21.1. Странная охота

Рассказ генерала Королева

Охотнички

«В тот, 64-й год, какая-то нехорошая осень была в Крыму. Хмурая. Холодная. Из-за моросящих дождей солнца не было видно. Хотя был только конец сентября. Я, в то время полковник КГБ, отвечал за госдачи на территории Южного берега Крыма в пределах Ливадии, Мисхора, Кореиза и Мухалатки. Меня назначили сюда начальником 9-го отдела 9-го Управления КГБ. 9-й отдел в Крыму, как и 9-й отдел на Кавказе — это прием, размещение, охрана и организация отдыха главных лиц СССР и высоких гостей из других стран, которые приезжали по приглашению партии и правительства. Резиденция отдела находилась в Мисхоре. Кроме этого было у нас два охотничьих хозяйства в Крымском заповеднике: «Дубрава» и «Зеленый Гай». «Дубрава» — это большое здание и пара маленьких домиков для гостей, делегаций, охраны и обслуги. В «Зеленом Гае» на красивой поляне — несколько одноэтажных построек. По оформлению — самые настоящие гостиницы со всеми удобствами, нормально отделанные и довольно просто обставленные, никакого богатства типа мрамора. Ничего лишнего там не было. Самые обыкновенные, но очень удобные дачи. Главное же здание в «Дубраве» — двухэтажное. Кухня, просторная столовая, а наверху гостиничные номера.

В Крымском заповеднике было на что поохотиться: не только зайцы и лисы, но и кабаны, и олени, и птица разная. Заповедник принадлежал украинским властям. Потому всю работу по сохранению живности и растительности, по поддержанию санитарного порядка и ремонту дорог вела администрация заповедника.

Примерно 29 сентября 1964 года мне позвонил начальник охраны отдыхавшего у нас Хрущева Леонид Трофимович Литовченко:

— Слушай, — говорит, — мы улетаем в Пицунду. Погода здесь испортилась. Ветер. Холодно. Всего 10 градусов. Остаток отпуска Никита Сергеевич решил провести в Пицунде. Но перед тем, как улететь, хотел бы поохотиться в заповеднике.

— Хорошо, — сказал я. — Сегодня же отправлю туда команду: врача, медсестру и охрану. И сам с ними поеду, чтобы все осмотреть, проверить и встретить вас, как полагается.

В это же время в Крыму отдыхал и первый секретарь ЦК Компартии Украины, он же член Политбюро ЦК КПСС — Шелест Петр Ефимович. Короче, Хрущев захотел напоследок поохотиться с Шелестом. И потом, сразу после охоты, отправиться на аэродром в Гвардейское… Нет! На симферопольский аэродром, что в 34 километрах от охоты. А уже оттуда лететь в Пицунду.

С местными чекистами мы спланировали пересечь вершину Ай-Петри по грунтовым дорогам, чтобы не возвращаться на главное шоссе, которое шло в объезд, и к тому же к нему нужно было спускаться вниз, то есть в Массандру. А уже из Массандры через Алушту ехать в Симферополь. Тут же, через перевал, горными дорогами было быстрее. К тому же Шелест предложил заехать поохотиться еще и в Белогорский заповедник. Там хороший фазаний питомник. Как договорились, так и сделали.

…Приехал Никита Сергеевич. Следом Шелест с охраной. Я их встретил, и они тут же отправились на охоту. Егерь, конечно, во избежание неприятностей, развел их в разные стороны. Чтобы кто кого не подстрелил в азарте. Я же с командой остался на месте, а повар и сестра-хозяйка дачи пошли готовить ужин. Первым делом поймали на уху рыбку. Ее в речках хватало. Позже, уже при Леониде Ильиче, там еще и пруды сделали для выращивания форели. Царская, скажу я вам, рыба! Однако сам Леонид Ильич рыбу не ловил. Предпочитал охоту.

…Прошло два, может, три часа времени. Вижу, Никита Сергеевич возвращается в «Дубраву»… ни с чем. Грустный такой. Я говорю: «Никита Сергеевич, что это вы сегодня без трофеев?» Он так махнул рукой: «Да, ладно. Я просто так поездил, посмотрел, немножко подышал свежим воздухом. Уже и это хорошо…» Ему тогда уже 70 было. Сказал так, а сам, вижу, вялый какой-то, какой-то задумчивый… Словно плохо ему от чего-то. Сказал и стал подниматься к себе наверх. На полпути остановился, обернулся и спрашивает: «А что, Шелеста еще не было? Известий от него никаких?» — «Пока никаких, Никита Сергеевич», — ответил я и пошел распорядиться, чтобы накрывали на стол.

Через время, видимо, отдохнув, он спустился вниз и снова спрашивает: «Что? Шелеста все еще нет?» — «Нет, Никита Сергеевич, еще не возвращался, — опять ответил я и добавил. — Может вы покушаете чего? У нас ужин готов». — «Ну, хорошо, — говорит Хрущев, — давайте я перекушу. Потом погуляю. Сам».

Не помню уже: то ли он уху поел, то ли только чаю попил. К спиртному тоже вроде не прикоснулся. Вообще на моей памяти нет того, чтобы сказать, что он в те годы злоупотреблял этим. Может, когда помоложе был, всякое бывало, но при мне ничего дурного. А я все-таки много его наблюдал, в том числе и на приемах в Крыму. Когда он один был, кажется, вообще в рот не брал. Вот и в тот раз… просто перекусил, погулял чуток и опять спрашивает: «Где же этот Шелест застрял? Уже и ночь в глаза, а его нет…»

Я же подумал: «Надо же… такого еще не было, чтобы Первый секретарь кого-то ждал. Обычно все его ждали. Атут уехали и будто забыли про него, не говоря уже про то, что он их гость. Раньше один впереди другого бежали, чтобы побольше с Хрущевым побыть, а теперь что-то не спешат!»

…Карманных телефонов еще не было, да и оборудованных простой радиосвязью персональных машин что-то не помню. На охоту выезжали на обычных «козелках», то есть на вездеходах ГАЗ-69. Хорошая машина для охоты. Без верха. Вся открытая. Едешь — все вокруг видно. Увидел — тут же стрелять можно.

Меж тем уже совсем стемнело, а Шелест, видно, и не думал возвращаться. И тогда Хрущев снова спрашивает:

— Что же делать? Может, мне самому ехать к самолету? А он догонит…

«Это уже совсем ни в какие рамки не вписывается. Чтобы пригласить и не угостить, а тем более не проводить гостя, да еще какого гостя! Это просто из рук вон выходящий случай», — подумал я так и говорю:

— Как скажете, Никита Сергеевич…

И скомандовал, чтобы готовились сопровождать его кабриолет. Была у него машина такая, марки ЗИЛ, с открывающимся и закрывающимся верхом. Он только на ней в Крыму ездил. В Ялте, кажется, лишь один такой автомобиль был. Потом еще пару «Чаек» кабриолетами сделали. Сопровождала его обычно «Чайка», но могла и простая «Волга». Я, например, сопровождать на «Волге» ездил. В этот же раз была резервная «Чайка», в которой была охрана. А впереди ехал местный спецоперативник из госбезопасности Ялты, майор Чердак Федор Иванович. Охраняющие же Хрущева Литовченко, Бунаев и Васильев находились с ним в кабриолете.

Короче, так и не дождавшись Шелеста, поехали и благополучно добрались до Белогорска. Там остановились в скромном одноэтажном охотничьем домике. Приехали туда и стали размещаться на ночлег. Вышел Никита Сергеевич. Я следом. Вышел Хрущев и в который уже раз:

— Ну, когда же этот Шелест приедет?

А ночь уже вовсю. И темень непроглядная. Часа, наверное, два до полуночи. Что тут делать? И вот, чтобы хоть как-то сгладить неудобную ситуацию, я позвонил первому секретарю Крымского обкома партии Лутаку:

— Иван Кондратьич, мы тут с Никитой Сергеевичем недалеко находимся…

— Знаю, — отвечает Лутак, — Лукин, наш начальник управления КГБ, мне докладывал.

— Иван Кондратьич, вы не могли бы к Никите Сергеевичу приехать, а то он совсем один здесь… Шелест Петр Ефимович где-то уже очень долго задерживается. Неудобно как-то получается. Никита Сергеевич уже сам и туда, и сюда — места не находит. Посидел на веранде, подремал, проснулся и, не знаю, уже какой раз спрашивает: «Шелест не приехал?»

Лутак в ответ:

— Будет команда — я приеду.

Я: «Хорошо». И к Хрущеву: «Никита Сергеевич, пока Петра Ефимовича нету, может Лутака пригласить? Он в обкоме сейчас…» — «Так позвони ему. Если можно, пусть приедет».

Я к аппарату ВЧ.

— Иван Кондратьич, давайте срочно к нам! Когда вас ждать?

— Да я сейчас в спортивном костюме и потом мне… доклад надо готовить к собранию, — начал как-то неубедительно объяснять Лутак невозможность своего быстрого приезда.

— Эх! Иван Кондратьич, приезжайте, в чем есть. Да поскорей! А то… как-то все нехорошо выходит.

— Ну… Я посмотрю… как получится…

Я к Хрущеву. Чувствую, ему уже очень не по себе. Хотя старается виду не показывать. Говорю: «Товарищ Лутак обещал через 40–50 минут быть». — «Ну, хорошо», — ответил Хрущев и ушел дожидаться в дом.

Прошел час. Лутака нет. Хрущев не знает, куда деть себя. Звоню в обком. В обкоме не отвечают. Ждем теперь уже двоих. Наконец, где-то часа через полтора подъезжает Лутак. А Шелеста все нет…

Лутак сразу за разговор, что и как выращивают в Крыму. Хрущев сразу повеселел, обрадовался… и не столько рассказу, сколько тому, что кончилось его необъяснимое одиночество. Так они долго разговаривали. И вот стал я замечать, как снова к Никите Сергеевичу возвращается не дающая покоя мысль: «Где же все-таки Шелест?» И опять я его успокоил:

— Должен уже вот-вот приехать…

Но приехал Шелест только около двух часов ночи. Страшно сказать, сколько ждал его Хрущев.

Шелест начал рассказывать: «Мы тут заплутали…» Может, так оно и было, хотя не верилось, чтобы с такими знатоками этих мест, какие были с Шелестом, такое могло случиться. Между тем Шелест взялся показывать свой трофей — убитого оленя. Но что-то такое проскользнуло в его рассказе, что я подумал: «А ведь ни одного этого оленя убил он. Часть трофеев куда-то еще отвез».

Сели за стол, так скажем, ужинать. И просидели до пяти утра. Выпивали, конечно. Да так, что… выходит от них Литовченко и говорит: «Ну, надо же… Никита Сергеевич… у него давление сегодня — страшнейшее и настроение… сами видели какое, а он уже три рюмки выпил. Давно такого не было. Что с ним?»

— Ну, ты чего, — говорю я, — для Никиты Сергеевича три рюмки… Что с ним будет? Стол хороший. Закуска, что надо! И к тому же он доволен — наконец-то все собрались!

А стол действительно был роскошный. Поскольку был это фазаний питомник, то стояла обязательная фазанья уха или, как зовут ее здешние охотники, юшка. И, конечно, великолепная отварная и жареная дичь была. Стол ломился от даров садов и огородов. Да что там говорить: сентябрь стоял в Крыму, и, значит, все там было. А еще для таких случаев в Ялте работала специальная база продовольствия и спецлаборатория, чтоб, не дай Бог, чего не вышло.

…О чем и как шел там разговор, не знаю. Нас туда приглашали только тогда, когда им нужно было. Только специальные официанты могли там находиться время от времени. Да начальник охраны Хрущева Литовченко мог зайти туда спросить или сказать что-то и выйти… В пять утра Хрущев вышел и сказал нам, что идет спать. Тут Литовченко и спросил:

— Никита Сергеевич, как нам быть? Вы ведь говорили, что в семь утра еще и на фазанов собираетесь…

— Да, — вспомнил Хрущев, — ну вот тогда и разбуди меня.

