I

Переѣздъ. — Пять различныхъ положеній фески. — Вечеръ. — Спасите!

Я бы желалъ быть живописцемъ, любезный читатель, — желалъ бы быть великимъ живописцемъ, — чтобъ изобразить на картинѣ различныя положенія, которыя принимала красная феска Тартарена въ теченіе трехъ дней его переѣзда изъ Франціи въ Алжиръ. Я показалъ бы вамъ ее, при отходѣ пакетбота Зуавъ, на палубѣ, во всемъ ея величіи, осѣняющею геройскую голову тарасконца. Потомъ изобразилъ бы ее при выходѣ въ море, хогда начало «покачивать», — я показалъ бы ее трепещущею, изумленною и какъ бы уже предчувствующею нѣчто недоброе. Затѣмъ, по мѣрѣ удаленія отъ берега, я передалъ бы вамъ, какъ, въ попыткахъ противустоять разыгравшимся волнамъ, красная феска тревожно топырилась на головѣ смѣлаго путника, какъ ея синяя кисть отчаянно билась подъ напоромъ крѣпчавшаго вѣтра. Положеніе четвертое: шесть часовъ вечера, въ виду Корсиканскаго берега, несчастная феска склоняется надъ сѣткой у борта и безпомощно заглядываетъ въ пучины морскія. Наконецъ, пятое и послѣднее положеніе: нѣчто измятое, безформенное и жалкое лежитъ комомъ въ маленькой каютѣ, похожей на ящикъ коммода, — все та же гордая красная феска, но уже надвинутая на уши и ничѣмъ не отличающаяся отъ самаго обыкновеннаго ночнаго колпака, прикрывающаго блѣдное лицо, искаженное страданіями.

Ахъ, если бы тарасконцы могли видѣть, въ какомъ несчастномъ положеніи лежалъ ихъ герой въ этомъ комнодномъ ящикѣ, если бы они слышали его жалобные, прерывающіеся стоны, — какъ бы раскаялись они въ томъ, что заставили храбраго Тартарена ѣхать за море. Правдивость историка вынуждаетъ меня сказать, что бѣдный турка былъ необыкновенно жалокъ. Застигнутый врасплохъ злодѣйкою морскою болѣзнью, несчастный не догадался даже снять свой алжирскій поясъ и освободиться отъ своего арсенала. Огромная рукоятка охотничьяго ножа немилосердно давила ему грудь, револьверъ увѣчилъ бокъ; а тутъ еще, какъ бы совсѣмъ уже доконать его, не перестаетъ бушевать и ругаться Тартаренъ-Санхо.

— По дѣломъ тебѣ, сумасшедшій!… Говорилъ я тебѣ, предупреждалъ, — такъ нѣтъ, хочу, ишь, видѣть Африку!.. Вотъ тебѣ Африка!… Что, хороша твоя Африка?

Къ довершенію всѣхъ непріятностей, изъ общей каюты доносились до несчастнаго веселые голоса другихъ пассажировъ, ихъ смѣхъ, пѣніе, звонъ посуды. На Зуавѣ собралось, точно на зло, многочисленное и очень веселое общество; тутъ былд офицеры алжирскихъ полковъ, дамы марсельскаго Аль-касара, пѣвицы и актеры, богатый мусульманинъ, возвращающійся изъ Мекки, какой-то албанскій князь, не перестававшій кутить и играть въ карты. Никто изъ нихъ не страдалъ морскою болѣзнью; всѣ только и знали, что попивали шампанское съ тодстымъ весельчакомъ капитаномъ, у котораго одна жена была въ Марсели, а другая въ Алжирѣ. Тартаренъ посылалъ ихъ во всѣмъ чертямъ. Ихъ беззаботная веселость усугубляла его страданія.

Наконецъ, послѣ полудня третьяго дня на палубѣ послышалось необыкновенное движеніе, которое вывело нашего героя изъ его полузабытья. Прозвонилъ колоколъ, забѣгали матросы.

— Машина, отдай!… Машина, задній ходъ!… Машина, впередъ! — кричалъ хриплый голосъ капитана.

