В первой четверти старостой нашего 6 «А» был Валька Черемухин. Вот жизнь была! Дежурные хотя и назначались, но только так, для виду. На переменках из класса все равно никто не выходил.

Каждый делал что хотел. Никаких тебе классных собраний, никаких проверок чистоты, никакого учета. Опоздаешь, например, на урок — никто и не узнает. Валька не выдаст…

А теперь порядки совсем другие. Валька Черемухин больше не староста. Переизбрали. Нина Сергеевна — наша новая классная руководительница — так и сказала о нем на собрании:

— Черемухин со своими обязанностями не справился. У него не хватило ни организаторских способностей, ни твердости, ни принципиальности.

Вообще она правильно это сказала. Но лично меня Валька как староста класса вполне устраивал. Здо́рово при нем было. Каких только номеров ни откалывали — все сходило с рук.

И вот что еще сказала Нина Сергеевна:

— Если мы хотим по-настоящему бороться за честь класса, за то, чтобы он стал лучшим в школе, нам надо в первую очередь избрать инициативного и серьезного старосту…

Избрали Любку Карпову. Если бы я знал, что Любка окажется такой язвой, то ни за что бы не поднял за нее руку.

Началось с цветов. Девчонки понатащили из дому кучу всяких цветов в горшках. Все подоконники уставили, будто это им ботанический сад. Ну ладно, цветы — чепуха, не мешают. Но на другой день на стенке появился список дежурных. Под линеечку написали, красиво. Я сразу узнал, что Томка Попова писала. Так старалась, будто ей за это пятерку поставят. Заголовок разноцветными карандашами раскрасила.

Первыми дежурили Томка Попова и Нелька Омельченко. Я в тот день так разозлился — чуть не отколотил их. Еще бы! Встали на дверях и никого за всю перемену в класс не пустили. А мне надо было задачу по геометрии списать. Я и ругался с ними и грозился — не пустили.

Я думал, что это дело с дежурством скоро поломается. Даже ребят подговаривал, чтобы из класса на переменах не выходили. Но ничего не вышло. Любка стояла на своем. Чуть что не ладится — идет к Нине Сергеевне жаловаться. А девчонки все за нее. И такие горластые стали. О том, чтобы опоздать к звонку или списать домашнее задание, или вообще, посмеяться на уроке — и думать было нечего. Прямо житья не стало от Любки. Отлупить ее, что ли? — думал я. Но побоялся. Взял тогда, пришел раз в школу вечером после второй смены, запер стулом в классе дверь и на обратной стороне крышки Любкиной парты вырезал перочинным ножом: «ЛЮБКА — ЯЗВА». Буквы получились большие, чуть не по кулаку, белые. Откуда ни посмотри — видно.

Шум тогда из-за этого едва не на всю школу был. Я утром на другой день нарочно попозднее пришел, к самому началу урока. Захожу в класс, а там около Любкиной парты — толпа. Все галдят, руками размахивают. Конечно, больше всех Томка Попова разоряется.

— Ах! — говорит Томка. — Если бы только узнать, какой дурак это вырезал! Ах! Что бы я с ним сделала!..

Это точно. Томка боевая! Да только ничего она не сделает. Попробуй-ка узнай, докажи, — кто вырезал.

Как ни в чем не бывало, я положил на место портфель и подошел к ребятам. Крышка парты была откинута, и буквы на черной краске так и бросались в глаза.

Томка подозрительно посмотрела на меня и сказала:

— Видал работку?

— Ого! — нарочно удивился я. — Это кто же постарался?

— А может, ты сам знаешь? — Томка продолжала подозрительно смотреть на меня.

Но я и глазом не моргнул.

— Откуда мне знать? Я только пришел.

Тут же вместе со всеми стояла и Любка Карпова. Мне даже немножко жалко сделалось Любку, когда я увидел ее. Побледнела, губы кусает, того гляди, заплачет. Девчонки наперебой успокаивали ее.

— Не переживай. Все равно узнаем…

— Правильно, Люба, не расстраивайся. Ведь тот, кто вырезал это, — сам дурак. Последний набитый дурак! Вредитель…

Приятного в таких разговорах было мало, и потому я спросил Любку, показав на парту:

— А вчера ничего не было?

Любка отрицательно покачала головой.

— Значит, кто-то из второй смены вырезал, — сказал я.