Так что в ту ночь не спали мы ни одной минуты. Опять

осмотрели готовность машин, оружие проверили, распоряжения нужные сделали. Покушали. Потом чайку. Я разрешил выпить по рюмке, не больше. Для аппетита. И снятия усталости. У меня у самого не было и нет к этому делу особого пристрастия. Хотя и сейчас дома всегда наготове и водка, и вино, и коньяк, и виски стоят. Наверное, и поэтому так долго живу, и память не потерял. А ребята тогда малость приняли… кто водки, кто коньяка. Кому что нравилось… Кстати, курил я лет десять — с 18 до 28, а потом кремлевские врачи сказали, что сердце мое от этого быстро стареет. И я бросил. Еще у меня пульс редкий был до 50, а то и до 44 ударов в минуту. Помню, в Крыму секретарь ЦК Пономарев Борис Николаевич сказал: «Сергей Степанович, и у меня такой же пульс. Знаете, что это значит? Это значит — мы долгожители. Жить долго будем«…Он прожил, если не ошибаюсь, почти до 90 лет. И я свой 85-й день рождения надеюсь встретить в рабочем состоянии.

…Что же касается того, сколько выпил тогда Шелест, то… он не мог выпить больше, чем Первый секретарь ЦК КПСС. Потому что тогда существовал уже такой порядок. Это при Сталине можно было пить — кому сколько захочется. А вообще Петр Ефимович Шелест был очень сильный. Могучий был мужчина и мог выпить разом безо всякого две, а то и три бутылки водки. И хоть бы хны! Начальник его охраны Захар Петрович Глушко, — когда я спрашивал: «Ну, как себя чувствует Петр Ефимович?», — говорил мне: «Нормально, он выпивает горшок горячего кипяченного коровьего молока и может сразу начинать по-новой. А главное — работать может и день, и ночь. Крепкий мужик!» Ну, да ладно. Вернемся к охоте…

…Без пятнадцати семь мы разбудили Хрущева и Шелеста и отправили их на фазанов. И опять Хрущев поехал в одном направлении, а Шелест — в другом. Надо сказать, поднялись они легко. Видать, толком еще не уснули. Не успели мы развернуться с завтраком, может, и часа не прошло, как Хрущев вернулся. И снова ни одного трофея, хотя фазанов там хватает. Я ему: «Никита Сергеевич, что-то вы опять без трофеев?» И снова Хрущев как бы обреченно махнул рукой: «А… Обойдемся!» Пошел к себе, попросил чаю и, как до этого, не то спросил, не то отметил: «Шелест еще не вернулся?! — и, усмехнувшись, добавил. — Видимо, снова заблудился…»

Однако на этот раз Шелест возвратился довольно скоро, менее чем через час. Но все равно получилось, что Хрущев опять вынужден был его ждать: не уезжать же гостю, не попрощавшись с хозяином.

У Шелеста снова были богатые трофеи: 9 или 10 фазанов. Их разложили на утренней полянке перед домом и позвали Хрущева посмотреть на добычу. Среди фазанов были и самки. А их запрещено бить, что каждый настоящий охотник знает. Хрущев пришел, поглядел так и говорит:

— Эх, ты, охотник, зачем же ты самок побил?! А? И не стыдно тебе?

Шелест: «Никита Сергеевич, охота есть охота…» Хрущев, словно не услышав его, говорит: «Видно, бил, когда они разбегались по траве… Стрелять надо на лету, когда птица становится на крыло, тогда не перепутаешь. Эх, вы, охотнички… Пойдем завтракать, а то мне пора уже ехать. В 10.00 самолет должен взлететь, чтобы не задерживать пассажирские вылеты». Покушали, поблагодарили за стол и распрощались.

В Симферополе уже ждал самолет. У трапа стоял Николай Иванович Цыбин. Генерал, летавший с Хрущевым еще во время войны, когда Никита Сергеевич был членом Военного совета. Он всегда сопровождал Хрущева в самолете и мог даже сам сесть за штурвал. Цыбин доложил, что все в порядке, а Хрущев вдруг и говорит: «Ну и зачем мы летим в Пицунду, если, оказывается, и там такая же плохая погода, как здесь?» А перед этим я позвонил Степину, начальнику 9-го отдела на Кавказе, и говорю: «Леня, как там у тебя погода? Сколько градусов?» «Десять!» — отвечает Степин. Хрущев, помню, посмотрел на меня и спросил: «Ну что? Какая в Пицунде погода?» — «К сожалению, Никита Сергеевич, — говорю, — тоже 10 градусов».

«Ну, ладно, — говорит Хрущев. — Раз мы уже решили, будем лететь».

Распрощался, поднялся по трапу, последний раз махнул рукой и… улетел. Пожалуй, больше я его не видел. Но на том моя ответственность за Хрущева не кончилась.

Хрущев нас не любил

…Хрущев улетел. Больше на отдыхе в Крыму никого не было. Наступил «мертвый сезон». Надо было ремонтировать пляжи, которые постоянно разрушались штормами, строить жилье для обслуги и приводить в порядок наши детские сады. Да мало ли работы после курортной поры. И вот 15 октября, в семь утра, включаю свой трофейный приемник «Симменс», чтобы, как обычно перед работой, узнать последние известия. Слышу: «Состоялся Пленум ЦК КПСС… Пленум принял решение освободить от обязанностей Первого секретаря… и Председателя Совета Министров СССР Хрущева Никиту Сергеевича… по его просьбе!» Как только прозвучало это сообщение, сразу мне в голову ударило: стали вспоминаться всякие события и случайные факты, которые в те дни, когда они наблюдались, я не мог свести воедино и дать им толковое объяснение. Конечно, первым делом перед глазами возникла картина последнего нашего прощания. Хрущев запомнился мне тогда очень плохим своим настроением, будто бы знал, что что-то будет, или о чем-то догадывался, а может быть, просто предчувствовал что-то нехорошее. Интуиция у него была — дай Бог каждому!

Сейчас уже не помню, при каких обстоятельствах… Скорее всего, это было в день отправки умершего в Крыму Пальмиро Тольятти. Случайно дверь оказалась приоткрытой, и я невольно услышал условный разговор Косыгина с Брежневым. Косыгин из Гурзуфа, из Артека, звонил Леониду Ильичу в Симферополь. Брежнев как раз должен был сопровождать мертвого Тольятти, его семью и членов Политбюро Итальянской компартии. Косыгин, объясняя обстановку, называл его как-то особо по-дружески Леней. Говорил: «Леня, ну вот мы сейчас выезжаем… Встретимся и уже окончательно переговорим по всем этим вопросам…» При этом имя Хрущева не произносилось, но говорилось все так, что можно было легко понять, что этот разговор относится именно к нему. Что-то явно общее и взаимопонятное было в их отношениях, и нечто очень серьезное звучало в их словах относительно противостоявшего им кого-то третьего. Тогда я не придал этому значения. Мне было как-то ни к чему. Это я только потом понял, что имелось в виду.

Звонил Косыгин по ВЧ из моего кабинета в Артеке. Когда мы приехали в Симферополь, Леонид Ильич уже стоял под крылом самолета и ждал машину с телом Тольятти. Машина с гробом Тольятти опоздала. Стояла 34-градусная жара, и РАФик специального назначения вышел из строя. Из Алушты он стал подниматься на перевал и двигатель загорелся…

Тольятти умер в Артеке. Когда его состояние начало резко ухудшаться, мне там оборудовали кабинет с ВЧ-связью. Каждый день проводились консилиумы, и все происходящее я должен был держать под контролем и докладывать в Москву. Его, кажется, с тяжелой формой инсульта привез лечащий врач из Италии. Все члены ЦК посетили его. Премьер-министр Италии Альдо Моро специально выделил военный самолет для членов ЦК. Прилетело их около 100 человек. Тольятти лежал восемь суток в коматозном состоянии, но спасти его мы не смогли. И вот в такой напряженной обстановке я услышал тот как бы условный «товарищеский разговор»…

…Сам Семичастный, как Председатель КГБ, никаких сигналов по поводу предстоявшего смещения Хрущева мне не подавал. Абсолютно. Я ничего не знал. Я узнал все по радио. Помню еще жене сказал: «Я пойду на работу, а ты давай тут посиди и «покрути» радиоприемник. Может, еще чего скажут». Конечно, я был ошарашенный. Пришел к себе в кабинет, снимаю «ВЧ» и прямо с утра звоню Сверчкову, заместителю начальника 9-го Управления, моему куратору. Был такой покойный уже генерал КГБ Сверчков Владимир Алексеевич… Именно его сменил я на этом посту после того, как он был отправлен начальником Управления КГБ… на периферию. Говорю: «Владимир Алексеевич, сегодня утром по радио услышал… Как мне быть?» А тут еще позвонил первый секретарь Ялтинского горкома партии Андрей Андреич Куценко, чтобы я к 9 часам прибыл в Ялту в Театр имени Чехова, там собирается актив. Сверчков отвечает: «Воспринимай так, как слышал. И поезжай на актив. Приедешь с актива, позвони».

Куценко ночью возвратился из Симферополя. Там актив прошел еще вечером. И с докладом о том, за что Хрущева освободили от должности, выступил как раз тот самый Иван Кондратьич Лутак, который, так сказать, «разделил» последнее (теперь уже объясненное) одиночество Хрущева в Крыму… Короче, в Ялте Куценко собрал свой актив. Я, как член Ялтинского горкома партии, оказался в президиуме. Наблюдая за залом, обнаружил, что многие с мест открыто выражают недовольство. С балкона даже кричали: «Что это за безобразие? До каких пор это будет продолжаться? Один ни с того, ни с сего умер (это про Сталина). Другой вдруг оказался не тот (это про Маленкова). Потом главные вожди превратились в «антипартийную группу» (это про Молотова, Кагановича и других). И вот новый сюрприз… Опять власть поменялась! Когда это кончится? За кого нас держат?» С трибуны такого не было. А из зала реплик хватало… Слушая происходящее, я вспоминал прошедшее и начинал думать, что, наверное, неслучайно Шелест на охоте так долго «плутал», да и Лутак, видимо, не просто так не торопился тогда ехать к «одинокому Хрущеву». Полагаю, и тот, и другой были предупреждены, что Хрущева снимут. Совершенно не исключено! И Хрущев, видимо, уже чувствовал какое-то отчуждение с их стороны. Вот, видимо, чем, скорее всего, объяснялось плохое его настроение на последней охоте.

Хрущев не мог не видеть, что к нему уже не спешат, как раньше. Потому что он терял власть…

Между тем ни до того, ни после лично я от Председателя КГБ Владимира Ефимовича Семичастного ничего по поводу Хрущева не слышал. Зато начальник нашего 9-го Управления Владимир Яковлевич Чекалов во время разговора в его кабинете как-то сказал мне, что вообще-то Хрущев был умным человеком! Я понял, что он сожалеет…

И вскоре… он, Чекалов, был заменен… Хотя, думаю, Чекалова-то Семичастный поставил в известность, что ждет Никиту Сергеевича. Потому что не без ведома Чекалова уже была готова группа по разоружению охраны Хрущева. Делалось все очень быстро. Это я знаю от наших ветеранов, которые поставили меня во главе своего совета… Кстати, группу по разоружению личной охраны возглавлял бывший замначальника отдела этой охраны Иван Петрович Соломатин, которого еще по указанию самого Хрущева освободили от обязанностей заместителя начальника личной охраны и с повышением назначали начальником другого оперативного отдела, отдела, занимавшегося охраной трасс, правительственных городских квартир и т. д. Но непосредственного общения с Хрущевым он уже не имел. И для этого были причины…

После отставки Хрущев размещался в Горках-9. Однако, когда меня вернули в Москву в связи с назначением на должность начальника хозяйственного отдела, а вскоре и заместителя начальника «девятки», т. е. к осени 67-го года, возникла особо не объяснявшаяся тогда необходимость переселить Хрущева в Петрово-Дальнее или Ближнее. Не помню уж. Так снова мои пути пересеклись с Никитой Сергеевичем, но на этот раз он должен был находиться под совсем другим моим наблюдением. Дело было так. Вызывает меня шеф «девятки» Антонов Сергей Николаевич: «Съезди, посмотри новое жилье для Хрущева. ЮВА (Юрий Владимирович Андропов, он Семичастного в мае 67-го заменил) интересуется, что там за дачу Хрущеву дали». ЮВА очень щепетильный был в этих делах… независимо ни от чего. А тут все-таки бывшее первое лицо. Ну, я поехал. Стал осматривать. Дача оказалась очень скромненькая. Одноэтажная. Три или четыре комнаты. Участок соток двадцать или побольше. Прогулочные дорожки. Обычный забор… При власти Хрущева дачу эту занимал управляющий делами Совмина… Степанов такой был. А когда Хрущева сняли, и Степанова убрали. Со временем и дача освободилась. И вот на нее-то и предполагалось переселить Хрущева. Разумеется, удобства были все. Все-таки управляющий Совмина жил. Но, конечно, не по нашей норме, не по норме для членов Политбюро, все было. Вернулся, докладываю: «В сравнении с нашими дачами, Сергей Николаевич, конечно, не тот уровень. Но все удобства есть. Чистенько». Ну и т. д. По-моему, даже кинозал был небольшой. Антонов выслушал и приказывает: «Что ж, бери ее под себя! И имей в виду — там Хрущев будет жить…»

Раз такое дело, назначил на эту дачу нового коменданта, Кондрашова. Потом в своей книге Хрущев его возненавидел. Тот без конца к нему обращался с какими-то вопросами, а наш Кондрашов ему отвечал одно и то же: «Я доложу своему руководству». У Хрущева все какие-то проблемы были. Хрущев вообще нас не любил. Не любил. И не доверял нам. До самой смерти. Там он, кажется, и жил, пока не умер. А я туда больше не ездил. Зачем старое ворошить?..