— Машина, стопъ! — Сильный толчокъ, и все смолкло. Пакетботъ тихо и мѣрно покачивался изъ стороны въ сторону. Эта странная тишина привела въ ужасъ Тартарена.

— Спасите!… Тонемъ!…- завопилъ онъ не своимъ голосомъ, — откуда вдругъ и силы взялись, — вскочилъ съ койки и бросился на палубу во всемъ своемъ вооруженіи.

 

II

Бей ихъ! Руби!

Тонуть никто не думалъ. Пакетботъ остановился, потоку что вошелъ въ гавань, въ прекрасный, глубоководный, но почти совершенно пустынный портъ. Маленькіе бѣлые домики бѣлаго Алжира, тѣснясь другъ къ другу, сбѣгаютъ съ холма къ морю подъ ярко-синимъ небомъ. Тартаренъ ненного оправился отъ своего страха, залюбовался на пейзажъ и заслушался албанскаго князя, стоявшаго рядомъ съ никъ и называвшаго разные кварталы города: Касбахъ, верхній городъ, улицу Бабъ-Ацуна. Очень милый человѣкъ этотъ албанскій князь, очень благовоспитанный, отлично знакомый съ Алжиромъ и, къ тому же, бойко говоритъ по-арабски. Тартаренъ порѣшилъ сойтись съ нимъ поближе. Вдругъ за сѣтку вдоль борта хватаются снаружи нѣсколько десятковъ черныхъ рукъ. Почти тотчасъ же высовывается шаршавая черная рожа, за ней другая, третья, и не успѣлъ Тартаренъ рта открыть, какъ палуба была захвачена сотней пиратовъ, черныхъ, желтыхъ, оливковыхъ… всѣхъ цвѣтовъ… почти голыхъ, губастыхъ, отвратительныхъ, ужасныхъ.

Тартаренъ зналъ ихъ, этихъ пиратовъ. Это они, то-есть тѣ самые они, которыхъ онъ такъ долго и такъ напрасно поджидалъ по ночамъ въ Тарасконѣ. Наконецъ-то они явились воочію. Въ первое мгновеніе онъ не могъ пошевелиться отъ изумленія. Но когда пираты бросились на багажъ, сорвали прикрывавшій его брезентъ и принялись за разграбленіе корабля, тогда герой воспрянулъ, выхватилъ свой охотничій ножъ и кинулся на разбойниковъ съ крикомъ: «Бей ихъ! Руби!»

— Ques асо? Что тутъ такое? Что съ вами? — спрашивалъ капитанъ Барбасу, выходя на палабу.

— А, капитанъ!… Скорѣй, вооружите вашихъ матросовъ…

— Это для чего же, позвольте увнать?

— Да развѣ же вы не видите?

— Ничего я не вижу…

— Какъ?… А пираты… разбойники…

Капитанъ Барбасу такъ и обалдѣлъ. Въ эту минуту здоровенный негръ бѣжалъ мимо, унося походную аптеку нашего героя.

— Стой, злодѣй!… Вотъ я тебя… — заревѣлъ Тартаренъ и бросился за нимъ съ ножомъ въ рукѣ.

Барбасу словилъ его, такъ сказать, на лету и схватилъ за поясъ.

— Да перестаньте вы, чортова кукла!… Это не разбойники… Пиратовъ даннымъ-давно нѣтъ. Это носильщики.

— Носильщики!…

— Конечно, носильщики, — багажъ вотъ на берегъ доставляютъ. Вложите вашъ тесакъ въ ножны, дайте сюда вашъ билетъ и идите за этимъ негромъ. Онъ честный малый, доставитъ васъ на берегъ и проводить въ гостиницу, если хотите.

Нѣсколько сконфуженный, Тартаренъ отдалъ билетъ и, слѣдомъ за негромъ, спустился въ лодку, подпрыгивавшую у трапа. Въ ней уже были сложены всѣ его пожитки: чемоданы, ящики съ оружіемъ, съ консервами, аптека и прочее; а такъ какъ ими была занята вся лодка, то а не приходилось ожидать другихъ пассажировъ. Негръ забрался на ящиви и усѣлся, какъ обезьяна, охвативши руками колѣна; другой негръ взялся за весла. Оба смотрѣли на Тартарена и смѣялись, скаля блестящіе зубы.