— Никогда не поверю, чтобы восьмиклассники такими глупостями занимались, — сказала Нелька Омельченко. — И потом на этом месте сидит никакая не Любка, а Светлана Потемкина. Отличница. И еще она в драмкружке…

После третьего урока в класс вошла Нина Сергеевна. Она сказала, чтобы мы все остались на своих местах.

— Мне очень обидно и неприятно, — начала она, — что в нашем классе произошел этот хулиганский поступок. Я уже не говорю о том, что кто-то из вас, изрезав парту, попортил школьное имущество. Я хочу сказать о другом. Тот, кто сделал это, оскорбил своего товарища. И оскорбил незаслуженно. Вы все знаете: Люба Карпова — замечательный товарищ, друг. И вот — эта оскорбительная надпись. Я хочу, чтобы тот, кто совершил этот поступок, набрался бы мужества, встал и честно во всем признался. Если он, конечно, настоящий и смелый человек, а не трус и тряпка.

Нина Сергеевна внимательно посмотрела на всех и добавила:

— Ну, я жду…

Тряпкой и трусом я себя никогда не считал, но встать перед всем классом и признаться, — нет, я этого сделать не мог. Да и не хотел. Хорошо сделано или плохо — что теперь об этом говорить. Я только одного боялся: вдруг Нина Сергеевна ста нет проверять, что у кого есть в карманах. А если найдет у меня перочинный ножик?.. Ну и что же — это еще не доказательство. А что, разве Сережка не мог бы вырезать такое же на парте у Любки? Мог бы. Он ведь тоже психует на нее. Вот позавчера разбил цветочный горшок, а Любка сказала, что если он не принесет новый, так она с девчонками пойдет к нему домой и обо всем расскажет родителям. Сережка испугался и принес. И Валька Черемухин, наверно, злится на Любку. Как же, недавно сам старостой был, а теперь она командует над ним.

Но Нина Сергеевна не стала никого обыскивать.

— Что же, — сказала она, — выходит, никто не виноват. Ну, еще подожду…

И опять сидел я, смотрел в парту и ждал, когда все это кончится.

Не знаю, сколько бы времени все это продолжалось, но вдруг Любка подняла руку.

— Ты что? — спросила Нина Сергеевна.

Любка встала, подергала себя за косу, покусала губы и, наконец, сказала:

— Если не хотят признаваться, так и не надо… Не надо… Кто вот это сделал, — она провела рукой по буквам, которые я вырезал, нахмурилась и сердито проговорила: — Кто это сделал, тот все равно когда-нибудь поймет, что я не такая. Вот.

И Любка села. Захлопнула крышку парты.

— Что ж, — сказала Нина Сергеевна, — пожалуй, ты права. Но мне кажется, что тот, кто вырезал эту недостойную надпись, уже сейчас раскаивается и, конечно, понимает, как ничтожен и некрасив его поступок.

А ведь Нина Сергеевна это правильно угадала. Но что́ толку — дело сделано, не поправишь.

Несколько дней после этого я чувствовал себя неважно. И, если честно признаться, ребятам в глаза прямо смотреть не мог. Все-таки очень это неприятно, когда подходит, например, ко мне Валька Черемухин и говорит:

— Ух, если бы знал я, кто на Любку написал, рожу бы набил!

А Сережка говорил мне так:

— И ведь, понимаешь, ходит, подлец, среди нас и молчит, не признается. А наверно, из-за него и на нас думают. И на меня, и на тебя. Ну и скотина!..

Да, вот как оно получилось. А еще хотел сначала похвастаться перед ребятами — смотрите, мол, какой я герой! А на деле выходит, что молчи и не заикайся никому.

И хоть бы парту Любка переменила! Не хочет. Один раз дежурные убирали класс и переставили ее парту в самый последний ряд. Так нет, опять на прежнее место перетащила.

— Я, — говорит, — не боюсь. Пусть будет стыдно тому, кто это вырезал…

А тем временем дела в нашем классе, как говорили на собраниях, шли в гору. В начале второй четверти восемь человек в классе были с двойками, а к концу четверти ни одного двоечника не осталось. Я тоже двойку по геометрии исправил. За подсказки стали здорово преследовать. Морозова по географии подсказывала, так ее потом в стенгазете такой изобразили, что все чуть со смеху не попадали, а она два дня с мокрыми глазами ходила и все клянчила, чтобы сняли газету. И вообще дисциплина в классе стала лучше, даже не сравнить с тем, что было при Вальке Черемухине.