Хрущев и Сталин

Возвращаясь к той последней встрече с Хрущевым, что была на охоте, вспоминаю, что несмотря на плохое настроение был он тогда спокоен: не ругался, как обычно, ничем не возмущался, был на редкость уравновешен. А вообще… обычно он не церемонился. Скажем, во время своих выступлений он мог отложить кем-то написанный ему текст и начать все по-своему. А как захватило его, так все — не остановишь. С одного на другое. И понес. Причем, все съезды и пленумы, на которых приходилось мне работать до отъезда в Крым, т. е. до марта 1962 года, он все время, о чем бы ни заговаривал, переходил на Сталина и ругал его, как только мог. Даже в грубой форме. Все время. Обзывал его. Язвил по поводу его внешности. Дескать, отрастил себе живот и напялил мундир генералиссимуса, а мы… все богу на него молились. И в таком стиле, пока духу хватало. И все время ругал органы государственной безопасности. Говорил: «Это безобразники. Мы должны искоренить это дело. Мы должны послать на работу в органы новые кадры. Главным образом, надо с партийной работы туда посылать».

На одном пленуме, когда он выступил в таком плане, выскочил из боковой двери оттуда Семичастный к нам, в «Карьергардный зал»: «Ну что он привязался? Опять как понес нас… такие-сякие и прочее». Семичастный был встревоженный, а я как раз сидел там за столом и дежурил на телефонах для руководства. Семичастный выскочил позвонить: «Где тут у тебя «вертушка»?» Я показал и отошел. Он с кем-то переговорил и, не скрывая обиды, возвратился на пленум, где Хрущев продолжал отчитывать всех, кто попадется под горячую руку. Невыдержанный был человек.

Много раз я слушал и видел выступления Сталина и выступления Хрущева, что называется, в натуральную величину. И если сравнить их, то вот что следует сказать. На массового слушателя выступления Хрущева производили большее впечатление уже хотя бы потому, что он осмелился критиковать Сталина.

Привлекала и форма его выступлений, когда он совершенно отрывался и отключался от текста и начинал делать такие отступления, которые по своему значению перекрывали главную речь.

Что же касается людей государственного масштаба, людей думающих, да и простых людей, понимавших величие Сталина, понимавших неразрывность его слов и дел, на них выступления Сталина, конечно, производили сильнее впечатление. Хотя слушать его было тяжело. Он же тоже выступал подолгу. Причем, он все читал и почти не отходил от написанной им самим речи. Читал с большим акцентом и при этом волновался. И чем больше волновался, тем больше это отражалось на его акценте. Так вместо обычного своего мягкого «мы» он начинал произносить явное «ми». Говорил тихо и не спеша, и довольно однообразно. Зал молчал абсолютно, как будто в нем людей нет. И только когда он заканчивал какие-то подводящие итог фразы, народ взрывался аплодисментами. Но как только он начинал говорить, снова наступала тишина. Это была просто гробовая тишина. Сталин великолепно знал пословицы, литературные образы и исторические факты и часто приводил их в своих выступлениях. Он завораживал связанностью своей речи, в которой одно вызывалось другим и на одном держалось другое. Никто не хотел прослушать и потерять нить разговора, каким был захвачен весь зал. И вместе с тем именно поэтому, именно из-за концентрированности речи, слушать его было тяжело. Однако и удовлетворение от сказанного давало такие новые и ни с чем несравнимые силы, что люди верили, что будет так, как он сказал, и, возвращаясь на свои рабочие места, сразу начинали делать то, что он сказал. Не случайно так быстро восстановили страну после войны. Большинство искренне верило Сталину. А у Хрущева слова часто расходились с делом. Чаще было не так, как обещал Хрущев. И ему переставали и в конце концов совсем перестали верить.

…Здесь я хочу снова вернуться в Крым, потому что на отдыхе чаще всего человек и проявляется, какой он на самом деле. С него спадает все величие, если, конечно, оно напускное. Как сейчас вижу Никиту Сергеевича на фоне моря. Тепло. Никита Сергеевич, как всегда, когда тепло, в одних трусах бродит по пляжу, ходит по берегу, прогуливается на глазах у всех по дорожкам по территории дачи, не обращая внимания — смотрят на него или нет… Особенно он любил ходить в одних трусах утром.

Трусы были широкие, длинные, почти как у футболистов когда-то. Они могли быть разные: светлые или черные. Эти его «семейные трусы» производили неизгладимое впечатление. Потому что тело у Никиты Сергеевича имело очень сложные, очень нестандартные формы. Я больше ни у кого не встречал таких очертаний.

Вместе с тем несмотря на очень неординарную фигуру костюмы на нем сидели прекрасно. Потому что был у него потрясающий закройщик, которому так удавалось преодолевать все сложности анатомии Никиты Сергеевича, что специалисты этого дела и иностранные гости не раз отмечали удачность подобранных для Хрущева одежд. Чтобы понять, насколько дело это было нелегкое, нужно было видеть Хрущева в одних трусах. В глаза сразу бросалась большая шея и короткие руки при известном на весь мир животе. Ему не подходила ни одна стандартная рубашка. Для него специально шили даже рубашки. Шили из шелка. Во все времена года он любил костюмы из темно-серых и светлых тканей, а уж летом, как говорится, сам Бог велел носить ему белые и серые костюмы. Ну и, конечно, почти не расставался со шляпой, как Лужков с кепкой. Запоминающийся был человек».

…Что-то вспомнив, генерал Королев засмеялся. Однако, почему засмеялся, распространяться не стал. Не все же можно рассказывать. Тем более человеку, который, как он, кажется, от и до наполнен тайнами, а быть может, и вообще весь(!) состоит из тайн… Между тем, созерцая этого нерядового генерала, я не мог отвлечься и от личности Хрущева «в одних трусах»… Мне показалось, что я про это где-то уже слышал. Стоп! Да ведь Егоров, Павел Иванович Егоров, охранявший от Сталина до Шелепина, рассказывал мне, как, будучи охранником Мориса Тореза, тоже наблюдал нечто подобное, а именно… Утро. Побережье Черного моря. Дача генерального секретаря Компартии Франции Мориса Тореза, приехавшего с женой и сыном на отдых в СССР. Семья собирается завтракать. И вдруг в их апартаментах появляется Хрущев. В одних трусах. Нет. В семейных трусах и в шляпе. И, бесцеремонно выставив необъятный живот, начинает какой-то свой нескончаемый разговор. Французы не знают, что делать? По правилам их этикета нужно бы отвести глаза от почти голого старого тела, но по русским правилам — это может обидеть гостя!

Вспоминая эту картину, я неожиданно понимаю, что трудно даже представить Сталина в таком виде и в подобной ситуации.

P.S. В заключение имеет смысл вновь, но более обстоятельно изучить одно «Личное дело», благодаря которому можно хоть немного представить: откуда(?) брались и берутся такие «деятели», как Хрущёв. Итак:

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Комиссара запаса

Никиты Сергеевича Хрущёва

1894 года рождения

(Выдержки с комментариями автора)

«Аттестация за период с 21 июля 1930 г. по 1 сентября 1930 г.»

ЛИЧНЫЕ ДАННЫЕ: энергичен и решителен, инициативу проявлял недостаточно (То есть брать на себя ответственность за других или за какое-то дело не стремился, но в тоже время уже тогда, если что-то предпринимал, обращал на себя внимание энергичностью и решительностью. — НАД.,), дисциплинирован (Это всегда ценилось, а Сталиным — тем более. — НАД.); походы вынес удовлетворительно.

СЛУЖЕБНЫЕ ДАННЫЕ: военная подготовка, стрелковое дело — усвоил удовлетворительно; оружие — удовлетворительно; стрельбы выполнил (Выходит: военными и воинскими данными не отличался. — НАД.); политзанятия «Наши западные соседи» усвоил удовлетворительно; политработа и политигры — удовлетворительно (Стало быть, к истории и политическим теориям интереса не проявлял. — НАД.).

ТАКТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА: в обстановке разбирается вполне (Значит, было у него чутьё, позволявшее ему раньше большинства определять — откуда подует ветер. Недаром бывший председатель КГБ Владимир Семичастный говорил мне: «Хрущёв толком не учился, но от мамы получил столько, сколько иные не получают и после нескольких академий». — НАД.); язык имеет, нет системы в мышлении по оценке обстановки и принятию решений.

Командир роты — старшина политсостава Страшненко.

3 сентября 1930 г. С «Аттестацией» и выводами согласен.

Нач. под. див. Исаенко, 17 октября 1930 г.»

Итак, из главных данных «Личного дела» Н. С. Хрущёва прямо следует, что даже в зрелом, 36-летнем, возрасте большинство его качеств оценивались как удовлетворительные. Напрашивается вывод: прислушались бы тогда к мнению старшины Страшненко, особенно к заключительным его словам, как это сделал нач. под. див. Исаенко, может быть, и не было бы у нас разразившихся в годы правления Хрущёва и после: смуты, разброда, развала, бед и позора на весь мир… Впрочем, Хрущёв был закономерным продуктом складывавшейся системы, которая в том или ином обличье, но, скорее всего, пришла бы к тому, к чему пришла! Вместе с тем нельзя не признать, что очень наблюдательным и дальновидным оказался этот самый старшина Страшненко…

 

21.2. Предсмертное откровение Владимира Семичастного

Тени на Патриарших прудах

1 января 2001 года ему исполнилось 77 лет. А 12 января его не стало. Еще утром он, как всегда, гулял со своей любимой собакой. И вдруг слег. Случилось это ближе к ужину, когда его позвали за стол, а он, проводив очередного гостя (кажется, журналиста), сказал, что сейчас быстро закончит дела и сразу придет есть. Только ни через 5, ни через 15 минут не пришел. И когда вошли к нему в кабинет, то увидели его лежащим у большого письменного стола рядом с бронзовой скульптуркой мальчика, о которого, падая, видимо, от приступа боли, он разбил голову… Несколько дней и ночей боролись врачи за его жизнь, но все оказалось напрасно. Отвоевать его у инсульта не удалось. Это рассказал мне его внук…

Понимая, что все мы смертны, бывший Председатель КГБ В. Семичастный считал своим долгом перед историей рассказать то важное, что знает, и говорить только то, что думает. Мы подружились недавно, но так, что Владимир Ефимович неожиданно предложил мне писать книгу его воспоминаний. И теперь, после того, как его не стало, предлагаю одну из самых интересных глав.

«Тут чудятся тени забытых событий…» 13 октября 2000 года. Голос у него сильный, хорошо поставленный, речь правильная, слова разборчивые, без всякого старческого кряхтения и, если закрыть глаза, вряд ли скажешь, что этот голос принадлежит почтенному 76-летнему человеку. Правда, в 54 года был инфаркт, и такой, что, как он сам говорит, «у сердца задняя стенка отвалилась, но… выжил!» Видно, гены живучие. Вот и сестре уже 91 год, а она в «Текстильщики» ездит… за сахаром, так как в центре Москвы он по 21-му, а там по 15 рублей за килограмм. Но не только сегодняшнему сахару он знает цену. Кабинет, хозяином которого он является, и гостем которого позволил быть и мне, впору назвать маленьким музеем, что находится в доме некогда сильных мира сего. Этот дом (словно по какому-то магическому стечению обстоятельств) расположился у самых Патриарших прудов, так таинственно и захватывающе описанных Булгаковым на самых бесовских страницах романа «Мастер и Маргарита». Да и сам роман впервые получил право увидеть свет, если верить слухам, не без участия главных жильцов указанного или соседнего дома, когда эпохальный хозяин этого небольшого старомодного, но по-прежнему уютного кабинета, был еще у власти и еще у какой власти(!) — он был Председателем… Председателем КГБ, Комитета Государственной Безопасности.

