Владимир ДОБРЯКОВ

СТРОЧКА ДО ЛУНЫ И ОБРАТНО

Прошлым летом я гостил у деда в деревне Великие Хомуты. Это в Ярославской области. Деревня мне показалась совсем небольшой, хотя и называлась «великой». А дед на это обиделся:

— Ты, Петруха, не заносись, что в городе живешь. Деревня, видишь, ему мала! Надо ведь сказать такое? Очень даже большая наша деревня. Двадцать пять домов.

Эх, посмотрел бы дед на наш дом, куда мы вселились перед Новым годом! Этажей — девять, а подъездов — тринадцать. Пока от первого до последнего пройдешь — Алла Пугачева всего «Арлекина» пропоет, а может, еще и про короля немного успеет. А захочешь дом обежать, то считай — сделал два круга на стадионе. А беговая дорожка на стадионе — четыреста метров. Значит, восемьсот получается. Это Лешка Фомин сказал. А если Лешка сказал — и проверять нечего, точно!

Ну, и самое главное число: девять умножить на тринадцать да еще на три. Потому что на каждой площадке в подъезде — по три квартиры. Сколько всего выходит? То-то и оно! Без карандаша не сосчитаешь. Это почти пятнадцать таких деревень, как дедовы Великие Хомуты.

Когда вселились в новую квартиру, я деду письмо отправил. Домом, конечно, похвастался. Даже хотел нарисовать его, со всеми этажами и подъездами, да листка бы не хватило. Ладно, приедет — сам увидит. В том письме от своего имени и, само собой, от имени родителей я пригласил деда в гости. Моя мама — это его младшая дочка. Должен ведь он на дочку и на всех нас посмотреть. Три года назад приезжал на нашу старую квартиру. А теперь и подавно должен приехать.

Дед на мое письмо скоро прислал ответ. И в самом деле обещал приехать. А вот про дом так и не поверил. «Ты, — написал он, — внучок Петруха, привирай, да не шибко. Где такое видано: в одном доме да пятнадцать деревень! Ой, фантазер ты, Петруха, не хуже того барона. Не помню дальше, фамилия больно мудреная. Про него еще был фильм в телевизоре».

Мы дома чуть не до слез смеялись над дедовым письмом.

— Видишь, — сказал отец, — в какие чины произвел тебя дедушка. Барон Мюнхаузен теперь ты у нас.

— А еще ты — Кукрыниксы! — сказала Наташка — шестилетняя сестра моя. И тут же потребовала: — Нарисуй, как я шпагат делаю!

Вот вселились мы в дом. Люди все из разных мест, почти никто никого не знает. Но, по правде сказать, сначала не особенно и обращали внимание друг на друга. Не до того было. Долго вселялись, возили мебель, растаскивали ее по этажам, жаловались на кого-то, что лифты никак не пускают.

Потом немного обжились, попривыкли, стали знакомые лица угадывать. Здороваться при встрече.

Тогда я и приметил девчонку из 217-й квартиры. Хоть и была она совсем не из нашего подъезда. Сначала увидел ее в школе. Я в новую школу сразу перешел, как только в дом вселились. Раньше мы в другой стороне города жили. Мне до старой школы надо было бы не меньше часа добираться. Эта девчонка ходила тоже в шестой класс, как и я. Только в другой, в «Д». А еще, между прочим, был и класс «Е». Тоже шестой. Вот какая огромная эта новая школа.

Девчонку звали Кирой. Высокая. Может, самую чуточку поменьше меня. А мне-то на свой рост обижаться нечего, в прежней школе многие ребята завидовали — метр шестьдесят четыре. Да и здесь — почти выше всех в классе… Но рост Киры, в общем, тут ни при чем. Главное — лицо. И еще взгляд. Что-то в лице было такое у нее… Не знаю, смогу ли даже объяснить. Ну, как иные девчонки смотрят? То вприщурку, еще и губы чуть оттопырит, словно хочет сказать: «А кто ты такой? И не знаю тебя, и знать не хочу!» Другая тоже — полна важности. Хоть глядит и не щурясь, но так, будто и не видит никого. Ну, думаешь, не уступишь дороги — белым лбом в тебя упрется. А бывает наоборот: глазами — туда, сюда, с подружками — хи-хи, а вдруг перехватишь взгляд, она губы сразу подожмет, глаза ресницами прикроет, точно на полу что-то увидела. Или такие еще: глазами прямо зовет, и улыбка готовая — иди, мол, смелей, познакомимся, поговорим…

Ну, настоящий театр!

Конечно, немало и девчонок, которые ничего из себя не изображают, не выставляются, а просто ходят, разговаривают, улыбаются нормально.

Вот и Кира из таких. Только в глазах — еще и какое-то внимание живое. Смотрит на что-то, и понимаешь: это ей интересно. Когда первый раз мы повстречались в коридоре, то я больше всего и запомнил этот взгляд — открытый, спокойный, и в нем интерес угадывался, словно она подумала про меня: «А вот еще один парнишка. Кто он и что собой представляет?»

Чего скрывать: такие вопросы и я себе задавал. А еще подумал: жалко, что не в нашем классе учится. На уроке я сидел за партой и упорно вспоминал ее лицо — скулы широкие, глаза серые, большие. Нос, губы… В общем, все на месте. Нормальное, приятное лицо. И две косы длинные. Хорошие косы. Но… (тут я сделал невероятное предположение), но если бы кому-то пришло в голову провести в школе конкурс красоты, то даже из одного нашего класса нескольких девчонок наверняка отобрали бы кандидатками на тот конкурс. А вот Кира (я тогда еще не знал, как ее зовут) в их число, мне казалось, не попала бы.

И все же на следующей перемене я поспешил в конец коридора, где помещался их класс. И снова увидел ее. И снова с уверенностью, но почему-то без сожаления подумал, что на конкурс красоты она никак не прошла бы.

Я почти каждый день видел Киру. И она, естественно, замечала меня. Мы даже немножко улыбались друг другу. Но заговорить отчего-то не решались.

Я уже знал, что живет Кира в нашем доме, на девятом этаже, в 217-й квартире.

А время шло. Тысячи стекол в окнах дома уже давно освободились от цветов и узоров, нарисованных крепким морозом в январе. Некоторые окна были даже открыты и темнели глубокими, как пропасть, щелями и квадратами. Наступила весна, серый, ноздреватый снег растаял.

Наш проспект Энтузиастов был еще голый, по другую сторону широкой дороги строители только лишь собирались поднимать новые дома. Там урчали бульдозеры, экскаваторы прорывали глубокие траншеи коммуникаций, всюду сновали машины.

Шум строек, долетавший до нас, был слышнее в холодное, зимнее время. А сейчас он словно отдалился, приглох. Яркое солнце и тепло выманили во двор, на лавочки, на просохшие ленты тротуаров множество всякого народу. Звон, крики, смех, шлепки по мячу — все смешалось, и будто сам воздух наполнился праздником и весной. А дед еще сомневался! Да если всех собрать — целая первомайская колонна получится.

Ожидали, что на майские праздники дед приедет в гости. Нет, не собрался. Никак, мол, без него не управятся в колхозе. «Потому как, — написал он своим корявым почерком, — хоть должность моя считается и не очень заглавная, но как мыслю, что без пастуха коровье стадо, что солдатский взвод без старшины, и оттого личному хозяйству трудового колхозника проистекает материальный урон и сильное беспокойство».

Ну дед, как загнет! Семьдесят пятый год, а все дела у него, не может своих коровок оставить.

Я здорово огорчился, что дед не приехал. С ним жуть до чего весело. В прошлом году месяц пробыл в деревне у него — чуть не каждый день живот от смеха болел. Его со всех домов сходятся слушать. Только и просят:

— А ну, дед Прокофей, расскажи чего поскладней!

Вот встретили и отгуляли все майские большие праздники, а тут совсем рядышком — и конец учебы. Вообще-то учиться в мае, все равно что маяться. С одной стороны, надо бы как следует поднажать, четверть последняя, можно еще что-то дотянуть, исправить, чтобы год, например, без троек закончить, а с другой стороны, вся живая природа как с цепи сорвалась. «Люблю грозу в начале мая…» Ну, точно! Грозища однажды разыгралась — я даже подумал (может, это смешно, но честно говорю): вдруг, думаю, огромный домина наш завалится? Ничего, выстоял. Крепко сделали.

И все же кое-как дотянули. Школе — конец. Вроде ура кричи — каникулы! В седьмой перешел! И с хорошими оценками, без единой тройки.

А было немножко грустно. Новая школа мне нравилась. И учеба здесь как-то лучше пошла. Но если честно: грустно больше всего было из-за Киры. То в любой час мог увидеть ее в школе. Пусть еще и не очень разговаривали мы, а только так — улыбнемся, кивнем друг другу или спросим, какой был урок, много ли на дом задали. Но даже и эти минутные встречи мне были дороги. Сидишь на уроке и думаешь: сейчас Киру увижу. А теперь как увидишь? Можно неделю ходить, и не встретишь.

Утром специально уселся перед ее подъездом на лавочку — в журнале «Крокодил» карикатуры разглядываю. С места, сказал себе, не встану, пока не дождусь. Не будет же она целый день дома сидеть.

Мимо идет Лешка Фомин. Спортсмен. Плечи шире моих. Двадцать раз подтягивается на турнике. Голубая футболка с олимпийскими кольцами на Лешке, в руках — мяч. Увидел меня — обрадовался:

— Команду как раз собираю. Яшка сейчас выйдет. Игорь Гвоздик за хлебом побежал, через пять минут будет. Сегодня играешь на левом краю нападения. А Гвоздика в центр поставим.

Все распределил Лешка. А как мне уходить — на левом краю играть? Про Киру ведь не скажешь.

— Лех, — говорю ему, а сам чешу в затылке, — такое дело… Не могу я сейчас.

— Чего? — Лешка и рот приоткрыл с обломанным передним зубом. — Глянь — как накачал! — И он сильно ударил мяч о землю. Мяч отскочил и — точно! — до второго этажа взвился.

— Дело, понимаешь, срочное. Карикатуру хочу на конкурс послать. Срок кончается, а… — Я уныло прищелкнул языком. — Еще и темы не придумал.

Лешка подошел, с уважением посмотрел рисунки на странице журнала.

— Можешь так нарисовать?

— Нарисовать — половина дела. Сначала придумать надо. Вот смотрю, вдохновляюсь.

— Ладно тогда, — сказал Лешка. — Вдохновляйся. Нарисуешь — покажешь!

Он пошел дальше, прихлопывая о землю мяч, а я остался сидеть.

«А что, в самом деле, возьму и нарисую». Это я так подумал. И правда, чего время зря терять? Может, до обеда придется сидеть. И достал из кармана шариковую ручку с красным стержнем. А что бумаги нет — не беда. Поля в журнале широкие.

Думал, думал — Лешку нарисовал. Стоит спиной, на майке — кольца, а поднятая правая нога впереди. Это он по мячу ударил. Но левая его нога не понравилась мне. Нового Лешку нарисовал, ногу в струнку ему вытянул, руку резко согнул. Лучше получилось. Эх, голову бы чуть откинуть назад. Был бы карандаш — мигом стер, подправил бы. Ничего, надо руку набивать. Сверху, на чистом поле, новый эскиз сделал. Теперь сразу видно: Лешка по мячу не просто ударил, а шарахнул изо всей силы. Пушечный удар! Куда же попал?.. Впереди ворота с сеткой изобразил. Только в сетке огромную дыру еще сделал, и позади ворот, с мячом у груди, как барон Мюнхаузен на пушечном ядре, летит в воздухе Яшка, который у нас за вратаря стоит.

Но Яшка у меня сначала тоже не очень хорошо получился. Принялся рядом нового рисовать. Рисую, и вдруг слышу:

— Здравствуй, Петя!

Кира — в двух шагах. Вот как увлекся! Не сказала бы «здравствуй» и прошла мимо — я бы, наверно, и не заметил, пропустил бы ее.

— Ты что делаешь?

— Рисую, — говорю. — Пушечный удар Лешки Фомина. А это — Яшка, вратарь. В небеса улетает.

Мое сатирическое творчество, видно, не произвело на Киру очень сильного впечатления. Ее больше интересовало другое:

— А почему у нашего подъезда сидишь?

Тоже — удар в солнечное сплетение!

— Тебя, — говорю, — дожидаюсь!

Но это я сказал таким голосом, который должен был бы начисто исключить подобную возможность. Будто просто пошутил. Не знаю, как поняла меня Кира. Сдерживая смех, она сказала:

— Вот я и пришла. То есть приехала. А теперь уезжаю.

На этом «уезжаю» я и раскололся.

— Куда, — со страхом спрашиваю, — уезжаешь? В лагерь?

Как рассмеется! Прямо слова не могла сначала выговорить.

— В какой лагерь? На лифте обратно уезжаю. Домой. Увидела тебя с балкона, интересно стало — чего тут у нашего подъезда делаешь. Теперь уезжаю.

Я печально взглянул на нее и решился — спросил:

— А почему здесь, у вашего подъезда, сижу? Не знаешь?

— Ho ты же сказал.

— Что сказал?

— Что меня дожидался. Или… — она сделала небольшую паузу, — или ты пошутил?

Дальше играть в молчанку мне показалось глупо.

— Нет, — говорю, — не пошутил.

Кира потуже затянула поясок на цветастом халатике, в котором вышла на меня посмотреть, и, помолчав, спросила:

— Если дожидался… значит, хотел что-то сказать?

Я вздохнул тяжело и печально:

— В школе каждый день видел тебя, а теперь… Вот уже четыре дня прошло. Не видел.

— А я тебя вчера видела, — сказала Кира. — Да! С сумкой шел. Наверно, из магазина. Мне оттуда, — она улыбнулась и, задрав голову, показала на один из балконов на девятом этаже, — все видно.

— Тебе хорошо, — позавидовал я.

— А из окна на кухне вся другая сторона видна. И спортивная площадка. Позавчера смотрела, как ты играл в футбол. Видишь, все знаю о тебе. А балкон наш вон тот, с синим ящиком для цветов. Видишь?! Там еще белье висит.

— Теперь буду знать, — с трудом сдерживая радость, кивнул я. — А в лагерь ты не уезжаешь?