А Нина Сергеевна каждый день, наверно, к кому-нибудь из учеников на дом ходила. Только и слышно: к нам вчера приходила, у нас была… Я тоже сижу однажды вечером — как раз ботинок себе подбивал — слышу: стучат. Открыл дверь, а это Нина Сергеевна. Отца не было — в вечернюю смену работал. Посидела она, расспросила, как с отцом живем, кто обед готовит, куда отдаем стирать белье. Думал, жалеть будет, а она ничего, только и сказала, когда уходила:

— А я, Костя, ленинградскую блокаду в войну пережила. Совсем еще девочкой была. Думали, не выживем. Но видишь — выжила. Ну, до свидания. Отцу привет передай.

О случае с Любкиной партой скоро совсем перестали вспоминать. Кто-то замазал буквы чернилами, и их почти не было видно. Я уже и сам редко вспоминал об этом. Но к Любке с тех пор стал относиться иначе. Девчонка она, если уж сказать по правде, неплохая.

Во-первых, справедливая. Кричать без толку не любит. Вообще, свойская, без всяких там штучек. И еще она красивая. Аккуратная всегда, белый кружевной воротничок, белые манжетки; косички тугие, золотистые, как проволока в катушке, блестят. У нее и лоб, и щеки, и подбородок с ямочкой — все блестит, будто она только из бани вышла.

Следить за чистотой и порядком было самое любимое ее дело. То, что в классе выдумали эту санитарную комиссию и проверку чистоты — это ее затея, я точно знаю. В комиссию выбрали Светку Соловьеву и Пашу Евдокимову. Ох, и попортила эта комиссия мне крови! Придешь утром, а Светка и Паша — тут как тут, раньше всех заявились. Важные, с красными крестами на рукавах. У Паши — специальная тетрадочка.

— Покажи, — говорят, руки… А ну-ка, что в ушах?.. Расстегни воротник…

Терпеть не мог я этих осмотров! Но с ними — со Светкой и Пашей — еще можно было ладить. Например, тише и безвредней Паши в классе у нас девочки не было. Да и Светка — не из самых занозистых. Меня, во всяком случае, понимала без лишних слов. Если уж очень начнет придираться — покажу ей кулак, она и успокаивается. А Паша и вовсе не скандалила. Скажет для порядка:

— Рубашку пора сменить… Уши вымой… — И поставит галочку в своей тетрадке.

Все бы так ничего шло, да только вдруг заболела Паша. И назначили тогда вместо нее Томку Попову.

Вот в первый же день после этого я и схлестнулся с ней. То всегда Светка подходила первая проверять чистоту, а тут Томка в самые главные начальники себя записала. Я еще и портфель не успел положить в парту, а Томка уже стоит возле меня и командует!

— Показывай руки!

— Что значит — показывай? Тоже командирша!

Но я все-таки стерпел: не стал с ней ругаться. Показал руки.

Чего она в них нашла? Руки как руки. Ну, может, не такие чистые, как у других, но ничего особенного. У меня всегда такие руки. Грязь под ногтями. Подумаешь, какой ужас! А горластая Томка расшумелась, будто я настоящий преступник. «Как тебе не стыдно с такими руками ходить! У тебя под каждым ногтем — миллион микробов!»

Но я и тут стерпел: ни слова не сказал. Но когда Томка посмотрела мою рубашку и закричала еще громче, что это безобразие — ходить с таким засаленным воротничком, что я неряха, грязнуля, то больше уж выдержать я не мог. Оттолкнул ее, обругал дурой и еще по затылку обещал стукнуть, если не замолчит. Я хотел выйти из класса в коридор, но Томка загородила мне дорогу.

— Дурой не называй! — закричала она. — Лучше посмотри на себя! Как не стыдно ходить таким грязнулей. Или, может быть, тебя за ручку отвести в баню…

Если бы Люба не подошла в ту минуту, я Томку наверняка треснул бы по башке.

— Что тут за шум? — спросила Люба.

— Да ты посмотри, какая у него рубашка! — Томка потянулась к моему воротнику, но я отбил ее руку.

— Видишь, еще и дерется! А какая под ногтями грязь! Два месяца, наверное, не стриг…

— Обожди, — перебила ее Люба и сказала мне: — Покажи, Костя, руки.