От одного звучания этого веского слова («КаГэБэ») настораживался весь мир. Это при его активном участии удалось тихо и незаметно провести вызвавшую потом бурю по всей планете операцию по прекращению разрушительной, как тогда говорилось, «волюнтаристской деятельности» всевластного советского божка по имени Никита Хрущев. Хозяина кабинета, из которого вышли эти мемуарные и злободневные записи, эти сенсационные откровения Председателя КГБ, зовут Владимир Семичастный. В самой его фамилии слышится предупреждение: семь раз отмерь — один раз отрежь. Владимир Ефимович, судя по всему, и на самом деле именно такой человек. Мыслит трезво. Впрочем, не без подкупающей ностальгии по прошлому. Ему есть что вспомнить и что сказать нам, «сегодняшним господам жизни»… Не понаслышке он знает то, что происходило на стыке двух эпох, когда уходила эпоха Сталина, Молотова, Кагановича и наступала эпоха Хрущева, Брежнева, Андропова и… Горбачева. Он, как, может быть, никто знает тайны событий, которым сама жизнь, а не голоса сменяющихся, словно назойливые мухи, руководителей только начинает давать выверенные временем оценки.

А события, надо сказать, были такие, какие теперь принято считать знамениями времени. Присуждение Нобелевской премии Пастернаку и… отказ от нее. Возведение Хрущевым железобетонного занавеса Берлинской стены. Солженицын, вылупившийся из инкубаторского яйца «оттепели». Атомная угроза «Карибского кризиса». И… убийство Кеннеди в назидание всем(!!!) президентам мира. Взлет и нелепая смерть Королева. Триумф и необъяснимая гибель Гагарина. Начало правозащитной судьбы Сахарова и зарождение политкарьеры Горбачева. Правление начинавшего обвешиваться орденами Брежнева. Хрущевский расстрел голодного Новочеркасска. Первые преследования не так, как надо, мыслящих Бродского, Даниэля и Синявского… А ведь мало кто тогда понимал, что главный вопрос не в том: правильно ли их преследовали, а в том, почему все больше появляется тех, кого нужно будет преследовать??? Однако еще меньше было тех, кто знал такой ответ, какой я услышал только теперь от самого Семичастного. При нем был и побег в Индию дочери человека, чье тело ночью (как когда-то тело Пушкина — то-то пригодился «пушкинский опыт») вынесли под кремлевские стены. Бесславный конец жалкого предателя Пеньковского, имя которого оплакивалось на всех языках Запада. Разоблачение невиданных шпионов типа Пауэрса и звездный час бескорыстных гениев разведки Абеля, Блейка и Молодого — это ли не история, которую делал и он — генерал-полковник Семичастный? Однако, всегда ли ему удавалось так семь раз отмерить, чтобы можно было один раз верно отрезать? Об этом думал я, когда сидел в ожидании хозяина в его, вошедшем в историю мира, кабинете.

А он, совсем не Понтий Пилат, а… как оказалось вопреки бесчисленным вымыслам, обыкновенный пенсионер, пришел с Патриарших прудов с прогулки, как ни в чем не бывало, с очень домашней, ласковой и пушистой собакой по кличке «Сэр». И сразу спросил: «Читали? Какие «сочинения» под названием «Омут памяти» печатает в «Аргументах и Фактах» советчик Горбачева Яковлев. Слушайте! «14 октября, когда Хрущев вернулся из Пицунды, на летном поле его встречали, кажется, Микоян, Семичастный и несколько сотрудников «девятки».

— А где же все остальные бляди? — спросил Хрущев.

— Никита Сергеевич, идет заседание Президиума. Вас там ждут.

Там действительно ждали, чтобы снять Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС».

«Сочинение» поистине в духе Яковлева. Во-первых, Хрущев при всей своей несдержанности никогда не позволял себе говорить об официальных лицах матом. Во-вторых, приехали я и Георгадзе. Без посторонних. Микоян же прилетел из Пицунды вместе с Хрущевым, где они вместе отдыхали. И в-третьих, я сказал, что все в Кремле, и ожидают Вас. Все это заставляет задуматься: чего можно ждать от Яковлева в изложении сложных событий, если он так искажает даже самые простые и общеизвестные факты? Меня это насторожило. Я тут же сел и написал главному редактору Старкову, попросив его быть осмотрительней… хотя бы в тех случаях, когда еще есть люди, у которых можно уточнить, как и что было с их участием. Все-таки речь идет не о филькиной грамоте, а об истории одной из главных стран мира.

Так что… в этом «Омуте», скорее, больше беспамятства, нежели памяти. «Омут» он и есть омут — водоворот на реке, образуемый встречным течением. Однако идти против движения истории — то же, что препятствовать течению реки: ее течение в конце концов все равно все снесет. Вот какое получилось неожиданное саморазоблачительное признание. Недаром же говорят, что даже в тихом омуте черти водятся…

Кстати, Хрущев вернулся из Пицунды в Москву 13-го, а не 14-го октября, как пишет А. Н. Яковлев».

Справка из Советского Энциклопедического Словаря:

«Семичастный Владимир Ефимович (р. 1924), советский, государственный, партийный деятель. Член КПСС с 1944 года. В 1946–1950 гг. секретарь, Первый секретарь ЦК ЛKCM Украины. В 1958–1959 гг. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ. В1961–1967 гг. Председатель КГБ…»

Был ли заговор против Хрущева?

Тут я увидел подходящий момент и прервал его вопросом:

— Почему вам удалась операция по прекращению катастрофической деятельности Н. С. Хрущева, а КГБ времен Перестройки, пытавшемуся предотвратить разрушительное правление Горбачева, — нет?

— Вопрос правильный, — сделав паузу, сказал Семичастный и, подумав, продолжил. — Срыв намеченного в последние дни Перестройки произошел потому, что, даже объявив ГКЧП, куда вошло почти все руководство и, главное, все силовые министры, ГКЧПисты не только практически ничего не сделали из заявленного, а так, как было, все и оставили, а потом, не предприняв решительных мер, даже и усугубили то, что было.

И поэтому прав генерал армии Вареников, который пишет, что у ГКЧП не нашлось человека… И при этом называет меня, что вот, мол, тогда был человек, который мог командовать, а сейчас никто не взял на себя смелость скомандовать так, чтобы довести все до конца при… в основном правильном заявлении, с которым ГКЧП обратился к народу.

Мы действительно действовали грамотнее, не половинчато, и главное: все делали по закону. Когда освобождали Хрущева, никакого такого комитета не было, и никто никуда не входил. Просто созвали пленум ЦК согласно Уставу и, что важно, при участии самого Хрущева всё и вместе решили. А с Горбачевым что-то непонятное вышло — до сих пор неясно: то ли он был в курсе предстоящего объявления ГКЧП, то ли нет; то ли соглашался на свое… временное, что ли… отстранение, якобы по состоянию здоровья, то ли не соглашался? Путаница какая-то. И все на словах. А у нас было официальное законное решение! И когда говорят: «Вы же устроили заговор, вы предварительно готовились и советовались…» Я отвечаю, что мы и перед тем, как собрать даже самое обычное собрание готовились и советовались, потому что так не только можно, но и нужно было действовать по Уставу КПСС… чтобы знать мнения и расстановку сил, прежде чем предлагать к обсуждению тот или иной вопрос. И по Хрущеву со мною советовались, и я советовался. И я сказал, что поддерживаю, потому что убедился, что Хрущев уже выработал себя и начал топтаться на месте. Хрущев, как я говорю, был уже перезревший плод. Он уже перезрел настолько, что мог, если бы сорвался, принести вред больший, чем тогда, когда его без всякого шума спокойно убрали с дороги, чтобы он дальше не путался и не мешался под ногами. Да! Очень большой вред он мог принести, что и произошло в конце концов после падения перезревшего, как и Хрущев, Горбачева, который своим падением развалил всю страну… А вообще, все, что мы сейчас имеем в стране, началось с Хрущева. Хотят это признать некоторые или не хотят — с Хрущева все началось!!! Все эти заигрывания и попустительства… Прежде всего, для кого, спрашивается, были эти попустительства? Да для тех, кто ненавидел страну и готов был ее растащить и распродать, что они и сделали, когда им окончательно развязали руки при Горбачеве. А еще говорят, дескать, так сложились обстоятельства, дескать, страна оказалась в состоянии Застоя: так надо было выводить ее из Застоя, а не толкать в пропасть!

Потом, как я уже говорил, Хрущева остановили вовремя, а вот с Горбачевым историю довели до абсурда. Мы вовремя заметили, что все эти предоставления Хрущевым особых условий деятелям нетрадиционного, я бы сказал, антинародного мышления в ущерб развитию свобод большинства до хорошего не доведут. Чего стоило одно только выдвижение Солженицына на Ленинскую премию? И все это исходило от Хрущева, который руководствовался не интересами народа, а выгодами якобы обиженной вниманием на родине кучки интеллигентов, подзуживаемых и подкармливаемых Западом. Дошло до того, что даже газета «Правда» с подачи Хрущева опубликовала все это. И только через время, как бы оправдываясь, было напечатано, что сделано это как бы в порядке своеобразного предложения для обсуждения. А вначале ведь это выглядело как прямое указание, дескать, только так должно быть, потому что без ведома Хрущева ничего в прессе не выходило, даже про волос, упавший с чьей бы то ни было головы. Однако все это не означает, что мы должны были оставаться закрытыми. Мы обязательно должны были и занавес приоткрыть, и без лишнего контроля выезды за границу разрешить, если все это, конечно, не в ущерб стране, в конкуренции с которой был тогда весь империалистический мир во главе с Америкой, претендовавшей на роль мирового жандарма, чего ей сейчас во многом и удалось добиться за счет, прежде всего, легкомысленных односторонних уступок со стороны Горбачева… Но все-таки с Хрущева все началось! С Хрущева!!! В итоге, многое в обществе стало пониматься так, словно все дозволено, все можно… даже если можно за счет других, будто другие не люди!

Брежнева хотели арестовать

— Когда Вы подготавливали снятие Хрущева с должности, Вы как-то эту операцию называли, или она шла под каким-то там кодом? Как Вы к этому готовились, и как это было?

— Нет. Мы к этому не готовились. В аппарате КГБ вообще мало кто про это знал. Мы даже и не называли это операцией, а тем более никак ее не именовали.

Мы в КГБ на этот счет вообще нигде и никаких следов не хотели оставлять. Это делал Президиум ЦК. А мы были, как говорится, на подхвате. Мы были фактически теми, кто исполнял поручение политического руководства страны. Поэтому мы все это не облекали в форму какой-то законченной операции…

— И все-таки, раз не информировали Хрущева, что для него готовится, выходит, заговор был?

— Ну, заговор был… но в таком смысле, что и любое самое плохое собрание тогда тоже заговор, раз оно заранее готовится и учитывается, кто как себя на нем поведет.

— Когда Вы Хрущева встретили в аэропорту Внуково и сказали, что его ждут в Кремле, Вы ехали с ним вместе в машине?

— Я никогда с Хрущевым и вообще с первыми лицами государства в одной машине не ездил. И в тот день было так же. У меня всегда была своя машина.

— А Хрущев в тот день один сел в свою машину?

— Нет. Они вдвоем с Микояном сели в его машину. Машина Микояна осталась пустой. Микоян был тогда Председателем Президиума Верховного Совета СССР, т. е. вторым человеком в государстве… За машиной Хрущева пошла машина с охраной… человек пять там было. Дальше за ними поехал я, а за нами шла пустая машина Микояна… или нет? Наверное, в ней сидел Георгадзе — секретарь Президиума Верховного Совета СССР. Таким образом, Хрущев и Микоян уехали вдвоем. Уже из машины я позвонил и сообщил, что еду… что едем в Кремль. И что они, возможно, будут обедать вместе с другими членами Президиума ЦК, если они еще не пообедали. Когда же охрана Хрущева начала заглядывать в мою машину (очень активно поворачивать голову), а у меня впереди оказался офицер из 9-го управления, потому что мне Брежнев посоветовал на эти дни взять себе охрану… Я взял офицера из 9-го управления. Ну они знали, что у меня никогда охраны не было, а тут вдруг их коллега из 9-го управления сидит впереди у меня. И они начали посматривать все время с таким интересом большим… Я сказал водителю, чтобы он затормозил на обочину, подождал, пропустил их всех вперед, чтобы не вызывать ни у кого никаких недоуменных вопросов. И вот после этого позвонил в Кремль и все рассказал; доложил, что еду, так что будьте готовы. И поехал следом…

— Что было дальше, когда они приехали в Кремль?