— Нет, не смогу. — Кира сделалась сразу печальной. — У мамы зимой грипп был, а потом осложнение на сердце. Ей тяжелую работу пока не разрешают. Вот сегодня стирку затеяли, а машина отчего-то не включается. Руками приходится. Ты когда-нибудь стирал белье?

— Так, — пожал я плечами, — майку, носки.

— А ты простыню попробуй, — сказала Кира. — Даже не представляю, как раньше без стиральных машин обходились и никаких механических прачечных не было… Ты извини, ладно? Я побегу. А то за мамой смотри да смотри. Сейчас, пока белье вешала, она уже простыню выжимает. А знаешь, как тяжело выжимать большие вещи! Хотя откуда тебе знать. Я побежала.

Исчез в темных дверях ее цветастый халатик, и стало мне как-то и грустно, и радостно одновременно. Радостно, что поговорили наконец, что и она, оказывается, помнит обо мне, из окна за мной наблюдает, интересуется. А грустно было оттого, что я вот могу и в футбол сейчас пойти играть, и в кино, если захочу, а Кира не может. Стирать должна. Наверно, и полы сама моет.

В футбол, левым крайним нападения, играть я не пошел. Вернулся домой, постоял на балконе. Вытянув шею, попытался со своего шестого этажа разглядеть балкон Киры. Только синий краешек цветочного ящика увидел. Не много.

Потом включил проигрыватель, поставил пластинку с «Аббой», но не дослушал и первой песни — вдруг подумал о стиральной машине. Почему же она не включается у них? Может, самая ерунда какая-нибудь? Прошлым летом у деда в комнате лампочка перегорела. Другую ввернули — не горит. А волосок целый. Дед плюнул, уже хотел спать ложиться, а я вспомнил, как отец патрон исправлял. Вывернул я пробку в сенях, потом фонариком присветил и шляпкой гвоздя контакт в патроне отогнул повыше. Дед потом всей деревне рассказывал, какой я хитроумный спец по электрическим делам. А мне сказал:

— Быть тебе, Петруха, большим ученым. А как поднатужишься шибко, то и выше взлетишь — самим электрическим министром станешь.

И я решился. Взял отвертку, плоскогубцы, кружок изоленты, хлопнул дверью и, не вызывая лифта, сбежал вниз по лестнице.

Но сразу подниматься на девятый этаж в 217-ю квартиру я все же постеснялся. Что подумает ее мама? Да и сама Кира еще неизвестно, как отнесется к моему неожиданному приходу.

Я сел на бортик песочницы, где две малышки лепили желтые куличи, запрокинул вверху голову и стал смотреть на балкон с синим ящиком.

Ждать пришлось недолго. Слева от белой наволочки мелькнули руки, и появилась Кира. Я встал, хотел крикнул ей, но вижу: она и сама, кажется, заметила меня. Так и есть — смотрит, улыбается, рукой помахала. И я помахал — спускайся, мол, сюда. А кричать не стал. И от песочницы отошел, снова сел на ту же лавочку, у подъезда. Зачем привлекать лишнее внимание?

— Петя, ты что? — выйдя из дверей и все так же улыбаясь, спросила она.

Я показал отвертку.

— Могу посмотреть, если хочешь. Отчего она не включается.

— Стиральная машина? Спасибо. Уже все.

— Что все? — не понял я.

— Починили.

— Сама?

— Ну, где мне! Парень из соседней квартиры приходил. Что-то в вилке там было.

— Так и знал, — разочарованно сказал я, а сам как-то тревожно подумал о парне-соседе. — Вилку и я в два счета починил бы.

— Я же не знала, что ты такой мастер! — Кира улыбнулась мне, радостно улыбнулась, и я почувствовал, будто от земли отрываюсь, будто крылышки у меня на спине или мотор с пропеллером, как у веселого Карлсона.

— Сейчас со своего балкона глядел — только кусочек синего ящика видно.

— А мне на твоем — только красные перила. Чуть-чуть.

— Знаешь, какую штуку придумал, — сказал я. — Хотя нет, сделаю — сама увидишь. Через час принесу. Ты тогда выглянешь с балкона?

— Ладно, — удивившись, сказала Кира.

— А как мама себя чувствует?

— Хорошо. Спасибо… Интересно, что же ты придумал?

— Увидишь.

Теперь-то мне совсем пора бы уходить, а я все тянул.

— Так я обязательно выгляну через час, — напомнила Кира.

— А что… — неловко спросил я, — машина теперь, значит, работает?

— У-у, воет, как зверь! Только белье-то почти все уже постирали.

— Кира, а это… какой парень?

— Обыкновенный, — ответила она. — Мама попросила его посмотреть, что там в машине. Он во вторую смену работает, на заводе.

Ну никак не хватает у меня выдержки! Нет бы промолчать, про себя обрадоваться, а я сразу, как курок нажал:

— Ах, на заводе!

Конечно, она догадалась. Ну да что теперь жалеть. Пусть и догадалась! Даже и лучше, что догадалась. Пусть знает, что мне какие-то там соседи-соперники не нужны.

А придумал я очень простую вещь. На конец палки, на тонком гвоздике, прикрепил обыкновенную вертушку-пропеллер. Вертушку вырезал из легкого липового брусочка. Таких брусочков в наборе авиамодельных деталей несколько штук дают. Но провозился я долго. Пока шлифовал шкуркой, дырочку точно в центре прожигал — больше часа прошло.

Кира, видно, уже давно стояла на балконе. Сразу замахала мне рукой. Наверно, обрадовалась. Почему наверно? Обрадовалась. Я это понимал, чувствовал.

Она быстренько спустилась на лифте, и я протянул ей вертушку.

— Действительно, какой ты мастер!

— И себе такую же сделаю, — сказал я. — У тебя на балконе будет крутиться, и у меня тоже.

— Как хорошо придумал! — сказала Кира. — Спасибо! Я двумя гвоздиками прибью, к ящику.

— Правильно, — одобрил я. — А гвозди у вас есть?

— Как же можно без них! У отца в ящике много всяких гвоздей. И два молотка.

Я засмеялся:

— Тогда все в порядке. Один молоток держи в правой руке, другой — в левой.

— Смешной ты! — сказала Кира.

— Посмотрела бы на моего деда!

— Я побегу прибивать!

Она это сказала так решительно, что я, конечно, постеснялся предложить свои услуги.

Впрочем, они вовсе и не нужны были. Стукнула Кира несколько раз молотком, и длинная белая палочка, которую я так же, как и сам винт, отшлифовал шкуркой, неподвижно замерла перед синим ящиком. Но вертушка на конце почему-то не крутилась. «Неужели погнула случайно?» — с тревогой подумал я. И только подумал, винт повернулся и — пошла машина работать! Это ветерок, значит, подул.

Кира не одной, а двумя руками замахала мне сверху. От радости замахала. И будто говорила: «Спасибо! Спасибо!»

И мне радостно-радостно стало.

Дома я опять принялся за работу. Всю кухню замусорил, зато часа через полтора такая же вертушка крутилась и на моем балконе.

Здорово! Балкона Киры не вижу, а вертушку ее вижу. И она мою видит.

И так мне стало весело, хорошо и захотелось еще что-нибудь сделать. А что сделать? Вспомнил о своем рисунке на полях «Крокодила». Посмотрел. А ведь ничего! Но это же только эскиз. Я устроился возле подоконника, где стоял толстый кактус с длинными колючками, и на листе плотной бумаги принялся рисовать молодца Лешку, от пушечного удара которого прорвалась сетка ворот и бедный Яшка полетел куда-то в космос. На этот раз карандашом рисовал, то и дело подправлял резинкой. Работал я с усердием и все же времени на карикатуру потратил еще больше, чем на вертушку. А когда закончил, то сразу почувствовал, как зверски хочу есть. Вот чудеса — рисовал и голода не было, а тут хоть кактус с колючками заглотал бы! Посмотрел на часы — о, еще бы не захотеть, начало пятого! В кухне вытащил из холодильника сковородку с котлетами, не разогревая, слопал две штуки, похватал вареных картошек. А пока ел, все смотрел на рисунок и улыбался. Тогда и название придумал. Красным фломастером написал внизу листка: «Фантастическая история пушечного удара Л. Фомина и полет вратаря Яшки в космос».

Надо ребятам будет показать. Я поглядел в окно, откуда, как и у Киры, была видна спортивная площадка с полем, огороженным невысокой сеткой, и удивился: неужели так с утра и гоняют мяч? Вон и Лешка по полю носится, и Яшка стоит в воротах.

Я завернул рисунок в газету и побежал во двор. Пусть Лешка посмотрит, убедится, что я не свистун.

— Смотри! — подбежал я к Лешке и развернул газету со своим творением на альбомном листке.

Лешка заулыбался, и не только верхний, щербатый зуб показал, но и все остальные — белые и крепкие.

— Вот это да! — выдохнул он. — Ребята, бегите сюда!

Сбились кучей, смотрят, хохочут, Яшку по плечу хлопают и меня, конечно, хвалят. Разве не приятно?

— Дарю, — сказал я Лешке.

— Хотел же посылать.

— Ничего, другой нарисую… Ну, кто тут проигрывает? Кому помогать?

Я скинул рубаху и вспомнил о Кире. Поискал глазами ее кухонное окно, Но, ясное дело, не нашел бы, не определил в длинном, ряду других — какое и где оно, только вдруг сердце у меня екнуло: в одном из окон, в открытой половинке рамы, увидел саму Киру. Сюда смотрит! На меня!

Я поднял руку и помахал ею в воздухе. Никто же не знает, что делаю. Может, жарко мне или специальная разминка у меня такая.

Покосился на окно — и Кира в ответ тоже руку подняла. Молодец! А то бы высунулась от радости по пояс, и давай махать-размахивать. Все понимает Кира.

Наигрались мы, набегались, голов позабивали — больше некуда. Я и рубаху не стал надевать, до того потное и липкое было тело.

Пришел домой, а там — новость: дед письмо прислал. После обязательных приветов и поклонов дед сообщал:

«Не думал, не гадал, что выпадет мне такая полоса, вроде как безработный я теперь сделался, не хуже, чем в Штатах или в какой Италии, где макароны дюже любят. А все Кирюшка — сын Мотьки, которая в прошлом годе одной премии за лен четыреста целковых отхватила.

Думал я, и замены-перемены нет мне. А что вышло? Что Кирюшка, стервец, удумал? Взял ту магнитофону на ремешке и записал на ней всякие голоса природы. Там и птахи у него поют-заливаются, и собаки брешут, и Пугачева Алка над королями распотешается. А самое главное, быка по кличке «Буран» записал в ту пленку. Я хотел в шею гнать Кирюшку с этой его шумовой машинкой, зачем, думаю, нужон мне такой помощник? Стадо, думаю, все разгонит, а то и коровы перестанут доиться. А он упросил, стервец, пожалел его, не прогнал. И вышло тут мое полное поражение на пастуховском фронте. Бык на той пленке до того натурально ревет, что коровок моих будто кто подменил. Идут, глупые, на голос его, не разбираются. А хозяйки говорят — и молоко лучше стало.

Вот что наука та делает. Не зря, видать, Кирюха девять годов на парте штаны протирал. Удумал, головастый! И выходит, он теперь — главный командир коровьей роты. А мне, как ни крути, в отставку подавать надо. Да оно вроде и пора.

И потому, дорогой зять Алексей, внук Петруха, дочка Зина и внучка Наташа, думаю я недалеким днем, как и обещал, прибыть к вам в гости. Остаюсь ваш дед Прокофий».

Когда я лежал в кровати и смотрел в потолок с узкими мазками голубоватого света от неплотно задернутых штор, и сон еще не путал мысли, то весь этот сегодняшний день вдруг представился необыкновенно важным, может быть, самым главным днем моей жизни. С какой-то странной, непривычной нежностью думал я о Кире, что завтра не только увижу ее, но и смогу поговорить, посмеяться, сделать что-то хорошее и нужное ей. Я вспоминал все наши сегодняшние короткие встречи и с радостью убеждался: мне все-все было дорого и приятно, ни одно слово ее или движение не вызывали досады. Все понимала и все делала именно так, как нужно, эта славная, умная, хорошая Кира.

И как только утром проснулся — это вчерашнее светлое воспоминание снова ожило во мне. Но просто лежать и вспоминать я уже не мог. Быстро поднялся и первое, на что посмотрел, — вертушка на балконе. Крутится! Выскочил босиком на прохладный балкон, посмотрел вверх — крутится! И всегда будет крутиться! И всегда буду о ней думать! И буду радоваться! И всегда, как сейчас, с голубого неба будет светить горячее солнце.

Я думал так. Так чувствовал.

Я и представить себе не мог, что через какую-то неделю все вдруг круто изменится и ни радости этой, ни восторга уже не будет. И само солнце на голубом небе светить будет иначе.

Но тогда я не знал этого. Я был полон надежды скорее увидеть Киру. И действительно, увидел. Она вышла из подъезда и дружески кивнула мне. Она не могла поздороваться, потому что я был слишком далеко — сидел на узкой доске песочницы, где вчера двое малышек лепили желтые куличи. Она была уверена, что я сижу не просто так, а жду ее.

Я подошел, и Кира сказала:

— Увидела тебя из окна. Здравствуй!

— Здравствуй! — сказал я.

— Как хорошо, что у нас молоко скисло. Я сказала маме, что схожу за молоком. Ты пойдешь со мной?

— Конечно.

Мы шагали по тротуару, и солнце светило нам в спину. Наши тени были одного роста.

— Что тебе снилось? — спросила Кира.

— Ничего. Крепко спал. Вчера в футбол гоняли.

— А ты вечером думал?

Мне хотелось перейти на шутливый тон, однако отчего-то не получалось. Все же от прямого ответа я уклонился.

— Человек всегда думает.

— Да, — согласилась она и, помолчав, добавила: — Я поздно уснула. Не спалось.

— Тоже думала?

— Тоже, — сказала она. — Петя, у тебя когда-нибудь было так? — И она посмотрела на меня. Это я по тени увидел.

— Твой нос понюхал окурок! — Я засмеялся и показал на окурок сигареты под ногами. — Вкусно пахнет?

