Если честно — услышать шаги я не хотела. И боялась. А когда за дверью шаги всё же раздались, возникло желание кинуться прочь. Скорее, на лестницу… Но лишь твёрже сжала губы.

Прошкин, как и тёти Клавин Юрка, широко распахнул дверь. И так же широко улыбнулся, обнажив два ряда крепких зубов:

— Кто пришёл! Анютины глазки!

Увидев у порога завязанную марлей корзинку, он поднял её и по весу определил — не пустая. Спросил, заметно нахмурив прямые, тёмные брови:

— Что, подарок не понравился?

— Ты, Прошкин, не понравился.

— Это почему же?

— Много всего.

— Много?.. А ну, заходи! — Он схватил меня за руку, втащил в переднюю и захлопнул дверь.

— Отпусти! Я вырвала руку и уставилась в его колючие, округлившиеся глаза. — Спрашиваешь, почему? Хочешь знать?.. Ну, ладно, скажу. Пожалуйста! Ты очень, ну очень вредный человек, Прошкин. Ты ужасный. Ты ненавидишь людей. Тебя все боятся.

— А ты? — к моему удивлению, ничуть не осердившись, спросил Гришка. — Ты же не боишься.

— Я?.. Да, не боюсь! — И, желая показать, что мне действительно не страшно, из полутёмной передней я прошла в комнату. Даже не спросила, можно ли войти. Взяла и толкнула дверь. Первое, что бросилось в глаза, — аквариум. Огромный, зелёный, освещённый солнцем, он стоял немного в удалении от окна. Может быть, оттого, что рыбки никогда не видели меня, они пёстрым, живым веером метнулись по сторонам, будто спасаясь в зелёных водорослях. Это было интересно и неожиданно. Я замерла посреди комнаты… Но тотчас вспомнила, почему я здесь и что собиралась сказать. — Рыбок ты держишь. Ухаживаешь и, может, даже любишь. Отчего же так ненавидишь людей? Ты всем враг. И просто ужасный вредитель!

— Вот это да! — усмехнулся Прошкин. — Таких стрелять надо. — Он сел к столу, закинул ногу на ногу. — Даже вредитель? Ещё и ужасный!

— Именно! — Я тоже села на стул, но так же закинуть ногу всё-таки постеснялась, платье было короткое. — Хочешь откровенно? Всё как есть?

— Давай, выкладывай, — кивнул он.

— Мне, например, известно, кто безобразничает в подъездах, коптит спичками потолки.

— И кто же это? — Глаза у Прошкина снова округлились. Ишь, удивился, словно ничего и не знает!

— Юрка из соседнего подъезда. Да, Юрка, твой новый дружок. Но придумал не он. Ты его заставляешь!

Перед этим нога у Гришки покачивалась. А тут застыла.

— Он сам тебе рассказал?

— Как же, от него добьёшься! Он кто у тебя? Шестёрка. Калёным железом пытай — не признается. Опять же от страха. Но зачем пытать, мне и так известно: это дело ваших рук.

— И всё? — Прошкин снова качнул ногой.

— Разве мало? Ты только представь: маляры потолок чисто побелили, старались сделать как лучше, а вам на это наплевать. Безобразные пятна наставили. Как варвары! Да ещё на свастику похожие. Это зачем? Все жильцы возмущаются, ломают головы, пакостников вычисляют, а вы тоже вроде удивляетесь. И посмеиваетесь ехидно. Герои! Партизаны! Потом кто-то забелил потолки, спасибо ему, а вы — опять. Всем назло. Да потихоньку, ночами, тайно, чтобы никто не увидел. Ну, ответь, как это называется? И к чему здесь свастика? Вы что — фашисты?

Моя обличительная речь особого впечатления на Прошкина не произвела. Более того, он чуть улыбнулся:

— Фашистами не называй. Нет тут у нас никаких фашистов. Придумала ужастики! А вот тот, кто забеливал, он тоже пробирался по ночам, тайно. Так ведь?

— Ну… — Я пожала плечами. — Это значения не имеет. И вообще, как можно сравнивать?

— А ведь, поди, страшно было — в такую рань выходить на лестницу…

По его хитроватой улыбке и голосу я угадала вопрос. Ко мне вопрос? Но почему?..

— Неужели не страшно было? — уже совсем определённо спросил хозяин квартиры.

Я растерялась:

— Не понимаю…

— Все ты понимаешь. — Из ящика стола Гришка достал оборванный клочок газеты. — Тут цифры написаны. Шариковой ручкой. «5» и «1». Не знаешь, что за цифры?

Не догадаться было невозможно. Я невольно покраснела, словно уличённая в чём-то постыдном. Ах, как всё, однако, перевернул! Я прихлопнула ладонью по столу:

— Не отказываюсь: газета моя. А что из этого выходит? Только одно: Юрка — твой сообщник! Потому и газету поскорей тебе доставил, которую нашёл за батареей. Да разве одни потолки! Стенку в лифте исцарапал? Исцарапал! Её не забелишь. Сто лет будет прославлять твоё знаменитое имя.

Такая сомнительная «слава» Гришку вполне устраивала.

— Класс! — сказал он. — Никого из жильцов уже не останется, все поумирают, а надпись — вот она: читайте, помните Прошкина! Молодец, кто догадался нацарапать!

— Опять, выходит, не ты? Рассказывай сказочки. Может, станешь отнекиваться, что и перила на моём балконе поцарапал не ты, а Папа Римский?

— Как же это я мог?

— А достань с балкона свою верёвку с крюком. Острющий. Таким акулу только ловить. Ты и жилку тогда оборвал. Будто мешала тебе. Чем она мешала?