— Не знаю, обедали они или не обедали, но в конце концов известно, что не то в час, не то в 2 часа дня они пошли на заседание Президиума ЦК. И заседание это, как не покажется странным, открывал Хрущев. Но первым попросил слова Брежнев. И Брежнев начал свое выступление с критики и с анализа недостатков, допускаемых Хрущевым. А за ним уже — Подгорный, и пошли все члены Президиума выступать. А выступали они по часу, по полтора. И так продолжалось до глубокой ночи. Когда же закончилось заседание, мне позвонил Брежнев и говорит: «Куда Он поедет?»

— Да куда угодно пусть едет, — сказал я. — Хочет на квартиру — на квартиру. Хочет на дачу — на дачу. Хочет в особняк. (А он жил еще в то время в особняке на Ленинских горах. Там и Он жил, и Микоян…)

— Ка-а-ак — та-а-ак?

— А очень просто, потому что я уже сменил везде всю охрану: и на даче, и на квартире, и в приемной, и водителей заменил… Все, понимаете, уже сделано так, чтобы никаких случайностей!..

— Но Он же это заметил? — перебиваю я Семичастного.

— Ну а как же… Он все понял с первого выступления Брежнева, что его пригласили сюда не для того, что ему объясняли… не для корректировки пятилетнего плана и не для изучения записок по сельскому хозяйству. Ничего подобного. Из выступлений Брежнева и Подгорного уже было ясно, что речь идет о том, чтобы освободить его от обязанностей. Он начал перебивать, огрызался, начал какие-то реплики бросать, но… Ему сказали, что… мы Вам дадим слово. А пока послушайте, что Вам скажут. Ну и вот так до ночи, а на другой день продолжилось заседание. Но на второй день начались уже ко мне звонки. Частые. От разных членов ЦК. Члены ЦК съезжались в Москву, потому что из аппарата ЦК, видно, было сказано, что членам ЦК необходимо подтянуться сюда для срочных дел.

— На пленум ЦК?

— Нет, тогда еще пленум не был объявлен. Просто необходимо быть здесь. В Москве. Ну и… начались звонки. Одни стали звонить, что вот там идет заседание, а мы не знаем, что там… Из руководства же никого, один я. Все члены Президиума и секретари ЦК на заседании. И я получился один на хозяйстве.

Секретари обкомов, члены ЦК — ко мне, поскольку знают, что все нити в какой-то мере ведут ко мне. Во всяком случае, я должен знать, что происходит?! Начали раздаваться такие предложения: «Вот… там Хрущев побеждает. Надо собрать группу и идти спасать других». Короче, все так, как было в дни борьбы Молотова и Хрущева, когда пошли спасать Хрущева, когда началось выступление против Хрущева.

Но были и другие звонки… такого порядка: «Что ты сидишь? Там Хрущева снимают! Там уже все… А ты сидишь и не принимаешь меры…»

— А что отвечали Вы?

— Я ничего не знаю, — отвечал я. — Там идет заседание Президиума ЦК. И моя задача обеспечивать, чтобы все было нормально вокруг. Влиять на то, что происходит на Президиуме в мои обязанности не входит. Я там не присутствую и не обязан знать, кого там снимают или кого там хотят заменить. Я отвечаю за государственные дела, а не за партийные вопросы, которые там решаются…

Однако в районе часа дня, под давлением таких звонков, я позвонил туда и попросил передать Брежневу записку, чтобы он связался со мной. И он мне позвонил. И я говорю, что вот такие, понимаете, звонки раздаются… Имейте в виду, если пойдет группа членов ЦК, я не смогу остановить их. К ним физическую силу я применять не могу. Одни пойдут спасать Вас, другие — Хрущева…

— Не на-а-адо!!!

— Я понимаю, что не надо. Но… они могут сами прийти… И Вы… что? Откажете им появиться в приемной? И я не смогу… В итоге — дополнительная буча и… свалка.

И… другая сторона требует, чтобы я активно вмешался и призвал Вас к порядку: почему Вы там так наседаете на Хрущева?

— Все члены Президиума уже выступили, — говорит Брежнев, — остались кандидаты и секретари ЦК. Мы сейчас посоветуемся и дадим тем, кто не выступил, по 5–7 минут для того, чтобы они отметили свое отношение по обсуждаемому вопросу. Потом я тебе позвоню.

И через каких-то 30–40 минут позвонил: «Все! Договорились. Заканчиваем. В 6 часов Пленум ЦК». Я говорю: «Меня это устраивает…»

Чуть погодя, Семичастный пояснил мне: «Вторую ночь я вряд ли бы выстоял, так как все настойчивее стали раздаваться требования арестовать Брежнева и других организаторов выступления против Хрущева».

Брежневские времена или за что Семичастного отправили в 14-летнюю ссылку

— Давно известно, что революции совершаются одними людьми, а пользуются их плодами чаще всего другие, как бы обслуживая одного из тех, кто, стараясь обезопасить себя от возможного соперничества с соратниками, начинает постепенно избавляться от такого окружения. И тогда: кого-то отправляют на заслуженный отдых по состоянию здоровья, кого-то бросают на укрепление особо важных районов страны или посылают для усиления дипломатической миссии в какое-то государство, кто-то умирает естественной смертью, а кому-то помогают умереть. В таких случаях знающие люди шепчутся: «Слышали? А такого-то все-таки убрали от себя подальше… Видать, слишком много знал…» У меня такое впечатление, что и с Вами произошло нечто подобное…

— К сожалению, Вы даже не представляете, насколько Вы правы. Вот говорят: революции пожирают своих детей, а я бы внес в это изречение свою поправку: революции отказываются от своих отцов! Так будет точнее.

— Так расскажите, если можно, что между Вами и Брежневым произошло. Как получилось, что Вы оказались в 14-летней ссылке?

— Понимаете, я, как никто, по роду своей деятельности, знал: вначале о том, что и как делалось для освобождения Хрущева от власти; и потом, как этой властью стал распоряжаться вновь испеченный генсек… и, конечно, через охрану, все нехорошие подробности его личной жизни. Можно сказать, таким образом в моей голове само собою (независимо от моего сознания) стало складываться, как сейчас любят говорить, «Досье на Брежнева». И Брежнев это сразу понял. Однако поначалу, казалось, ничего не предвещало беду. Хотя нет — подождите! Так называемое «телефонное право» стало формироваться почти сразу. Чтобы было понятнее, начну…»

— Начните, если можно, вот с какого вопроса: «Сильным ли было в годы Вашего председательства в КГБ давление на Вашу работу со стороны влиятельных людей, или Вам удавалось действовать достаточно самостоятельно?»

— Очень самостоятельно! Ведь я был на каком положении? Больше я докладывал и вносил предложения: как быть с тем или иным подозреваемым или с тем, за кем мы следим, как он ведет себя и что он делает. Но со временем стали учащаться и такие случаи, когда, например, мы кого-то арестовали, вели дело, и он сидел в тюрьме, а ко мне приходил следователь, который вел это дело, и говорил: «Владимир Ефимович… или товарищ Председатель…» — или не помню уже, как было… товарищ генерал… генералом же я стал только в 64-м (Видимо, за «операцию» с Хрущевым. — НАД.)… а так они меня всегда звали «товарищ Председатель». Ну вот, следователь мне и говорит: «Будет попытка через Галину Брежневу забросить ходатайство к Брежневу, чтобы вот относительно такого-то, такого-то смягчить дело или выпустить. Ну, конечно, не то, чтобы совсем выпустить, а как бывает в таких случаях, действовать в соответствии со словами «ты уж там повнимательней рассмотри и ты имей в виду, что этот человек, может быть, и не заслуживает того, что может быть…»

Я к Брежневу: «Леонид Ильич, имейте в виду, будут пытаться на Вас выйти…» Причем, сказал ему: «Через Галю!» А он: «Да-да! Вот хорошо, что ты меня предупредил». Проходит какое-то время, звонит мне Цуканов, первый помощник Брежнева: «Владимир Ефимович, вот у Вас там сидит ы-ы-ы… так Вы там…» Я говорю: «Георгий Эммануилович, Вам кто это поручил?»

— Да нет… никто не поручал, но вот тут письмо… и Леонид Ильич написал, попросил с Вами переговорить…»

У меня это вызвало такое возмущение и такой взрыв… Я снимаю трубку и говорю: «Леонид Ильич…»

— А Вы могли в любое время звонить ему напрямую?

— В любое! Единственное, что я предварительно звонил в приемную и спрашивал: кто находится у Леонида Ильича? Потому что мой разговор с ним по телефону мог иногда поставить его в неловкое положение, когда кто-то у него сидит, так как или слишком слышно будет, смотря как отрегулирован телефон, или ему будет неудобно отвечать на мои вопросы, или еще что-то… Поэтому я всегда узнавал. И если я видел, что не могу нормально с ним переговорить, я не звонил. Или просил наших ребят из приемной, чекистов из охраны, позвонить мне, когда от него уйдут. И они сразу меня ставили в известность…

И вот, значит, я его спросил… Он сразу: «Ачто?» Я говорю: «Да вот мне позвонил…» Он: «Как? А я что… разве?» Я: «Так вы же Цуканову поручили…»

— Так нет… Я же не тебе. Я ж Цуканову!

— Ну а Цуканов-то ведь мне звонит и говорит, что я вроде того, что… должен что-то исполнить и не принимать слишком жесткие меры… И это, когда следствие еще идет, Леонид Ильич! И я еще не знаю, чем оно закончится. Вы понимаете, это вещь такая, что… Ведь я еще не знаю, к чему следователи придут… Если это Вас интересует, я Вам сразу доложу и скажу: какие будут предложения окончательно. Ну зачем Вам в это влазить? Надо, чтобы Вы были от этого подальше! А Вас в это дело втаскивает Галя. Вы понимаете, что может из этого получиться?

Он тогда согласился, и закончилось тогда все нормально, но, видно, это все-таки произвело на него какое-то неблагоприятное впечатление, и он это запомнил, и крепко задумался…

Впрочем, ему моя самостоятельность, видимо, и до этого уже не давала покоя. И у него уже был свой расчет. Еще и года не прошло после освобождения от власти Хрущева, как он (Брежнев) звонит мне (а он меня звал Володя) и говорит: «Володь, ты как думаешь? Может, тебе пора в нашу когорту переходить?»

Я говорю: «Леонид Ильич, а что Вы имеете в виду, когда говорите «в нашу когорту»?»

— Наверное, он боялся, что с Вашим опытом может повториться то, что было с Хрущевым?

— Да! Да! И поэтому он уже заранее звал, точнее, отзывал меня из КГБ или в секретари ЦК, или, быть может, в замы Предсовмина, или как-то даже в Политбюро ввести, как потом Андропова, чтобы я у него всегда, так сказать, на контроле был.

И вот, когда я сказал «Что Вы имеете в виду?», и он ответил «Пора!», я говорю ему: «Да нет, знаете, Леонид Ильич, еще очень рано… только Пленум прошел, надо, чтобы все, как говорится, утихомирилось, успокоилось, а со мной решить вопрос Вы всегда успеете… Да я еще и не готов. Куда мне на такие посты? Дайте мне еще время получиться и показать себя. Зачем так сразу прыгать? Тем более, еще одно не успел, как следует, освоить, а тут сразу другое… Давайте не будем спешить?»

— А это его, видно, еще больше напугало?

— Ну да. Вы как исследователь судеб всемирно-известных людей не хуже меня это понимаете? Вы совершенно правы. Он, конечно, побаивался, что, если так легко справились с Хрущевым, то с ним еще проще будет! Говорят, «мавр сделал свое дело — и должен удалиться». Так и со мной получилось. Впрочем, это участь всех тайных советников у царей, императоров и вообще у руководящих лиц. Тайные советники очень много о них знают, и цари становятся как бы зависимыми от них. Поэтому от «советников» так хотят избавиться, и тем самым… развязать себе руки.

Вот почему Брежнев всех(!), в конечном счете, отодвинул от себя, как можно дальше: бывшего передо мною Председателя КГБ Шелепина задвинул в ВЦСПС, а меня… так и вообще, можно сказать, сослал на 14 лет на Украину… в «почетном звании» зампредсовмина к Щербицкому. Всех(!) со счетов сбросил… вплоть до того, что и Месяцева из Комитета Радио и Телевидения отправил послом в Австралию. Короче, всех, кто работал со мною и с Шелепиным, убрал и разослал в разные стороны, чтобы ни при каких обстоятельствах не могли против него объединиться.