Окурок все-таки помог мне почувствовать себя более свободно. А то какой-то уж очень сложный пошел у нас разговор. А Кира, видно, не могла не сказать того, что сказала:

— У меня никогда так не было. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул я. Это прозвучало слишком серьезно, и я, глядя на наши тени, улыбнулся: — У меня тоже никогда так не было — чтобы шел рядом с девчонкой, плечо к плечу, а видел ее, будто иду сзади.

— Ты фантазер.

— И дед так говорит. Вот приедет скоро — познакомлю.

— И у меня сестра на днях приезжает. Римма. Редкое имя. В Норильске живет.

— У тебя тоже редкое имя. Был где-то царь такой — Кир.

— И не один даже, — сказала Кира. — Но я к ним отношения не имею. Те свирепые цари жили в древней Персии, задолго до нашей эры.

После этой исторической справки и Кира могла уже улыбаться и говорить о разном. Пока стояли в очереди за молоком, я узнал, что ее отец работает экспедитором — возит почту. Сестра — воспитательница детского сада. Два года живет с мужем в Норильске и скоро, видимо, приедет сюда в отпуск. И я рассказал о своих родителях, о деде. Про вчерашнее письмо вспомнил. Кира тоже посмеялась.

Разливное молоко кончилось, осталось только в бутылках. Кира купила два литра. Почти всю сумку заставила бутылками. И еще две пачки творогу положила. Тяжелая оказалась сумка. Кира не возражала, когда я взял у нее сумку. Лишь улыбнулась:

— Тебе эти бутылки, наверно, как перышки. Такой сильный. Смотрела, как играл вчера. Больше всех голов забил.

— Не больше. Лешка четыре. У него пушечный удар. Рисунок ему вчера подарил.

— Я видела, — сказала Кира.

— Хороший парень. И веселый. Один раз мы даже танцевали у меня дома. Вдвоем, — вспомнив про соседа Киры, на всякий случай уточнил я.

Когда подошли к своему большому дому, Кира взяла у меня сумку.

— Теперь я сама понесу.

Я понял ее и снова подумал: умница! Поглядев на площадку, где несколько мальчишек уже стучали по мячу, я сказал:

— Может, пойду, поиграю?

— Иди, иди, — кивнула она и добавила: — Когда сестра приедет, я ведь чаще смогу выходить во двор…

И снова, пока не стали подкашиваться ноги, гоняли мы по полю тугой футбольный мяч. И несколько раз в приметном теперь для меня окне кухни замечал я русую голову Киры. Она смотрела на нас. Улыбки ее разглядеть я не мог, но знал, что улыбается. И это будто прибавляло мне новые силы. Все же к полудню, когда солнце поднялось в самую вышину и нещадно палило наши головы, спины и плечи, мы окончательно выдохлись и, растирая на грязных лицах пот, лениво переговариваясь, стали расходиться по домам.

Лешка Фомин, еще полный благодарности за вчерашний подарок, предложил мне пойти к нему обедать.

— Лучше ко мне, — сказал я. — Дома никого нет, а поесть и у меня что-нибудь отыщется. И «Аббу» послушаем.

— Заметано, — сказал Лешка.

Перед тем как произвести обследование холодильника, зашли в ванную. Вода так и манила прохладой. Мы включили душ и помылись более чем основательно. Пришлось потом тряпкой подтирать залитый пол.

Помылись, оделись, с уважением потрогали друг у друга бицепсы на руках и остались вполне довольны.

— Есть силенка у ребятишек с проспекта Энтузиастов! — подмигнул я Лешке.

— Молотки-ребята! — подтвердил Лешка и наклонив голову, рассеивая брызги, помотал из стороны в сторону густым чубом.

Я удивился:

— Ну и волосы у тебя! Расческу сломаешь.

— По наследству достались, — сказал Лешка. — Отец тоже черный. Это, говорит, краса твоя — цыганский чуб.

За веселой болтовней освободили холодильник от некоторых продуктов, похлопали друг друга по тугим животам и, вопреки медицинским рекомендациям, устроили хорошенькую протряску под зажигательные ритмы четверки всемирно известных любимцев эстрады.

— Давай, Петушок, давай! — высоко взбрыкивая ногами и тряся головой, кричал Лешка.

— Даю, Леша! Видишь, как даю! — стараясь перекричать все четыре заморских прекрасных голоса, отвечал я и, выгнув дугой спину, ширяя руками, норовил достать волосами гладкие досочки паркета.

Почище футбола такие танцы! Кое-как дотянули до конца одну сторону пластинки. Сработал стоп-автомат, и мы без сил повалились на диван.

— Хорошо у тебя, — сказал Лешка. — Я дома как шибану на громкость — сверху по трубе стучат. Никакой жизни! У тебя — рай!

— Сверху которые, — показал я на потолок, — все на работе. А внизу — бабка глухая. Поднимаюсь с ней один раз в лифте — «Вам какой, спрашиваю, этаж?» Не слышит. Стоит, как мумия. А больше в квартире там никого нет.

— Одна в трехкомнатной квартире? — удивился Лешка.

— Говорили, еще будто кто-то должен приехать. Лучше бы одна жила. А то и правда, начнут по трубе дубасить!..

А через два дня получилось так, словно те, приезда которых я опасался, услышали меня и в отместку решили наконец переехать в ожидавшую их квартиру.

О новых жильцах с пятого этажа, как ни странно, я узнал от Лешки. Он подбежал ко мне утром во дворе с каким-то обалдевшим лицом и схватил за руку:

— Ну, видел ее? Расскажи!

Я и сам оторопел:

— Кого?

— Да ту девчонку. Под вами вчера поселилась. Где бабка глухая. Не видел, что ли? — изумился Лешка.

— В сад с матерью вчера ездили, — сказал я. — Целый день клубнику пололи. Помидоры…

— Так ты ничего не знаешь! — перебил Лешка и закатил глаза. — Ну, Петушок, ты бы видел! Потрясная девчонка! На машине приехали, красный диван привезли и кресла. Я как увидел ее — все, думаю, пропала моя головушка с цыганским чубом. А она, представляешь, увидела, как я замер статуей, и улыбнулась. Да так весело, будто знает меня давно. Я, дурак, растерялся, надо было тоже улыбнуться: «Здравствуй, девочка! Как тебя звать?» И все такое. А я… Хотя, может, и правильно — разинул бы пасть от радости… Надо зуб вставлять.

Девчонку с пятого этажа звали Таней. Татьяна, значит. Как артистка Татьяна Доронина. Слух о ней пронесся по всем этажам дома. Говорили, что она красавица.

Я только на третий день увидел ее. Во дворе. Она шла под руку с матерью, женщиной молодой и стройной, в желтом платье и соломенной шляпе с широкими полями. А девчонка была в сарафане зеленого цвета. На шее — круглый вырез, а на спине вырез как раз до пояса. Туфли на каблучке, тоже зеленые. Волосы цвета, что и шляпа у матери. Волосы пышные, хотя и коротко острижены.

Может, и не совсем, как Лешка, но я тоже слегка обалдел. Ведь я еще не сказал о ее лице. А как о нем скажешь? Не знаю. Вот назвали ее красавицей, и все. Больше ничего не надо и говорить. Какие там глаза, губы, брови — это неважно. Просто лицо видишь. И оторваться не можешь. Смотрел бы и смотрел.

Девчонка и по мне скользнула взглядом. Но не улыбнулась, как Лешке. Видно, цыганский чуб Лешки понравился ей больше, чем мои длинные каштановые, но совсем не вьющиеся волосы.

В тот же день, под вечер, усевшись на песочнице, развернул «Комсомольскую правду» и дождался, когда выйдет Кира.

Она сбежала со ступенек, откинула назад длинные русые волосы, на этот раз не заплетенные в косы, издали улыбнулась мне. На ней было надето серое платье с красной оборкой и красными пуговицами, маленький треугольный вырез чуть открывал белую шею. А у той новенькой, Тани-красавицы, вырез был, особенно на спине, едва не с половинку газеты. И спина была загорелая, почти бронзовая. Наверно, специально загорала или все время в таких платьях ходит.

— Чистоту навела, — похвасталась Кира. — Даже в ванной по всем углам пылесосом прошлась. Ты давно сидишь?

— Минут пятнадцать. Международный фельетон прочитал. И как два чудака решили на велосипедах земной шар объехать.

— А как через моря поедут? — удивилась Кира.

— Не знаю… У тебя красивые волосы, — сказал я. — И платье очень красивое.

Она немножко смутилась.

— Обыкновенное. Самый простой фасон… Посидим минуточку здесь? — Кира уселась рядом и посмотрела на мой балкон. — Все крутится. Я утром проснусь, глаза открою, посмотрю на балкон, на вертушку, и петь хочется. Ты поешь?

— Вообще, неважно. Медведь на ухо сел.

— Не сел, — засмеялась Кира, — лапой наступил.

— А платье твое мне все равно нравится. — Я потрогал красную оборку на колене. — Хорошо подходит — серое и красное.

Кира обтянула на коленях платье и сказала:

— Чего в нем особенного… Вот тут одна девочка приехала — на ней, действительно, платье! Вся спина открыта… Ты слышал об этой девочке?

— Даже видел.

— Правда красивая? — чуть вздохнув, спросила Кира.

— Красивая.

— А ты знаешь, что она под вашей квартирой живет?

— Знаю, — ответил я и, посмотрев на балкон, расположенный ниже нашего, вдруг поразился: — Как интересно! — тронул я Киру за руку. — Гляди: она в самом центре живет. Шесть подъездов — справа, шесть— слева, четыре этажа сверху, четыре — внизу.

— В самом деле, — сказала Кира и, кажется, немного с завистью добавила: — Только приехала, и уже — в самом центре… Ты не видел, как твой лучший друг Леша на велосипеде ездил, вон там по дорожке? Я так смеялась! Лег на руль, ноги вперед, а руками педали крутит.

— Во, циркач! — поразился я. — А ты удивляешься, как те чудаки по морю поедут. Да Лешка по океану, на гребешке волны, хоть в саму Африку укатит!

— А другой мальчишка на руках ходил, — сказала Кира. — Идет и еще ногу об ногу чешет. Никогда таких концертов не устраивали… А знаешь, почему это представление затеяли? — Кира выжидательно посмотрела на меня.

— Чего ж не подурачиться, — сказал я. — Каникулы, отдыхаем.

— Нет, — помотала Кира головой. — Это они для нее старались, Тани новенькой. Она стояла на балконе и смотрела на них.

— Не видел, — сказал я. — Опять с мамой в сад ездили.

О новой девочке, о ее необыкновенной внешности разговоры шли не только среди ребят и девчонок двора, но и сами взрослые не остались к ней равнодушны. По крайней мере, у моих родителей даже небольшой спор вышел. Отец уверял, что теперь во дворе может вспыхнуть вражда между мальчишками.

— По себе помню, — сказал он. — В восьмом классе была у нас Жанна Райская. Будто по ней фамилия. Девочка, ну просто конфетка! Всем улыбалась, глазки строила, на свидания соглашалась и сама их назначала. Что началось! Ребята вконец перессорились. Драки были.

— Любопытно, — иронически сказала мама, — новая страничка в твоей биографии. Ты, естественно, тоже украшал чьи-нибудь физиономии фонарями и шишками!

— Весь фокус вот в чем, — попытался сформулировать отец, — как эта прекрасная представительница прекрасного пола ведет себя.

— Тут я совершенно согласна, — сказала мама. — Она, как дирижер в оркестре. Понимает, слышит — тогда и музыка есть, и все хорошо звучит. А станет без толку махать палочкой — и музыки не будет, все собьются, перессорятся.

— Сравнение не из лучших, — философски заметил отец, — но принять можно. Умная, красивая женщина — она, как солнышко, всем в ее лучах тепло и отрадно. Солнышко одновременно для всех и ничье…

Мне, конечно, интересно было слушать этот разговор. А отец в моих глазах сразу как-то даже возвысился: оказывается, из-за девчонки дрался. А я-то думал: он паинькой был и на одни пятерки учился.

Интересно, а как же поведет себя эта новенькая Таня? Что за дирижер будет из нее? Неужели правда перессорятся ребята? Смотри-ка вот, Лешке улыбнулась, да так, говорит, весело, будто знакомому, а на меня, пожалуйста — ноль внимания! Конечно, мне и не нужно вовсе, чтоб улыбалась, но обидно как-то. Что уж я такой урод! И Кира какая-то грустная стала. Может, опасается, как бы я тоже не стал перед Таней на руках ходить или фокусы какие на велосипеде выделывать, похлеще, чем Лешка?

Да, что-то будет, подумал я. А если бы Лешке еще заменить сломанный зуб…

Однако уже на другой день я понял, что «дирижер» с бронзовой спиной в «музыке», кажется, разбирается. Палочку, во всяком случае, держит крепко. Я-то, по словам Лешки, думал, что красивая Таня изо всех ребят его выделила, чубом прельстилась да фигурой его атлетической — нет, ничего подобного.

Таня сидела в своем удивительном сарафане на лавочке вместе с другими девчонками у нашего шестого подъезда и белыми зубками грызла семечки. А ребята, то и дело поглядывая на нее, опять устроили, представление. Игорь откуда-то принес ходули, и метровыми шагами выхаживал по дорожкам, даже пританцовывать пытался. Гвоздик (это он на руках ходил и ногу об ногу почесывал) теперь еще забавней придумал цирковой трюк: взял по чурбачку, вскочил на стол для пинг-понга, встал на руки и теми чурбачками — бух, бух! — по столу, тоже какую-то музыку изображает. Здорово получалось! Девчонки даже хлопали. И сильнее всех — Таня.

А у Лешки номер с велосипедом не получился. Прилаживался, прилаживался вместо рук ногами рулить, да не удержался — завалился на газон. Ясно: девчонки за это аплодировать не стали. Захихикали негромко. Тогда Лешка, я думаю, обиду на Гвоздика затаил. Поспорили они: кто больше на одной ноге присядет. Тут Гвоздик и оплошал.

— Ребята! — закричал Лешка. — Вы свидетелями были! Теперь пусть везет меня до газона!

— Садись, — сказал Гвоздик.

— На коленки становись!

— А мы же так не уговаривались, — нахмурился Гвоздик. — На закорках понесу.

