Рыжов умер вечером, около восьми, попросив перед этим что-нибудь от головы. Когда Лида вернулась с таблеткой и стаканом воды, он уже не дышал. Лиде казалось, что он специально ее отослал. «Не знал, наверное, что говорить напоследок».

В это время Стас играл в бильярд – впервые ему удалось выиграть у Глеба в «девятку». Сколько раз он потом прокручивал в голове ту партию – каждый удар, каждую усмешку, сопровождавшую шар в лузу. Тогда-то Рыжова и не стало.

Когда позвонила мама, Стас не испугался, не расстроился, скорее удивился. Ему не приходило в голову, что дед умрет вот так, в самый обычный вечер. Умрет, и все. Не будет прощаний и последних слов. В фильмах умирающие успевают наговорить кучу всего. Стас был уверен, что перед смертью дед расскажет ему о штурме. Но Рыжов только попросил таблетку, которая ему так и не понадобилась. Стаса оглушила эта страшная обыденность, с которой смерть забрала человека.

Через два месяца после похорон Стас сделал воронью татуировку, что-то вроде тотема смерти. Казалось, иначе он забудет деда, от которого кроме шахматной доски и облупившихся фигурок ничего не останется, никаких свидетельств того, что был на свете сержант Рыжов, который штурмовал Кёнигсберг и любил немецкую девушку Лизу.

Впрочем, если бы не бабушка, Стас никогда и не узнал бы о Лизе. В бабушкиных рассказах Стас увидел совсем другого деда – молодого сержанта, которого изломало так, что больно говорить.

Стас начал записывать ее рассказы. Рассказы об отнятых жизнях и отнятом, растоптанном чувстве, которое, как те люпины, неосторожно выросло вдруг посреди руин.

По эркеру застучал дождь. Мы говорили много часов, не замечая, как идет время. Мы пыталась представить себе это – три тысячи смертей за одну ночь. Больше, чем погибло 11 сентября, а более страшной катастрофы я не знала. Я не могла представить себе тот Пальмникен. Невозможный, жестокий, бессмысленный. И укрытый молчанием.

Есть люди, чьи истории важнее их самих. Сержант Рыжов был одним из них. Он носил в себе эту правду как неизлечимую болезнь, никому не показывая, словно боялся заразить. Теперь Стас – хранитель его истории. И он выбрал не молчать.

Я думала об этом, и что-то неприятно шевелилось в солнечном сплетении. Проснулась тень. Проползла вверх по горлу и легла, загораживая дыхание. Это как тени Хиросимы, которые появились на стенах и асфальте после взрыва атомной бомбы. В то утро на ступенях банка «Сумитомо» сидел человек. А потом была вспышка. Ей хватило минуты, чтобы забрать восемьдесят тысяч жизней. От человека на ступенях осталась только выжженная в камне тень. Взрыв запечатлел тени по всему городу. Дожди так и не смогли их смыть.

Наверное, моя тень тоже не уйдет. Она и не должна уходить. Она как татуировка на сердце, и я всегда буду носить ее с собой.

Я снова посмотрела на Стасову шею. Вспомнила, как он прижимал татуировку рукой, словно она болела.

И я все ему рассказала. Вслух. Чтобы он увидел тени, которые я больше не хотела прятать.

Дженнет, которая верила, что идет за любимым в рай.

Человек в пальто, которому взрыв ударил в спину.

Страшная чернота, которая расползлась по вагону.

И красные следы, укрывшие всю платформу. Я не думала, что кровь бывает такого яркого, янтарного цвета. Следы бежали по лестнице, по эскалатору, по площади к машинам «скорой помощи», Садовому кольцу, автобусной остановке… Выжившие уносили на подошвах кровь погибших.

Я рассказала ему о ненастоящей болезни, от которой больно по-настоящему. И об отце, который с ней никогда не смирится.

И когда я закончила, то почувствовала, что могу дышать. Стены больше не было.