Время встречать своего брата, великий Тамерлан!

Тамерлан открыл глаза, но не торопился встать, чтобы выйти из шатра и наблюдать, как поднимается Солнце, его названый брат. Каждое утро верный Будиг–хан, сын Маликена, двоюродного дяди Тамерлана, будил его этой фразой. И каждый раз Тамерлан не торопился, чтобы слуги видели: Тамерлан не спешит склонить голову перед Солнцем. Они — Тамерлан и Солнце — равные хозяева этого мира: Тамерлан — на земле, Солнце — на небе.

Когда Тамерлан вышел, первые лучи Солнца пересекли реку Сосну от берега до берега, как перила золотого моста, соединившего Великую Русь и Золотую Орду.

Позади, за спиной Тамерлана, дымились руины русских монастырей, деревень и старинного города Ельца, устоявшего перед дикими набегами половцев, но захлебнувшегося в визжащем потоке хлынувших на Русь татарских полчищ Тамерлана.

Наша цель — Последний Берег Последнего Моря! — кинул клич великий Тамерлан.

И миллионы воинов, склонив головы, дали клятву верности, кровью поклялись выполнить приказ брата Солнца.

Зажмурившись, Тамерлан стоял на холме, подставив лицо ласковым лучам еще молодого светила и прислушиваясь к звукам оживавшего лагеря.

О, эти дивные звуки проснувшегося войска!

Крики нойонов и туменников, собирающих отряды для проверки.

Истошные вопли непотребных девок, которых плетьми гонят прочь из лагеря, потому что женщина в бою — плохая примета.

Ржание лошадей, вернувшихся с водопоя и жадно накинувшихся на овес.

Тысячи и тысячи тонких струек дыма, устремившихся к небу от костров, над которыми уже булькает в казанах вареная баранина с перцем — еда настоящего воина, от которого идет одуряющий запах по всему необъятному полю.

Тамерлан открыл глаза и тут же зажмурился.

Верный Будиг–хан подскочил к повелителю, ожидая приказаний.

Тамерлан молчал. Он не хотел, чтобы по войску пронесся слух, что Великий видел плохой сон. Это — дурное предзнаменование перед битвой за Москву.

Сегодня ночью Тамерлану снился адский огонь, пожирающий его людей и лошадей.

Тамерлан проснулся в холодном поту и велел вызвать толкователя снов. Но тот ничего не мог сказать, дрожащими руками перебирая нанизанные на бычью жилу человеческие позвонки. В гневе Тамерлан приказал привязать толкователя к четырем лошадям и выпустить в поле. После этого заснул спокойным богатырским сном.

— Велишь ли выводить войска в поле, Великий? — тихо спросил Будиг–хан.

Тамерлан кивнул и вернулся в шатер облачиться в доспехи. Он знал, что сеча будет страшная, русские так просто не расстанутся со своим городом, который считают святым. Но для Великого Тамерлана Москва — лишь заноза в пятке, полученная на пути к Последнему Морю.

Позже, когда Тамерлан стоял на холме в окружении нойонов и осматривал поле будущего сражения, он почувствовал что‑то неладное.

Вот она, русская земля — беззащитная, плодородная, с богатыми городами и сильными людьми. Скоро от них останутся обгорелые останки — законная добыча воронов.

Тем не менее что‑то настораживало, угнетало и мучило Тамерлана. Что‑то заставляло его медлить и не давать сигнал к наступлению.

Нойоны горячили коней, показывая удаль, воины пускали стрелы в воздух, определяя направление ветра, в лагере затаптывали костры и сворачивали шатры.

Войско замерло. Великий миг, кода мановение руки одного человека решает судьбы мира.

Тамерлан вздохнул, задумался, бросил поводья, готовясь дать сигнал…

И в этот миг словно порыв ядовитого ветра пробежал по полю. Сотни тысяч лошадей пришли в смятение, издавая безумное ржание, тряся гривами, выбивая копытами комья земли и задирая хвосты. Пена появилась на конских мордах.