Она это сказала совсем просто, все равно как Нина Сергеевна, когда спрашивает у доски. И я послушался Любу.

Взяв мои руки, Люба осмотрела их, повернула ладонями кверху. Мне так неудобно сделалось. Еще и ребята кругом стоят. А руки у меня действительно грязные. То ли дело у Любы руки — чистые, гладкие, ноготки подстрижены. А пальцы у нее теплые и мягкие. Мне стыдно было, и отчего-то приятно. Потом Люба посмотрела мою рубашку и спокойно сказала:

— И чего ты, Тома, шум подняла? Ну, рубашка не особенно чистая. Правильно. Но не все же могут очень часто менять белье…

Я долго потом думал над ее словами. Почему она сказала о том, что не все могут часто менять белье? Неужели ей известно, что мы живем с отцом одни? Странно. Я никому никогда не рассказывал о нашей семье… Может быть, Нина Сергеевна что-нибудь говорила ей?..

Обо всем этом я узнал через два дня. А получилось это вот как.

После уроков ко мне подошла Люба и сказала:

— Займи, пожалуйста, в раздевалке мне очередь. Я на минутку в учительскую зайду.

Вообще-то, я никакой очереди не признаю — пусть девчонки да которые слабенькие стоят, но тут пришлось точно какому-нибудь маменькиному сыночку встать в очередь. Неудобно все-таки — как человека попросила.

Верно — через минуту пришла она.

— Занял? — спрашивает.

— Становись, — говорю.

— Спасибо.

Оделись мы. На ней — шубка серая, шарфик красный, шапочка вязаная — тоже красивая. Такая нарядная, даже стоять рядом неудобно. Я хотел вперед побежать, но Люба спросила меня — не знаю ли я, когда открывается центральный каток.

Так вместе и вышли из школы. Идем. Она рассказывает, как в прошлом году ей купили беговые коньки с ботинками, но они были немножко велики, а сейчас в самую пору… Я слушаю, поддакиваю, а сам все думаю, как бы от нее отделаться. Хорошо еще, что мы в раздевалке задержались и все наши ребята успели уйти.

На перекрестке Любе надо было сворачивать направо, но она почему-то замешкалась, остановилась. Потом сдунула снежинку с варежки и сказала:

— Знаешь, Костя, у меня задачник по алгебре пропал, а на завтра примеры заданы. Может, зайдем к тебе — я примеры спишу?..

Мне это сразу подозрительным показалось. Но не мог же я отказать! Пошли мы.

Люба все замечала кругом. И как снег красиво лежит на ветках. И как воробей подпрыгивает на одной лапке, потому что вторая у него замерзла или подбита. И что снежинки, которые летят сверху, будто тетрадь в косую линейку расчерчивают. И какой смешной вон тот дядька: он, наверно, целый день ходит по улицам, потому что на шапке у него уже маленький сугроб вырос.

Хоть я и смеялся вместе с Любой над дядькой с сугробом на шапке, но, по правде, больше думал о том, что в комнате у нас грязно, не прибрано. Кровать утром я не застелил, сковородку, кажется, забыл на столе… А если сказать, что отец ушел на работу и не оставил ключа?.. Нет, теперь поздно. Сразу поймет, что вру…

Наконец подошли к нашему дому. Я, когда отпирал замок, сказал Любе:

— Утром я заспался, понимаешь, убрать не успел.

Лучше бы, конечно, попросить Любу чуточку обождать около двери, а самому хотя бы немножко убрать в комнате, да только я боялся, что кто-нибудь пойдет с верхних этажей и увидит Любу. Но я все-таки напрасно не попросил ее обождать. После улицы, где было так светло, нарядно и все покрыто снегом, наша неприбранная комната прямо подвалом показалась.

Я и раздеваться не стал. Кое-как прикрыл быстренько кровать, взял со стола холодную сковородку, стакан с недопитым чаем, корку хлеба и унес на кухню. Там же и разделся. Вернулся в комнату. Люба стояла у двери, держала за спиной портфель и рассматривала картину, которую моя сестра Ирина вышила, — коричневый котенок с голубым бантом и зелеными глазами.

Вот стоит она, смотрит на картину, и я стою. «Сказать, чтобы села, что ли? — подумал я. — Или пальто, может, снимет…»

— Кто это такого симпатичного котенка вышил? — спросила Люба.

