Димка простудился двадцатого марта. Это он точно знал. И где простудился — тоже знал. Впрочем, и его родителям было известно, что сын попал под дождь, промочил ноги, после чего отлежал шесть дней с сильным гриппом. Два раза вызывали врача. Боялись, как бы не было осложнений.

Это все было известно. Однако никто не знал и подозревать не мог — по какой именно причине Димка попал под дождь, так зверски промочил ноги и сам весь промок. Никогда и никому не признался бы в этом Димка.

В тот день он только вышел из дверей кабинета физики в коридор, как нос к носу чуть не столкнулся с Мариной из шестого «А». Он шагнул вправо, и Марина — вправо, он — влево, и она — туда же. Тогда Марина засмеялась и сказала:

— Стой на месте, а я тебя обойду.

Вот и все. Марина, может, сразу забыла о ерундовом, забавном случае, а Димка не забыл — оба оставшиеся урока он только и думал об этом.

Димка и Марина учились в одной школе, их классы и предметные кабинеты находились на одном этаже, больше того — они жили в одном и том же доме, но Марина будто не замечала Димку — сероглазого парнишку, робкого и застенчивого, немного угловатого, потому что начал быстро расти и словно сам не мог еще привыкнуть к каким-то новым изменениям в своей внешности. Марина даже не считала нужным кивнуть ему при случайной встрече.

Марина совсем не знала, как Димка грустно смотрит ей вслед, не обращала внимания и на то, как меняется его лицо, когда он вдруг увидит ее в школьном коридоре или во дворе дома.

И вот этот неожиданный, невольный трехсекундный танец друг перед другом у двери физического кабинета и ее несколько слов, впервые обращенных к нему.

Димка понимал, что этот эпизод в Маринином отношении к нему ничего не изменит. Собственно, и отношений никаких не было. Тем не менее, выйдя в тот день, двадцатого марта, из школы, он быстро пересек улицу и остановился под деревом, ожидая, когда в школьных дверях появится Марина.

Выходило много ребят, дверь на тугой пружине то и дело хлопала, но Марина все не появлялась. Потом дверь перестала хлопать, никто больше не показывался. Димка решил, что в толчее просмотрел Марину, и хотел идти домой. Но, пройдя до угла школы, он в крайних окнах второго этажа увидел склоненные головы и даже Марию Николаевну разглядел — учительницу английского языка.

«Шестой урок у них», — подумал Димка. Он потоптался на месте, поднял воротник куртки и… вернулся к дереву, где стоял перед этим. Шел дождь. Он и утром шел, и днем, в иные минуты вперемешку с мокрым снегом, под ногами было слякотно. Посвистывал ветер, качая голые, отсыревшие ветки, усыпанные, как бисером, тяжелыми, ползущими вниз каплями воды.

Димка совсем иззяб в своей нейлоновой, намокшей и быстро потемневшей куртке. Ногам было холодно. Димка уверял себя, что надо идти домой, это просто глупо стоять и ждать, но… не уходил. «Теперь уже недолго осталось», — будто кто-то другой, со стороны, нашептывал ему. «А какой толк? — говорил себе Димка. — Ладно, дождусь. А что дальше? Зачем? Посмотреть, как она с девчонками покажется в дверях школы? Ну, могу еще сопровождать ее до самого дома. Пристроюсь шагах в двадцати сзади, и так буду идти, смотреть ей в спину. Или по другой стороне улицы буду шагать. Ведь к Марине не решусь подойти. Тем более, что идет не одна, а со своей подружкой Ленкой Мироновой, которая тоже из нашего дома и живет во втором подъезде на четвертом этаже».

Так Димка и заболел, отвалялся шесть дней в кровати.

Потом была последняя, самая короткая четверть, как обычно, немного суматошная, со спешкой, повторением всего материала, волнениями из-за годовых оценок. И все равно, даже в это беспокойное время не было ни одного дня, когда бы Димка не вспоминал о Марине.