Напрасно всадники пытались успокоить животных. Порядок, непререкаемый в войсках Великого Тамерлана, нарушился, стройные ряды распались.

Туменники носились между рядами, истошно вопя, охаживая плетьми людей и коней.

Вот уже кое‑кто из военачальников выхватил кривую короткую саблю и наотмашь рубанул одного–другого воина, наводя порядок.

Все напрасно.

Поле бурлило, как баранье рагу в огромном чугунном казане.

Войска пришли в смятение, никто не понимал, что происходит. Все смотрели на холм и ждали, что Великий Тамерлан одним своим словом восстановит ряды воинов, бросит в бой, и день закончится добычей, как всегда.

Однако Великий Тамерлан смотрел насупленным взором и не произносил ни слова. Он вспомнил давешний сон.

Вот оно, проклятое предсказание!

Внезапно послышался невнятный гул. Гул усиливался. Казалось, миллионы больших барабанов заговорили разом, предвещая что‑то страшное.

Поле вокруг Тамерлана разом взорвалось сотнями тысяч воплей.

Воины бросились успокаивать лошадей, одновременно тыча пальцами в небо.

Над полем вырос лес рук.

Люди издавали крики ужаса и зарывались лицами в лошадиные гривы, лишь бы не видеть невероятную картину, что заняла все небо.

Единственный, кто остался недвижим, чья лошадь даже не пошевелилась среди всеобщего хаоса, был Великий Тамерлан.

Он молча смотрел на небо. Смотрел словно в ожидании знака свыше. Какие мысли были у него в голове?

Только что светлое и безоблачное небо, наполненное пением птиц, пронизанное лучами свежего солнца, в мгновение ока изменилось.

Со всех сторон над войском собрались стаи свинцово–серых туч. Небо бурлило, переливаясь всеми оттенками серого и лилового, временами становясь иссиня–черным.

Тамерлан понял, что там, наверху, идет страшный бой. Бой между братом Солнца, покровителем Тамерлана и его дикой орды, и небесными покровителями Святой Руси.

Временами становилось так темно, что нельзя было видеть человека рядом с собой. Сражение шло отчаянное. Тьма сменялась таким ярким светом, что приходилось прикрывать глаза.

Внезапно со стороны Москвы в небо устремились лучи яркого света.

Крик изумления пронесся по войскам Тамерлана.

Все замерли в ожидании чуда.

Лучи достигли неба, отразились от него, как от гигантского зеркала, и устремились на поле, к войску Тамерлана. Достигнув поля, лучи на миг ослепили воинов и лошадей.

Воины с криками закрывали глаза, лошади кружились на месте, как безумные.

Лучи становились все горячее, от них исходил нестерпимый жар.

Еще миг–другой, и лучи прожгут насквозь кожаные шлемы и щиты, а от великого войска останутся обгорелые куски мяса — праздник для воронов.

Тамерлан понял, что не в силах удержать войско, которое вот–вот побежит, бросая оружие и навеки покрыв позором своего повелителя.

И Великий Тамерлан приказал отступить.

* * *

Польская граница, 1750 год.

Проклятый дождь лил, не переставая, третьи сутки подряд.

Крохотный шинок, притулившийся на обочине дороги, вившейся вдоль опушки, превратился в маленький островок, окруженный непролазной грязью.

Земля теперь была не земля, а топкое болото, окружившее шинок со всех сторон, оставив нетронутыми лишь подходы со стороны громадного черного леса. Едва заметно просматривалась колея на дороге, да глубокие следы лошадиных копыт.

— Зарядило тебя, нелегкая, — бормотала себе под нос старая шинкарка, восседая за широкой деревянной стойкой и протирая глиняные кружки грязной тряпицей. — Как жить‑то? Кто сюда приедет по такой‑то погоде?