Об Ирине мне не хотелось говорить — еще начнет расспрашивать. Но не будешь же молчать, если вопрос задают. Я сказал. А Люба, как я и думал, сразу поинтересовалась:

— Она что, не живет с вами?

Вот ведь какие любопытные эти девчонки! Пришла примеры списать, а сама всякие ненужные разговоры заводит.

— Нет, — говорю, — не живет.

— Значит, ни мама твоя, ни сестра не живут с вами?

— А ты откуда все знаешь? — хмуро спросил я.

Тут Люба присела на стул и сняла варежки.

— Знаешь, Костя, задачник у меня никуда не пропадал. Я тебе на улице неправду сказала. Просто недавно Нина Сергеевна немножко рассказала мне про твою жизнь… Я же староста класса. Мне нужно знать.

Она замолчала и ждала, что я скажу на это. А что я скажу? Подумаешь, если староста класса, так ей все нужно знать! А зачем? Языком потом растрепать…

— Конечно, — вздохнула Люба, — если тебе неприятно об этом говорить, то не надо.

Она еще помолчала, подождала, а потом все-таки не утерпела — спросила:

— А твоя мама присылает вам письма?

Я вижу — не отвяжется она.

— Писала, — говорю, — в июне. — Со скуки я стал глядеть в окошко. На улице все падал снег… Да, зима. Декабрь… Значит, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь… Шесть месяцев…

— Костя, — вдруг проговорила Люба и отчего-то принялась рассматривать свою варежку, будто никогда ее не видела. — Костя, ты, пожалуйста, извини меня, но я хочу сказать тебе одну вещь… Я… Ну и другие девочки из нашего класса… могли бы взять… Только ты, пожалуйста, не обижайся. Хорошо? Мы могли бы взять… ну, шефство, что ли, над тобой. Я, правда, с девочками еще не говорила, но они, конечно, согласятся…

Я, видно, так покраснел, что Люба еще больше смутилась.

— Ты не думай, — быстро заговорила она, — что нам это трудно, ничуточки. Например, могли бы вымыть у вас пол. А я могу выстирать твои рубашки. Папа на октябрьские праздники купил стиральную машину с центрифугой. Так легко теперь стирать! Правда, Костя, возьми вот сейчас заверни в узелок свои рубашки, а я бы их выстирала и завтра же могла бы принести тебе. Хорошо?

Отчего мне было сердиться — не знаю. Но я рассердился.

— Ничего мне не надо, — сказал я и грубо добавил: — Ничего не надо!

Люба начала было опять говорить, что для нее это совсем пустяки — постирать рубашки, но я решительно и уж совсем грубо перебил:

— Не инвалиды мы и не калеки, и нечего вам лезть со своей помощью!

Люба тоже обиделась. Поджала губы, надела варежки и сказала:

— Пожалуйста, не навязываюсь. Я хотела по-товарищески, по-хорошему. Не хочешь — не надо. — Она взяла портфель и шагнула к двери.

Ох, до чего же дурной у меня характер! Как только Люба ушла, я сразу понял, что вел себя, как свинья, что меня отколотить за это мало.

Я был так противен себе, что решил весь день морить себя голодом. Часа через два здорово захотелось есть. Но я подумал: пусть, все равно ни крошки не возьму в рот. И еще я захотел сам выстирать свои рубашки. Поставил на газ ведро воды, нагрел ее, вылил в корыто и начал стирать. Я так долго мылил в воде рубахи, что пена в корыте вспухла до самого верха. Я разошелся: выстирал заодно пионерский галстук, трусы и носки. Когда все это прополоскал в чистой воде, выжал и развесил в кухне на веревке, было уже около пяти часов.

После работы я подобрел к себе. Разогрел суп, поджарил картошки, поел и уселся за уроки.

Утром я хотел встать пораньше, чтобы успеть погладить рубаху, но отец догадался об этом раньше меня. Выглаженная рубаха висела на спинке стула около моей кровати. На стуле лежал и пионерский галстук, гладкий, как бумага.

— Поспи еще немножко, — сказал отец.

А мне не хотелось спать. Я думал о Любе. Вот на этом стуле она сидела вчера, а ее варежки лежали на столе, как раз там, где чашка стоит. Интересно, неужели она сильно обиделась на меня? Ну, я дурак, это правильно. Но не мог же я согласиться, чтобы она стирала мои рубахи. Я ведь и сам могу. Вон, как новенькая. Теперь и руки у меня чистые. Действительно, после вчерашней стирки руки были белые, ногти прозрачные.

