В начале тринадцатого года мы только начали встречаться с Леной. Остаток зимы бродили по темным луганским улицам, месили слякоть, заходили греться в кафе, пили чай, говорили о кино и литературе. Оба работали в центре города и после трудового дня с удовольствием гуляли и делились новостями. Весной я переехал к ней, познакомился с мамой и бабушкой.

В конце весны мы решили выбраться на пикник. После мрачных зимних холодов, душа звала к яркой молодой зелени, еще не потускневшей от невзгод. Мы наделали бутербродов, запаслись компотом и отправились в путешествие. Решили поехать в Веселенькое, куда редко ходили городские автобусы. Этот поселок был отдаленной, но все-таки частью Луганска. Раньше я и не подозревал о существовании Веселенького. Мне понравилась длинная прямая дорога, которую укрыла многокилометровая зеленая арка листвы. Сквозь стену деревьев иногда показывались поля и холмы. Ехали не больше получаса. Ничем особым поселок не выделялся: несколько улиц, высокий холм с зелеными насаждениями прямо перед остановкой, идущие по нему улицы. Мы повернули влево от центральной дороги и направились в лес. Прошлись по короткому мосту через узкую неглубокую речушку. Рыбаки от безделья дремали, наплевав на потенциальный улов.

Побродив немного среди немолодых уже деревьев нашли поляну, устроились на ней и перекусили. Мы с Леной отправились гулять и изучать окрестности. Ветки цеплялись за одежду и царапались, могучие лиственные гиганты свысока наблюдали за нами. Мы много шутили, искали грибы и сезонные ландыши, играли в следопытов и охотников, ветки ломались под нашими ногами, птицы подпевали нам. Я сорвал лист, растер его пальцами, поднес их к лицу и вдохнул этот запах. Почему-то с незапамятных времен мне нравился запах свежей листвы.

Это был обычный пикник, который затерялся в моей памяти среди прочих событий. Я не знал, что когда окажусь здесь во второй раз, через три года, Веселенькое станет уже совсем другим — это будет прифронтовой поселок.

* * *

Десять километров от Луганска и всего два — от Станицы Луганской, в которой стоят украинские войска. Они находятся в опасной близости. Так сложилось, что мне снова пришлось приехать в поселок. И довелось долго говорить с исполняющей обязанности председателя — пожилой женщиной, невысокой, худой, внешне напоминающей сказочную старушку Ягу.

— Стреляют каждую ночь. Это только сейчас два дня тишина, — рассказывает она. — Говорят, потому, что Надежда Савченко приехала в Станицу, вот они и не обстреливают.

Савченко, мысленно протянул я, и вспомнил о воронежской истории, когда нас чуть не свела судьба. Мысли переключились на погибших по ее вине Антона Волошина и Игоря Корнелюка.

— У нас здесь и помимо обстрелов проблем хватает. Поселок при любой власти никому нужен не был. Почему? — вопрошает и.о. председателя. — Да мало нас, всего четыреста человек, а потому мы на исход голосования не влияем и интересы наши не учитываются. Всю жизнь мы ждем, что к нам проведут газ. Года за два до войны почти дотянули газопровод до поселка. Люди собирали деньги, готовились, кооператив создали, чтобы по Веселенькому протянуть. Но деньги у властей закончились и мы опять стали ждать. Потом война началась. А теперь опять проблема появилась. Сейчас к нам приезжают и говорят, что есть возможность газ дотянуть до поселка. Но у них возможность есть, а у нас нет! Нет денег, чтобы протянуть его дальше, по улицам Веселенького. Все деньги, которые были у людей, во время войны и после потратили на то, чтобы выжить.

Да, практически всем в городе сейчас не хватает денег, подумал я. И не на какие-то излишества, а на самое необходимое. Наверное, мечты этих людей о газопроводе навсегда останутся мечтами. Время такое настало, когда мечты не сбываются, выключатель сломался, а до «Газпрома» не дозвониться отсюда.

Я достал сигарету и осмотрелся. На душе было тревожно, мелькали мысли, что сейчас могут заехать диверсанты или открыть огонь снайперы. Я понимал, что вряд ли это возможно, но украинские батальоны находились совсем рядом. Поэтому я напряженно присматривался к немногочисленным машинам. Заметил церковь и удивился.

— У вас и храм есть? Прихожан много? — спрашиваю ее.

