– Это корабельные сосны. Папа говорит, что раньше из них строили корабли, – объясняю я, пока мы поднимаемся по склону, но Мальчик слушает не меня, а лесные шорохи.

Мы уже добрались до середины Сосновой горы и идём под самыми высокими соснами. Они стоят по стойке «смирно», как солдаты в оранжево-красных мундирах, и только где-то там, под самым куполом неба покачиваются их тёмно-зелёные макушки. Всякий раз, когда с такой верхотуры падает шишка, Мальчик замирает в присесте и беспокойно озирается по сторонам. Вот я и развлекаю его разговорами, чтобы не трусил.

– А дальше будет ельник, там есть очень редкие ели – голубые.

Раньше я не была в ельнике, но дорогу примерно знаю. Мне всегда хотелось увидеть голубые ели поближе. Подниматься непросто, и я дышу полной грудью, как научил папа – вдох через нос, выдох через рот. Пахнет хвоей, смолой и деревом. Наверное, так же пахнет в каюте корабля, сколоченного из этих сосен. Плывешь ты по волнам, а как будто в горах гуляешь… А может, сосны пропитываются морем и забывают родной лесной запах.

Идти под соснами скучновато, под ними ничего не растёт, и разглядывать нечего, только чёрные шишки и сухие порыжевшие иголки, длинные и острые, которыми гора усыпана от подножия до макушки. Издалека она кажется марсианкой. Как будто её выдернули из какой-то другой земли и поставили тут. Все горы в округе зелёные, она одна рыжая.

– На вершине Снежной горы стоит маленькая китайская деревня, – продолжаю я, отдышавшись. – Такая же, как наша Сосновка, только там все ходят на лыжах или ездят верхом на снежных барсах. И домá у них немного другие, вот с такими изогнутыми крышами. Везде висят красные китайские фонарики. Это специально, чтобы было видно издалека, так что не пропустим. Папа полетел туда на самолёте, но нам придётся пешком. Великанша меня не отпустит одну на самолёте. В общем, спросим там про папу, они его наверняка вспомнят. Ну, то есть не спросим, а фотографию покажем, я по-китайски не умею спрашивать, но можно объясняться жестами или на снегу рисовать.

Сухие иголки хрустят под кроссовками и походными палками. Из-за большого облака выныривает солнце, и целую минуту (или даже чуть больше) оранжевая гора похожа на тигра – солнечная полоска, тень от сосны, и опять солнечная, и снова тень.

По стволу бежит рыжая белка.

– Смотри! – показываю я.

Белка замирает от моего голоса и сливается с корой. Мы приглядываемся друг к другу, а потом она вспоминает о своих делах и бежит дальше, к шишкам, на самую макушку. Такого леса даже Мальчик не боится.

Солнце скрывается. Сегодня облаков много, и летят они очень быстро, как будто их подгоняет невидимый пастух, и совсем не дают солнцу смотреть, как мы покоряем Сосновую гору. Но когда солнцу всё-таки удаётся выглянуть, оно тут же отыскивает нас своим ярким глазом и гладит по голове тёплым лучом.

Вот только рюкзаки с едой и водой тянут плечи назад, и в особенно крутых местах кажется, что вот-вот опрокинешься. Приходится низко пригибаться к земле, так что можно зачерпнуть рукой сосновые иголки. Тут главное не оборачиваться и не смотреть вниз – голова закружится. Но Мальчик не может удержаться и всё-таки поглядывает. Он, конечно, пугливый, но и любопытный тоже. Сама не знаю, как он такой получился.

Вершину горы стережёт одинокий, похожий на гигантское яйцо валун. Мы растопыриваем пальцы и прикладываем ладони к его выпяченному животу, здороваемся. Валун шершавый и тёплый, солнце его нагрело. Хорошее он выбрал место для привала, этот великан. Прямо смотровая площадка, всё видно – берёзовую рощу, зелёные предгорья, Сосновку, опасливо заглядывающую в ущелье, смог, который всегда висит над городом, и торчащую из этого смога телебашню.