А все начиналось с того, что на Президиуме (так тогда называлось Политбюро) он заявил, что хочет приблизить КГБ к ЦК. На что я возразил: «А мы что? Действуем как-то отдельно от партии?» И все…

И тогда, чтобы все-таки избавиться от меня, был найден повод: побег дочери Сталина Светланы в Индию…

Слухи, что, преследуя из-за отца, ее довели до побега, — вымыслы! Никто ее при Брежневе не преследовал. А то, что она не могла себе позволять того, что позволяла при Сталине… ну, это, как говорится, само собой разумеется. А вообще, она сдурила… была дуреха, неуравновешенная женщина. И этим, судя по всему, очень похожа на мать…

Спуталась с этим индусом. А индус этот — какой-то тяпа-растяпа и больной весь. Она жила в доме на Берсеневской набережной, в хорошей пятикомнатной квартире. И сын ее, Иосиф, потом рассказывал, что, когда она поселила к себе этого индуса, все его снадобья наводили такой дурман, что мимо его комнаты невозможно было пройти. У индуса было двое детей, а она сошлась с ним где-то там в издательстве, в «Политиздате», на почве переводов с английского. Он же был каким-то там родственником Сингха, министра иностранных дел Индии. И когда этот индус умер, она решила поехать… туда, чтобы по их обычаям развеять его прах над Гангом. И с этой целью она уговорила Косыгина, чтобы ей разрешили это сделать. И Косыгин дал согласие. После чего вышло решение (как бы даже не из Политбюро): разрешить и… КГБ обеспечить охрану. Спрашивается: кто такая Светлана, чтобы с ней посылать еще и охрану? Однако, выполняя указание, я дал мужчину и женщину. Ну, коли обязали, значит надо. А послом в Индии тогда был Бенедиктов, бывший министр сельского хозяйства при Сталине. И Сталин его любил. И он к Сталину относился с особым почтением. И вот Бенедиктов, даже не посоветовавшись ни с нашим индийским резидентом, ни с охранявшими чекистами, выдал ей паспорт. Вы представляете? А еще раньше, когда в Москве послом Индии был Коуп, она подружилась с дочерью этого посла и через нее передала рукопись, которую потом в мире узнали под названием «20 писем к другу». И когда Светлана приехала в Индию, эти «письма» были уже там. И она, не без помощи соответствующих служб, пустила их в дело. И заработала на этом немалые деньги.

Мы никак не могли предотвратить передачу этой рукописи, поскольку не имели права досматривать летевшую с отцом дочь посла, обладавшего дипломатической неприкосновенностью.

Получив паспорт, Светлана на полтора месяца уехала в деревню, к дяде умершего. А в той деревне не было ни одной гостиницы. Короче, чекистам приставленным к ней, негде было даже остановиться, и я был вынужден отозвать их в Москву.

И вот, когда возник вопрос на Политбюро, я спросил: «А в чем дело?» Мжеванадзе и говорит: «А за Светлану должен кто-то отвечать?» Я ему: «Знаете, пусть отвечает тот, кто ее выпустил». И тогда Косыгин встал и все рассказал, как было. Это был самый порядочный и грамотный в Политбюро человек. Мужик неповторимый!

И хотя его слова не могли просто так игнорировать, Брежневым была дана команда на вопросы «За что освободили Семичастного?» отвечать: «За то, что по его недосмотру Светлана осталась за границей!»

На мое место поставили Андропова. Мало того, что он был, что называется, «из своих», из секретарей ЦК, но и еще в одном… в еще более важном отношении он был, так сказать, благонадежнее меня. Если я, как говорится, слишком много знал о Брежневе и из-за этого Брежнев предполагал какую-то зависимость от меня, то с Андроповым было… как раз наоборот: в распоряжении Брежнева находились две «тяжелые карельские тетради» Куприянова об излишнем усердии Андропова в так называемом расстрельном «ленинградском деле»…

Так завершалось время самостоятельности Председателя КГБ. Начиналось время Андропова.

Разговор с Хрущевым о пропавшем сыне

— А что Вы знаете о судьбе пропавшего летчика Л. H. Хрущева — старшего сына Н. С. Хрущева? — задал я вопрос, время от времени повторяющийся в обществе уже 57 лет. Владимир Ефимович (как я понял) вопреки растиражированному мнению владеет им (по сравнению с другими темами) не очень. Во всяком случае, после его ответов вопросов, лично у меня, стало еще больше.

Впрочем, быть может, это я такой непонятливый и за каждым «но», за каждой общей фразой привык усматривать либо секретную дипломатию, либо какую-то государственную или личную тайну… тем более, когда перед тобой сам Председатель КГБ. Пусть бывший… Для КГБ! Для истории же он всегда настоящий!

Итак, на вопрос «А что Вы знаете о судьбе пропавшего летчика Л. H. Хрущева — старшего сына Н. С. Хрущева?» в ответ я услышал сбивчивый рассказ, почти дословно сообщающий следующее.

— Я-я-я… Вы понимаете? Я думаю, что это все… э-э-э… выдумка! Это все… он (Хрущев, — НАД.) мне о нем рассказывал как-то… специально о Леониде… еще, по-моему, когда я работал в Киеве. Он говорил, что хулиганистый парень был, и Нина Петровна (вторая жена Н. С. Хрущева и мачеха Леонида, — НАД.) с ним возилась… И он так и преподносил, что они погибли с сыном Микояна почти в одно время. Тот был летчик, и этот был летчик. И что, дескать, до войны (а там, в Киеве, был такой висячий мост через Днепр) он под мостом на руках перебирался по этим… э-э-э… вантам (ванты — стальные тросы, на основании которых держится висячий мост) туда… (видимо, имеется в виду другой берег, — НАД.). Это вызывало… там… и прочее, но никогда… и уже, когда в КГБ я работал… Во-первых, никогда слух не доходил о том… ну, этот слух, который потом появился, что якобы он попал в плен, что он поручил партизанам его выкрасть, что его потом выкрали, а он пошел к Сталину, а Сталин не простил, сказал, что судите, и его расстреляли, и поэтому он Сталина ненавидел, и поэтому он выступил на XX съезде… Вот такая линия. Ничего подобного! Если б этот слух дошел до нас, я бы поручил разобраться: так ли было с Леонидом или нет…

— То есть в Ваше время этого слуха еще не было?

— И не было, и никто не заикался о том, что вот такое было с Леонидом. Считали, что он погиб в бою. И потом… вот… где-то уже… понимаете… подождите… где-то я уже слышал… Какое-то было расследование… не то Николаев вот этот вел расследование, что по НТВ ведет, или кто-то еще (вероятно, имеется в виду телепрограмма Шкловского «Как это было», — НАД). И все же пришли к выводу, что он погиб в бою. И всё на этом…

— А вот генерал КГБ Докучаев в своей книге 1996 года «Москва — Кремль — Охрана» говорит, что в кругу приближенных лиц незадолго до XX съезда Н. С. Хрущев якобы сказал: «Ленин, в свое время, отомстил царской семье за брата, а я отомщу Сталину, пусть мертвому, за сына…»

— Да Докучаев вот здесь рядом живет. Это бывший замначальника 9-го Управления. Да нет… Во-первых, Докучаев во времена Хрущева не был замом начальника 9-го Управления. Потом был…

— Но Докучаев это, видимо, где-то мог слышать…

— Да ну! Ничего подобного. Это исключается.

— Тем не менее книга вышла…

— Ну… я не знаю.

— Еще есть генерал КГБ Удилов. Он тоже официально заявляет, что по его данным было даже заседание Политбюро по этому вопросу, и на нем выступали Щербаков, Берия, Молотов, Каганович и т. д. И вот еще что пишет Феликс Чуев. Знали Чуева?

— Да!

— Так вот Чуев в одной из своих книг говорит, что у него на магнитофонной пленке есть слова Молотова, подтверждающие расстрел за измену Родине.

— Не знаю, где это может быть? Чуев вот такой том о Молотове выпустил. В нем все, что Молотов ему говорил! И нигде и… и… и не заикнулся Молотов… (Это не так. См. журнал «Мужество», № 4. 1990 г., стр. 121. — НАД.)

— А скажите тогда, где и как можно все это проверить? Может быть, в архивах Германии могут быть на этот счет какие-то данные о военнопленных?

— Черт его знает… Я не думаю, что у них, хоть немцы люди и пунктуальные и, понимаете, очень дотошные, что-то может на этот счет сохраниться. Тем более, если подтверждается слух, что партизаны его выкрали, то он, может, у них нигде и не проходил…

— Короче, Вы в этом вопросе не информированы?

— Не информирован. И я убежден, что этого не было.

— Да? А что же идут разговоры, что Н. С. Хрущев уничтожал документы в связи с этим (в том числе, видимо, и в ГДР)…

— Такие разговоры идут. Почему? Да потому, что он все время Серова за собой… Серов у него был Председателем КГБ на Украине. Потом он его сюда взял заместителем Берии и выше, а потом, когда уже я стал Председателем КГБ и стал предъявлять Серову претензии и записку послал в связи с предательством Пеньковского, работавшего у Серова в ГРУ… так его все равно из партии не исключили и разжаловали из генералов всего лишь до генерал-майора. Все это дало повод думать, что Хрущев, видно, не зря его таскал за собой. А потом уже Серов Председателем КГБ стал… До Шелепина. Хрущев его с собой всюду брал. Он за границу с ним всюду ездил. Ни Шелепин, ни я с Хрущевым никогда никуда не ездили. По стране я никогда не сопровождал Хрущева. И Шелепин не сопровождал. А Серов всюду как начальник 9-го Управления или как начальник личной охраны был с Хрущевым. И это тогда дало повод думать, что, видимо, он не случайно таскает Серова за собой, потому что Серов помогал ему… Понимаете? А тут еще Хрущев выступил с разоблачением культа Сталина, где приводит многие решения на «расстрельных письмах» с росписями Молотова, Кагановича, Микояна, других, а его росписи нет, как будто бы он не участвовал. Это тоже все наводило на мысль о том, что кто-то… и, скорее всего, именно с ведома Серова… сделал так, чтобы росписи Хрущева испарились.

— А что? Можно сделать так, чтобы каких-то подписей не стало…

— Ну конечно! Подписи можно вывести… вытравить!

— И экспертиза ничего не покажет?

— Да черт его знает… Делается это очень искусно. Я думаю, если при мне это делали искусно, то теперь — тем более.

— А что делали?

— Да многое. Например, в паспортах Гали Брежневой и Игоря Кио не осталось и следа, что дочь Брежнева, вопреки желанию отца, вышла замуж за фокусника… Это в паспорте было зарегистрировано, а потом паспорт оказался без этой регистрации. Все чисто и аккуратно, как будто так и было. Так что при Серове и с росписями Хрущева такое же могло быть. А некоторые документы могли быть и вовсе уничтожены. Но это все догадки. Это — не факты!

А вообще-то, я Вам скажу: Хрущев — это самобытная личность! И это я говорил всегда. Ведь он же ничего не кончал и не учился никогда. Он — самородок. Но в сравнении со многими, кто имел высшее образование и академии заканчивал, Хрущев по ряду вопросов «от земли», от мамы получил больше, чем они от академий…

— Скажите, а Вы не можете дать хотя бы какие-то наводки, где еще можно найти данные по сыну Хрущева Леониду. Ведь, как я обратил внимание, работая с архивами, именно в Ваше правление, где-то в самом начале 60-х, кем-то было дано указание вновь вернуться к проверке, дополнению и новому оформлению «Личного дела» пропавшего сына Хрущева. И, что бросается в глаза, как только Хрущева сняли, точнее, через 40 дней после его снятия, т. е. 23 ноября 1964 года, всю эту работу, словно по чьему-то предписанию, полностью прекратили и… «дело» закрыли.

— Вы знаете, я даже уходя в 1967-м из КГБ не знал, что сын Леонид у него был… что он… понимаете… так… Я считал, что он погиб в начале войны. И все на этом кончилось.

— То есть тогда Вы не слышали об этой истории совершенно?

— Со-вер-шен-но!

— То есть, значит, она появилась уже после Вас?

