– Женечка!
Сквозь сон я слышу сдержанный и какой-то чересчур вежливый стук в дверь.
– Женечка, вставай, пожалуйста. Уже время! Я сырники приготовила!
Я нехотя переворачиваюсь на живот и утыкаюсь носом в подушку. Не помню, когда я уснула, но веки тяжёлые и опухшие. Это всё из-за слёз. Я постепенно просыпаюсь и прихожу к выводу, что с этой фразой, которая доносится из-за двери, всё не так: «Вставай, пожалуйста. Я сырники приготовила». Сроду мы никаких сырников не ели. Тем более на завтрак. Это ж во сколько надо встать? И голос уже совсем не тот, что вчера рычал с порога.
– Женечка, – опять стучит она и немножко скребётся.
Это она так кошку изображает. Я ведь далеко не сразу смирилась с нашей аллергией. Это сейчас я понимаю, что заведи мы котёнка или щенка, ему будет с нами скучно и плохо и он вырастет обделённым и несчастливым, потому что мы даже погладить его не сможем, но в детстве я всё надеялась, что раз я так ужасно хочу домашнее животное, то аллергия уж как-нибудь отступит. Ну или я буду героически терпеть. Чего не сделаешь ради котёнка? Я так часто просила какого-нибудь зверя, что мама стала придумывать, как будто у нас в квартире живёт невидимая кошка – мяукает иногда, скребётся и точит когти о диван. Зовут почему-то Белка. Мы к ней уже привязались.
Но мама зря надеется, что Белке и сырникам под силу исправить вчерашнее.
И тут я вспоминаю о письме. Шарю по одеялу в поисках телефона. Кажется, я вчера так и уснула, не выпуская его из рук. Телефон валяется на пушистом белом коврике возле кровати. Я свешиваюсь и, распахивая шире сонные глаза, открываю сообщения.
Пока ничего. Ну, письмо мы отправили только вчера – папа мог ещё не прочитать.
Вчера было воскресенье – многие, да вот взять хотя бы мою маму, по выходным к компьютеру не подходят. И вообще, старшее поколение, я заметила, далеко не каждый день проверяет почту. Надо посмотреть, какая у нас разница во времени с Египтом. Может, дело в этом?
Я одеваюсь и выхожу. Мама тут как тут – накрашена, в блузке и юбке, волосы уложены. Из кухни и правда пахнет сырниками, кофе и чуть-чуть горелым. Чтобы избавиться от горелого, приоткрыта форточка.
– Доброе утро! Не выспалась? Ты вчера, наверное, поздно легла, да? Я уж не стала тебя рано поднимать. Завтрак на столе, а мне пора бежать.
– Угу.
У мамы отличное настроение. Если она рассчитывает, что я тоже буду вести себя так, словно ничего не случилось, то заблуждается. Она торопливо обматывается шарфом, надевает пальто и сапоги и, прежде чем уйти, улыбается мне:
– Жень, давай жить дружно!
– Угу.
– Ну правда, давай? Прости меня, ладно? Как-то накопилось, я перенервничала… Ты простишь?
Я неопределённо пожимаю плечами. Перенервничала! Накопилось! Вечно она найдёт себе оправдание.
Она топчется на пороге, задерживается. Неужели ждёт, что я тоже начну извиняться? Но мне извиняться не за что, так что я молчу.
– Ну пока, – вздыхает мама. – Я сегодня постараюсь пораньше.
– Ага, – зеваю я.
Закрыв за ней дверь, я иду в ванную. Времени в обрез. Школа всего в пяти минутах от дома, но я не люблю приходить впритык. Мне обязательно нужно заранее. Это у меня от мамы такая странная привычка, она тоже патологически не умеет опаздывать. Так что я наспех собираюсь и съедаю сырники, вылив на них полбанки варенья.
Всё у меня от мамы – и аллергия, и пунктуальность, и пятна на лбу, когда поплачу. А от папы, интересно, что? С мамой на эту тему разговаривать бессмысленно. Иногда только придерётся со своей фирменной укоризной: «Господи, какой бардак! Приятно тебе в грязи жить? Это всё востриковская неаккуратность!»
Уроки тянутся долго и скучно, в настенных часах, похоже, скоро умрёт батарейка – стрелки едва ползут. Мне охота сорваться и уйти. Все эти слова, цифры, формулы, названия и даты кажутся нагромождением бесполезных фактов. Я как будто теряю время, сегодня даже проверочных и самостоятельных нет.