Кончился учебный год, наступили каникулы. Димка вскоре уехал в пионерский лагерь на тихой речке Матыре. В прошлом году Димка упирался, говорил, что не хочет ехать, там скучно, что лучше будет ходить в городской лагерь. Родители ожидали, что сын и теперь начнет бунтовать, но Димка на этот раз согласился без всяких уговоров. Мать и отец даже удивились — поди-ка, пойми, отчего такое! Известно же: чем старше ребята, тем с меньшей охотой едут они в лагерь, а тут — наоборот. Не понимали родители. А все объяснялось так просто: девочка Марина из третьего подъезда — русоволосая, с тяжелой, длинной косой до пояса, с большими, задумчивыми карими глазами прошлым летом никуда из дома не уезжала. А в этом году она собиралась с матерью и отцом ехать к морю. Димка сам услышал об этом. Услышал случайно. Хотя, если подумать, то, может быть, и не так уж случайно. Ведь когда Димка стоял на балконе или гулял во дворе, то Марина, если она тоже была во дворе, все время как бы находилась под его наблюдением. Он, словно локатор, направлял глаза и уши свои в ту сторону, где была она. Поэтому разве можно сказать, что и о поездке к морю Димка услышал случайно? Нельзя.

Марина и Ленка вышли во двор с тазом выстиранного белья. Они принялись развешивать белье на веревке, протянутой между столбами, и Димка, увидев их, перешел из беседки, где читал журнал «Юность», поближе к столбам с веревками. Там тоже стояла у кустов лавочка. Сидеть на ней было даже удобнее, чем в беседке. Много ли из беседки увидишь? Кусты мешают. А здесь, на лавочке, всегда можно отыскать местечко или пригнуть ветку, и все будет видно. А слышно — тем более. До столбов — рукой подать, пять-шесть метров.

Склонившись над журналом, Димка смотрел на Марину — как она брала из таза наволочку или полотенце и, держа их за уголки, сильно встряхивала, так что в свете солнца секундно вспыхивало радужное облачко мелких водяных брызг. Она вешала полотенце на веревку, вынимала из зубастого ожерелья прищепок, висевшего на шее, одну из них, затем другую, цепляла на веревке. Руки у Марины были белые, почти не тронутые загаром, и у Димки перехватывало дыхание.

Тогда и услышал Димка о поездке на юг. Что родители ее с 10 июня идут в отпуск, и все они отправляются к Черному морю. Уже и билеты были куплены.

— Счастливая, — сказала Ленка Миронова. — Море увидишь. А мне только на третью смену мама обещала путевку в лагерь достать.

— И в лагере неплохо, — заметила Марина. — Приезжаешь — столько незнакомых девочек сразу. Мальчишки. Тоже незнакомые.

— Тебя мальчишки интересуют! — засмеялась Ленка.

— Почему обязательно мальчишки? — повесив полотенце, сказала Марина. — Просто новые лица. Кто, откуда, какие? Конечно, интересно. И мальчишки тоже. Разве они не люди?

— Еще какие люди! — опять засмеялась Ленка. — Валерий Кукин, например.

— А мне Валерий не нравится.

— Валерий не нравится? — не поверила Ленка. — Да что ты, какое у него лицо, волосы. На артиста Юрия Соломина похож. И рост высокий. И стройный.

— Заносчивый очень, — сказала Марина, и Димка, услышав это, вполне одобрил ее мнение. Кукина он знал. Точно: ходит, будто лауреат какой-то. Зато Ленка не согласилась с подругой:

— Он не заносчивый, Мариночка, а гордый. Это, между прочим, большая разница. Именно гордый. Валерий умный, хорошо учится, начитанный.

— Он не добрый, — сказала Марина. — Валерий все — только для себя. Разве он кому-то от души поможет? Ни за что. Нет, и не говори. Рыцаря из него не получится.

— Смешно! — фыркнула Ленка. — Где ты сейчас про рыцарей услышишь? Не те, Мариночка, времена. Скажи уж прямо: просто он на тебя не обращает внимания. Вот на Дину Соколову он поглядывает.

— Что ж, — сказала Марина. — Дина у нас в классе самая красивая.

— И тебе обижаться нечего. — Ленка подошла к Марине, отлепила у нее с синей лямочки на шее прищепку.

— Зачем ты так говоришь? — строго сказала Марина.

— Потому что это так и есть. Ты симпатичная.

— Но не красивая же. У меня — нос острый. Губы какие-то… Иногда в зеркало даже не хочется посмотреться. Знаешь, что Кукин недавно сказал мне? Я карикатуру с журнала перерисовывала на стекле, наклонилась низко, а он и говорит: «Осторожнее, стекло клювиком проткнешь».

— Ну и подумаешь! — сказала Ленка. — Это ведь шутка. А между прочим, Сережке Зимику Валерий один раз про тебя сказал, а я случайно услышала: «Смотри, говорит, какие ноги у Маринки красивые!»

Димке показалось, что Марина покраснела. Наверное, от смущения она так сильно тряхнула наволочку, что едва из рук не выпустила.