— Не очень, но даже из города к нам приезжают. Церковь построили лет двенадцать назад. Она отапливается углем. Батюшка приезжает к нам из Луганска. У нас до войны был свой. Ему на территории церкви и домик построили, и огородик был, все постройки для скота. Но как началась война, он в Киев уехал. А сейчас немного желающих приехать сюда. Пусть не очень много народу, но люди ходят в храм. В нынешнее время церковь особенно нужна для поддержки.

Я вспомнил часовню на территории тамбовской больницы №2. Она меня спасла. Я случайно зашел в храм, когда идти уже было некуда. Тогда смерть казалась логичным избавлением от моих злоключений: я лежал в больнице с невыносимыми болями, от которых хотелось лезть на стенку; отношения с Леной стремительно катились в пропасть; я не знал, живы ли мои родители… Я почти сломался. Но небольшой храм, а вернее матушка при нем, не позволили мне этого сделать. Я знал, как церковь может помочь воспрянуть духом, я понимал, что значил храм для жителей Веселенького. Он как бы говорил о том, что Господь никуда не ушел отсюда.

Мои воспоминания снова прервали слова старушки:

— Вся загвоздка в отоплении, это у нас самая большая проблема. Хотя бы по центральной улице протянуть газ, сами люди не смогут этого сделать. Вот где взять деньги? Раньше банки были, можно было кредит взять, а сейчас нет. Люди углем топят. Но уголь без дров не горит. А с деревом проблема. Сам видишь, вокруг лес, а дров взять негде! Там ополченцы кричат, что нельзя ходить, за мостом — все заминировано. Сухостоя везде полно, а возить люди боятся. Мост на ладан дышал, и тот подорвали. Если бы танки шли, то они через речку и вброд бы прошли.

Вспомнил хлипкий мост и территорию вокруг. Действительно прошли бы.

— У нас ужасная мобильная связь, — продолжала рассказывать глава поселка. — Стационарных телефонов нет. Раньше в школе были, но теперь нет. А мобильная связь очень плохо работает. Хотя бы какую-то антенну поставили, чтобы лучше брал сигнал. Нам приходится на чердаки лазить, чтобы поговорить. Мы когда звоним в полицию, то попадаем на Станицу Луганскую. Со скорой помощью тоже самое. Мы звоним в Луганск, чтобы врачей вызвать, а попадаем на Станицу. И начинаешь бегать и искать, где связь нормальная, а в это же время человеку плохо, стариков у нас много, есть и лежачие.

Да, ситуация просто анекдотичная — звонишь вызвать скорую или полицию, а звонок попадает в украинскую Станицу, которая каждый вечер обстреливает окрестности поселка. Можно было бы посмеяться. Но жителям не до смеха, от этого жизни зависят.

Во время беседы замечаю, что детская площадка недавно покрашена.

— Детей у вас тут много?

— Очень много, они вечером играют здесь. Только на детской площадке песка нет, они в земле ковыряются. Я два года не могу добиться, чтобы песок привезли. Много дошколят у нас, около пяти десятков. Здесь не только старики, но и молодые родители живут. Поэтому нам хотелось бы открыть ясли. А так родителям очень неудобно: после работы надо срочно бежать, чтобы успеть забрать ребенка, а потом попасть на автобус сюда или как-то своим ходом добираться.

Мы прошлись по центру маленького поселка. Вот церковь, закрытая школа, вокруг которой территория поросла травой, дальше — буйные кусты, за ними скрывается подорванный мостик. Именно по нему, по этой дорожке три года назад мы шли на пикник. Всего три года назад жизнь была другой…

— Два дня тихо, — продолжает рассказывать старушка. — До этого дней девять подряд так лупили. Громко, такое ощущение, что у меня во дворе пушка стоит. Раньше как было: пару дней постреляют, а потом тишина тоже несколько дней. А сейчас как с цепи сорвались, стреляют каждую ночь. Ходить у нас здесь никуда нельзя. Везде заминировано. Мы уже точно до самой смерти туда дорогу забыли, — махнула рукой в сторону леска. — В том году было три случая, когда люди в посадке подорвались. Зимой вот ополченцы даже. А до этого один грибник пошел. Хорошо, что у него мобильная связь брала и он дозвонился родственникам. Сюда сразу приехали скорая помощь, саперы. Вытянули его оттуда. Бывает, раздаются взрывы в лесу и непонятно — то ли зверь какой подорвался, то ли человек. Мы туда не ходим, откуда мы знаем, может там все трупами завалено. Мы ведь зона боевых действий, прифронтовая территория.