Никак не могу сосредоточиться на том, что говорят учителя, без конца проверяю телефон. Ответа пока нет. Женька изредка на меня косится, дескать, ну что такое, не мешай!
Учителя мне замечаний не делают. Наверное, с непривычки – обычно-то я вся внимание. Похоже, они даже довольны, что я сегодня не поднимаю руку и не выкрикиваю с места: можно других поспрашивать.
Только на истории я ненадолго отвлекаюсь от телефона, когда Лев Николаевич с горящими от удовольствия глазами заваливает Курапову вопросами про петровские реформы. Курапова беспомощно хлопает глазами – по отдельности головы, которые составляют Шестиглазое чудовище, существовать не могут, вот и Курапова сейчас как хвост без ящерицы – дрыгается, а бежать не может.
На биологии повторение про червей, про всяких печёночных сосальщиков и бычьих цепней с их крючьями и присосками. Не знаю, зачем это повторять. Подробности их паразитического образа жизни настолько шокировали меня с первого раза, что я, даже если очень захочу, не забуду.
Я сижу рядом с аквариумом и вместо червей на плакате наблюдаю, как одна из гуппи поднялась к самой поверхности и отчаянно хватает ртом воздух. Это плохой знак. Когда рыбы начинают вести себя как эта гуппи, с ними что-нибудь да не так. Скорее всего, она долго не проживёт. У нас такое бывало уже не раз.
Папино молчание заставляет меня нервничать: уже последний урок, почти весь день прошёл, что же он медлит? Или до сих пор никак не доберётся до интернета? Я вспоминаю, что он, скорее всего, на яхте, и вайфая там может не быть. А вдруг он выходит в море на несколько дней? Но всё равно я на всякий случай решаю уточнить и пишу под партой Филиппу:
«Есть новости?»
Может, это Филипп медлит? Вдруг папа написал что-то такое, что его расстроило, и теперь он не хочет пересылать мне письмо? Но мы ведь договорились. Что бы ни случилось, я должна прочесть.
«Пока нет», – отвечает Филипп.
«Наверное, он в море», – предполагаю я.
«Мб».
Нет, всё-таки я думаю, папа занят или сидит без интернета. Ну что ж, подождём. Напишет, как сможет. Ждала же я всю жизнь, так что ничего, уж день-два точно потерплю. Да хоть неделю. Ну, неделю – это я, конечно, махнула. Вряд ли он уходит в море так надолго. Несколько дней, не больше. Это же туристическая поездка, у них и запасов продовольствия на неделю не хватит.
А может, поднялся шторм? Вдруг с папой что-то случилось? Нет, с ним всё в порядке. Может, он просто старательно пишет ответ, но пока ни один из черновиков его не устраивает. Я придумываю письмо за него и мысленно читаю про жизнь в Египте, про его увлечения, про то, какие книги он любит и какими запомнились ему мы, Филипп и я.
А Филипп, судя по всему, и рад, что его прогноз пока сбывается и папа не отвечает. Филипп, хоть внешне и весёлый, ужасный пессимист. Не зря же ему так нравится блюз.
Почему же он сам так и не написал папе, раз у него была его почта? Неужели он так его ненавидит? Или испугался, что не получит ответного письма, и решил не пытаться вовсе? Вполне возможно. Мне тоже было страшно писать одной. Но всё-таки лучше написать, чем жить в неведении.
На ужин у нас спагетти с соусом песто. Мама объясняет это тем, что отныне мы будем питаться правильно. А что попало есть не будем. И перечисляет: выпечку не будем, белый хлеб, белый рис и белую муку, конфеты и пирожные, сливочное масло, сосиски и колбасу. И солить не будем. И сахар в чай и кофе тоже не будем класть. И вообще будем есть больше фруктов и овощей.
Я смотрю на неё с сомнением – ну-ну, кроме здоровья, этому нет ну совершенно никаких причин! И это всего лишь совпадение, что Славка вчера притащил два мешка провизии из своего полезного магазина. И банку песто, кстати говоря.
Сперва меня смущает это зелёное месиво, которое мама щедро вмешивает в макароны.
– Я хотела просто с сыром.
– Ой, Жень, ну я уже положила! Давай попробуем, а потом будем ворчать.