— Причем тут ноги! Я же о лице говорю. — Она прицепила наволочку и взяла с земли пустой таз. — И вообще, твой гордый, начитанный Кукин больше всего на ноги смотрит…

Димка проводил взглядом девчонок до самого подъезда. И на ноги Марины посмотрел. Тут с Валеркой Кукиным он согласился: ноги у Марины стройные. Но чего это она о своем лице всякой ерунды наговорила! Да у нее самое лучшее лицо! В зеркало, говорит, не хочет смотреться! Ну и придумала! И нос самый нормальный. Очень хороший нос. Этого пижона Кукина слушает! Да разве он что смыслит в носах? Индюк надутый!

До отъезда Марины оставалась всего неделя, потому Димка и возразить ничего не подумал, когда отец сказал, что в завкоме ему предложили для Димки путевку в пионерский лагерь.

Димка нисколько не пожалел, что поехал в пионерский лагерь. Правильно Марина сказала: это интересно — столько новых людей, лиц незнакомых. Ничего сначала не разберешь — кто, что, где, все мелькают перед глазами. Но прошло два-три дня — того уже запомнил, этого по имени знаешь, с тем за одним столом сидишь. А через неделю все таким привычным делается, будто сто лет живешь в этих уютных корпусах, на берегу тихой речки Матыры, с этими мальчишками и девчонками.

Время бежало незаметно. В двухдневный поход ходили, устраивали малую олимпиаду, играли с соседним лагерем в футбол, а еще в интересную военную игру. За эту игру Димку отметили на общелагерной линейке. Вообще-то, все говорили: если бы не Димка, то «синим» не видать бы победы, как своих ушей. Димка в разведке был. С венком из листьев на голове он лежал в траве почти на открытом месте, потому что цепь наступавших «зеленых» увидел неожиданно, когда они поднялись из лощины, и бежать к спасительным кустам было уже некогда. Все же его не заметили. Он буквально вжался в землю. И только они миновали его, удалились метров на сорок, он вскочил, свистнул и, петляя, как заяц, помчался к неглубокому, разведанному овражку. «Зеленые» увидели его и бросились в погоню. Но Димка, громко крича, чтоб услышали свои, и крутя трещетку-пулемет, скрылся в овраге, добежал до рощи и далеко оторвался от погони. А тут «синие» разобрались, где неприятель, и сами пошли в решительную атаку. Да еще и с флангов косили огнем.

После военной игры Райка Терских из их отряда подарила Димке гладкую, обструганную палочку. Во всю длину палочки винтом вилась синяя строчка из кругленьких, аккуратных букв: «Самому ловкому разведчику и самому хорошему мальчику Диме Кулешову от Раи Терских. На память».

Райка и поглядывала на него особо, а когда купались в речке, то она подплыла к Димке, подула на воду и спросила:

— Если бы я начала тонуть, ты стал бы меня спасать?

С девчонками Димка смелостью никогда не отличался, а тут он уверенно тряхнул мокрыми волосами:

— Обязательно!

— А если бы я совсем захлебнулась, и были бы сильные волны, а у тебя почти не оставалось бы сил?

— Ну и что? — тихонько плывя рядом с Райкой, сказал Димка.

— Ты бросил бы меня одну?

— Как же это? Ты бы тогда утонула.

— Значит, не бросил бы?

— Да уж как-нибудь дотянули бы до берега. Это же не море.

— Ты хороший! — сказала счастливая Райка. — Мне на самом деле тонуть хочется.

Вечером, лежа на своей кровати у окна, Димка слово за словом мысленно повторял весь тот разговор с Райкой, вспоминал ее счастливую улыбку, капельки воды, блестевшие в волосах, и думал, что она очень хорошая девчонка, и он бы, наверное, совсем подружился с ней, если бы не Марина. А потом он уже вспоминал Марину и особенно тот ее разговор с Ленкой Мироновой, который он слышал, сидя за кустом на скамейке. Своим лицом недовольна. Глупая! Вот у Раи хорошее лицо, но ведь у нее, Марины, оно еще лучше. Где она сейчас? Может быть, тоже купалась сегодня? Наверное. К морю затем и ездят, чтобы купаться. А если бы она стала тонуть и были бы сильные волны? А он был бы рядом. Димка представил себе эту страшную картину: он обхватил потерявшую сознание Марину за шею и плывет с ней к берегу. Волны накрывают их с головой, сил совсем уже нет. А берег еще далеко. Это ведь не узенькая Матыра, а море. Что же делать? Бросить Марину? Выплывать одному? Димке жарко сделалось… Нет, ни за что не бросил бы. Тонуть, так вместе.