Трупами завалено… Прифронтовая территория… Трупы… Фронт. Блокпосты, оружие, злобные рожи, патроны. Обстрелы, опасность.

Это жизнь во всем ее многообразии и несправедливости. Я очень хотел помочь жителям поселка. Но что я мог сделать? Что?

* * *

Дорога была не очень легкой. Мне всю ночь не спалось, мучила бессонница. Лена мирно дремала у меня на плече. На российскую границу прибыли в начале шестого утра. Прошли ее относительно быстро, после чего снова погрузились в автобус. Ополченцы республики пропустили автобус без досмотра. И мы продолжили путь домой, по времени до него оставалось совсем недолго.

Внутри росло смутное ощущение тревоги, но никаких определенных мыслей по этому поводу не было. Автобус проезжал через большой населенный пункт. На это больно было смотреть — везде подкрадывались тени разрушений. Взрытая земля, сломанные кустарники и могучие деревья, все киоски и магазины закрыты, заколочены. Весь металл основательно покрыт ржавчиной. Часто встречались выбитые стекла, иногда затянутые пленкой, и проемы, заделанные листами ДСП или фанерой.

В Луганск добрались быстро. Некоторые здания сильно пострадали и опустели. Супермаркет в районе автовокзала не работает, его двери заколочены. В большом двухэтажном магазине выбиты стекла, разбиты стены, висят ошметки проводов. На стенах многих зданий вмятины, царапины, содрана обшивка, обнажился каркас, видны следы боевых действий. Некоторые заправки разбиты и опустели.

Из-за усталости и бессонницы мне показалось, что я попал в безвременье. Города моей юности больше не было, он остался в моей памяти. Сейчас Луганск сильно изменился, появилось много того, что мы не могли себе представить в страшном сне. Но город продолжает жить. И меня это радует.

* * *

Несносная жара начинала спадать. Над городом все чаще появлялись тучки, которые спасали меня от солнечных стрел. Август всегда приносил прохладу. Особенно вечерами, когда, выходя на прогулку, можно было без сомнений надевать что-то с длинными рукавами. Однажды в конце августа я ходил в свитере из-за резкого похолодания.

Безумный зной улетучился и впереди замаячила осень. Все говорило о том, что надо готовиться к учебе. Однако я уже давно окончил и школу, и университет, а тем более детский сад. Оттого было на душе немного грустно. Приближающаяся осень говорила, что пора идти на учебу, а я как бы отвечал: «Нет, спасибо. Я отучился, мне больше и не надо. Жизнь преподает уроки намного важнее университетских». Я стоял на балконе, рассматривая деревья в рухнувших на нас с ними внезапных сумерках. Вспоминались добрые детские песни, доброе время беззаботных скитаний по дворам, потянуло костром…

Далеко за домами раздавался грохот. Он был похож на салют, можно было предположить, что люди празднуют свадьбу или день рождения. Но все жители, слышавшие этот грохот, понимали, что он значит. Идут бои на Станице Луганской. Обстрелы с завидной регулярностью повторяются каждый вечер. Иногда слышно очень хорошо. Но по городу не стреляют. Это раньше мины ложились на улицы и врезались в дома на моем квартале. Некоторые следы еще остались, но многое уже отремонтировали.

А сейчас этот шум вдалеке не особо мешает горожанам. До меня доносят пьяные крики праздношатающейся молодежи. Парни орут одну песню, не смог ее узнать, а девчонки веселыми голосами пытаются петь что-то свое. Фоном звучат артиллерийские удары. На темных тучах не видно ни одного изгиба. Глухая автоматная стрельба, совсем короткая. Снова мина разорвалась с коротким неприятным звуком, отдаваясь эхом. В мирных городах так звучит салют, не отличить. А мы боимся салютов, даже когда видим, что это именно безобидный салют.