Внутри питейного заведения темно: хозяйка экономила на свечах, а потому палила лучину. Вот и сейчас единый слабый огонек березовой щепочки, погруженной в постное масло, освещал убогое помещение. Провалившийся деревянный пол, грубые деревянные лавки, не скобленые деревянные столы… В углу — большие плетеные бутыли, содержимое которых не вызывало сомнения. И еще — деревянная лестница, уходившая под потолок: то ли на чердак, то ли на второй этаж.

Пожилая шинкарка закончила протирать последнюю кружку. Огляделась, достала из кармана кожаный кошелечек и вытряхнула деньги на стойку. В темноте раздался звон мелких монет, сопровождаемый горестным вздохом шинкарки. Едва она успела сбросить обратно в кошелечек свое жалкое богатство, как за дверью раздался грохот. Кто‑то споткнулся о стоявшую в сенях бочку с водой и громко выругался.

Еще через мгновение в шинок ввалились двое: грязные, усталые, мокрые, перевязанные тряпками, сквозь которые проступила кровь. Шинкарка обмерла, прижав к себе кошелечек.

— Здорова будешь, хозяйка, — приветствовал шинкарку мужик со здоровенным бельмом на глазу.

Оглянувшись по сторонам в поисках образов и не найдя их, он перекрестился на бутыль в углу и недовольно бросил:

— Что смотришь, как коза не доенная? А ну, живо, тащи водки, да еды какой собери то ж! Не видишь, с ног валимся…

Путники устало опустились на лавки и тяжело облокотились руками о грязный стол. От них шел сырой запах ночного леса.

Шинкарка не заставила упрашивать себя дважды, почуяв, что в накладе не останется. Тут же на столе появились кружки, миски с солеными огурцами, квашеной капустой и хрустящими рыжиками. На отдельном блюде был принесен изрядный шмат сала, и еще — большие куски волокнистой жесткой говядины. Из оплетенной бутыли шинкарка плеснула водки в высокий кувшин, прошаркала к столу и, не спрашивая, наполнила кружки до краев.

Двое вцепились потрескавшимися губами в кружки, выпили до дна и крякнули от удовольствия так, что едва лучина не погасла. И тут же вгрызлись в мясо, зачавкали капустой, захрустели огурцами да рыжиками.

Шинкарка стояла рядом, выжидая.

А что, хозяйка, — поинтересовался второй, с отвратительным рваным шрамом, тянувшимся через весь лоб, и острыми злыми глазками, — есть ли у тебя в кабаке, где переночевать?

Шинкарка замялась и промолчала.

Двое переглянулись, не отрываясь от еды.

Как же так, — деланно удивился мужик с бельмом, — шинок держишь, а гостям спать негде?

Я для гостей добрая! — отрезала шинкарка. — Только гости теперь разные пошли. Все более беглые: от бар да с каторги… Вот вы, добрые люди, откуда, к примеру, будете?

Мы‑то? — человек со шрамом улыбнулся. — Мы, значит, из славного села Залуцкое, что под Ярославлем. А ты лучше скажи нам, есть ли у тебя сейчас постояльцы?

Есть, да не про вашу честь! — отрезала она. — Коль задумали грабить — так не получится. Двое господ, да каждый — со слугою. И все — при агромадных пистолях. И они уезжать собираются, приказали слугам лошадей заложить. Вы платить‑то будете, али как?

Вовремя, значит, мы прибыли, — хмыкнул мужик с бельмом. — Еще часок — и плакали бы наши денежки. Не бесись, бабка, будет тебе барская расплата.

На лестнице раздался грохот сапог, и в шинок спустились двое, по внешнему виду — благородные господа. Их одежда была если не очень модной, зато дорогой и удобной для путешествия. Парики они не носили, предпочитая фетровые треуголки, которые и в холод согреют, и в дождь от влаги предохранят. Оба были при шпагах, в тяжелых сапогах с ботфортами. У обоих был очень высокомерный вид, выдававший людей, знающих себе цену.

Двое из Залуцкого побросали еду и уставились на господ. Те стояли посреди шинка, натягивая кожаные перчатки с длинными раструбами. Где‑то во дворе заржала лошадь. В доме все молчали.