Из лагеря Димка вернулся загоревший и силы будто прибавилось. На улице, возле газетного киоска и ларька с мороженым, попросил у старушки, сидевшей на складном стульчике перед белыми медицинскими весами, силомер на цепочке. Левой рукой выжал сорок два килограмма, правой — пятьдесят один. Обрадовался. До поездки в лагерь правой жал только сорок пять.

Отец, поставив Димку к косяку двери, деревянным треугольником прижал его вихры к голове, отметил карандашом.

— Поздравляю, на полтора сантиметра махнул!

Хорошо было. Только бы Марина приезжала скорей.

Каждый день, выходя на балкон, Димка с надеждой смотрел во двор — не видно ли Марины?

А узнал о том, что она вернулась, совершенно неожиданно.

Утром несколько раз смотрел с балкона — ничего интересного не увидел. Не считая Ленки Мироновой, относившей к железному ящику ведро с мусором. А Ленка — точный указатель: если бы Марина приехала, то Ленка не шла бы одна. Они такие подруги, что даже к мусорнику пошли бы, наверно, вместе.

И был Димка абсолютно спокоен. Вышел днем на улицу, купил возле старушки с весами и силомером мороженое. Развернул бумажку, ест себе, жмурится от удовольствия, и только свернул за угол своего дома — Марину под руку с Ленкой увидел. Сам потом не мог понять — ведь крепко держал мороженое, а оно почему-то выпало из руки. Марина и Ленка шагах в десяти были — видели, конечно, как шлепнулось на тротуар его молочное с вафлями.

Ленка еще пошутила, в усмешке белыми зубами сверкнула:

— Жалость-то! Хоть становись на колени и слизывай.

Марина ничего не сказала, лишь сочувственно посмотрела на Димку. Кажется, сочувственно… Но точно он бы не мог поручиться. Наверно, пожалела. А может, как и подружка, усмехнулась. Правда же, смешно. Идет парнишка, ест молочное с вафлями, никто под локоть его не толкал, и вдруг — мороженое летит на землю. Как же не улыбнуться!

Не дыша, прошел Димка мимо девчонок, потом лишь украдкой оглянулся. Какая загорелая стала Марина! Не сравнить с его лагерным загаром. Ноги, руки, шея — все будто шоколадное.

Димка так привык думать о Марине, в мечтах он столько уже переговорил с ней о всяких интересных вещах, что, казалось, так всегда и должно быть, ничего другого ему и не надо — ни личных встреч с Мариной, ни настоящих разговоров с ней, ни самых каких-то новых отношений между ним и Мариной. Ему достаточно было сознавать, что она здесь, рядом, в их доме, что он всегда может увидеть, как она ходит по двору, играет в мяч, читает книжку, смеется или сидит в обнимку с Ленкой и о чем-то шепчется с ней.

Конечно, где-то, в самой-самой глубине, острым коготком царапало на сердце: отчего же Марина никогда не заговорит с ним, не улыбнется? Почему для нее он вроде бы пустое место? Может быть, что-то надо все-таки сделать, чтобы, наконец, увидела его?..

Но, с другой стороны, боязно было — вдруг Марина, после того, как он в чем-то «покажет» себя, все равно не захочет ни смотреть на него, ни улыбаться, ни разговаривать? Тогда уже ничего не останется. А так еще есть какая-то надежда на будущее, есть его тайная, личная, собственная радость.

Однако о чем же так часто шепчутся подруги? Димка, возможно, и не проявлял бы сейчас особенного любопытства — мало ли у девчонок своих секретов! Но после того разговора, какой услышал, когда они вешали белье, оставаться равнодушным к этим тайным перешептываниям Димка уже не мог. Марину в тот раз он как бы увидел с новой стороны. Оказывается, к мальчишкам она не безразлична, оттого, наверно, и переживает из-за своего, как ей кажется, не очень хорошего лица. Только смотрит она на мальчишек по-своему. Валерка Кукин, например, не нравится ей. А Валерка, если уж говорить по чистой правде, паренек что надо! Ну, есть это в нем — важный, усмешечка на губах, но ведь красивый парнишка. Тут и спорить нечего. И умный. Доклад на историческом кружке делал — все заслушались. Как завернет, завернет цитату — просто не верилось, что мальчишка, будто взрослый говорил. Наверняка все девчонки вздыхают по нему. А Марина, видно, исключение. Он ей вроде как до лампочки. Сказала, что рыцаря из него не получится. О каком же рыцаре мечтает она?.. Может, права Ленка, и нет теперь рыцарей? Перевелись, не то время…

Так о чем же они секретничают? Сидят где-нибудь или по дорожке идут — все говорят, говорят о чем-то, перешептываются.