Потом я встал, вымыл лицо и шею, оделся, повязал галстук и постриг ногти. Отец удивился:

— О, ты у меня сегодня, как на праздник, вырядился.

На этот раз я и по улице шел не так, как всегда. Не спешил, портфелем не размахивал. Самому чудно было. В класс пришел рано. Но Томка уже была на месте. Когда она подошла ко мне со своей санитарной тетрадкой, то брови у нее смешно поднялись вверх, и она промычала: «М-м».

«Вот тебе и «м-м», — подумал я.

Через минуту я забыл о Томке. Ходил по классу, разговаривал с ребятами, а сам глаз не сводил с дверей — когда же придет Люба? Наконец она пришла. Розовая с мороза, веселая. Сначала я не глядел в ее сторону, только слушал, как она разговаривает. А потом, когда обернулся, то увидел, что и она на меня смотрит. Смотрит и улыбается. Я первый не решился бы подойти. А она подошла. Отвела меня к окну, где никого не было, и спросила:

— Ты не сердишься?

Вот тебе и раз! А я думал, что она на меня сердится!

— Нет, — говорю.

— Вот и хорошо.

Больше за весь день мы ни слова не сказали друг другу. Но все равно этот день был какой-то особенный. Мне нравилось, как Николай Максимович объяснял урок по физике, как Валя Черемухин решал у доски задачку, нравилось, что дежурные хорошо намочили тряпку, и она так чисто стирала написанное мелом, что доска блестела, как на солнце. Уроки мне показались короткими.

На другой день я выгладил штаны, галстук, начистил гуталином ботинки.

По расписанию я и Олег Корольков — мой сосед по парте — были в тот день дежурными. На переменке Олег ушел в учительскую за мелом, а я открыл окно, чтобы проветрить в классе. По улице шли люди, проезжали машины и автобусы. Из коридора слышались голоса, топот и смех ребят. И только в классе никого не было. Я пощупал землю в горшочках с цветами, поднял кусочек мела с полу, заметил в проходе между партами бумажку и от нечего делать пошел поднять ее. И тут я увидел… На откинутой крышке Любиной парты я увидел слова, которые вырезал когда-то перочинным ножиком: «ЛЮБКА — ЯЗВА».

Кажется, что здесь такого? Сколько раз я видел эти слова. И ничего. Ну, неприятно немного, и все. Отвернешься — и забудешь. А тут…

Я быстро опустил крышку — до того было противно.

Весь следующий урок я придумывал всякие планы, как избавить Любу от этой парты. Заменить ее парту чьей-нибудь другой? Не выйдет. Уже пробовали. Взять из соседнего класса? Тоже не выйдет. Все равно узнают, приволокут на место, а Любе еще и попасть может ни за что ни про что. Вот если бы с другого этажа взять… Так разве дотащишь один по лестнице…

И вдруг мне пришла блестящая мысль. Хорошо, парту заменить нельзя. И не надо. Зато можно сменить крышку. Отвернуть винты, и все в порядке! Привинчивай крышку к какой угодно парте. Эту — туда, а эту — сюда. Но опять сомнение взяло: а если все-таки поднимется шум? Откуда, скажут, такая крышка взялась? Начнутся разговоры… Нет, не годится…

Выход я все же нашел. Он оказался очень простым: надо самому сделать крышку. Как я раньше не додумался! Возьму доску, обстругаю ровно, закруглю один угол, покрашу — и готова крышка.

На переменке я поскорее выпроводил всех из класса. Олега послал хорошенько намочить тряпку и еще принести мела. Как только он ушел, я вынул линейку, смерил длину, ширину и толщину крышки Любиной парты. Потом вырвал из тетради чистый листок, приставил его к углу крышки, точно наметил — в каком месте проделать дырочки для винтов, обвел карандашом закругление.

Последний урок я сидел будто на иголках — все ждал, когда прозвенит звонок. Где взять доску, я знал. В соседнем с нами доме живет плотник дядя Сергей, у него и попрошу.

Но дяди Сергея дома не оказалось. Сын его Левка — самый хитрый и плаксивый мальчишка с нашего двора — сказал, что отец придет вечером. До вечера, понятное дело, я ждать не мог.

— Левка, — спрашиваю, — у вас доски есть?

— О! — говорит Левка. — У отца сколько хочешь досок!