— Ну ладно, — согласился Лешка. — Вези так. Но с кнутиком! — Он вытащил из штанов ремень и забрался на спину худенького Гвоздика.

Пока Гвоздик нес его до газона, Лешка то и дело хлестал его ремешком и прикрикивал:

— Но-о, Саврасушка! Но-о, милый!

Вот тут Таня и показала, что буйный цыганский чуб Лешки цены для нее никакой не имеет. Ребята не слышали, но девчонкам она будто бы так сказала: «У него что, не все дома? Он что, придурок?»

И все — померкла Лешкина звезда. Герой превратился в ничто.

Скрывать не стану: Таня за это мне сильно понравилась. Какой ни друг Лешка, но восхищаться тем, как он измывался над Гвоздиком, я не мог.

И Кира, когда узнала эту историю, тоже сказала, что Таня молодец.

— Она не выставляется, — сказал я. — Все девчонки смотрят ей в рот. Уважают.

— А ты? — Кира быстро взглянула на меня.

— Как все, — пожал я плечами. — Хорошая девчонка.

— Завтра Римма приезжает, — сказала Кира. — Я, кажется, сто лет в кино не была.

— И я давно не был. Сходим как-нибудь? — спросил я.

— А что ты больше любишь — комедии или серьезные?

— Все люблю. Только чтоб интересные были.

— И я, — покивала Кира. — Обязательно сходим…

Теперь, выходя на балкон, я и на далекую палочку Кириной вертушки смотрел и, опустив голову, смотрел вниз. Плохо, что балконы были не открытые, а встроены в нишах дома. Так что видел я на балконе Тани лишь узкую полоску бетонного пола.

Но в конце концов мне повезло. Взглянул вниз, а там, над красными перилами, — соломенный круг. Это волосы Тани так мне виделись сверху. А все вместе: соломенный круг, полоска бронзовой спины и на перилах — два острых загорелых локтя. В волосах — гребенка с десятком блестевших стеклянных крапинок. «Как солнышко», — подумал я.

Стоял я тихо, не шевелясь, до тех пор, пока «солнышко» не исчезло с балкона.

Увиденное будто само просилось на бумагу. Я взял набор фломастеров и на листке нарисовал желтый круг с коричневой гребенкой и белыми крапинками, а по сторонам круга, на красных перилах, — два кремовых локотка. И подпись как-то сразу пришла в голову: «Солнышко над проспектом Энтузиастов».

Написал сверху. Подчеркнул. Хорошо. Веселый рисунок. А что дальше? Кому он? Себе? А может быть…

Сидел, сидел, покусывал губы и — решился. Нашел у сестренки ведерко с нарисованными цыплятами, свернул трубочкой рисунок, ниткой перевязал, чтобы не расправлялся, и положил его в ведерко. Моток прозрачной лески у меня был. Отмотал метров пять и оба конца привязал к дужке ведра. Петля получилась.

Ну, была не была! Приладил петлю на палочку с вертушкой и потихоньку спустил ведерко вниз. Чуть-чуть до перил не достало. Через каждые пять минут я выбегал на балкон и свешивал голову. Художественное творение мое продолжало оставаться в ведерке, нетронутое, неразвернутое, неоцененное.

«Чем-нибудь занята, не видит, — с волнением думал я. — А чем занята? Да мало ли. Книжку на своем красном диване читает. Телевизор смотрит. Платье примеряет. Посуду моет… Нет, вряд ли моет посуду. И белье вряд ли стирает. Не похоже как-то. Это не Кира. И мать у нее — молодая совсем, здоровая. И бабушка есть. Это неважно, что глухая, зато не какая-то развалина древняя, без дела, наверное, не сидит. Это у Киры ни бабушки нет и мать больная…»

При воспоминании о Кире мне становилось немножко не по себе. Не напрасно ли все это — рисунок, ведерко? И вдруг ведерко заметит не Таня, а мать или бабушка? Вот, скажут, еще один вздыхатель объявился! Может, поднять ведерко, пока не увидели?..

Я снова вытянул шею, посмотрел с балкона и… сердце тревожно-тревожно застучало: ведерко висит на месте, а свернутого рисунка нет.

Но кто его взял? Спокойно сидеть на месте я не мог. Принялся ходить по комнате, бессмысленно брал в руки то газету, то журнал, от волнения выпил на кухне кружку яблочного компота. А потом меня неожиданно осенило: в конструкции петли с ведерком — серьезный изъян. Если Таня захочет вернуть мне ведерко, то как сможет это сделать? Оно же не будет держаться наверху. Изобретатель! Надо было на другом конце петли укрепить какой-то груз, равный весу ведерка. Эх, учили, учили дурака шесть лет в школе! Сразу не мог сообразить! Чего же привязать? В буфетном ящике на кухне, среди инструмента и железок, еще привезенных со старой квартиры, отыскал тяжелый болт с гайкой. Как раз по весу. «А вдруг за рисунок будет какое-то вознаграждение?» — подумал я и, кажется, улыбнулся. Теперь я почему-то был уверен, что рисунок увидела и взяла именно Таня. Ведь перед этим она стояла на балконе. Значит, там где-то была, рядом. Я снова улыбнулся и навинтил на болт еще одну гайку.

Я вернулся в комнату и еще на балконном пороге широко разинул рот: в палку с вертушкой, прибитую мной к перилам, уперлась проволочная дужка ведра. Чуть оробев — не смотрит ли снизу Таня, — осторожно ступил на балкон и заглянул в ведерко. Как чувствовал — премия! На донышке, подняв смятые кончики золотистого целлофана, лежит конфета. Шоколадный трюфель!.. Стоп, а как же ведерко держится?.. Посмотрел вниз. Ну и ну! Надо же, ведерко удерживал привязанный внизу коричневый, с прожилками камень! Догадалась!

Трюфель я съел. А почему не съесть? Честно заработал.

Я облизнулся — вкуснятина! Жаль, что мало. Может еще подработать?.. А ну, пока горит вдохновение! Вон Пушкин в Болдинскую осень сколько стихов написал!

Над новым рисунком трудился не менее получаса. Три эскиза сделал. Зато получилось — хоть и правда на конкурс посылать! С кремовой спиной, в зеленом своем платье, стоит Таня, руки величественно приподняты. А перед ней — Гвоздик на столе, кверху ногами. Рядом — Игорь на ходулях. Подписал так: «Подданные ее королевского величества».

Я опустил в ведерке рисунок и с интересом рассмотрел поднявшийся ко мне коричневый камень. Красивый, будто полированный, белые жилки вьются. Наверно, с Черного моря привезли.

Рисунок на этот раз исчез из ведерка быстро. Минуты через три заглянул вниз — пустое донышко.

Пока сидел над вторым рисунком и поджидал потом ответа, я всего лишь раз вспомнил о Кире. Но угрызаться сомнениями уже не стал. Подумалось: «А что особенного делаю? Рисовал? Да я, Кира, хоть двадцать рисунков тебе нарисую. Каких только захочешь!»

А вот и ведерко! Уже здесь! Ну-ка, поглядим. Ого, трюфельная плата в двойном размере! Да еще и письмо? Интересно…

На сложенном вчетверо листке мелкими зелеными буковками было написано: «Это на меня не похоже. Я сторонница демократического правления. И все же — большое спасибо! Таня. А какое имя у свободного гражданина с шестого этажа?»

Ответного письма мне писать не пришлось. Посмотрел: вниз, а там — локотки на перилах, а посредине желтое солнышко с гребешком.

Я кашлянул, и солнышко обернулось ко мне розовым лицом с огромными синими глазами. Даже зажмуриться захотелось. И я, сам не зная почему, оробел.

— Петр. — сказал я. — Доброхотов.

Показалось: она смотрит на меня уже целую минуту. Словно изучает.

— А меня — Таня, — сказала она и улыбнулась.

И снова захотелось зажмуриться.

— Ты давно здесь живешь? — спросила Таня.

— Полгода. Как и все.

— А мы только приехали… Я, кажется, не видела тебя во дворе.

Уточнять я не стал. Приятного в этом было мало.

— В последние дни, — сказал я, — три раза в сад с мамой ездили. Она даже отгулы брала на работе. В конструкторском бюро мама работает…

Сам не понимаю, зачем я все это рассказывал? Может быть, просто боялся молча смотреть в ее синие глаза.

— А сад у вас далеко?

— На автобусе — полчаса.

— А своей машины у вас нет?

— Пока нет. — Я словно оправдывался. — Но отец в очереди стоит. «Жигули» хочет покупать.

— И домик в саду есть?

Таня расспрашивала обстоятельно, и я обстоятельно отвечал:

— Домик есть. Как и у всех. Комната, веранда. Электричество проведено. Даже старый телевизор туда привезли.

— Старый телевизор?.. — переспросила Таня и вдруг быстро повернула лицо вниз. — Ой, ручку выронила! Если в траву отскочила, не найдешь.

— Это почему же не найдешь! — возразил я. — Какого цвета ручка?

— В том-то и дело — зеленая.

— Ерунда! Сейчас в одну минуту отыщу!

И снова, не дожидаясь лифта, я поскакал вниз, к выходу.

Права оказалась Таня: сколько ни смотрел, ни шарил в густой траве газона — ручки нигде не было. Подошли две девчонки, поинтересовались, что ищу. Вот любопытные, вечно с вопросами лезут! А Таня, наблюдавшая сверху, таить не стала:

— Ручку обронила. Посмотрите, девочки.

«Ну, теперь разнесут по всему дому! — с беспокойством подумал я. — Зачем ей было кричать? И почему это ручка вдруг у нее упала?.. А если нарочно обронила? Посмотреть, что я буду делать… И вообще, поглядеть на меня. Может, думает, урод я или вовсе без ноги. Как Сенька с прежней квартиры. Соскочил на ходу с трамвая, да — под колеса машины. Ногу в больнице и отрезали. Ходит с костылем…»

Все это, немножко сердясь на Таню, я думал про себя, а сам в это время — глазами, глазами. Хоть бы скорей найти эту дурацкую ручку! Нашла девчонка. В самом деле, зеленая, с травой сливается. Найди попробуй.

— Ты отнесешь? — протянув шариковую ручку, спросила она.

— Если хочешь — неси сама.

— Нет, — подумав, сказала девчонка, — возьми. Ты же первый для нее искал.

Меня кольнуло: ишь, для нее!

Взял я ручку, вошел в подъезд, нажал не светившуюся красным огоньком кнопку, и дверь лифта открылась. В кабине, не раздумывая, утопил пальцем кнопку с цифрой «6», и послушная кабинка, подрагивая, потрескивая, быстро, с этажа на этаж, понесла меня вверх, мимо Таниной квартиры, и замерла на площадке шестого этажа. А если Таня в дверях меня ждет?..

Но я, все еще переживая из-за разговора с девчонкой, не стал выяснять этого — открыл ключом замок своей квартиры и захлопнул дверь.

На балконе Тани не было. Я положил ее зеленую ручку в Наташино ведерко с нарисованными цыплятами и опустил его вниз.

Как-то нехорошо мне было. Будто вот тяжелое что-то положили внутрь груди. Посидел на кухне, пожевал корку, потом взял веник, подмел пол.

Работа словно бы успокоила меня. Тогда полил еще и цветы на кухне. И в комнату прошел, где на подоконнике стоял пыльный кактус с колючками. Тоже полил толстяка.

На балконе, у палки с крутившимся пропеллером, виднелся краешек ведерка. На дне его лежала свернутая записка. Те же зеленые маленькие буковки: «Большое спасибо, Петр! Извини, что доставила столько хлопот. Таня».

Переживал я неспроста. На другой день увидел Киру. Не дождался, как обычно у песочницы, а встретил ее на углу дома — с хлебом шла, из магазина. Не иначе как Кира уже слышала о моих поисках зеленой Таниной ручки. А может быть, знала и не только о ручке. Разве не могли, например, те же девчонки видеть, как ведерко туда-сюда между балконами сновало? Да и мало ли вообще народу ходит!

Я почему говорю «может быть»? Сама Кира ничего об этом не сказала. Но я же видел: она словно какая-то замороженная была. Да и у меня язык во рту будто клеем смазали, не ворочается. Все же я спросил, что нового, приехала ли сестра.

Кира кивнула. И — никаких подробностей: поездом ли приехала или самолетом, кто ходил встречать. Ничего. И на меня не смотрит.

Какой уж тут разговор! Но я еще и о хлебе спросил — свежий ли?

— Только сгрузили, — сказала Кира.

— Тоже за хлебом послали, — вздохнул я. — Побегу тогда. Сейчас обедать, а хлеба нет… Так побегу? — повторил я.

— Беги, — сказала Кира и сама первая пошла к дому.

Я потом все хотел рассердиться на Киру — могла бы, мол, и «здравствуй» сказать, и посмотреть на меня, а еще лучше — улыбнуться, как раньше, но никак не получалось — не мог рассердиться. Только и своей вины я не чувствовал. Рисунки, записочки, ручку в траве искал — все это ерунда на постном масле!

В душе я понимал: не так это на самом деле. Но понимать, оказывается, мало. А вот взять на себя вину — куда тяжелей.

У меня даже была мысль — не снять ли совсем эту капроновую петлю с ведерком? Но раздумал: ведерко было опущено на балкон Тани, стал бы его поднимать, а она может увидеть. Да и что эта ведерная почта значит! Главное — я сам. Как сам буду поступать. А поступать мне хотелось хорошо и достойно, чтобы не делать Кире больно. Она-то в чем виновата? Мне ведь как самому было неприятно, когда тот парень починил стиральную машину. А если бы он не взрослый был?.. «Нет, — твердо сказал я себе, — если дружишь, то дружи, не подставляй ножку, не обижай».

Ну, разве ничего не пытался я сделать? Еще как пытался!

Пытался. А что вышло на деле? Помню, дед говорил: начал дело — не оглядывайся. Что бы вспомнить его слова, когда подумал, не снять ли ту петлю с ведерком! Вот и надо было снять. Нет же, на себя понадеялся. Думал, что сильный, что все могу. Да только можно ли было устоять против Таниных синих глаз и улыбки!