А как-то раз после завтрака посмотрел Димка в окно и увидел Марину со своей неразлучной подружкой — они сидели на той самой лавочке, где и он когда-то сидел, с любопытством вслушиваясь в их разговор. Только на этот раз подруги не разговаривали и не шептались. Марина читала какой-то листок, а Ленка, обняв рукой ее за шею, тоже смотрела в листок, и Димке был виден ее приоткрытый в любопытстве рот.

Прочитала Марина листок, свернула бережно, положила в карман своего синего в горошек платья, а потом они вновь, как всегда, принялись о чем-то секретничать. Вообще, место для секретов подходящее. Лавочка стоит одна, впереди — кусты.

Димка жил на третьем этаже, и до лавочки, где сидели девчонки, было метров двадцать. Будто и не очень далеко, а разве что услышишь? И Димка только смотрел. Смотрел долго. Вздыхал потихоньку. Девчонки сидели к нему спиной. Он видел толстую, русую косу Марины с металлической защелкой внизу, видел ее загорелые плечи и шею. А в те секунды, когда она поворачивалась к подруге, открывалась и часть лица ее — лоб, щека, круглый подбородок, кончик носа. Самого лучшего, самого красивого носа на свете. И Димка снова вздыхал, вздыхал…

А на другой день повторилась такая же картина: подруги сидели на лавочке у кустов, и Марина опять читала какой-то большой белый листок.

Только не из окна своей квартиры увидел их Димка примерно в такое же утреннее время, а когда возвращался из магазина с бутылками молока в сетке. Димка в дверях подъезда постоял немного, глядя на девчонок, потом поднялся бегом на третий этаж, открыл дверь и — скорей к окну. Сидят. Марина все еще листок читает… А если подойти бы тихонько и встать за кустами? Нет, могли бы заметить. Через кусты видно… Что же за листок у нее? Письмо?..

Дочитав до конца, Марина опять спрятала листок в карман. Опять девчонки минут десять еще сидели и разговаривали. На следующий день, словно предчувствуя, что подруги снова объявятся на тихой лавочке, Димка с утра занял место у окна и стал ждать. Целый час сидел, но дождался. Они торопливо прошли к кустам, сели, Марина перекинула за спину косу, достала свернутый листок, а Ленка обняла подругу за шею.

Димка не спускал с них глаз. Потом вспомнил о бинокле. Чтобы не мешало стекло, слегка приоткрыл раму. Но бинокль был маленький, театральный, и разобрать что-либо на краешке листа, видневшегося из-за плеча Ленки, он, конечно, не мог. С балкона будет ближе, подумал Димка. Хоть метра на полтора. Принеся на балкон табуретку, он с предосторожностью чуть выставил лицо над желтым щитом ограждения, навел бинокль на сидевших внизу девчонок. То ли эти полтора метра имели значение, то ли лучше резкость подкрутил, но сейчас Димке показалось, что строчки написаны на листке не рукой, а будто напечатаны на машинке. Ну, и что из этого следует? Пожалуй, одно только — никакое это не письмо. А что же тогда?..

Девчонки уже вновь о чем-то говорили, шептались, а Димка весь погрузился в мысли. Взял стоявшую в углу белую палочку с длинной, витой строчкой синих букв — подарок Раи Терских: «Самому ловкому разведчику…» Вспомнилось, как затаив дыхание лежал в траве и повторял про себя: «Только бы не заметили, только бы не заметили». И ведь не заметили! Лишь благодаря этому «синие» выиграли сражение. Если сейчас залечь как разведчику в кустах перед лавочкой, все бы услышал.

Димка настолько разволновался от своих неожиданных мыслей, что не заметил, когда девчонки ушли.

Этот дерзкий план не давал ему покоя целый день. Все передумал Димка. Как лучше укрыться и что надо свою зеленую рубашку надеть, для маскировки. И залечь сразу после завтрака. А вдруг все-таки заметят его? От такого предположения у Димки словно мороз пробежал по спине. В самом деле, что тут ответишь? Если притвориться спящим? Не поверят. А если сказать, будто специально спрятался, чтобы узнать — что они тут читают каждый день. Будто это он с ребятами поспорил, что раскроет их тайну. Такой ответ выглядел вполне подходящим. Девчонки даже посмеялись бы, наверно. Может, и похвалили. Вот Райке же понравилась его ловкость и находчивость. Палочку подарила. Сколько, поди, времени потратила — написать такие ровные, красивые буковки!