Нестройные песни пьяной компании продолжаются. Не могу понять, где они сидят, мне не видно из-за старых разросшихся деревьев. Там стреляют, тут продолжается мирная, насколько это возможно, жизнь. Ну, а что? Каждую секунду думать о войне, о смерти? Хватит, надоело! И мы будем пить, будем ходить этими недобрыми и беспокойными вечерами с друзьями и любимыми, будем строить дальше свои поломанные судьбы, пока их еще окончательно не перемололи жернова войны.

Перестрелка вдалеке продолжается, иногда затихая. Я смотрю на темную улицу. Я видел этот пейзаж тысячи раз, когда еще жил с родителями. Он въелся в память — прямо перед окнами высокие деревья достигают пятого этажа, за ними стройной лентой распростерлась пешеходная дорожка, потом — газон, охраняемый длинными рядами каштанов, и проезжая часть. Всего лишь набор сухих перечислений, чистая математика. Но это мой дом, самый первый, которому принадлежит мое сердце.

Каштаны. В России мне их очень не хватало. Эта каштановая аллея возле моего дома, я не мог ее нигде найти. В детстве мы бросали каштаны друг в друга. Один проходивший милиционер сказал нам:

— А ну-ка, не кидайтесь камнями!

— Это не камни, — и каштаны полетели в него.

Когда я родился, бабушка в деревне посадила два каштана. Наверное, поэтому мне так близки эти деревья. К сегодняшнему дню один засох, а второй еще держится. И я еще держусь.

Одиннадцать вечера, отключили фонари на улице, в городе стало темно. Начался комендантский час.

* * *

Дожди не баловали нас этим летом. Но в один из дней к городу подкралась туча, но не золотая, а черная. К вечеру началась гроза. Под нее приурочили и обстрелы. На южных кварталах их не было слышно, но я ложился спать с твердой уверенностью, что они сейчас происходят. И знал, что не ошибаюсь.

Не помню, что мне снилось. Возможно, видения связанные с военными действиями. Глубокой безлунной ночью раскат грома разбудил меня. Был он мощным и долгим. Я проснулся в холодном поту, сердце пробивало грудную клетку, а дыхание стало тяжелым и частым. За окном все еще слышался гром. И в этом сонном состоянии в голову пришла непроизвольная картина — над нами две тысячи бомбардировщиков, плывущих в тучах стройными рядами, разгоняющие пропеллерами холодный воздух; начинается Великая Отечественная война. Я это чувствовал каждым сантиметром своего тела. Казалось, начинается большая смертоносная война. Сейчас мы знаем, что она унесла миллионы жизней. Но мне привиделось, что это только должно произойти. И никто не знает, кроме меня, что будет впереди, какие великие битвы грядут, какой исход ждет нас. Только первые две тысячи вражеских самолетов летят делать свою грязную работу. Я даже не знаю, откуда взялась эта цифра в моем сонном, мало что понимающем в данный момент сознании.

Рядом мирно спала Лена. Я начал прислушиваться к звукам, теряющимся в грозе. Интуиция подсказывала, что сейчас могут гибнуть люди. Все это мы узнаем из утренних сводок. Конечно, официальная информация там отфильтрована, но мы научились видеть между строк. Мы знаем, что несет с собой снаряд. Не возникало сомнений, что в это позднее ночное время, они щедро осыпают позиции ополчения около Луганска. Я сквозь пространство и время видел, как красивый двухэтажный домик возле Станицы превратился в факел, освещающий дождливую темноту. И будет гореть он до утра. И дай Бог, чтобы хозяева этого жилища были далеко отсюда… Я знал, что все это происходит, хоть и не видел воочию. Уснуть в ту ночь я больше не смог.

* * *

Даже когда не слышно выстрелов, когда нет эха громыхающих орудий, когда летнее солнце приятно маячит сквозь темно-зеленую листву, когда мы лежим на песке возле озерной глади, наши дети играют в лады, чай-чай выручай или прятки, громко смеются, а мы фотографируем их счастливые улыбки, когда идем по романтичным улицам старого города за руку со своей любовью, когда пьем дешевый кофе и курим сигареты одну за одной, вспоминая с друзьями наше счастливое время, мы ни на секунду не забываем о том, что идет война.

Сполохи скрыты пятиэтажками, звуки бомбардировок прячет хмурый летний гром, темнота заполняет зрение и пространство. Темнота эта наползает даже на летящее вперед время. Я закрываю глаза. Сквозь веки я вижу пылающие адские костры, снова заполоняющие мир. В августовских сумерках я стою и жду.