Как раз одиннадцать часов было, по радио производственную гимнастику стали передавать. Полезное дело. Размяться никогда не помешает. Да еще под веселую музыку. Включил погромче радио, дверь на балкон распахнул и делаю: «Раз, два, наклон вправо. Раз, два…» И тут прямо на моих глазах коричневый черноморский камень дрогнул, стукнул о перила и — будто провалился.

Я — туда, голову свесил, а мне прямо в лицо — ведерко.

— Не ушибла?

Внизу — Таня. Голос веселый. И опять — лицо ее, глаза, сверканье зубов.

— Доброе утро, Петр!

— Доброе утро, — говорю. Хотя какое утро — двенадцатый час!

— А я послание тебе сочинила! Прочитай. Ответ я здесь подожду.

Развернул листок. Сверху — обращение:

«Свободному Гражданину Петру Доброхотову! Для бабушки нужно купить лекарство. Где здесь аптека, я не знаю. Не сможешь ли ты оказать мне любезность и проводить до аптеки? Это, естественно, не указ, а предложение ее некоролевского величества. Таня».

Сочинила ловко. Неглупая девчонка. Но что же делать? Она ждет. Я выглянул и, увидев ее обращенное ко мне лицо, лишь согласно кивнул.

— Я готова, — сказала Таня. — А сколько тебе на сборы?

— Мне… — Я посмотрел на свои босые ноги. И брюки не надеты, даже майки нет.

— Пять минут хватит? — со своего балкона спросила Таня.

— Да, — сказал я, — конечно.

— Я буду ждать внизу. Хорошо?

— Да, да, — закивал я. — Хорошо. Я выйду.

Я не узнавал себя. Я был противен себе. Лопочу беспомощные слова, безропотно соглашаюсь. А ведь говорил, обещал… Неужели она опять будет в зеленом сарафане без спины?..

Когда я вышел из подъезда, на сердце у меня отлегло — Таня, стоявшая у заборчика газона, красовалась в голубом, чуть выше коленей платье, вырез впереди был не очень большой, а спина и вовсе закрыта до шеи. На платье не было заметно ни единой морщинки, по-моему, Таня, поджидавшая меня, и на лавочку потому не села, что боялась хоть сколько-нибудь помять свое наглаженное платье. В руке она держала белую сумку с иностранными буквами и головой тигра, разинувшего свирепую пасть с острыми клыками.

Таня быстро (я это заметил) оглядела меня и, кажется, осталась довольна и белой рубашкой, заправленной в штаны, и некудрявыми моими волосами, которые я все же успел расчесать перед зеркалом.

— В какую сторону? — спросила Таня, поглядев и направо, и налево.

Направо было ближе, но тогда надо было бы проходить мимо девятого подъезда, того самого подъезда, откуда обычно выбегала Кира, когда я поджидал ее у песочницы.

— Сюда идем, — указал я налево.

Но через минуту мне пришлось пожалеть об этом. У второго подъезда целая стая девчонок устроила свои шумные игры. Тут и через веревку прыгали, мячом салили друг друга. Я подосадовал: лучше бы в другую сторону идти, не обязательно же Кире выходить именно сейчас. Но теперь уже поздно — мы приближались к игравшим девчонкам. Впрочем, там были и ребята.

— Как весело тут, — сказала Таня. — Сколько народу! И за домом играют. Там у вас — футбольное поле?

— Да, — говорю, — поле. — А сам одно думаю: скорей бы до угла дойти.

— Обожди, — сказала вдруг Таня и запрыгала на одной ножке. — В туфлю что-то попало… Подержи. — Она передала мне сумку с тигром, расстегнула ремешок на синей туфле и сняла ее. Стоя на одной ноге, она тщательно ощупывала внизу белый, капроновый носок. Другой рукой Таня оперлась на мое плечо.

Что у нее там попало? Неужели еще будет снимать носок?

— Может, в туфле? — спросил я.

— Нет, нет… Сейчас…

Сейчас! Уже минуту стоим. Как на выставке. Вон девчонки и скакать перестали. Вытаращились! Хоть бы руку с плеча убрала. Еще сумка эта!

— Все, — сказала Таня. — Раздавила. Хлебная крошка, наверно, была.

Она снова надела синюю туфлю, и мы пошли дальше. А позади нас было тихо. Так, видно, все и стояли, забыв про мяч и скакалки, смотрели нам вслед.

Мы свернули за угол, миновали еще один дом и вышли на яркую, шумную улицу.

Чего бы, казалось, еще надо для полного счастья — каникулы, и только начались, впереди столько дней беззаботного отдыха, яркое солнце светит, а рядом — такая девчонка! Улыбается мне, разговаривает! Чего еще надо! А у меня, словно кошки отчего-то скребут на сердце.

— Ты почему такой? — наконец спросила Таня.

— Какой?

— Ну… будто не свободный гражданин, — сказала Таня и лукаво, весело посмотрела на меня. Синими глазами посмотрела. Длинными ресницами взмахнула.

А где же моя веселость, где находчивость? Никогда не считал я себя каким-то недоумком или чокнутым. А сейчас все пропало, дурак дураком. Кое-как выдавил:

— Почему? Я свободный гражданин.

— Вот и чувствуй себя таким, — сказала Таня. — Кстати, папа видел твои рисунки. Знаешь, что он сказал?

Ну хотя бы что-нибудь мало-мальски стоящее пришло в мою голову. Пустая. И я бездарно спрашиваю:

— Что же он сказал?

— У тебя, вероятно, есть талант. И что со временем, если будешь развивать способности, из тебя может получиться неплохой художник.

— А кто же твой отец? — с уважением спросил я.

— Он журналист. И социолог. У него две брошюры вышли в Москве. Так что прислушивайся, Петр. Папа в таких вещах разбирается. Способности надо развивать. Одного таланта мало.

«Вот нахваталась у папаши!» — подумал я. И чуть-чуть как-то отошел. Будто прояснилось в голове. И сразу от немоты своей избавился. Даже руку к голове поднес, пошутил:

— Есть, ваше невеличество! Прислушаюсь!

Ах, какой она меня наградила улыбкой!

В аптеке Таня купила каких-то таблеток с мудреным названием и попросила две бутылки минеральной воды.

И продавщица в белом халате смотрела на Таню так, будто в их закрытую дверь вошло само маленькое солнышко. Что ж скрывать: мне это было приятно! И я сказал, когда вышли из аптеки:

— Как все на тебя смотрят!

— Я привыкла, — сказала Таня. — Моя мама тоже красивая. У нее всегда столько поклонников, такое внимание… А ты что же?.. — Таня посмотрела на меня насмешливыми глазами.

— Что я?

— Ты должен взять у меня сумку. Так полагается.

— А, конечно, — сказал я, даже не успев смутиться.

На обратном пути Таня рассказала, как они ездили прошлым летом в Крым, и там в нее влюбился мальчишка из Киева.

— Он даже купался при больших волнах, — сказала Таня. — На пляже флаг вывесили, запрещающий заходить в воду, а он все равно купался. Под огромные волны нырял.

Я сказал:

— Наверно, хотел показать тебе, какой он сильный и смелый.

— Разумеется, — кивнула Таня. А потом снова одобрительно оглядела меня. — А ты сильный. Какой у тебя рост?

— Сто шестьдесят пять, — не без гордости сказал я. — А недавно мерял — на сантиметр меньше было.

— Тебе четырнадцать лет?

— Еще не исполнилось. В седьмой перешел.

— На год старше меня, — сказала Таня. — Я в шестом буду учиться. Да, ты очень высокий. Я тебе — только по плечо.

Когда показался наш светлый длиннющий дом, я снова забеспокоился: опять у всех на виду будем идти. И сумка еще в руке.

И вот тут меня ждали самые горькие минуты. Еще издали я увидел Киру в ее сером с красной отделкой платье. Она сидела на той самой песочнице, где мы встречались. Меня Кира заметила не сразу. Мы дошли с Таней уже до четвертого подъезда. А потом я понял: теперь-то Кира меня уже видит. Видит, как иду рядом с красивой Таней, как несу ее белую сумку с тигром.

Если бы Кира не отвернулась, если бы она сделала вид, что ей на все наплевать и, гордо тряхнув головой с длинными косами, побежала бы к девчонкам играть в мяч, мне было бы намного легче. Но Кира отвернулась, не в силах была смотреть. И, наверное, плакала. Если не во дворе, то дома. Я был уверен, что она плакала.

«Нет, я должен успокоить ее, — говорил я себе. — Нельзя, чтобы она страдала. Не виновата она. Я виноват. Один я. Если снова придет какое-нибудь послание с пятого этажа, то просто не возьму его. А если даже и возьму, то читать не стану…»

Но посланий три дня уже не было. Таня словно забыла обо мне. И я был рад этому.

Я подолгу стоял на балконе и смотрел во двор. Однако Киры нигде не было видно. И только пропеллер на ее балконе, где ветер был посильней, крутился почти не переставая, и мне от этого становилось легче. Вертушка будто напоминала: Кира помнит и думает обо мне. Но что думает? И самое главное, ей плохо.

И тогда я твердо решил увидеть Киру и как-то объяснить, что же на самом деле происходит. Чтобы она поняла и не думала обо мне так уж плохо.

После завтрака я взял свежий номер «Крокодила», прихватил с собой газету и занял «наше с Кирой» место на песочнице. Часа через полтора я прочитал, кажется, все статьи на всех четырех страницах газеты.

Потом ко мне подошел Лешка Фомин. Было видно, что Лешка слегка обижен. Может быть, решил, что Таня из-за меня перестала обращать на него внимание? Но мне этого Лешка не сказал. Просто посидел рядом, а поскольку меня совсем не устраивало, чтобы он торчал здесь, я уткнулся в «Крокодил», достал карандаш, и Лешка наконец сказал:

— Ладно, вдохновляйся. Может, настоящую карикатуру нарисуешь. Не буду мешать.

Он ушел. Еще с полчаса миновало, а Кира все никак не появлялась в подъезде. И на балконе я не видел ее.

Вышла Кира, когда солнце сместилось за длинный карниз крыши, и вся огромная, со множеством окон и балконов стена дома в какие-то две-три минуты поблекла, сделалась серой. Остановившись на ступеньке крыльца и будто не зная, что делать дальше, Кира исподлобья взглянула на меня. И как только я поднялся навстречу, она быстро зашагала к песочнице.

— Я не ошиблась: ты меня ждешь? — глухим голосом спросила она.

— Тебя. С утра сижу.

— Я видела.

— Не хотела подходить?

— Не хотела, — подтвердила она и сжала губы.

Я попытался хоть немного смягчить ее шуткой:

— Если бы ты не вышла, я бы все равно сидел. До вечера. Потом до утра. И опять до вечера. Превратился бы наконец в учебное пособие под названием: «Человеческий скелет».

Никакого намека на улыбку. Серые глаза ее оставались холодными. Чужие и какие-то не знакомые мне глаза.

— Зачем я тебе понадобилась?

— Хотел поговорить.

— О чем? — пожала плечами Кира. — Все уже ясно.

— Ну что тебе ясно?

— Не надо, Петя, — сказала она грустно. — И вообще, я скоро уеду в лагерь.

— Но ты же говорила…

— Теперь сестра приехала. Помогает по хозяйству. И если мне достанут путевку… — Кира замолчала, чуть отвернулась, и губы ее дрогнули. — Я должна уехать.

— А как же я?

— Ты разве будешь скучать? — не глядя на меня, сказала Кира. — Нет, не будешь скучать. Я пошла. До свидания.

Она не пошла. Она побежала к подъезду. Четыре-пять секунд, и скрылась в дверях.

Мне было скверно. Два дня не выходил на улицу. И чего раньше со мной никогда не бывало — пропал аппетит. Ем котлету, а вкуса будто не чувствую. Мама забеспокоилась: не заболел ли я? А вот отец многозначительно сказал:

— Сын, а твоя хандра и скучный взор потускневших глаз — не результат ли вселения новых жильцов в квартиру на пятом этаже?

— Алексей! — строго взглянула мама на отца. — Ты все-таки думай, когда говоришь.

— Зинуля, и я был в его прекрасном возрасте и, представь, тоже худел и терял аппетит. И как раз по аналогичным причинам.

Эх, что они знали, мои родители! Вот так — шутки-прибаутки, а чтобы хоть раз сесть со мной и обо всем, обо всем поговорить, послушать меня, понять — такого не помню. А бывали минуты, когда так хотелось кому-то все рассказать, как это говорится, раскрыть душу.

Ясно, что и в этот раз никакого разговора не получилось. Мама все-таки разыскала какое-то лекарство в пузырьке, пипеткой накапала в рюмку двадцать капель. Спорить не стал, выпил. Пусть успокоится. А отец, довольный своим тонким замечанием, развернул газету — посмотреть программу телепередач.

Не знаю, как бы я себя чувствовал на следующий день и какое после тех капель было бы у меня настроение, но утром у дверей раздался звонок, и высокая девушка в круглых голубых очках подала мне телеграмму. Я расписался, развернул листок, и короткая, наклеенная строчка привела меня в такое бодрое состояние духа, словно я не двадцать жалких капель маминого лекарства выпил, а весь тот пузырек осушил.

«Встречайте субботу вагон шестой Дед».

А суббота — завтра! Поезд приходит утром.

Встречать деда поехали всей семьей. Даже Наташку пришлось взять. Хотя чего говорю «пришлось»! Да она из-за того, что приезжает дедушка, в детский сад отказалась идти. Такой рев устроила — мама скорей успокаивать: «Хорошо, доченька, хорошо, и ты пойдешь встречать».

Дед вышел из вагона и принялся всех нас по очереди целовать. И Наташка обхватила его шею.

— Он, ой! — запищала она. — Колючий! Борода какая смешная!

А деду лучше не надо — еще сильней посмешить внучку:

— Так она заместо веника у меня. Как мусору по углам соберется, так бородой и мету.

И меня смех разобрал, представил, как дед выметает бородой сор из углов. А Наташка и вовсе зашлась хохотом. Дед сказал маме:

— Уйми ты ее. Штанишки как бы сушить не пришлось.

Ну дед! Все такой же! И с виду ничуть не изменился. Может, волосы побелей стали.

Наташка благополучно отсмеялась и на чемодан показывает:

— Кнут там лежит?