Смущало, правда, Димку другое соображение: хорошо ли это, что станет подслушивать? Но в конце концов и это сомнение отверг. Не государственные же секреты выведывает. Может, они просто стихи какие-то читают. Да и вообще, где у него гарантия, что, как дурак, не проваляется под тем кустом понапрасну? Ну, приходили три раза, а почему завтра обязательно должны снова прийти на эту лавочку? Какая уж тут гарантия! Так просто, полежит для своего удовольствия, про лагерь вспомнит, про военную игру.

Родители, уходя на работу, вынули из холодильника бутылку молока и специально поставили в центре стола, во-первых, чтобы сын сразу увидел бутылку, а во-вторых, чтобы молоко не было таким холодным.

Позаботились родители о Димке, только он ту бутылку все равно не заметил. Кусок хлеба, правда, пожевал, но, взглянув на часы, и хлеб не доел, бросил. Подумал: а вдруг не успеет? Вдруг Марина и Ленка уже во двор выходят, чтоб скорее на облюбованную лавочку сесть да листки свои таинственные достать? Посмотрел в окно — нет, еще свободна лавочка. Димка живо облачился в зеленую рубашку, черные штаны сменил на серые (все же не так будет заметно), сунул в карман ключ и, слыша, как тревожно стучит в груди сердце, зачем-то на цыпочках вышел на лестницу.

В парадном он огляделся, ничего подозрительного не увидел, и, не спеша, небрежной походкой, словно прогуливаясь и не зная, куда себя деть, прошел к лавочке у кустов. Посидел минутку, выбирая в кустах подходящее место, встал, еще раз тревожно оглянулся, раздвинул ветки, ужом протиснулся между ними, дальше пробрался и тихонько лег. Еще поворочался немного, устраиваясь удобней, и наконец затих совсем.

Положив руку под голову, Димка лежал под кустами уже минут двадцать. Он смотрел в крошечные окошечки неба, голубевшие среди листьев, и думал о том, что, видимо, долго придется ему пролежать здесь. Когда был дома, то боялся — успеет ли спрятаться, теперь же ему казалось, что можно было бы и не спешить. Ведь Марина и Ленка вчера вышли во двор позднее. А сегодня когда? И придут ли? Димка почувствовал, как затекла рука. А в бок упирался сучок. Он и руку поменял, и сучок сдвинул в сторону. Хорошо, что земля теплая, дождей давно не было. А то совсем скверно пришлось бы.

Минуло еще с полчаса. Димка уже несколько раз менял положение тела, настороженно прислушивался, когда где-то раздавались шаги. Но шаги затихали, и он снова ощущал — где-то колет, что-то жмет. Окончательно измаялся Димка. Что же делать? Вылезать? Но как-то обидно было вылезать. Ради чего же столько готовился, волновался? Нет, надо еще подождать. А как разведчикам на войне приходилось! Может, день надо было лежать в засаде, сутки, двое. И не всегда же такая погода была. И дождь мог быть, и пурга, и мороз.

Мысли о фронтовых разведчиках вселили в Димку некоторую бодрость. Минут на десять ее хватило. Потом вновь начались сомнения. Вдобавок сильно захотелось есть. Тогда он вспомнил о бутылке с молоком и так ясно увидел ее, стоящую в центре стола. Эх, не догадался прихватить! Сейчас бы потихоньку выпил молоко. Как бы славно! И кусок хлеба сунуть в карман ничего не стоило. Эх, разведчик липовый!.. Да что там опять в колено упирается? Димка хотел пощупать под коленом рукой, и как раз в ту секунду до его слуха донесся голос Ленки. Он не разобрал, что она сказала, только понял, что это ее голос. А тут и шаги послышались.

Димка вмиг забыл о колене. Замер. Шаги — ближе.

— Сейчас прямо пришло? — спросила Ленка.

— Да, — сказала Марина. — Только сейчас распечатала и прочитала.

Подруги сели на лавочку, и Димка правым глазом, в полутора метрах от себя, увидел коричневую ногу. Значит, это ее нога, Марины.

— Ну, прочитай, — торопливо сказала Ленка. — Интересно, что теперь написал.

— Ой, Лена, прямо читать неудобно. Такое написал, с таким чувством!

— Да ты читай, читай! — И Димка увидел, как другая, почти не загоревшая, Ленкина нога в нетерпении два раза притопнула.