— После меня! А так даже слухов никаких не было. У меня был такой аппарат, что появись они где-то, обязательно кто-то пришел бы и сказал: «Вот ходят такие разговоры…» В крайнем случае, кто-то бы анонимку прислал. И это бы заставило сразу все выяснить. Например, возник тогда вопрос с Куйбышевым. Я сразу поднял архивы и все установил… Кто такой Куйбышев? Какое он письмо Берии писал? Он был на грани ареста и уже был… сами понимаете… (Речь идет о брате В. В. Куйбышева — о Н. В. Куйбышеве, 1893–1938 гг. — НАД.) Ну и еще, скажем, вопрос по Андропову, по поводу его «работы» в Карелии, когда «ленинградское дело» началось и «ленинградцев» в Карелии всех арестовали, и Куприянов, бывший первый секретарь Карельского обкома партии (которому 10 лет дали, и он их отсидел), дал показания и письма по поводу того, что обращался и к Хрущеву, и к Брежневу, и в КПК, что это дело рук Андропова!!! Куприянов написал две тетради — целое «досье на Андропова», которое потом попало в распоряжение Брежнева (Не из рук ли Семичастного? — НАД.). Мне же это сразу стало известно. И я сразу поручил все выяснить, а на этот счет… ну… как будто и не было у Хрущева больше сына кроме одного… (Вот как раз здесь, лично у меня, и появляются безответные вопросы, если иметь в виду, что в самом начале 60-х кто-то активно занимался пересмотром «личного дела» пропавшего сына Хрущева: была написана и собрана целая кипа новых объяснений и разных бумаг, а в КГБ об этом ни слухом, ни духом не знали вплоть до «неожиданного» приостановления всей этой активной деятельности… через 40 дней после снятия Хрущева. Странная какая-то история! — НАД.).

Секреты Солженицына

— Раз уж мы заговорили о временах Хрущева, не могли бы Вы рассказать о Солженицыне такое, что до сих пор либо совсем не было известно миру, либо доходило до нас в виде самых невероятных слухов и по-прежнему вызывает среди интеллигенции массу непримиримых споров? Солженицын ведь начинал, можно сказать, под Вашим наблюдением.

— Солженицын был крупнейший внутренний диссидент.

— Он что, правда, готов был ради утверждения своего «я» на все?

— Видите ли что? Он ненавидел органы КГБ. Он ненавидел Советскую власть за то, что она отняла у него его прошлое, отняла богатства, неправедно нажитые его родственниками. Он был озлоблен до мозга костей, до бессознательного состояния был озлоблен. Озлобление у него было страшное. Не помню уж точно в каком году, мы захватили у кого-то, — у кого он хранил, — чемоданчик с его рукописями. Это были еще не книги. Это были главные его рукописи против власти. И тогда мне сказали: «Вы пригласите его!» «Нет, — ответил я, — пусть его приглашает Руденко». — То есть тогдашний Генеральный прокурор СССР, который, если помните, был обвинителем на Нюрнбергском процессе. И я переслал ему все эти материалы. Особое внимание привлекала поэма Солженицына… в стихах… «Пир победителей». Представляете? Солженицын был известен только как публицист и прозаик, а тут вдруг сразу целая поэма. И ладно бы — как у Гоголя «Мертвые души» в прозе… Так нет тебе — еще и в стихах. Это обратило внимание. Начали наводить справки, и оказалось, что тут не обошлось без Твардовского и Симонова. Во всяком случае, насколько мне известно, и Твардовский ее читал и руку прикладывал, и Симонов — тоже. Ну… в общем помогали. Сам Солженицын, как вы понимаете, не такой пиит, чтобы сразу поэму выдать. И тогда, разослав эту поэму всем членам Политбюро, я в ЦК внес предложение: собрать писателей Москвы и зачитать им «Пир победителей» от и до, чтобы каждый, без всяких там спецслужб, убедился, что это за поэма, что это за антинародное, прямо-таки пропитанное ненавистью к нашему народу, произведение, и, разумеется, что за человек сам Солженицын!

А содержание поэмы такое. Вступив в Восточную Пруссию, одна из наших частей остановилась в каком-то дворце и начала праздновать пир победителей. А чтобы отпраздновать победу, сняли с драгоценного трюмо зеркало и превратили его в стол. И пошел пир. И вот, значит, Солженицын с помощью Твардовского и Симонова начинает показывать, какие они все советские командиры, полковники и т. д. — тупые, невежественные, невоспитанные, без хороших манер… и вообще, черт знает кто! Одним словом, недоделанные какие-то! Сразу возникает вопрос: «А как же тогда они могли победить тех же самых немцев, которых не одолели ни такие умные и воспитанные французы(?), ни такие благородные и храбрые англичане(?). Ну и так далее, все лучшие нации по порядку… Но, оказывается, среди этих наших недоумков все-таки был один-единственный человек. И, сами понимаете, кто это. В прототипе этого человека без проблем узнается сам Солженицын, согласно поэме, командир мотоциклетного подразделения.

Особенно были смешаны с грязью особисты — СМЕРШевцы. (СМЕРШ — смерть немецким шпионам). Между тем в этом дворце обнаруживается гувернантка. Родом с Украины. Не помню уж, как она попала в Австрию… учиться что ли, а потом в этот самый прусский дворец в Кенигсберге гувернанткой. И вот этот самый благородный рыцарь на мотоциклете берется спасти ее от советского быдла, берется перевезти ее через линию фронта, где ее ждет возлюбленный. И, разумеется, тоже очень благородный кавалер из тех, кто стал «власовцем», то есть предателем, перешедшим на службу к немецким оккупантам, которые мечтали уничтожить и уничтожали наш народ, а не только, как утверждают некоторые, советских командиров и комиссаров.

Ознакомившись с этой, так сказать, дурно-пахнущей поэмой, я предложил всем писателям Москвы прочитать этот «Пир победителей». Сразу бы всем самим, а не с чужих слов, стало ясно: какой он в действительности этот Солженицын. Однако организовывать такое чтение не захотели, а кажется, Симонов сказал: «Нет! Мы этого делать не будем, потому что это прошло через руки КГБ — это добыли чекисты. Возникнет вопрос: как они это сделали? И если мы так поступим, получится, что Союз писателей вроде бы занимается тем же, что и ЧК». В итоге вместо открытой информации среди столичной интеллигенции стали распространяться слухи, дескать, КГБ ни за что устраивает гонения против борца за свободу слова и права человека, каким выдавал себя тогда, но каким тогда не был Александр Исаевич. Это он теперь, после того, как пожил западной жизнью, все или почти все переосмыслил и теперь выступает «левее» любого зюгановского коммуниста. Как его не прикармливали на Западе, а все-таки наблюдения за тамошней жизнью изнутри, видимо, заставили его пересмотреть многие свои прежние позиции и настолько, что порою, можно сказать, Солженицын заговорил языком Сталина. Ум и совесть у него все-таки взяли верх над слепой злобой. И это сразу почуяли наши враги. И быстренько прикрыли ему свободу для его слова на центральном телевидении, да и вообще почти во всех наиболее влиятельных средствах массовой информации. А почему? Да потому, что Солженицын тогда, и Солженицын сегодня — разные люди!

Вы проследите, как меняется отношение к Солженицыну после возвращения в Россию. От пышных встреч и многочисленных приемов, от подробного освещения его обратного пути на Родину из вынужденной эмиграции через всю страну, до полного многолетнего забвения. И только с приходом Путина о нем опять осторожно заговорили…

 

21.3. Сталин может вернуться в мавзолей

Кривда и правда

Прошло время идеологического противостояния двух мировых систем, когда в ход шли все средства внутренней и внешней дезинформации. Наступает время истины — открываются архивы СССР с грифом «Совершенно секретно». И по мере того, как становится очевидной не сочиненная в интересах политиков, а документально выверенная историками и демографами картина репрессий тех лет, начинает складываться действительный, а не инспирированный образ И. В. Сталина.

Это находит выражение: в открытии памятников, в требованиях вернуть городу на Волге имя Верховного Главнокомандующего, в замене на мемориале у Кремлевской стены слов «Город-Герой Волгоград» на «Город-Герой Сталинград», в создании произведений искусства, исследований и воспоминаний, опровергающих прежние обобщающие выводы.

Все это происходит не по указанию или заказу, а потому что все чаще совесть не позволяет поддакивать по сиюминутным соображениям в пользу сенсационных заявлений продажных политиков.

Сбываются слова Сталина: «Молва много мусора нанесет на мою могилу. Но… ветер Истории его развеет».

Расчеты демографов, основанные на секретных материалах переписей населения, свидетельствуют: если бы используемые для дезинформации цифры репрессий соответствовали действительности, то к началу Великой Отечественной войны в стране осталось бы 70–80 млн. человек. И тогда бы СССР физически не смог противостоять нашествию Гитлера, на которого работала вся покоренная им Европа.

По недавно опубликованным данным Центра демографии Российской Академии Наук «со времен окончания Гражданской войны вплоть до смерти Сталина, то есть за 33 года, общее число репрессированных в СССР составило 3,8–4 млн. человек». Для сравнения — только за 8,5 лет правления Ельцина из-за бесчеловечных реформ вымерло более 3,5 миллионов. В дни его похорон по телевидению официально объявили: с 1991-го по 2000-й год население России сократилось со 148,5 до 145 миллионов. Кто не верит этим цифрам, может пересчитать их сам. Простая арифметика!

Вместе с тем архивы свидетельствуют — в то переломное время (1917–1953 гг.), как и во все без исключения исторические эпохи, пострадали по сфабрикованным делам и невинные: в одних случаях — из-за сомнительного политического усердия сослуживцев по работе, в других — из-за карьеристов и оборотней в чекистской форме, в третьих — из-за идеологических диверсий западных мастеров дезинформации.

Но большинство получило по заслугам. Это и сегодня подтверждают антинародные действия потомков репрессированных.

Не все гладко в разоблачении граждан, которые и сейчас паразитируют на здоровье нации, паразитируют буквально на крови законопослушных предпринимателей и военных, художников и ученых, врачей и инженеров, рабочих и крестьян…

Тем не менее первый и главный шаг по контролю за теми, кто привык устраивать свое благополучие за счет остальных, — сделан! Все больше наручников — на нечистоплотных руках разных Ходорковских и Лебедевых! Значит — вновь начинает торжествовать Закон, один Закон для всех! Этому больше других отдал сил Сталин. Как результат — массами овладевает идея: вернуть его в Мавзолей!!!

Насколько это возможно технически, я узнал от одного из крупнейших специалистов по бальзамированию. В связи с тем, что разговор носил конфиденциальный характер и не предназначался для печати, я, имея право передать его, не имею право назвать имя ученого.

Передаю разговор.

Вход в святая святых

— Я — ученик академика Сергея Сергеевича Дебова. Патологоанатом. Здание, в котором сейчас находится лаборатория бальзамирования, построено по решению правительства в 1974 году. Так что вскрытие и бальзамирование тела Сталина происходило не здесь, а на Садово-Кудринской, дом 3.

В годы Перестройки Дебов описал в «Медицинской газете» атмосферу бальзамирования вождя. Это своеобразное введение в тайну наших работ. Примерно до 1994 года «совершенно секретным» у нас было почти все! Никаких следов о наших делах ни в каких архивах вы не найдете. Если нужно было что-то записать — должны были писать только в специальных блокнотах. Эти блокноты хранились в I отделе. Потом уничтожались. Даже по разрешению члена Политбюро в те годы вы бы сюда не попали. Были только строго определенные люди, которые единственные имели право давать разрешения на вход. Я был свидетелем случая, когда даже член ЦК не смог сюда попасть. Он очень хотел, но его не пустили.

То, что мы делаем, по-прежнему никто в мире делать не умеет! По-прежнему — это тайна, имеющая для науки о человеке, о его жизни и смерти, вечное значение. Понимание открытий, которыми мы владеем и которые совершенствуем на опыте сохранения тела Ленина и других избранных смертных, может быть с невиданным успехом использовано для продления жизни живых.

Нами созданы поразительные по своим возможностям технологии и оборудование, которые, на первый взгляд, могут удивить своей простотой и даже примитивностью. Однако недаром говорится: все гениальное просто…

В наших руках есть ключи от таких тайн, которые люди пытались открыть еще до нашей эры, начиная с попыток сохранить в египетских гробницах мумии фараонов. Скрывать не буду: мы неохотно открываем свои двери посторонним. И не только потому, что многие научные тайны знаем только мы. Скорее потому, что вокруг наших работ недобросовестные средства массовой информации стремятся создать раздражающий общество ажиотаж, чтобы сделать на этом деньги. На первое место ставятся не интересы науки, а чаще всего дико выдуманные «жареные факты» с недобросовестным моральным и политическим подтекстом.