— Ты бы, — говорю, — дал мне кусок доски.

— Это можно, — ответил Левка и повел меня в чулан. Там всяких досок и чурбаков целая гора была сложена. Я сразу выбрал подходящую доску.

— Вот эту, — говорю, — дашь?

— А ты мне что дашь? — спросил Левка.

Я пожал плечами. А Левка продолжал:

— Знаешь, сколько кубометр досок стоит? Думаешь, рубль, два? Как бы не так! Двадцать рублей за хорошие доски платят.

— Денег у меня нет, — сказал я.

— А что есть?

Я стал вспоминать: компас есть, цепь от велосипеда, шарикоподшипник…

— Цепь не надо, — сказал Левка. — А подшипник и компас принеси. Посмотрю.

Пришлось сходить домой. Жалко было шарикоподшипника. Новый, блестящий. Я был уверен, что Левка выберет его. Так и получилось. Левка покрутил подшипник, поморщился и положил его в карман. Потом осмотрел компас, опять поморщился.

— Мало за такую доску, — вздохнул он и стал поглаживать доску рукой. — Сухая, выдержанная! Эх, досочка!

— Ты что же, — испугался я, — и подшипник и компас берешь?

— Факт. Зато какую доску даю! — Левка постучал по ней согнутым пальцем. — Слышишь, колокол! Березка первый сорт!

Я пожалел, что связался с Левкой. Но делать было нечего — взял доску.

У отца в ящике с инструментом я отыскал рубанок, пилу, потом расчертил доску по мерке и принялся за работу. Прежде всего отпилил лишнюю часть доски. Затем взялся за рубанок. Стесывать пришлось много. Через пять минут я вспотел. Но чтобы отдохнуть — не хотел и думать. Стружки белые, курчавые, все лезут и лезут из рубанка. Красота! Глаз не оторвешь! Я засучил рукава, расстегнул ворот. Хорошо! Целый бы день так строгал. Не надоело бы! И точно: часа полтора работал и хоть бы сколько-нибудь надоело — ни чуточки! Но больше строгать было нельзя. И ширина и толщина — все тютелька в тютельку. Потом ровненько, как на листке было нарисовано, закруглил угол. Я долго еще возился с крышкой. Вырезал места для петель, буравил дырочки, шлифовал шкуркой. Начало темнеть, когда закончил работу. Крышка получилась на славу, совсем как настоящая. Оставалось только покрасить. Краски у нас не было, и я опять отправился к Левкиному отцу. Он был не такой хитрый и жадный, как Левка. Дядя Сергей налил в пузырек краски, сказал, как мазать, сушить.

Я, конечно, здорово перепачкался. Но выкрасил ровно, без пятен. Краска блестела, будто стекло.

Пришел отец. Убрать я еще не успел. В комнате стружек полно, краской пахнет. Но отец не заругался. Он почти никогда не ругает меня. Только спросил, что за вещь мастерю. Я сказал, что крышку для парты. Отец больше и спрашивать ничего не стал.

Я подмел стружки, сложил инструмент и пошел помогать отцу чистить картошку.

К утру краска хорошо высохла. Нисколько не прилипала. Я взял отвертку, спрятал крышку под пальто и отправился в школу. Так рано я никогда не ходил в школу. В раздевалке еще никого не было. Я быстро, чтобы не увидел кто-нибудь, поднялся на второй этаж, зашел в свой класс и запер дверь стулом.

Отвернуть шесть винтов оказалось делом нелегким. От волнения руки вспотели, отвертка срывалась. Наконец все-таки отвернул. Подошел к двери, прислушался. Никого не слышно. Не теряя времени, приложил свою крышку. Да, не ошибся — петли как раз пришлись на свои места. Дырочки немного косят, но ничего — закручу.

Вот один винт зашел, второй, третий. Работа уже подходила к концу, когда я услышал, что по коридору кто-то идет. Я замер. А если это кто-нибудь из нашего класса? Что тогда?.. Я не дышал от волнения. Ближе, ближе… Нет, прошли мимо. Руки у меня дрожали. Вставил винт, нажал отверткой, и вдруг что-то резануло по пальцу. Боли даже не почувствовал, хотя отвертка рассадила мясо чуть ли не до самого ногтя. Я крепко замотал палец платком, торопливо закрутил последние два винта. Все. Крышка на месте. Я затер ботинком капли крови на полу, схватил отвинченную крышку и стал искать, куда ее спрятать. Подходящего места не было. Тогда положил ее под пальто, вынул из дверной ручки стул и вышел в коридор. Огляделся. Никого. Я выбежал на улицу. Зайдя за угол, быстро сунул крышку в решетку подвального окна, куда летом ссыпают уголь.