Я недовольно усаживаюсь за стол. Это похоже на ужин болотного монстра. Зелёные спагетти мы обе пробуем с опаской. Но на вкус не так уж и плохо, особенно если хорошенько посыпать сыром. Я ожидала худшего. Но маме я, конечно, ничего этого не говорю.
Она и без меня нахваливает Славкин песто как сумасшедшая. И полезный он, и сытный, и ароматный, и по-всякому расчудесный!
– Соус как соус, – пожимаю плечами я, чтобы она немного утихомирилась со своим Славкой. Она и чёрствый хлеб с плесенью похвалит, если Славка скажет, что это из его суперполезного магазина.
Для мамы он теперь просто принц на белом коне. Наверное, потому, что не сбежал, как только меня увидел.
– Ну как твой день прошёл? – интересуется мама.
– Нормально, – отвечаю. – Ничего выдающегося.
– С Женей так и не помирились?
– Не-а.
– Ну а ты пойди ей навстречу, сделай первый шаг.
– Вот ты всегда заранее уверена, что во всём виновата я!
– Да дело же не в том, кто виноват, а в том, кто первым идёт мириться.
– Я ходила мириться, она не хочет, – бурчу я.
– Не хочет? Да быть такого не может! Вы же дружите с какого… с третьего класса! Конечно, ей обидно, что ты так много общаешься с Филиппом…
– Я буду общаться, с кем захочу. Даже если тебе это не нравится, – говорю я и откладываю вилку. – Ладно, я наелась.
– Но ты же почти ничего не съела!
– Спасибо, я наелась, – повторяю с нажимом.
Я уже готова встать и уйти, потому что сейчас она, конечно, заведёт разговор о Филиппе и о том, что мне нельзя с ним общаться, но мама смягчается и говорит:
– Ну Жень, давай не будем ссориться.
– Я с тобой не ссорюсь. Я просто наелась.
– Я полночи обо всём этом думала, – продолжает мама. – Я, конечно, не должна была читать дневник. Прости меня, пожалуйста, Жень! Мне ужасно стыдно, я себе места не нахожу. Но ты пойми: я очень испугалась. Подумала: вот случится что-нибудь… Ну мало ли! Ты ведь даже не представляешь, как я за тебя волнуюсь! И извини, что я разговаривала… ну на повышенных тонах. Мне правда очень обидно – я так стараюсь, мне так хочется, чтобы у тебя всё было, а они – чужие люди, и ты к ним так… – мама замолкает и качает головой.
– Ну вот опять! – говорю я и встаю.
– Женя!
– Мне надо уроки делать!
Нельзя нам с ней разговаривать, вообще нельзя! Тем более о папе и Филиппе. Представляю, что начнётся, если она узнает о письме, – скандал на девять баллов по шкале Рихтера.
Если Филипп на папу в обиде, то мама папу просто ненавидит, совершенно точно. Порой мне кажется, что из-за него она и меня немножко ненавидит. Во всяком случае, какую-то часть меня. Не знаю, как объяснить, но я это чувствую. Наверное, чем-то я всё-таки на него похожа. Вот Женька внешне очень похожа на своего отца, я ей завидую. Она может посмотреть на себя в зеркало и представить папу. А у меня как будто и отражения толком нет. Правда, Женька не очень-то рвётся походить на отца. Ей даже про Корею ничего не интересно. И фунчозу с морковкой она не любит. Кроме неё, я ни одного человека не знаю, который бы не любил корейскую морковку.
Маме непонятно, почему я не такая, как Женька, почему храню папину фотографию и мечтаю однажды увидеть его вживую. Он же меня бросил. Вот, дескать, Женька – молодец: как папаша к ней, так и она к нему. Почему ты так не можешь?
Но ведь и наш с Филиппом папа, и Женькин уехали не потому, что мы им не нравились.
Мы были тогда слишком маленькими, чтобы о нас судить. Они уехали, испугавшись, что не справятся. И мам наших они, судя по всему, не любили. Так я думаю. Но теперь мы выросли и можем, нет, должны сами решать, как к ним относиться, к нашим невидимым отцам. Я, например, уверена, что папе будет приятно получить наше письмо. А мама – странный человек, сама же говорит: «Пойди навстречу, сделай первый шаг», но отца никак не простит. Видимо, это всё пустые слова. Они подходят, чтобы учить меня, а вот чтобы самой им следовать – уже, стало быть, не годятся.