Желая быть правильно понятыми, мы одно время стремились к максимально возможной открытости. Но страшно обожглись. Как-то дали согласие на репортаж из наших лабораторий для телепрограммы о растительной жизни. В итоге был снят фильм, после которого мы попали в такое идиотское положение, что пришлось на государственном уровне объясняться с Вьетнамом и Северной Кореей, для которых выполняем политически значимые заказы, требующие уважения самостоятельности этих стран. Автор передачи показал все настолько натуралистически оскорбительно, что чьи-то святыни превратились из образов поклонения в предмет для нездорового разглядывания праздно-любопытными обывателями. Попробовал бы он снять и показать по телевидению что-то подобное, скажем, о мощах православных святых… Похоже, в погоне за сенсацией он просто не думал, что делал! Теперь даже за то, что встречаюсь с вами, у меня, скорее всего, будут неприятности.

Возникает вопрос: зачем сочинять то, чего в помине не было, а потом разжигать нездоровые страсти и подводить под них нездоровую политическую подоплеку, как это было в разгар дискуссий о клонировании овечки Долли? Однажды, когда я был в кабинете нашего директора, академика Быкова, ему позвонили из «Московского комсомольца». Я стал свидетелем их разговора. Потом вышла вот такая маленькая заметка, из которой мы узнали, что мы собираемся клонировать… Ленина!

Если бы я не был свидетелем разговора, я удивился бы, как мог такой серьезный человек сделать такое несерьезное заявление?? Помню, он меня вызвал и говорит: «Прочти! Ты же слышал, о чем я говорил?! А здесь что написано?»

После этого решили: держаться от журналистов подальше! Если такое позволяет себе одна из крупнейших центральных газет, чего ждать от остальных?!

Особенно дикими выглядят подобные выходки в нашей стране, потому что родиной технологии бальзамирования является Россия. Эта технология оправдала себя во всех случаях, когда другие государства обращались за помощью к нашему правительству. Наши ученые смогли осуществить сохранение тела Хо Ши Мина. А это было не просто в условиях тропического климата. Или невероятные сложности в Анголе, когда понадобилось бальзамирование человека с черным цветом кожи. А бальзамирование Ким Ир Сена — представителя желтой расы… Да мало ли было нетрадиционных случаев, потребовавших революционных открытий в медицине.

В Мавзолей опять очереди

Тут я задал первый сложный вопрос: «Вам правительство сейчас хоть как-то помогает или приходится денежные проблемы решать самостоятельно?»

— Самостоятельно. Заключаем с заграницей научные контракты и… сами себя содержим. Формально входим в ВИЛАР (Всероссийский институт лекарственных ароматических растений), но из тех денег, которые он получает от государства, нам не перепадает ничего. Средства от контрактов идут на новые исследования и, конечно, на содержание Мавзолея В. И. Ленина.

Я представляю уже третье поколение, которое работает в Мавзолее. Когда возникает вопрос: «Не грозит ли продолжению процесса бальзамирования необеспеченность необходимыми медицинскими и прочими материалами?» — отвечаю: «Нет! Этого мы не допустим». Если до нас два поколения ученых посвятили этому делу всю жизнь, разве можем мы угробить то уникальное научное наследство, которое мы от них получили?! Для воспитания смены материальные возможности теперь, конечно, очень ограничены. Но молодые способные и самоотверженные люди, хотя и редко, к нам приходят и с энтузиазмом продолжают дело.

Это — своеобразный подвиг, если учесть, что со своими данными частных клиниках они могли бы иметь денег в 10–20 раз больше. Можете представить, какие у них зарплаты, если даже ведущие специалисты получают у нас порядка 6 тысяч рублей. И это при том, что надо не только очень много работать, но и выполнять невероятно сложные операции. Работа и дежурство в Мавзолее ведутся по графику беспрерывно!!! И несмотря на то, что, например, я, как доктор наук, имею право на 56 дней отпуска, я его толком не использую, потому что приходится постоянно прерывать его на дни дежурств в Мавзолее. Отказаться от дежурств на время отпуска — подобно предательству. Я этого сделать не могу. Так же думают и поступают почти все мавзолейные работники, хотя никто делать так нас не заставляет.

— Какие-то угрозы со стороны противников существования Мавзолея вы ощущаете?

— Нет. Да таких угроз, по-серьезному, и не было.

— На эту тему у меня был разговор со Слиской, с первым заместителем председателя Госдумы. Она сказала: «Путин, по-моему, ясно дал понять, что мы трогать Ленина не будем. Пусть пройдет время и, может быть, другие поколения решат этот вопрос по-другому. А пока живет поколение, которому Ленин дорог, мы трогать его не будем».

— Это так. Отношение кремлевских служб к нам хорошее. Работать нам не мешают. Никакого давления не чувствуется. Когда комендатура в Мавзолее может чем-то помочь, она помогает абсолютно доброжелательно. Старается проявлять здравый смысл во всем. Сложившиеся обстоятельства обязывают сотрудников комендатуры при Мавзолее следить за всем, что происходит в Кремле и на прилегающих к нему территориях, и не допускать нарушения, как вновь установленных порядков, так и установившихся традиций. Это вполне вписывается в требования ЮНЕСКО по отношению к историческим памятникам мирового значения. И они стараются выполнять эти требования. Тем более, что в Мавзолей опять много стало приходить народу. Очень много! Бывают очереди, как в советское время.

В Кремле, на мой взгляд, с пониманием относятся к тому, что Ленин по-прежнему остается святыней для огромных масс страны и мира, и сделать то, что безответственно, подстрекательски, провокационно призывают разные Михалковы, — значит надругаться над выбором и верой народов и вызвать их справедливый гнев. Чего, конечно, Кремль (и прежде всего Президент) допустить не может. Он же не может быть, как Михалковы, которые, когда им было выгодно, на весь мир славили Ленина и Сталина, а когда выгоднее стало ругать — стали проклинать…

Здесь я позволил себе рассказать ученому историю, случившуюся у меня с Жириновским. Как-то мы обсуждали, что значит похоронить Ленина по-христиански. Я спросил Жириновского: «По-христиански — это значит, как Христа?» Он говорит: «Да!» «Что ж, — говорю я, — давайте посмотрим, как похоронен Христос по Евангелиям Нового Завета». А там, оказалось, написано, что Христос похоронен так, как потом будет похоронен в Мавзолее Ленин… И вот после этого в своей книге «Всемирный обман» Жириновский написал: «Когда Добрюха мне это показал, я понял, что Сталин, как старый семинарист, решил похоронить Ленина, как Христа. Так что Ленин похоронен по-христиански. Его, как Христа, правда, в более торжественной форме, положили в каменном склепе на специальный постамент…» И вот теперь Жириновский выступает против тех, кто (подобно М. Захарову, Н. Михалкову, А. Собчаку) заявляет — дескать, Ленин похоронен не по-христиански. «Напротив, — говорит Жириновский, — Ленин похоронен, как Христос, а поскольку он не был верующим, то и хоронить его по-христиански было нельзя!»

Непредсказуемое подземелье

Сказав это, вспоминаю о нарастающих в народе настроениях воздать Сталину должное и решаюсь задать, может быть, самый сложный вопрос: «Если бы вам поступило предложение восстановить тело Сталина, чтобы вернуть его в Мавзолей, насколько бы это было возможно? Перенесло ли бальзамирование, которому подверглось тело, те годы, какие ему пришлось пролежать под землей после спешного волевого, безо всякого референдума, выноса Сталина из Мавзолея 31 октября 1961 года?»

— На этот вопрос однозначно ответить нельзя, потому что мы не знаем, в каком состоянии находится тело. Вы спрашиваете: как долго оно могло продержаться? Не знаю, хотя бы по той причине, что до сих пор неизвестно: похоронено ли оно было, как обычно, в земле или же замуровано в бетоне. В могилу с гробом Сталина, по некоторым воспоминаниям, вывалили машину цементного раствора. В связи с этим мы не знаем, какие конкретные природные условия окружали тело все эти годы? Какая температура и каковы были ее колебания? Была ли там вода или еще что-то? Особенно могли сказаться изменения, которые произошли в пластах земли на территории Кремля и Красной площади после того, как разрыли Манеж и построили там непредсказуемое подземелье. Вместе с тем не надо забывать, что, в принципе, все разлагается. И вполне возможно, что даже забальзамированное по новейшим технологиям тело тоже истлело. Но это только предположения.

А разрывать могилу, чтобы проверить останки на предмет того, чем был отравлен Сталин — никто не разрешит. Потому что сейчас никого не интересует: отравили его или не отравили.

То, что к этому проявляют интерес телевидение и пресса, — это еще не все! На мой взгляд, выступления средств массовой информации и государственные решения настолько оторваны друг от друга, что, скажем, мы на примере нашей работы чего-то явно заметного не наблюдаем. По своему опыту знаю, что такие вопросы решаются только на уровне Президента. А он руководствуется прежде всего государственными интересами, а не чьими-то сенсационными заявлениями, которые чаще всего имеют целью привлечь к себе всеобщее внимание, чтобы сделать на этом имя и деньги.

Власть есть власть. Она обязана быть ответственной. Это пытались соблюдать даже при Ельцине.

— Вы правы, — соглашаюсь я, — правители, чьи личные интересы шли явно вразрез с интересами государства, долго не правили, хотя бывают, конечно, исключения, когда государство толком еще не оформилось и, стало быть, не имеет еще своей классической формы… Однако, продолжая тему, ответьте и на такой вопрос: «Влияет ли на возможности бальзамирования то, что человек был отравлен? И чем был отравлен? Или в вашу работу не входит определять: от чего человек умер, потому что это не сказывается на порядке и возможностях бальзамирования?»

— Нет, это входит в круг наших работ, потому что техника бальзамирования в достаточной степени обусловлена биологической чистотой тела. Если яды были, то, естественно, и работать необходимо по-другому. Ведь яды оставляют свою среду, требующую иных подходов и материалов, чтобы сохранить плоть…

Так что, кто занимается бальзамированием, относительно отравления Сталина тоже имеют возможность сказать свое слово… Понимаете, в чем дело?!

Вся надежда на Путина

Заканчивая разговор, я задумался: почему все-таки в народе возникла идея вернуть Сталина в Мавзолей именно сейчас?! Перед глазами была Россия, которую стремится унизить НАТО во главе с США, поддерживая фашиствующий режим Эстонии, демонстрирующий перед Праздником Победы, как надо вытирать ноги о Россию, — распилен на части памятник нашему бронзовому солдату-освободителю. И, главное, демонстративно отрезаны ноги, чтобы не ходил больше, куда не следует. На постаменте остались только обрезанные по щиколотки сапоги…

А тех, кто протестовал против поругания святынь Великой Победы, умывали кровью и дубинками ставили на колени. Это показывали телеканалы всего мира — в форме урока России, точнее, урока тому, что от нее осталось после развала СССР. И сам по себе складывался ответ на вопрос: почему в массах нарастает желание, чтобы Сталин вернулся в Мавзолей. Россия уже не может терпеть обид!

От этих мыслей приходит на память последняя встреча с Председателем КГБ Владимиром Семичастным, который сказал мне: «Здесь я не могу не вспомнить Сталина. Все эти общественные процессы он умел предвидеть, как никто. Вот вы спрашиваете: почему в народе опять начинают говорить о нем с уважением? Говорят, что при Сталине был порядок! О каком порядке, казалось бы, может идти речь, если было так много беззаконных политических расправ? Вы спрашиваете, и я вот что отвечу: парадоксально, но при Сталине (несмотря на поддержание порядка по законам военного времени, несмотря на преобладание революционных норм над юридическими в политической сфере) в повседневной жизни закон соблюдался, как никогда, и, может быть, как нигде в мире. А простым людям прежде всего это и нужно, поскольку от жизни низов до существования верхов — как от Земли до Солнца. Поэтому все, кто незаслуженно обогатился, при Сталине дрожали и знали, что кара никого не минует! И в первую очередь не минует тех политиков, которые будут пытаться оправдывать, защищать и обосновывать такое обогащение. И еще знали, что ни в какой стране не спрячешься от этой карающей руки. А сейчас что происходит? Разве можно представить, чтобы Сталин так долго наблюдал, как издеваются над немощными участниками Великой Отечественной войны, да и вообще над русскоязычным населением в Прибалтике? Сталин бы однозначно не позволил не то что так по-хамски и неуважительно вести себя по отношению к России, но даже бы и пикнуть, даже и рта открыть не дал бы. Поэтому в народе и говорят: было бы это при Сталине (даже не при Советской власти, а при Сталине, именно Сталина вспоминают), так Сталин бы сходу всех на свои места поставил!

Что же касается Путина, то это, надеюсь, не Горбачев, продолживший самые плохие стороны Хрущева…»

В заключение следует заметить, что даже Молотов, как мало кто знавший Сталина, сказал: «Сталин, видимо, настолько велик, что мы вблизи и разглядеть-то пока его не можем!»