Двери распахнулись, и вошли двое, одетые хорошо, но просто, что выдавало в них людей дворового сословия. Господин постарше бросил им пару слов на иностранном языке. Поклонившись на ходу, слуги бросились вверх по лестнице.

Не вы ли те господа, что из Святого Рима? Из Ватикана? — внезапный вопрос страшного типа со шрамом прорезал тишину шинка. — Если да, то мы — из Залуцка. Подарочек тут для вас имеем, как договаривались…

Ни один мускул не дрогнул на лицах господ. Лишь тот, что помоложе, переступил с ноги на ногу и бросил вопросительный взгляд на пожилого.

Натягивая перчатку, пожилой произнес, не глядя на сидевших за столом:

— Ждать заставляете, милостивые государи. Третий день мы в этой дыре с клопами в горелки играем, — говорил он, как иностранец, долгое время проживший в России: медленно, выговаривая каждый звук, с тягучим акцентом. — А раз подарочек есть, то надо его показать.

Двое из Залуцка с шумом отодвинули в сторону миски и кружки. В их движениях чувствовалась усталость. Было заметно, что оба едва не валятся с ног.

Мужик с бельмом вытащил из‑под стола грубую дорожную торбу. Оттуда он достал что‑то квадратное, завернутое в тряпку, похожую на церковное покрывало, покрытое бурыми пятнами. При виде пятен шинкарка едва удержалась, чтобы не закричать. Тряпка сползла, на миг приоткрыв то, что было в ней завернуто.

Присутствующие вздрогнули. Настолько неожиданным было мгновение, когда темный и грязный шинок осветился дивным сиянием, исходившим из‑под тряпицы. Это длилось лишь миг.

Мужик поспешно завернул предмет в тряпку, вылез из‑за стола и протянул ношу пожилому господину.

Тот с брезгливостью взял протянутое, держа сверток кончиками пальцев в перчатках. По его лицу блуждала гримаса отвращения.

Компания в шинке заметно напряглась. Что дальше‑то?

Вернулись слуги, принесли дорожные сундучки господ и длинные дорожные плащи.

Пожилой поднялся наверх, держа перед собой сверток. Когда господин вернулся обратно, то с трудом сдерживал торжествующую улыбку. И тут же кивнул своему молодому спутнику.

Тот поспешно полез в нагрудный карман и извлек красивый вышитый кошель.

Мужик с бельмом не стал ждать. Вырвав кошель из рук иностранца, он высыпал содержимое на стол.

Шинкарка ахнула. По столу раскатились золотые монеты, матово блеснув в свете лучины.

Двое из Залуцкого жадно пересчитывали монеты и не видели, как слуги иностранцев подобрались сзади.

Еще миг.

Мужик с бельмом надрывно охнул и схватился за бок, из которого потоком хлынула кровь.

Человек со шрамом стоял, раскачиваясь и держась за перерезанное от уха до уха горло. Еще миг — и они попадали на пол.

Старый домик заходил ходуном.

Слуги стояли, вопросительно глядя на господ. Пожилой, все с той же брезгливой миной, посмотрел на рассыпанное золото и сделал пренебрежительный жест.

Повинуясь ему, отталкивая друг друга, слуги бросились собирать монеты и запихивать за обшлаги рукавов, в карманы кафтанов и даже в рот.

Пожилой передал молодому сверток из Залуцка, обернулся к обмершей от страха шинкарке и бросил ей пару золотых, добавив при этом:

— Это вам за беспокойство, мадам.

Затем, повернувшись к слугам, строго произнес:

— Вы, двое, ведете себя, как свиньи, что собирают желуди. А ну, канальи, ite, misa ets!

Люди ушли.

Оставшись одна, шинкарка попробовала монеты на зуб, довольно улыбнулась щербатым ртом. Посмотрев на трупы, скривилась и плюнула в сторону двери:

— Снова за вами прибирать, песьи дети. Иезуитское отродье…