Сразу сделалось легко и приятно. Получше перевязал палец и снова пошел в школу. Сдал пальто на вешалку. Минут десять погулял по первому этажу и только после этого не спеша отправился в свой класс. Там было уже человек пятнадцать. Одни листали учебники, другие стояли у окна и разговаривали. Томка и Света, как обычно, проверяли чистоту. Подошли ко мне. Уши посмотрели, шею. Но придраться было не к чему.

Зашло еще несколько человек. А новую крышку на Любиной парте никто не замечал. Мне это казалось удивительным. Ведь издали видно, что крышка новая. Просто, наверно, никому в голову не приходило как следует посмотреть на Любину парту. Интересно, сама она заметит или нет?

Скоро в дверях показалась Люба. Она подошла к своей парте, подняла крышку и… положила портфель. На крышку никакого внимания. Побежала с девчонками здороваться. И со мной поздоровалась. Но мне все равно было не по себе: вот, думаю, старался, старался и, выходит, напрасно. Что старая крышка, что новая — никому нет дела.

Но я ошибся. На первой же переменке о новой крышке заговорил весь класс. Сама Люба заметила новую крышку или Оля Сорокина, ее соседка, — не знаю. Только когда кончился урок, вижу я, рассматривают они крышку, поднимают ее, опускают. И обе пожимают плечами. Потом других девочек позвали.

— Парта наша. А крышка другая, — объясняла Оля Сорокина.

— Кто же это заменил?

— Сами гадаем.

И я подошел, тоже будто поглазеть — по какой такой причине народ собрался.

Все по-разному говорили:

— Это, наверно, школьный столяр сделал…

— Ага, так тебе из-за той надписи и будут менять!

— Кто же тогда?..

— Да-а, загадка египетской пирамиды.

— А может, кто вырезал, тот и сменил?..

— Это со второй смены ребята сделали…

Мне, признаться, очень хотелось сказать, что это я сделал такую замечательную крышку, что сам и привинтил ее, но я, конечно, промолчал, не подал и виду.

Целую переменку толковали о новой крышке, да так ни до чего и не договорились.

Я уже думал, что на этом дело и кончилось, и никто никогда не узнает правды о крышке. Но вышло иначе.

В тот же день меня в раздевалке окликнула Люба:

— Костя, обожди, вместе пойдем.

Я насторожился: чего ей нужно от меня? Неужели о крышке узнала? Хотя как она может узнать?

Люба заговорила о всяких пустяках — что интересное кино смотрела, на каток ходила, что скоро — Новый год. Я успокоился.

— Костя, — сказала Люба, — у нас дома будет елка. Я девочек приглашаю. Знаешь, я хочу, чтобы ты тоже пришел. Придешь?

Мне было так приятно это услышать, но, честное слово, я не знал, что ответить. Как-то неудобно.

— Приходи.

Я наконец решился и сказал, что приду.

Потом Люба помолчала, как-то странно посмотрела на меня и вдруг спросила:

— Ты крышку к парте утром заменил?

У меня портфель выпал из рук.

— Я все знаю, — проговорила Люба. — Под партой кровь была, а у тебя палец платком перевязан… Это же ты привинтил, правда, ты?

Что мне оставалось делать? Я кивнул.

— Вот видишь. И что те слова ты вырезал на парте, я тоже знала.

— Откуда ты узнала?

— Догадывалась. По тебе видела.

— Что же ты тогда приходила ко мне домой? — спросил я.

— Ну и что же.

— И на Новый год приглашаешь?..

— Ну и что же. Ведь ты понял, что я не такая, как ты написал. Правда же?

— Ну, допустим.

— А это самое главное. Так придешь на Новый год?

— Нет, ты в самом деле не смеешься?

— Глупый ты. Конечно, не смеюсь. Обязательно приходи… А палец сильно поранил?

— Чепуха.

— Все равно перевяжи чистым бинтом. И смотри, водой не промывай. Смажь йодом…

Мы расстались на углу улицы. Она прошла несколько шагов, затем обернулась и чуть-чуть помахала мне рукой.