Кумачовый плакат на побелевшем от изморози фронтоне здания вокзала небольшого городка гласил: «Вся власть принадлежит народу!»
Было раннее утро. Московский пассажирский еще медленно катил, сопя и лязгая тормозами, по первому пути, когда, пробежав по пустынному перрону, отряд автоматчиков оцепил место предполагаемой остановки последнего вагона. Три немецкие овчарки, подрагивая густой шерстью, застыли, точно в ожидании привычной команды: «догнать, схватить, сбить с ног, загрызть».
Заиндевелый вагон, похожий на почтовый, мертво глядя непроницаемыми окнами, замер, громыхнув, в кругу оцепления. Высокий сухопарый капитан устремился к распахнувшейся двери навстречу соскочившему со ступенек молоденькому лейтенанту, за которым появился двухметровый сержант с огромной кипой папок.
— Что-то много! — ответив на приветствие и хмуро кивнув на папки, бросил капитан. — Машин-то всего три… Опять как сельдей в бочки напихивать придется, — тяжело вздохнул он.
— Начнем, пожалуй? — спросил лейтенант.
— Давай, давай, лейтенант! — нетерпеливо буркнул капитан, переминаясь с ноги на ногу. — Больше часа ждем: заморозили совсем!
Пожав плечами, лейтенант взял у сержанта верхнюю папку и выкрикнул:
— Альп-боев! — Лащу тут же передал капитану. В тамбуре солдат, под стать сержанту, такой же здоровенный, зычно крикнув «Есть!», подтолкнул к выходу черноволосого паренька лет двадцати, который тонким голоском с восточным акцентом отрапортовал:
— Алл Акбарович, тысяча дзаятьсот шсстдэсэт восмой, стата сто Басмой, част второй, сам лат!
После чего он спустился на перрон, завел руки за спину и встал на место, указанное капитаном.
— Ты, чурка! Впервые замужем, что ли? Быстро на корточки! — зло приказал тот.
— Букреев! — продолжил перекличку лейтенант.
— Владимир Юрьевич, тысяча девятьсот пятидесятый, статья сто шестая, часть третья, шесть лет строгого режима, — вяло ответил пересыльный в кожаном пальто и опустился на перрон рядом с Альитбаевым.
— Сухонов!
— Валерий Юсупович, девяносто третья прим, девять лет!
— Не понял? — рявкнул капитан.
— Валерий Юсупович, девяносто третья прим, девять лет! — спокойно, не повышая голоса, повторил мужчина лет пятидесяти.
— Ты чего, еть твою мать, забыл, как отвечать нужно? Может, напомнить? — обозлился капитан.
— Ты, начальник, меня на репетэ не бери и маму мою оставь в покое: не с сявкой базаришь! — Сверкнув фиксой, Сухонов прищурил глаза и взглянул на капитана в упор.
Перехватив недобрый взгляд, капитан, не отводя глаз, выдержал паузу, соображая, как реагировать на явную дерзость, потом взглянул в карточку пересыльного и, решив не связываться, подчеркнуто вежливо произнес:
— Сухонов!
— Валерий Юсупович, тридцать седьмой, девяносто третья прим, девять…
— Вот так! Займите свое место… — удовлетворенно кивнул капитан.
— Говорков! — выкрикнул лейтенант.
— Савелий Кузьмич, тысяча девятьсот шестьдесят пятого, восемьдесят восьмая, часть вторая, девять лет строгого, — громко, но безразлично ответил кряжистый, крепко сколоченный парень, укутанный в синее байковое одеяло, чуть прикрывающее наручники.
Заметив его, капитан внимательно изучил его карточку и тихо бросил:
— Смотри у меня, паря: не советую… пристрелю на месте!
Пропустив мимо ушей слова капитана, Савелий Говорков скользнул равнодушным взглядом по случайным прохожим, глазеющим на происходящее через оцепление автоматчиков, поправил сползающее одеяло и занял место в сидячем строю.
— Никитчук!..
Перекличка шла своим чередом. Стоял конец ноября, и утро выдалось на редкость морозное. Осужденные же были одеты так, будто сошлись из разных времен года: летние курточки и пиджаки, пальто и легкие плащи, меховые полушубка и ватники.
Парень, закутанный в байковое одеяло, привлекал к себе внимание окружающих не только странной экипировкой и наручниками, но и всем своим невозмутимым, внушительным видом. Он как изваяние сидел на корточках, ни с кем не общаясь. Взгляд его голубых глаз был тяжелым и совершенно отсутствующим, словно все, происходившее вокруг, не имело к нему никакого отношения…
Получив, наконец, все дела, капитан сложил часть их в простой черный мешок, другую — в толстый портфель и передал все сержанту. Потом медленно обошел сидящих на корточках людей, приговаривая:
— Вы приехали в благословенный край, и закон для вас сейчас — Я! Все команды выполнять только бегом! Шаг влево, шаг вправо — считаю за побег, и стреляем без предупреждения… Ясно?!
Оглядев сидячий строй, он остановился взглядом на парне в одеяле и скомандовал:
— Первая группа — встать!.. За мной — марш!.. Осужденных погрузили в три закрытые спецмашины, прозванные в народе «воронками» или «черными Марусями». Колонна двинулась в путь и уже через несколько километров оказалась в тайге.
В машинах действительно было тесно, так что некоторым пришлось стоять согнувшись. На ухабах трясло — негромкая дружная ругань отмечала каждую выбоину.