— Только не смейся, — предупредила Марина. — А то читать перестану.

— Не буду, не буду. А большое письмо? На обеих сторонах напечатано?

— На второй — половинка. Большое. Теперь мне Алеша много стал писать. Ну, слушай.

— Слушаю.

И Димка чуть дыша приготовился слушать.

«Здравствуй, дорогая Мариша!»

— Как он хорошо называет тебя, — вздохнула Ленка.

«Получил сегодня твое письмо и сразу же отвечаю. Да, да, я все, все помню. И как ты стояла на гладких камнях, будто не решаясь войти в воду, и как упругая волна с шумом накатывалась на твои ноги, добиралась до коленей, а потом будто пугалась и откатывалась обратно. Даже закрыв глаза, я отчетливо вижу твою улыбку и как смотришь ты на меня, потом на море. Скажи теперь честно, признайся: ведь на меня ты смотрела чуть ласковее, чем на море? Или мне это только показалось? А потом я говорю тебе: «Мариша, смелей!» И тут же сам бросаюсь в катящуюся волну, выныриваю и машу тебе рукой: «Иди, Мариша, ко мне. Смелее!» Ты улыбаешься, и теперь я почти не сомневаюсь: ни морю, ни солнцу, ни горам ты не улыбалась так ласково. Мариша, прошу тебя, напиши в своем следующем письме, так ли это было? Почтальона я буду ждать на улице.

Я сейчас печатаю на дедушкиной машинке, и словно не черненькие буквы вскакивают на бумагу, и не клавиши со стуком отскакивают назад, а будто солнечные брызги летят во все стороны. Это ты, ты, Мариша, бежишь ко мне! Бежишь, не страшась встречной волны. Ведь ты знаешь: со мной тебе бояться нечего. А зеленая волна бьет тебе в ноги, в живот, и яркие брызги разлетаются от тебя в стороны и, как искры, падая, гаснут в воде.

Мариша, раньше, до знакомства с тобой, я даже не подозревал, что у меня есть столько хороших, красивых слов. Они роем носятся в голове и сами собой будто слагаются в радостную песню. Когда я читаю твои письма, они тоже звучат как песня.

Мариша, не знаю, что напишу тебе завтра, но хорошо знаю — все слова будут от самого сердца, и я уверен: так будет продолжаться всегда, пока есть это зеленое море, синее небо, голубые горы и есть ты, в глазах которой я читаю те же слова и те же чувства. С огромным нетерпением буду ждать завтра твое письмо. Буду ждать! Буду ждать! До свидания. Твой друг и верный рыцарь Алеша».

Димка едва не трупом лежал у ног девчонок. Что там сучок, собака вцепись зубами в его ногу, он бы, наверно, не пошевелился. Его собственное чувство к Марине показалось мелким и жалким. Вот Алеша, ее верный рыцарь, это да! Это чувство!

Видно, и Ленка не сразу могла прийти в себя после горячего признания неведомого Алеши.

— Если бы мне кто-нибудь написал такое… — наконец выговорила она и так вздохнула, что Димке показалось, будто даже листья на кусте шевельнулись. — Счастливая, — сказала Ленка. — Ты каждый-каждый день пишешь ему?

— И он мне.

— Марина, а там, вслух, он говорил тебе такие слова?

— Нет, — помолчав, ответила Марина. — Там не говорил. А в письмах осмелился. Он очень хороший, славный. Настоящий благородный рыцарь. Видишь, Лена, а ты говорила, что теперь рыцарей нет.

— Значит, есть, — опять вздохнула ее подруга. — Где-то есть… А у нас…

— Да, у нас не видно, — согласилась Марина.

— Ну хоть бы кто-нибудь был, — сказала Ленка. — Вот в нашем классе, например… Ну, кто? Никого. Лева Савчук если только? Но рыцарь ведь должен быть не только благородным, но и храбрым.

— Естественно, — согласилась Марина.

— А Лева, я думаю, и первоклашек боится. Какой же рыцарь из него?

— Да. — Марина печально улыбнулась. — Лева и рыцарь… Как-то не вяжется.

— И во дворе — никого. Дом большой, мальчишек много… Обожди, — неожиданно сказала Ленка, — а тот, из пятого подъезда, в шестом «Б» учится, Димка. Как он тебе?

Вот тут Димка, лежавший в кустах, точно дышать перестал.

— Да ничего вроде, — сказала Марина, и Димка словно увидел, как она пожала коричневыми плечами. — Не знаю, — договорила Марина.