— Ах, ты! — Дед хлопнул себя по лбу. — Надо же! Вот голова дырявая, сквозняком выдувает! Гостинцы везу, а кнут забыл!

На площади перед вокзалом отец взял такси, мы начали было рассаживаться, но шофер сказал:

— Перебор, граждане, получается. Четвертых положено брать. Вас пятеро.

— Это кого ж ты, милок, за пятого считаешь? — спросил дед и привлек к себе Наташку. — Птаху, что ль, эту? Да я в карман ее посажу — еще и места останется.

— Ну, папаша, — усмехнулся шофер, — в дороге нам скучно не будет. Садитесь!

Район, которым мы ехали к нашему дому, был совсем новый, и он еще продолжал расти. То здесь, то там глядели в небо подъемные краны с длинными стрелами, тянулись строительные заборы, дома стояли высокие — в девять этажей, в двенадцать, а два дома встретились такие, что дед, принявшийся считать этажи, лишь махнул рукой.

— Тут без среднего образования делать нечего. Не сосчитаешь. Ай, надо же, городище какой махнули! Домов-то, домов! А все обижаются — жить негде.

Дед шумно восхищался городом, а я сидел и радовался, меня прямо гордость распирала, будто это я сам строил наш красивый и просторный город. Видно, и Наташка, тесно прижатая к боку деда, радовалась. Она держала руку деда и то на бороду его смотрела, то в окошко на высокие дома.

— Дедушка, а наш дом самый большой! — похвастала она.

Приехали наконец и к «самому большому», как сказала Наташка. Дед, когда еще мимо шести подъездов ехали, только головой покачивал. А выйдя из машины, огляделся в обе стороны и сказал мне:

— Все ты верно описал, Петруха. А я-то грешил на тебя — ну, думаю, приврал барон. Не приврал. А окошков-то! Ой, что соты пчелиные. И куда же теперь? В какую дырку нырять?

Я взял тяжелый чемодан деда и сказал с достоинством:

— Не дырка, а седьмой подъезд.

Квартиру дед осматривал дотошно. Все комнаты обошел, все двери пооткрывал. Больше всего кухня ему понравилась. У раковины с кранами горячей и холодной воды целую минуту стоял, воду поочередно открывал, пальцем пробовал, языком прищелкивал.

— Надо же, какую цивилизацию в народ двинули!

— А посмотри плиту! Посмотри! — Я особенно на плиту напирал. Вчера сам ее вычистил, ножом скоблил, тряпкой с содой оттирал.

Дед и плиту удостоил вниманием. Посчитал конфорки:

— Раз, два, три, четыре. Райская жизнь!

Осмотрев все, дед вздохнул и сказал:

— Плохо.

— Да что ж тебе не понравилось? — в недоумении спросила мама. И я глаза вытаращил на деда: хвалил, хвалил…

— А как соберешься помирать — что делать? Жалко такие-то хоромы оставлять.

Отец, достав вино в красном графине, засмеялся:

— Есть, Прокофий Сергеич, из этого трудного положения выход — отложить дело с помиранием на неопределенный срок. Давайте-ка, по рюмочке — за ваше здоровье и по случаю прибытия!

Дед рюмочку выпил, обтер ладонью усы, сказал:

— Благодарствую, Алексей Семеныч, — и раскрыл свой чемодан с гостинцами.

Вот почему показался мне чемодан тяжелым — дед извлек из него две большие банки. Одна с вареньем была, в другой — желтел мед.

— Липовый, — сказал он. — Самый наиполезный.

Потом на стол темной горкой легли пахучие низки сушеных белых грибов. А еще каждому из нас старшая мамина сестра тетя Даша прислала в подарок по паре вязаных толстых носков.

Обнову Наташа сразу же, конечно, натянула на ноги.

— Деда, они кусаются.

— В том и самое здоровье, внучка, — сказал дед. — Это тебе не химия, не капрон. Самая наипервейшая шерсть. А что колется — хорошо, кровка в жилках будет резвей играть в тебе.

Даже мне захотелось надеть новые, кусачие носки.

После обеда мама велела деду отдохнуть с дороги, а потом они поедут в универмаг.

— Это по какой такой надобности стану я по магазинам шастать? — заартачился дед.

— Ладно, сама знаю! — решительно сказала мама. — Отдыхай пока, и пойдем…

Вернулись они с двумя свертками и коробкой.

— Алексей, — с порога сказал дед, — ты женку свою построже держи! Гляди, денег размотала! Костюм — восемьдесят шесть целковых. Туфли, рубаха. Жениха из меня делать вздумала! Поздно. Отжениховался.

Смеясь, мама заставила деда переодеться в новое.

Дед вышел из другой комнаты в сером костюме, в желтых туфлях, рубашка в тонкую полоску. Посмотрел на себя в зеркало, огладил бороду:

— А и то — хоть к венцу молодцу!

Сказал, и как-то сразу поник, пригорюнился.

— Что такое? — спросила мама.

— Глаша вспомнилась, — вздохнул дед. — Один приехал. В костюм обрядился… Вот живу — дважды раненный, контуженный, с осколком немецкой мины, а Глаша…

— Не надо, отец, — грустно сказала мама. — Сколько на роду написано человеку жить, столько и живет…

Спал дед в одной комнате со мной. Проснулся рано. Я глаза открыл, а он — в дверях уже.

— Спи, — сказал мне. — Пойду квартиру досматривать.

Все-таки отыскал дед в нашем хозяйстве серьезнейший недостаток — нет погреба.

— Ничего, — сказал отец, — в этом есть и своя польза. Торговля стала живей поворачиваться. Сейчас в магазине и приличную картошку почти всегда купишь, и капуста хорошая. Моченые яблоки. Зиму перебились.

— Зато какой у нас, дедушка, балкон! — снова похвасталась Наташка. — Посмотри! — И открыла дверь.

— Знатно, — похвалил дед. — Будто корабль это. А мы, как на палубе. В сорок втором довелось мне, пехоте, транспорт из Мурманска сопровождать. Тоже стоишь, а море — глазом не охватишь… А это что за посудина привязана? — неожиданно сказал дед, посмотрев на ведерко с цыплятами.

Отец, стоявший сзади, многозначительно усмехнулся:

— Насколько я понимаю, это — филиал местного почтового отделения. Пресс-центр, так сказать. Петя, сын, можешь внести ясность?

— Алексей, перестань! — сердито сказала мама. — Идемте, завтракать будем.

Дед, видно, что-то усек, положил руку мне на плечо, еще и по спине похлопал:

— Гляди орлом, Петруха!.. А хорошо тут у вас, — сказал он и посмотрел на далекий синий лес, на голубую полосу реки, протекавшую километрах в трех отсюда, перед лесом. — Далеко видно.

— Сначала на девятом этаже предлагали квартиру, — сказал отец. — Еще бы лучше вид был. Да мы отказались.

— И верно сделали, — одобрил дед. — Куда это, под самые небеса! Оно, поближе к матушке-земле, — надежней. Зачем девятый? Разве что в дали далекие поглядеть.

— А можно посмотреть с крыши, — сказал я. — Чердак в нашем подъезде открыт. Мы с ребятами лазали. Там лестница железная. Подняться…

— Мне в аккурат по чердакам лазить! — засмеялся дед.

Быстро промелькнули шумные выходные дни, а в понедельник мы с дедом остались вдвоем. Позавтракали, вышел дед на балкон, и вдруг показывает на ведерко:

— Глянь — никак яички снесла какая-то курочка?

Я посмотрел — два шоколадных трюфеля! И листок внизу.

И дед увидел листок. Подмигнул мне:

— Почитай, почитай, я пока воды напьюсь.

Он ушел, даже дверь за собой притворил. А у меня, кажется, руки дрожали, когда разворачивал бумагу.

Но ничего такого особенного в записке не было. «Привет свободному гражданину Петру Доброхотову! Это я, Таня. Просто сообщаю о себе, что я жива и здорова. Чего и тебе желаю».

Я вошел в комнату. Дед, рассматривая за стеклом шкафа чайный сервиз, на меня не взглянул. Но я понимал: ничего не сказать деду нельзя. Просто глупо — не сказать. Будто не доверяю ему, будто он чужой. Да если по правде, то с дедом мы больше всего друзья. Маме, отцу не скажу, а деду как раз и можно.

— Съедим по яичку? — сказал я и, развернув конфету, подал деду.

Он сначала понюхал и отчего-то усмехнулся, качнул головой.

— Такие же… Немецкого офицера, помню, в блиндаже прихватили. Цельный ящик нашли у него таких вот. — Дед откусил конфету, пожевал. — Шоколад. Такие же.

— Вкусные, — откусив от своей конфеты, сказал я и, как бы между прочим, добавил: — Девчонка снизу прислала. — Но дед опять ничего не сказал, и я тогда еще добавил: — Приехала недавно, и вот… вроде подружились.

— Что ж, хорошее дело, — обронил дед.

— Красивая она, — сказал я печально.

— Так еще лучше, что красивая.

— Она очень красивая. — Это у меня вышло еще печальнее.

— Не смотрит, что ль, загордилась? — спросил дед.

— Наоборот. Конфеты, видишь, прислала. Привет мне передала, здоровья желает.

— Никак что-то, Петруха, в голову не возьму, — удивился дед. — Отчего нос-то повесил? Орлом гляди!.. Да я бы… Эх, годочков пятьдесят соскоблить бы… Ну рассказывай, чего у тебя приключилось?

Я лишь плечами пожал.

— Чего рассказывать? Красивая она. Даже страшно.

— А ты не робей, шустряк-воробей! Чем сам-то плох! Глянь на себя — молодец, гвардейской стати! Весь в меня. А я, Петушок, без вранья скажу: орлом я был! Девки глазами ели. А я не на всякую еще и посмотрю. С разбором. А почему все? Цену знал себе. Вот и ты — гляди орлом-беркутом!

Но, видно, совсем не был я сейчас похож на орла и беркута. Дед нахмурился, доел конфету. Вздохнул.

— Посмотреть бы, что ль, на кралю твою красы неписуемой… Где она живет, внизу?

— Под нами как раз.

— Так пойду, гляну тогда, — сказал дед.

— Что ты! — испугался я. — Тебя же не знает никто!

— Узнают. Какие такие церемонии! Соседи ведь. Это бы я в деревне так, в своем доме сидел, носа не казал! Да меня всякая курица еще издаля признает… Скажи-ка лучше, спички у нас есть?

— Есть, — ответил я. — А тебе зачем?

Дед одернул перед зеркалом пиджак.

— Нету у нас, Петруха, в доме спичек! Понял? Последний коробок вышел. Понял?.. Значит, дверь, как и наша? Ладно, пойду спички одалживать.

Я думал: дед постучится, спросит спички, на Таню взглянет и вернется. Ничего подобного. Полчаса прошло — нет деда. А я в передней стоял, весь извелся. Потом слышу: дверь внизу захлопнулась. И шаги по лестнице. Я открыл дверь — дед! Входит, смотрит победно, коробок спичек подает.

— Ну что? — спросил я. — Видел?

— Плохие твои дела.

— Почему?

— Опять не соврал ты, — вздохнул дед. — А можно сказать, что и недоврал. Уж до того хороша — и не видывал лучше. На что мне, пню замшелому, и то петушком кукарекнуть хотелось.

— Говорил же тебе, — вслед за дедом вздохнул и я. — А почему так долго сидел?

— Так соседи же! Тары-бары, сухие амбары! Бабка у нее шустрая.

— Она же глухая.

— Сам ты глухой, — сказал дед. — Все она понимает. Я — про деревню ей, то-се, а она кое-что про свою жизнь… Ах, голова дырявая, забыл! Ждет ведь она тебя!

— Кто?

— Татьяна. За хлебом собралась идти. Хотела записку тебе писать, да я сказал, что и так передам. Сходи, тоже купишь чего там надо. Торт купи. Деньги, вот они. — Дед достал бумажник, подал три рубля. — Ну, чего ты, будто замерз? Татьяна уже собралась. Сумку взяла.

— Да есть у нас хлеб.

— А я толкую про торт! — Дед вроде и осердился даже. — Вот еще рублевка, не хватит вдруг. Тоже возьми сумку.

— Она что, внизу будет ждать? — спросил я.

— Петруха, ты, часом, не поглупел? Мне, что ль, заместо тебя идти! Девчонка красы неписуемой ждет его, а он… Пойдешь мимо — в дверь и стукни. Ждет. Бегом беги…

Может быть, Таня, как и я, стояла в передней, слушала шаги на лестнице? Только я поднял руку — постучать, дверь и открылась.

— Здравствуй! — приветливо сказала Таня. — Пойдем?

В кабине лифта она весело рассмеялась:

— Дедушка такой юморист у тебя! Рассказывал, как он был мальчишкой, и бык на дерево его загнал.

И мне удобнее всего было говорить о деде. Так, разговаривая, смеясь, и в магазин пришли.

Пока я в очереди за тортом стоял, а Таня хлеб покупала, на улице снова дождик небольшой собрался. Тротуар заблестел.

Таня достала из сумки складной зонтик. Она раскрыла его и подняла вверх, улыбнулась:

— Будет наша общая крыша.

— Не надо, — смутился я. — Держи над собой. Да и какой это дождь! Пугает только.

— Нет, — сказала Таня. — Ты же понесешь сумки.

Хлеба в ее сумке было совсем ерунда — и сама могла бы на мизинце унести. Но пришлось нести мне. Та же самая сумка. С тигром. А в другой руке — торт.

Настроение у меня сразу упало. А тут еще Таня стала деда критиковать:

— Рассказывает он интересно, только речь у него очень засоренная. Много неправильных слов употребляет. В городе так уже не говорят.

— И плохо, что не говорят, — сказал я.

— Почему ты так считаешь?

— Если бы дед говорил как все, правильно, то, может, его и слушать было бы не так интересно.

— У тебя плохое настроение? — спросила Таня и внимательно посмотрела на меня.

А я смотреть на нее боялся. Когда смотришь на нее, вся воля куда-то пропадает и сам не свой становишься.

— Почему, — глядя под ноги, сказал я, — обыкновенное настроение.

— Ну хорошо, не будем ссориться. Не будем? Ведь ты не хочешь ссориться? — спросила она и взяла меня за руку, пониже локтя. — Конечно, зачем нам ссориться.