Внутри было немногим теплее, чем на воздухе, и Савелий Говорков зябко кутался в одеяло. Наручники с него сняли. Притиснутый в угол, он смотрел прямо и безучастно.
Худой парень со шрамом через весь нос толкнул в бок соседа Савелия:
— Слышь, Каленый, ты же в 174-й хате парился?
— Ну? — мрачно отозвался Каленый. Его неестественно красное лицо оправдывало кличку.
— Значит, Студента к вам кинули?
— Ну?.. Это какого?
— Весь прикинутый такой… по фирме… Капустой еще башлял…
— Ну? — нахмурился Каленый, не понимая, куда клонит незнакомец со шрамом.
— Лапти гну!.. Тоже ведь за валюту парится… А этот, — он кивнул, кривясь, на Савелия, — в одном одеялке… Ощипали, что ль?
— Метлу-то придержи! — не поворачиваясь к нему, внятно проговорил Говорков. — Расшлепался…
Глазки парня со шрамом грозно блеснули: что позволяет себе этот фраер с валютной статьей? Но тут машину тряхнуло на очередном ухабе — тесная полутьма выдохнула отборный мат, однако Савелий расслышал шепот краснолицего:
— Не вяжись, я с ним в трюме парился… Видел, менты, его везде в браслетах таскают?.. Побздехивают, как бы носы им снова не порасквасил…
Машину вновь тряхнуло, и Савелий перехватил краем глаза Каленого, шептавшего на ухо парню со шрамом:
— Одно слово: бешеный! И кликуха такая…
Ехали долго, молчали, вдруг тишину нарушил чей-то голос:
— Что, братва, может, покурим?
— Я тебе покурю! — тут же отозвался молоденький солдат за решетчатой перегородкой. — Потерпишь…
— Слушай, начальник, куда нас кинут? — решив «пообщаться», спросил парень со шрамом.
Солдат, покосившись на спящего сержанта, нехотя обрезал:
— Не разговаривать!
— Не будь фраером! Чего секреты разводишь? — протянул тот, но солдат демонстративно отвернулся и стал смотреть в окно. Тогда парень со шрамом решил подначить его.
— Хотя чего я тебя спрашиваю: первогодок… — ухмыльнулся он. — Был бы дед, может, и доверили бы, а так… Не знаешь, так и скажи, а то темнишь — «не разговаривать».
— Это я-то не знаю? — обиделся солдат. — Ошибаешься, на пятерку вас, вот! — с достоинством заявил он.
Одобрительный смех смутил солдата: провел его парень со шрамом. Он покачал головой, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
— Да ты не серчай, начальник, сейчас приедем и сами узнаем этот «секрет»… Кроме пятерки, здесь еще зоны есть: тройка, семерка, десятка…
— Старые сведения, — усмехнулся солдат. — Закрыли десятку, там теперь семнадцатая, женская…
— Бабская? Ништяк! Может, заочницу словлю? Может, адресок подкинешь?
— Зачем тебе заочницы? На пятерке своих Маш хватает! — рассмеялся словоохотливый «начальник».
— Не-е-ет, — с серьезной миной протянул парень, — завязал я с этим делом наглухо!
— Узлом, что ли? Чего так?
— За СПИД слыхал? Страшная штука, говорят… Хуже проказы: гниет человек изнутри и не знаете том… А все лидеры!
— Лапу?
— Вот тебе и ну! Так что прекращай!
— Чего прекращай?
— Чего, чего… С педерастами, говорю, прекращай баловаться! В машине загоготали.
— Чтобы я? Да никогда в жизни! — не на шутку обиделся солдат. — У нас и баб для этого хватает…
— Много вы их видите…
— Хватает, свобода — все-таки не зона!
— Распустил хвост… Один человек, умный, между прочим, сказал, что весь мир делится на тех, кто временно за решеткой, и тех, кто временно на свободе!
Дружный хохот опять взорвал тишину тайги. С пустых елок посыпался снег.
— Хорош! Развеселились… — рассердился конвойный. — Как бы там ни говорил твой «умный человек», но пока ты за решеткой, а не я…
— Это как посмотреть, — парень серьезно пожал плечами. — Я вот смотрю отсюда и вижу тебя… за решеткой… Кто-то истерично хохотнул.
— Может, еще и поменяться предложишь? — съехидничал солдат.
— Нет, — чуть помедлив, ответил парень со шрамом. — Мне и здесь хорошо! Да и чем мы отличаемся, если подумать? Одевают, кормят почти одинаково, и у вас и у нас срок обозначен…
— Скорей бы отслужить… — угрюмо вздохнул солдат.
— Во дает! Только начал и уже — скорей!
— Девять месяцев осталось! — буркнул он обидчиво.
— Девять? А чего ж такой молодой?
— А черт его знает! Такой уродился…
— Видать, и не бреешься еще?
— Не растет! — Он как бы начал оправдываться, но спохватился и покосился на дремавшего рядом сержанта. — Ладно, поболтали, будет!
— Как скажешь, командир… Тишина продолжалась недолго.
— Пятерка — ништяк! — бросил парень со шрамом. — Парился когда-то там…
— Лесоповал? — спросил молоденький паренек, сидящий напротив.
— Во, ляпнул! Лесоповал на семерке. Здесь мебельная фабрика, сувенирка по дереву и по металлу, механический цех, ящики еще колотят — для снарядов… Что еще? Да, швейка своя: джинсы мастрячат… В этот момент машина остановилась.
— Вроде дома?! — обрадовался краснолицый.