— А помнишь, как мороженое вывалилось у него? — засмеявшись, спросила Ленка.

— Бедный, — в свою очередь засмеялась и Марина, — только, видно, развернул.

— А с чего бы это вдруг упало оно? Как думаешь?

— Ну мало ли. Упало просто. Бывает же.

— А я думаю, что не просто, — усмехнулась Ленка.

— Тебя увидел? — спросила Марина.

— Если бы меня!

— Ну уж и не меня, конечно! — сказала Марина. — Да он, вообще, кого-нибудь видит? Такой же, по-моему, робкий, как и наш Лева. Ростом, правда, побольше. А так — красная девица.

— Не знаю, не знаю, Марина. Только мне кажется, что, если бы этот Димка из пятого подъезда узнал про письма Алеши, он бы сильно расстроился.

— Хватит, Лена! Выдумываешь сама не знаешь что! И думать ни о ком не хочу! Вот приду сейчас и буду писать Алеше письмо. Видишь, как он мои письма ждет! Обязательно сегодня напишу.

— А что напишешь — покажешь мне? — спросила Ленка.

— Нет уж! Скажи спасибо, что Алешины тебе читаю. И то, наверно, не надо бы. Может, Алеше это было бы неприятно.

— Ну что ты, что ты! — перепугалась Ленка. — Ты мне читай его письма. Ведь он не узнает… Марина, у меня рубль есть. Идем, купим две порции пломбира.

— У меня тоже есть деньги.

— Но я хочу угостить. Могу ведь я угостить?

— Ну, идем, идем, богачка! — засмеялась Марина.

И коричневые, и чуть загорелые ноги исчезли. Димка, совсем переставший ощущать свое одеревеневшее тело, с минуту лежал неподвижно, потом шевельнулся и едва не застонал от боли. Он с трудом поднялся на колени, кое-как выбрался из кустов и поплелся к своему подъезду.

Он сидел дома за столом, опустив голову, и не мог, конечно, видеть, как Марина и Ленка через несколько минут снова появились во дворе и с аппетитом ели мороженое.

Ничего не знал Димка и о том, как, доев мороженое, подруги расстались и Марина, поднявшись по лестнице на второй этаж, позволила у дверей. Открыла ей бабушка, еще моложавая, русоволосая, как и Марина, только без косы. На ней были красивые, продолговатые очки в тонкой, золоченой оправе.

— Нагулялась? — спросила бабушка.

— Погода — сказка! — улыбнулась Марина. — Ты бы тоже прошлась. Такое солнце, как в Крыму.

— Непременно пройдусь, — сказала бабушка. — Закончу работу и отнесу на кафедру. Уже немного осталось.

Бабушка прошла к низенькому столику, села и быстро-быстро застучала по клавишам пишущей машинки. Через час она сложила напечатанные листы в папку и закрыла машинку прозрачной пленкой, чтобы не пылилась.

Когда бабушка ушла, Марина сняла пленку, вставила в машинку чистый лист, вздохнула печально и не так быстро, как бабушка, двумя пальцами выстукала первую строчку:

«Здравствуй, дорогая Мариша!»

Подумала немного и принялась выстукивать новые:

«Только сейчас получил твое письмо. Спасибо! Спасибо! Спасибо! Я так обрадовался, что схватил табуретку, стал танцевать с ней и, представляешь, Марина, чуть не разбил любимую мамину вазу…»

А на третьем этаже, через два подъезда от Марины, ходил по комнате Димка и разговаривал сам с собой. При этом даже и рукой взмахивал, только что слов не было слышно: «Несмелый, робкий, красная девица… Ну и что? Не всегда же буду таким. Буду стараться». — «А если не получится?» — «Но я же буду стараться! Вот Демосфен, он говорил плохо. Тренироваться начал. Даже камешки в рот закладывал и говорил. И как потом научился!» — «И тогда Марина заметит тебя?» — «Откуда я знаю. — Димка угрюмо пожал плечами. — Алеша у нее. Рыцарь». — «Так что же теперь делать?»

Четыре раза прошел Димка из угла в угол: «Ну, а что еще делать? Что мне остается? Буду стараться. И где этот Алеша? Может быть, за пять тысяч километров. А я здесь. Рядом. Все может быть. И будто только один ее Алеша — рыцарь! Если бы стала вдруг тонуть в море, то неизвестно, кто был бы первый! Да пусть хоть в два метра будут волны, хоть в три — какая мне разница! Ни за что не выпустил бы ее из рук. Все равно спас бы и вынес на берег».