Над соснами раздаётся протяжный соколиный клёкот. Я узнаю эту высокую ноту. Это сапсан, он один так умеет, папа мне говорил. Кажется, что в этот момент и горы, и реки, и животные, и посёлки, – всё внизу замолкает и следит за далёкими крыльями, которые несут какую-то важную весть. Белки замирают на стволах, сосны перестают покачиваться на ветру и стоят, вытянувшись по струнке. Даже каменный великан приподнимает тяжёлый подбородок с груди, чтобы увидеть сокола.

Сокол кружит над Сосновой горой и, прежде чем устремиться вдаль, ещё несколько раз берёт эту высокую ноту, и я понимаю: так вот за кем все в горах растут и тянутся, тоже хотят быть, как он.

Когда сокол скрывается из виду, мы обходим валун и садимся в тени. Тропинка, которую я себе наметила, ухает вниз и тут же взбирается на следующую гору, Еловую. Здесь мы отдохнём, съедим по куску чёрного хлеба с сыром и отправимся дальше. Отсюда кажется, что Снежная гора совсем близко. Закроешь один глаз, и можно подержать её за кончик двумя пальцами.

Ельник встречает нас холодно, и я сразу понимаю, как он отличается от солнечной Сосновой горы. Он тёмный, старый и позабытый, и такой густой, что деревья сходятся над головой и стоят, упёршись друг в друга.

Намеченная тропа здесь бежит быстрее, как будто хочет поскорее выбраться из чащи, но то и дело путается, петляет, заводит в тупик и рыскает в поисках другого пути. Чтобы не упустить её, приходится перелезать через поваленные деревья и огибать огромные, как шатры, ели.

Мне становится не по себе: так далеко я ещё не заходила. Когда мы с папой смотрели на ельник с вершины Сосновой горы, он выглядел красивым и безобидным, а теперь кажется таким враждебным и подозрительным. Почему здесь так много упавших деревьев и сломанных веток? Несколько пней наполовину выдернуты из земли, словно кто-то огромный и сильный перевернул тут всё вверх тормашками.

Зато Мальчик совершенно спокоен и явно не чувствует никакой опасности. Шлёпает себе рядом, насвистывает, кусты палкой отодвигает. Вскрикивает, кое-как изображая сокола, и сам над собой смеётся.

«Если заблудимся, спросим у кого-нибудь дорогу, – решаю я, чтобы перестало сосать под ложечкой. – Тут темно и сыро – значит, и духи есть. Они нас не тронут, они же знают, что мы не просто так бродим, а к папе идём». Но в это как-то не очень верится, когда повсюду разбросаны сбитые ветки. Почему такое затишье? Как будто здешним духам самим пришлось от кого-то спасаться.

А вдруг тот, кто всё это устроил, до сих пор здесь и следит за нами из чащи?

Я одёргиваю Мальчика:

– Тс! Не свисти.

Он обрывает свист, как птичка, которую поймали за горло, и переводит на меня большие, уже готовые бояться глаза. Сквозь ершистые еловые ветки, которые плотно жмутся друг к другу, ничего не видно, остаётся только прислушиваться. Если там и правда кто-то есть, рано или поздно он себя выдаст. Плохо только, что тут не сухие трескучие иголки, как на Сосновой горе, а мох, трава и влажная от тумана земля, где легко спрятать шаги.

Как бы поступил папа, окажись он тут с нами? Велел бы залезть на дерево и переждать? Спрятаться под корягой? Намазаться грязью, чтобы зверь нас не учуял? Или не ходить дальше? Он бы точно что-нибудь придумал, он всегда знал, что делать.

Нам остаётся только замереть и прислушиваться. За деревьями вроде тихо, но как-то угрожающе тихо, словно кто-то затаился перед прыжком.