— Нечего было к Митьке тянуть её, — хмуро произнёс Прошкин.

— Твоё какое дело? Захотели, и протянули. Можем снова…

— Снова оборву.

— Видишь, какой ты! Вредитель и есть. Да что там вредитель, ещё хуже…

Гришка неожиданно взорвался. Сжал кулаки:

— Давай уж, говори: подонок, негодяй, чмырь болотный, козёл!

С каждым этим словом я могла бы согласиться. Но не я же сказала. Чего взбеленился? И нечего мне приписывать. Я взглянула на корзину:

— Котёнка вот на верёвке спустил. Распорядился! А меня ты спросил, узнал, согласна ли?

— Обожди про котёнка. — Прошкин поднялся со стула и скрылся на балконе.

Ждать чего-то ещё! Бедняга, сидит, как в тюрьме. Я развязала марлю, вытащила Рубика из корзины. Сказала ему:

— Ну и хозяин тебе достался! Может, и правда, будешь жить у меня. Мама поворчит, а потом согласится. Ты ей, рыженький, тоже понравишься. — Я погладила котёнка по гладкой спинке. — Ящик с песком принесу. Молочком стану кормить. Много ведь не выпьешь…

Пока я разговаривала с Рубиком, хозяин его вернулся с балкона, положил на стол две деревянные чурки, а между ними — знакомый мне крюк, только что висевший внизу на верёвке.

— Смотри! — зловеще сказал Гришка.

Я не успела ужаснуться, поднятая рука Прошкина с силой обрушилась на крюк. От удара ребром ладони железная проволока согнулась.

Несколько секунд я молчала. Потом без жалости, без насмешки спросила:

— И что хочешь доказать?

— Что?.. Я думал, поняла. А то: в этой жизни без таких кулаков делать нечего.

— Станешь убивать?

— Ну вот, поняла, называется! Защищаться буду. А кого нужно, и защитить могу…

— Смотрите — спаситель-защитник!

— Эх, Анютка, то ли умная ты, то ли тупая. Ничего, ничего не знаешь… — Гришка убрал со стола чурки, странно выгнутый крюк и положил на подоконник. — Были бы у меня семь лет назад такие кулаки, он бы живым не ушёл, достал бы его… Не видела, как ногой по животу бьют? Он (я — об отце), как свинья, напивался. Выгонит мать ночью, не смотрел — дождь там или мороз. И меня с ней. Бывало, приезжала милиция. Да толку-то! Никакого. Один раз на пятнадцать суток забрали. Так он потом ещё больше озверел. А ведь соседи на площадке знали. Знали, да молчали. Как рыбы. Всего и храбрости — сообщить по телефону в милицию… Соседи. Жильцы. Ненавижу! Трусы, тараканы!

— Но они хоть не вредят, потолки не пачкают, — мрачно напомнила я.

— Я, что ли, вредил? — Гришка резанул меня взглядом. — Просто злился. Чтобы от ящиков своих отлипли. А-а, без пользы. Чихали на пятна, на потолки. Если бы телеки у них разбить или под дверь — тротиловую шашку, вот тогда бы…

— Ну, ты уж придумал — шашку! Террорист.

— А им всё другое до лампочки. Одно на уме: колбаса, шмотки, цены. Бабка Марья померла. Никто будто не знал, что голодала, есть было нечего. Померла, и ладно. Поохали, разошлись. Кто там следующий помирать собрался?

Как ни странно, мысленно я соглашалась с ним. А Прошкин продолжал:

— Всего один человек в подъезде нашёлся…

— Какой человек? — спросила я.

— Который разозлился. Не понимаешь, что ли? Про тебя говорю. За это и уважаю.

Чудеса! Шла к Прошкину ругаться, стыдить, доказывать, а получается — почти одинаково думаем. Конечно, приукрашивает, чтобы героем показаться, защитником. Но всё же… И сказал, что уважает меня. А я?.. Вообще-то, невероятно, что такое говорит. Как поверить?

— Цены, шмотки ругаешь… — Я посмотрела на его голубые, с кармашками и молниями джинсы. — А у самого прикидик… всё фирмовое.

— На свои покупаю, — заметил Гришка.

— Вместе с Юркой моешь машины?

— Что ж отказываться от такой работы — бабки платят клёвые. Бывает, и доллары.

— Да работа ведь грязная, — вспомнились Юркины слова.

— Зато бабки чистые. Недавно Юрку пристроил. Доволен. Теперь он и матери помогает.

— А что это значит: пристроил? — тотчас спросила я с любопытством.

— Не мечтай, — усмехнулся Гришка. — Это не для тебя. И мальчишка не любой сможет. Думаешь, как — взял ведро, тряпку и пошёл мыть? Не получится, быстро отошьют. Ещё и морду начистят.

— Нас тобой не начистят, — сказала я. — Правильно?

Прошкин ощупал твердый край ладони.

— Пока никто не возражал… Ещё и с них вот кое-какие бабки имею. — Он подошел к аквариуму, достал из баночки сухого корма и, сдвинув наверху стекло, насыпал его в плавучий квадрат. Красные, чёрные, полосатые рыбки тотчас устремились туда и, отталкивая друг друга, стали жадно хватать корм. — Проголодались, — сказал рыбий хозяин. — Надо будет за трубочником сходить. Без живого корма мальков не жди.

— А этот малёк у тебя тоже голодный. — Я показала на Рубика, который сидел на полу и не спускал круглых, любопытных глаз с аквариума.

— Утром молока давал… А от меченосцев и петушков он бы не отказался.

— Гриша, — сказала я, — за Рубика, конечно, спасибо. Он мне нравится. Только сначала всё же маму спрошу. Попробую как-нибудь уговорить.