Мы прошли шагов пятнадцать, а Таня мою руку все не отпускала. Это ей было не совсем удобно — в левой руке она держала зонтик, старательно прикрывала меня от мелкого дождика. А я почти задыхался — рука ее была маленькая, теплая, нежная. Но вдруг я подумал: а не специально ли она не хочет отпускать мою руку? Это я подумал, когда увидел, что навстречу шло трое девчонок из нашего дома. Таня даже приветливо кивнула им.

— Таня, ты можешь ответить честно?

— Постараюсь, — кокетливо сказала она.

— Мы шли прошлый раз, помнишь, мимо девчонок, они в мяч играли, у тебя по правде крошка в носок тогда попала?

Она помолчала немного и, улыбаясь, подняла на меня синие и такие большие свои глаза:

— Нет, крошка не попала.

— А зачем же ты…

— Разве не понимаешь? Просто мне нужно… Мне нужно, Петр, чтобы все видели и знали, что я хожу не одна, что у меня есть мальчик. Да, сильный такой, высокий, ростом сто шестьдесят пять сантиметров. Которого все уважают. В общем, который является моим рыцарем. Защитником. Мне без рыцаря и защитника ведь нельзя. Ты же видишь.

— А зеленая ручка тогда с балкона…

Таня легонько ударила меня по руке:

— Все тебе нужно знать! Какое это имеет значение! Разве тебе плохо дружить со мной? Мне кажется, очень многие мальчики должны завидовать тебе. Скажешь, не так?

Дома я поставил на буфет торт, а сверху положил сдачу.

— Дед, скажи: сколько лет тебе было, когда залез от быка на дерево?

— А, — усмехнулся тот. — Татьяна рассказала. Да, пожалуй, сколь и тебе сейчас. Уши тогда болели у меня, мать завязала платком, и невдомек мне, не слышно, как бык сзади оказался. Увидел я, а он уж — вот, голову рогатую наклонил. Я и кинулся к черемухе, хорошо, что росла рядом. Успел взобраться. Отсиделся.

— Четырнадцатый год, значит, был, — сказал я. — Ну, а с девчонками ты как? Не дружил?

— Вот ты о чем… — Дед огладил усы, собрал у глаз смешливые морщинки. — Как об этом сказать — дружил, не дружил? Пошли раз по ягоды, лет десять мне было. Много, помню, набрал ягод, а домой пошли — все Дашутке в корзинку и высыпал. Девчонка, через два дома жила. Беленькая такая.

— Она тебе нравилась? — спросил я.

— Должно, так. Увижу ее — так и бегу навстречу. Ягоды тогда высыпал ей, а дома мать мне всыпала! Ягоды — не баловство было, не забава. Время какое? Империалистическая война, голодно. В кисель — ягода. А уж пирог с малиной или там с черникой испечет — праздник в доме.

— А дальше что было с Дашуткой?

— Дальше-то? — Дед нахмурился, вздохнул. — А ничего дальше не было. Эпидемия какая-то страшная навалилась в ту пору. Чуть не половина деревни вымерла. Дашутку тоже схоронили.

Помолчал дед, еще раз вздохнул и спросил:

— Сам-то чего припечалился? Отчего душа не поет?

— Дед, влюбился я. Ты не смейся, мы с ребятами так и говорим: влюбился, не влюбился.

— Да я ничего, — сказал дед. — Обыкновенное дело. Со всяким приключается. А если еще такая девчонка! Как же без этого? Обязательно даже.

— Дед, это не Таня.

— Ишь ты! — поразился он. — Еще красивше нашел? Ну и Петька! Весь в меня!

— Нет, она не такая красивая, — сказал я. — Может, и вовсе некрасивая.

— Так, так. — Дед опять затеребил усы. — И что же?

— Кира ее зовут. Нравится мне.

— Кира, значит, Кира, — забормотал дед. — Ну-ну?

— Нравится, говорю, очень. Тоже в нашем доме живет. На девятом этаже.

— Ясно, ясно, — закивал дед. — Обе, значит, тута. В одном дому. И Кира, значит, имеет на тебя обиду.

— А ты откуда знаешь? — Я в удивлении уставился на деда.

— Петруха, Петруха, милок ты мой. Дела эти известные. И сам не единожды так же вот попадал впросак. Парень-то, говорю тебе, был я видный. И все-то со мной было. И чего только не было. И слез тех перевидал — запрудой не запрудить… Ах ты, оборот-поворот какой! Татьяна, выходит, тут вовсе и не к делу? А как хороша!

— Я кто ей? Так, рыцарь, мальчик высокого росту. Охрана.

Я сказал это обиженным голосом, и только в эту минуту совсем ясно понял, что так оно и есть — рыцарь, охрана.

— А Кира, может, и плачет, — добавил я.

— Ах ты, Петушок — чистый гребешок! — сказал дед и прижал мою голову к себе. — Видишь, жизнь-то какая негладкая. Они по нас плачут, а и нам не сладко… А гляди-ка, — вдруг показал дед за окно. — Пока тут сидели, разговоры говорили, и дождик за лес ушел. Прояснило. И солнышко скоро будет. Хватит, Петруха, тужить-горевать, идем-ка во двор, домину кругом обкружим, еще чего покажешь…

А на другой день погода и совсем разгулялась. От вчерашнего разговора мне было немного не по себе, и дед словно чувствовал это — ни о чем вчерашнем не вспоминал. Я принес утром газету из ящика и стал смотреть, где какие фильмы идут. Сходим, думаю, с дедом в кино. Четвертый день живет, а нигде еще не был. Только с мамой в универмаге. Но магазин не считается. Это не развлечение.

Я газету смотрю, а дед — на балконе, дали оглядывает, на солнышке греется. До обеда солнце весь наш балкон заливает, хоть ложись загорай, и на пляж не надо ходить.

— Петь, — позвал меня дед. Я подошел, а он рукой показывает на трех девчонок, что, сидя на лавочке, смотрели журнал и, словно по команде, правую ногу закинули на левую. — Вон та, беленькая, не Кира будет?

— Что ты, она совсем не такая.

— Показал бы мне, — сказал дед. — Татьяну видел, теперь на Киру посмотреть бы.

— Ладно, ладно, — говорю. И тащу деда за рукав к двери. Догадался дед.

— Экий пень бестолковый! — ругнул он себя. — Ясная обстановка. Операцию держим в секрете.

В комнате я начал было про фильмы деду читать — так не слушает.

— Кино от нас не ускачет. Ты Киру мне покажи. Какая из себя она.

Чего далась ему Кира!

— Высокая, — говорю, — чуть пониже меня. Две косы длинные. Глаза серые, крупные такие. — Я взял листок и бережно нарисовал большой глаз. — Здесь вот, к носу, уголок немного загнут. А над глазом тонкая полосочка круглая, с ресницами. Зрачок черный. А брови… — Я и бровь вывел карандашом. — Нет, они ровней у нее. Волосинки густые и все в одну сторону смотрят. Много их. Может, тысяча волосков на каждой брови будет.

Кирин глаз деду понравился.

— Ишь, как ловко обрисовал! Красивый глаз. Теперь еще шибче охота поглядеть на нее.

Я несколько раз смотрел с балкона. И в классики играли девчонки, и в обнимку ходили парами. Та троица с журналом все на лавочке продолжала сидеть, только ноги опять, будто по команде, переменили — теперь левая на правой. И с мячом играли, но далеко, у того же второго подъезда. Однако Киры нигде не было видно.

А в двенадцатом часу выглянул, и вот — будто в горле у меня перехватило. Сидит Кира у своего подъезда на лавочке. Она спиной сидела, но я узнал ее. И косы длинные, и серое платье с красной оборкой… Да и вообще, как же мог бы я не узнать Киру!.. Показать ее, что ли, деду?

А тот, надев очки, читал в комнате газету.

— Еще не раздумал смотреть? — подойдя к нему, спросил я. — На лавочке она сидит.

— Кира! — Дед газету — в сторону и скорей на балкон.

Я показал ему Киру. Дед смотрел, вытянув худую, морщинистую шею, молчал. Потом палец к губам приложил и вытолкал меня в комнату.

— Что на спине прочитаешь? — сказал он. — Пойду глядеть.

— А может, не надо? — усомнился я. — Тогда хоть недолго. Посмотришь — и назад.

— Дело само покажет.

Я испугался.

— Какое еще дело?

— А как слово захочу молвить? Не боись, Петруха. Лишнего не брякну…

Ох, и дед! Умеет же — поучиться у него! Сошел с крыльца, пиджак новый одернул и — прямехонько туда, к далекой лавочке у Кириного подъезда. И там не долго раздумывал. Сел рядом с Кирой. А через минуту и рукой взмахнул, затряс бородой. Пошел байки рассказывать!

Что? О ком? Я терялся в догадках, только стоял на балконе, смотрел на их спины и ждал, когда он там наговорится.

Не дождался. Вдруг встали оба, поднялись по ступенькам и — нет их, скрылись в подъезде.

Больше часа не было деда. Звонит наконец, разведчик тайный! Входит, и не пойму, что с ним? Серьезный какой-то, озабоченный. Но потом, правда, улыбнулся, подмигнул даже:

— Ну, Петруха, нагляделся, насмотрелся — что на самолете том полетал. Куда как дальше видно с ихнего балкона. Такие дали заречные. Аж голова чуток закружилась. Кажись, и не бывал так высоко. Понравилось. Обратно в деревню на самолете полечу. А чего, грудных детишков возят теперь. Время такое. Полечу!.. Да, чего ж хотел тебе, Петруха, сказать? Вот что — плохие твои дела.

Снова загадка! Хоть бы сказал сразу. Притих я, насторожился, жду.

— С виду она, врать не стану, конечное дело — не Татьяна. Но душа ейная, внук мой золотой, — цветок раскрытый… Вот идешь, бывает, поутру, рано-рано, лугом некошенным, и стоят они, глядят, улыбаются, всему миру открытые, росой напоенные, первым солнцем обласканные — лютик ли желтый, колокольчик, анютины глазки. Идешь, смотришь на красу эту чистую, и ступаешь сторожко, чтоб случаем по вине своей, лености или глупой спеси — не смять цветок тот безвинный. Ты правду сказал, ростом Кира высокая, а все одно — цветок малый и чистый.

Дед все это говорил, тихо расхаживая по комнате, вздыхая, и не говорил даже, а словно читал стихотворение какое-то. Никогда я раньше не видел его таким. Подшутить, посмеяться, забавную историю рассказать — вот каким привык видеть его. А сейчас… Что с ним сделалось?

Дед умолк, а я не знал, что и сказать. Спросить — говорил ли он с Кирой обо мне, после всех его задумчивых и неторопливых слов показалось неудобным.

За обедом дед все-таки рассказал мне, как познакомился с матерью Киры, с сестрой Риммой из северного города Норильска. Рассказывал он без обычных шуток, и от него я услышал много такого, о чем и не знал совсем. Мать Киры не работает, инвалидную группу врачи ей назначили. Сказал, что она очень хорошая и душевная женщина, а вот с мужем неважно они живут, потому что он крепко попивает.

— Видишь, — сказал дед, — невеселые дела какие. А подумай: каково Кире приходится? Ее, Киру, внук мой хороший, забижать никак невозможно. Грех это.

— Она жаловалась, да? — спросил я.

— А зачем было ей жаловаться? Про тебя, мой хороший, ни словечка я не услышал. Как и нет тебя. Будто карандашиком вычеркнула. Потому и сказал я, что плохие твои дела.

— А ты, — спросил я, — тоже ничего не говорил?

— И я про тебя молчал. Чего ж говорить? Вам самим разбираться надо. Если не поздно.

Вечером я долго не мог уснуть. Что же получается? Кира от меня отказалась, карандашиком вычеркнула. С Таней теперь дружить? Почему бы и нет? Самая красивая девчонка двора. Точно, все ребята будут завидовать. А Кира… Так не хочет ведь. И не надо! Но чтобы окончательно уверить себя в том, что действительно «не надо», что на Киру мне начихать, я должен был на нее обидеться или хотя бы разозлиться. Должен был, а не мог.

Наверно, и дальше продолжал бы я мучиться, ничего не в состоянии решить. И день бы так прошел, и другой, и третий. Не знаю, сколько бы их прошло. И еще обнаружил бы я в Наташином ведерке конфеты и записку с обращением к «свободному гражданину». И отправился бы с красивой Таней сначала в универмаг за голубой тесьмой, а потом, может, и в кино. И ловил бы завистливые взгляды ребят. Так все и было бы, но…

— Петруха, хочешь расскажу, как я женился?

Это дед сказал мне утром, когда мы расположились за столом завтракать. Сказал своим обычным голосом, и мне сразу как-то легче стало.

Дед намазал хлеб паштетом, откусил, вынул крошку из бороды.

— Нет, поедим сначала. Это серьезный разговор.

— А чего глаза смешные были?

— Так она жизнь такая. Что арбуз полосатый. И горько, и смешно. Все рядышком, вперемежку.

Поел дед, усы и бороду полотенцем вытер.

— Я тебе сказывал, что был я парень молодец-удалец. И нраву веселого. Да и ласковое слово в кармане не прятал, за что девки и любили меня и погулять со мной за большую честь почитали. И сколько ходить бы мне в женихах — того я не знаю, да вот на двадцать третьем году пересеклись наши дорожки с Глашей. Не скажу, чтоб лицом она была краше других, только стал я к тому времени уже понимать, что красота — не главный у девки козырь. Красота, говорят, до венца. А вот как потом жить — не тужить, горя не знать и нраву веселого не лишиться? Вижу: вроде получается у нас песня. Свидимся с вечера, а расстаться никак не можем. Хоть утро встречай на бревнышке. И все больше разговоры промеж нас, шутки. Я говорун, а и Глаша не молчунья. Хотя и слушать умела. Большая мастерица была слушать. Просит бывало: «Расскажи, Проша, еще чего. Слушать больно тебя интересно». А я говорю: «Теперь ты рассказывай». — «Нет, говорит, лучше ты. А я послухаю». И смеется: «Знаешь, говорит, почему рот у человека один, а уха два? Чтоб услышать больше».