Я уговариваю себя не бояться и придумываю, что это просто ураган повалил деревья или дровосеки.

– Показалось, – говорю я.

Мальчик выдыхает и встряхивает плечами рюкзак.

Но стоит нам сделать несколько шагов, как над нашими головами точно стрелы проносятся частые вскрики сокола. Всё та же повторяющаяся высокая нота, которая никому другому не даётся, теперь звучит совсем иначе, не величественно и спокойно, а быстро, резко, испуганно – как предупреждение.

«Опасность! Тревога!» – вот что кричит нам сокол.

В животе становится пусто и гулко как в ущелье, и слышится только бешеный стук сердца.

– Беги! – командую я, и Мальчик от неожиданности роняет палку. – Быстро! Быстро!

Мы разворачиваемся и срываемся с места. Из леса, ломая ели, продирается гигантский дух-динозавр и с оглушительным рёвом, который тут же заполняет собой все овраги и ущелья, бросается следом.

Я бегу так, что начинает колоть в боку, и больше всего боюсь споткнуться или за что-нибудь зацепиться. Рюкзак беспомощно болтается на плечах и лупит меня по спине.

Хорошо, что Мальчик воображаемый, и я могу придать ему скорости, а не то он бы уже давно запнулся, упал и оказался в клыкастой пасти, из которой свисают ленты слюны.

Рёв и грохочущие шаги преследуют нас, как разрывающиеся бомбы, и гонят, гонят, заставляют перемахивать через поваленные деревья и уклоняться от ветвей. Я и не знала, что могу так быстро бегать, но нужно ещё быстрее! Ещё!

Вонючее хищное дыхание динозавра опережает нас, и горячий воздух из его громадных, как вёдра, ноздрей волнами ударяет в спину. Совсем рядом, как саблезубый капкан, захлопывается гигантская пасть, чуть не отхватив половину Мальчика. Мальчик почти валится набок и пронзительно взвизгивает, но я мысленно придаю ему стойкости, и он снова находит равновесие.

Впереди Сосновая гора, но если начнём на неё карабкаться, сейчас же станем лёгкой добычей.

– Туда! Туда! – кричу я, и мы бросаемся на шум реки. Я узнаю её на слух, она всегда бурлит и пенится, потому что всю дорогу, от самого ледника, вынуждена перескакивать через острые камни.

Мы огибаем гору и, прорвавшись сквозь высокий кустарник, вылетаем на просёлочную дорогу, которая вместе с рекой спускается с горнолыжного курорта в Сосновку. Останавливаться нельзя, и мы несёмся так, что подошвам больно. Кроссовки почти не касаются асфальта, и кажется, что ещё немного, и мы побежим по воздуху.

Динозавр неожиданно отстаёт. Он воет и топчется на месте, потому что не может гнаться за нами по асфальту – его лапы для этого не годятся, они привыкли к мягкой земле. Густой рёв обиды смешивается с шумом реки и затихает. Динозавр возвращается в Чёрную чащу.

Можно наконец перевести дыхание, горло пересохло и хрипит, но мы не сильно сбавляем шаг, чтобы поскорее попасть в Сосновку.

Вот почему мы с папой никогда не спускались в ельник. Папа знал, что дорогу в Китай охраняет дух-динозавр, и старался не заходить на его территорию. А если даже папа остерегался его и не сумел придумать, как заманить в ловушку, то нам с Мальчиком не стоит и пытаться.

Я два дня не захожу к маме. Не знаю, как сказать ей, что мы не смогли найти папу. Струсили, сбежали, а ему там, может быть, нужна помощь!

Маме всё хуже и хуже. Великанша даже ездила в аптеку. Маме плохо, я думаю об этом каждую секунду, а стоит мне отвлечься на математику или на Великаншу, как в голове начинает часто-часто покрикивать сокол: «Опасность! Тревога!».