И всякий раз сидели бы мы до утра, все говорили бы и прощались, да больно уж строгий был у нее отец. Откроет окошко и кричит: «Глашка! Сколь повторять? Иди домой!» А потом и вовсе не велел выходить ей ко мне. Из богатых он был, до революции лавку имел. А я что — веселый да голый. Одни руки. Видишь, положение какое! Глаша со всей душой ко мне, и я без нее не могу, так отец — стеной промеж нас. Я Глаше толкую: раз отца не переиначить, то один выход — идти поперек его, отцовой, воли. Не прежнее, говорю, время, чтоб во всем исполнять волю родителей. Сами хозяева. В ту пору уже про колхозы толки-разговоры шли. Не пропадем, говорю: четыре руки, две головы, да любовь-душа посередке. Она слушает, кивает, но пуще всего отца страшится. Отец-то, когда увидел, что не по его выходит, вконец освирепел. «Кнутом, кричит, забью! На порог родного дома не ступишь!» Видишь, зверюга какой! Даром что новой власти уже боле десяти годов было.

Ну, что тут делать? Никак не решается Глаша поперек отца идти. Слезьми обливается. «Видно, не судьба, говорит, Проша. Отступись от меня». И что ж, Петруха, удумал я?

Дед посмотрел на меня весело. Стукнул кулаком по столу.

— Ах так, — говорю я своей Глаше, — не плачь тогда обо мне, не лей горючи слезы, прощевай, говорю, дорогая-любимая, а жизни мне без тебя все равно нету. — Забежал я в церковь да скорей по лесенке — на самый верх. Схватился рукой за колокол, на самый краешек встал и кричу: — Прощавай, Глашенька!

— Прыгнул? — со страхом спросил я.

Дед посмотрел на меня хитрым глазом:

— А как бы я, внук золотой, сейчас говорил с тобой? Да и на свете не было бы тебя… Услышала Глаша, обмерла, руки вверх вскинула. «Прошенька! — кричит. Пожалей меня!» И сама на траву повалилась.

— А что потом?

— Так и вышел мой верх. Поженились.

Мне рассказ его здорово понравился. Вот это дед у меня! У кого еще такой есть!

— Ну, а дальше? — говорю я деду.

— А дальше история долгая. Прожили мы с Глашей сорок шесть годов, за вычетом двух лет и двух месяцев — это как по причине сильной контузии головы и нахождения в правом боку осколка немецкой мины признали меня негодным к продолжению сражений с немецкими гадами. Из армии списали, ну, а старухе моей, на ее великую радость, даже и в таком сильно поврежденном виде вполне я сгодился. Только в ту пору была Глаша, ясное дело, не старуха, а очень даже завлекательная и душевная женщина она была. Так и жили. В чины я, правда, не выбился — конюхом был, ездовым, а после до нонешнего времени пастухом состоял, но Глаша, врать не стану, в обиде на меня не была и словом никогда не попрекнула. И прожили мы с ней эти сорок с лишним годов, как один день. В мире, в согласии, а уж говорить-говорили и все никак наговориться не могли. Я тебе, внук золотой, так скажу: если бы все слова, что мы с Глашей друг дружке сказали, написать бы в одну строчку, то протянулась бы эта строчка до самой твоей луны, кругом нее обвилась три раза и опять бы вернулась на ту же нашу землю.

— Ого-го, строчка! — сказал я. — Миллион километров, наверно! И все языком!

— Не языком, Петруша, а сердцем. С любимым другом сердце говорит. А язык только помогает. Тут уж его не остановишь. Губы да зубы — два запора у языка, да и те не удержат.

— Дед, — я улыбнулся, — а ты сколько сейчас наговорил? Километр будет?

— Да кто ж его знает, может, и будет.

— А ты сердцем говорил?

— Сердцем, Петруша, — сказал дед. — Думаешь, не болит за тебя сердце? Болит. Ехал сюда и знать не знал о твоих заботах. А тут, видишь, дела какие сурьезные. Сколько ниток напутано. Попробуй найди конец… Ладно, мой хороший, посуду пока уберем. Я мыть стану, а ты на полку складывай.

Прибрали мы на кухне, я и веником на полу еще подмел. Ведро было полное. Я пошел на лестницу, к мусоропроводу.

Иду, а сам все думаю про то, о чем дед рассказывал. Особенно как с колокольни чуть не сиганул. Это, значит, по-настоящему любил. Не то что я. Мне даже обидно стало за себя.

— Дед, — вернувшись с пустым ведром, спросил я, — а Кира ничего-ничего про меня не сказала?

— Не сказала, Петруша. Только ведь, знаешь, какое тут дело — посмотреть надо, отчего не сказала. Я так понимаю, что от боли. От сердца. Сердце в горе молчит, в радости говорит.

— Дед, а будет она со мной разговаривать?

— Того не знаю. Попробуй.

Попробовать? А что, если и правда попробовать? Конечно! Что же мне дед сразу не сказал? Все про сердце да про сердце…

Я вышел на солнечный балкон. Далекая вертушка на белой палочке быстро крутилась. От легкого ветерка работал пропеллер и на моем балконе. Это мне придало уверенности. Я отыскал в ящике круглое зеркальце и сказал деду:

— Я пошел.

Наверно, по моему лицу он понял, что я собираюсь делать.

— Иди, Петруша. Хорошо поискать — в любом мотке конец сыщется…

Я уселся на доске песочницы и, достав из кармана зеркальце, навел светлый круг на балкон Киры. Если она в комнате, то должна увидеть. На потолке будет свет.

Все правильно я подумал. Через несколько секунд на балконе появилась Кира. Я помахал рукой. Она постояла, постояла и ушла. А теперь я не понял, что бы это значило? Выйдет? Но в ответ она не помахала. Или не хочет разговаривать?

Она долго не показывалась. И я не отступаю, навожу зеркало, дрожит на ее балконе светлое пятно. Опять вышла она. Я опять — рукой. Она, кажется, пожала плечами. Ушла. Что это значит? Все-таки решила спуститься?..

И верно: теперь я увидел ее в дверях подъезда. С крыльца спускаться она не стала. Я быстро подошел, взбежал на ступеньки и сказал:

— Здравствуй, Кира!

— Здравствуй. — И ничего не шевельнулось в ее лице.

— Я к тебе пришел, — сказал я.

— Вижу.

— А разговаривать со мной ты не хочешь?

— О чем?

— Обо всем.

— Это с какой стати? — В ее больших серых глазах с чуть изогнутыми у носа уголками даже не проскользнуло усмешки.

— Кира, ты совсем-совсем не хочешь со мной разговаривать?

Она куснула верхнюю губу, изогнула ровную бровь с тысячью темных волосинок, но так ничего и не сказала.

— Кира, у вас чердак открыт? Там железная лестница должна быть.

Она пожала плечами.

— А в нашем подъезде чердак открыт. Кира, я сейчас побегу на чердак и вылезу на крышу.

Она наконец разжала губы.

— Зачем?

— Вниз прыгну.

Она посмотрела мне в глаза и усмехнулась.

— Серьезно говорю, — сказал я. — Прямо на асфальт упаду.

— Зачем? — опять спросила она и тут же с тревогой добавила: — Ты правда собираешься прыгнуть?

Из подъезда вышла женщина с ребенком на руках, но я даже не обратил на нее внимания.

— Думаешь — не прыгну?

— Петя, что с тобой? — вдруг сказала Кира и покраснела. — Тебе плохо, да?

Я лишь кивнул. Мне показалось, что могу заплакать.

— Что же ты ничего не говорил мне?

— Я говорил. Ты же помнишь?

— Да, правда, — сказала Кира. — Но я думала… А почему ты еще раз не пришел?

— Я пришел. Видишь.

— Да, пришел. А я думала — уже никогда не придешь.

Из дверей вышел малец с куском булки и внимательно оглядел нас.

— У тебя есть время? — спросил я. — Чего мы здесь стоим?

— А куда мы пойдем?

— Не знаю. Куда-нибудь. Идем?

— Да.

— А дома не надо сказать?

— Ничего. Мама с сестрой платье кроят. Ведь мы не очень долго?

— Наверно.

Мы обогнули дом и вышли на улицу.

Я не знаю, о чем мы говорили и куда шли. Просто шли вперед. А говорили обо всем, что приходило в голову, что вспоминалось. И о деде говорили. Кира сказала, что он очень понравился ей. И еще спросила, почему я раньше говорил, будто он смешной.

— Вообще он смешной, — подтвердил я. — Только не всегда. Знаешь, он хотел жениться, а невеста не соглашалась, боялась своего отца, так дед чуть с колокольни не прыгнул.

— А ты с крыши собирался! — засмеялась Кира и в ту же минуту стала краснеть. — Нет… я не то хотела сказать.

— Конечно, — кивнул я, чувствуя, что тоже краснею. Получилось: будто я — жених, а Кира — моя невеста.

— Мы ведь просто дружим, — сказала Кира.

— Ты мороженое любишь?

— Конечно. Осенью съела сразу два фруктовых и горло простудила. Ангина была.

— Тогда не куплю, — сказал я.

— И не надо!

— А у меня и денег нет!

Так, почти не глядя по сторонам, разговаривая, мы прошли до конца весь наш длинный проспект Энтузиастов, упиравшийся в другой проспект — Московский. На противоположной стороне его возвышался памятник героям Великой Отечественной войны — широкое развернутое знамя с высеченными из камня суровыми лицами бойцов, и впереди — женщина, опустившаяся на одно колено, со склоненной головой.

Перед памятником, на красноватой гранитной площадке, стоял почетный караул — две девочки в защитных гимнастерках с погонами и два мальчика с автоматами.

— Ты не стоял в карауле? — спросила Кира.

— Нет, — ответил я, рассматривая застывших мальчишек примерно моего возраста.

— А я стояла. В октябре. Дождь тогда начал накрапывать. А мы все равно стояли. Я почему-то все время о дедушке думала. Он никакой, конечно, не дедушка был. Ему только двадцать семь лет исполнилось, когда он погиб. Шестого декабря день рождения у него, а девятого, через три дня, погиб. В Сталинграде. Несколько писем его осталось. Я покажу тебе. Одно смешное такое. Не смешное, просто написано смешно. Как без обеда остался. Поставил котелок, а в него пуля попала. Взял ложку, смотрит, а борща и нет. Одна капуста на дне да свекла.

Постояли мы у памятника героям и пошли назад: Кира беспокоилась, что дома ничего не сказала.

И снова о школе говорили, я о дедушке рассказывал. А еще я спросил Киру:

— Сколько времени мы гуляем?

— Часа два примерно.

— И все время говорили, правда?

— Все время, — в подтверждение кивнула Кира.

— А если все наши слова в одну строчку написать, сколько было бы?

— Не знаю, — с удивлением сказала она. — Много. Просто не представляю.

— А еще вопрос. Ладно? Чем мы с тобой говорили?

— Языком, — ответила Кира. — Чем же еще!

— Так, да не так, — качнул я головой.

— А как?

Но о сердце говорить я постеснялся. Потом когда-нибудь скажу. И перевел на другое.

— А слышала пословицу: зубы да губы — два запора, а языка не удержат?

— Не слышала. Это дедушка твой так говорит?

— И бабушка тоже. Они с дедом сорок шесть лет прожили. Все никак не могли наговориться.

— Он очень интересно говорит. Хороший у тебя дедушка.

— Обожди, послушаешь, когда смешное станет рассказывать!

— Он тоже на войне был?

— Два года и два месяца. Осколок мины до сих пор в боку сидит. — Наш дом был совсем близко, и я спросил: — А гулять ты можешь теперь?

— Да. Римма еще полтора месяца пробудет.

— А завтра пойдем куда-нибудь? Помнишь, в кино собирались?

— Помню. Сто лет не была. А твой дедушка может пойти с нами?

— Спрашиваешь! Он кино больше всего любит!..

Мне так не терпелось увидеть деда, что выскочил из лифта и ключа не стал доставать — притиснул пальцем кнопку звонка и держал до тех пор, пока дверь не открылась.

— Что за пожар? — спросил дед.

А я прошел в комнату, повернулся на каблуках и говорю:

— С Кирой помирился. Гулять ходили.

— Гляди-ка! — удивился дед. — И кончик нашел?

— Что кончик! Весь моток размотал! Дед, мы два километра наговорили! Или даже три!

— Обожди с километрами, — сказал дед. — Кончик пусть ты и нашел, а моток, Петруша, еще путаный. И не один там кончик. — Он открыл ящик буфета и подал мне две толстенькие конфеты. — А еще и письмо тебе.

Я развернул листок: «Славный, верный рыцарь Петр Доброхотов! Как рыцарь смотрит на то, чтобы сопровождать даму сердца в универмаг? Мне нужно купить четыре метра голубой тесьмы. Гарантирую коктейль с вареньем. Таня».

— Что задумался? — сказал дед. — Тут, милый, в клубке этом путано-перепутано. Не гляди, что махонькая, да коготок у нее острый. Из-за таких глаз, мой хороший, короли-принцы голов лишались.

Я положил листок на стол и решительно сказал:

— То короли да принцы, а моя голова, дед, на месте пока.

На свободной половинке листка с письмом Тани я черным фломастером нарисовал тучу, а красным — маленький краешек солнца. Внизу написал: «Солнышко закатилось. Рыцарь подал в отставку».

Дед, внимательно смотревший на мою работу, с довольным видом потер руки:

— Ай да Петруха! Ай да орел! В ведерку, значит, ее? И конфеты не забудь.

— Конечно! Нужны мне ее конфеты!

Я опустил ведерко с запиской и конфетами на балкон пятого этажа, закрыл дверь и сказал:

— Дед, в кино завтра пойдем?

— А чего ж, хорошее дело. Люблю кино. А если комедия какая смешная — пять раз смотреть буду. Про Шурика в клубе у нас показывали. Три раза привозили, три раза смотрел. Когда, говоришь, пойдем, завтра?

— Сейчас газету из ящика принесу, посмотрим.

— Погодь, Петруха, — остановил меня дед. — А с кем пойдем?

— Втроем, — сказал я.

— И Кира, значит?

— Да, с Кирой.

— Ну и молодец! Вот ты бравый какой у меня! Орел! Весь в своего деда! Ну, беги за газетой.

1981 г.