Знаменитый тарасконецъ стоялъ на кормѣ, не спуская грознаго взгляда съ негровъ и крѣпко сжимая рукоятку своего охотничьяго ножа. Несмотря на увѣренія Барбасу, онъ далеко не былъ убѣжденъ въ безобидности этихъ черныхъ, какъ голенище, носильщиковъ, нисколько не похожихъ на добродушныхъ тарасконскихъ носильщиковъ. Черезъ пять минутъ лодка пристала къ набережной, Тартаренъ вышелъ на ту самую варварійскую землю, гдѣ триста лѣтъ тому назадъ галерный каторжникъ, Михаилъ Сервантесъ, подъ ударами алжирскихъ бичей обдумывалъ свой чудный романъ, прославившій на весь міръ имя Донъ-Кихота и обезсмертившій автора.

 

III

Обращеніе къ Сервантесу. — Въ Алжирѣ. — Гдѣ турка? — Нѣтъ турки. — Разочарованіе

О, Сервантесъ Сааверда! Если справедливо вѣрованіе, будто души великихъ людей охотно посѣщаютъ тѣ мѣста, гдѣ онѣ провели часть своей земной жизни, какъ долженъ былъ возликовать твой духъ, когда вступилъ на африканскій берегъ Тартаренъ изъ Тараскона, этотъ удивительный типъ француза-южанина, воплотившій въ себѣ обоихъ героевъ твоей чудной книги, Донъ-Кихота и Санхо-Пансо.

День былъ жаркій. На залитой солнцемъ набережной прохаживалось пять или шесть таможенныхъ, нѣсколько алжирцевъ поджидали новостей изъ Франціи, небольшая кучка арабовъ сидѣла, поджавши ноги и покуривая длинныя трубки, мальтійскіе матросы вытаскивали сѣти, въ которыхъ прыгали и сверкали серебристою чешуей тысячи сардинокъ. Но едва успѣлъ Тартаренъ ступить на землю, какъ видъ набережной моментально измѣнился. Точно изъ земли повыскакали толпы какихъ-то дикихъ народовъ и бросились на пріѣзжаго. Огромные, голые арабы, едва прикрытые шерстяными одѣялами, мавританскіе ребятишки въ лохмотьяхъ, негры, тунисцы, магонцы, мзабиты, трактирные гарсоны въ бѣлыхъ фартукахъ, — всѣ съ крикомъ и воплями хватали его за рукава и панталоны, вырывали другъ у друга его багажъ, одинъ тащилъ консервы, другой аптеку… Въ невообразимой сутолокѣ каждый выкрикивалъ названіе отеля, одно невѣроятнѣе другаго.

Оглушенный этимъ гамомъ, несчастный Тартаренъ совсѣмъ растерялся, бѣгалъ, кричалъ, ругался, отмахивался руками, бросался въ догонку за своими пожитками, не зналъ что дѣлать и на какомъ языкѣ говорить съ этими варварами, — и по-французски пробовалъ, и по-провансальски, и, наконецъ, по-латыни, какъ умѣлъ, разумѣется, — все напрасно; никто его не слушалъ. Къ счастью, какой-то человѣкъ, одѣтый въ мундиръ съ желтымъ воротникомъ, вмѣшался въ эту свалку и большою палкой разогналъ оборванцевъ. Это былъ мѣстный полицейскій. Онъ очень вѣжливо предложилъ Тартарену остановиться въ «Европейской гостиницѣ» и передалъ его со всѣмъ багажомъ тамошнимъ посыльнымъ.

Съ первыхъ шаговъ въ Алжирѣ Тартаренъ только глазами хлопалъ отъ удивленія. Онъ воображалъ увидать восточный городъ. волшебный, сказочный, нѣчто среднее между Константинополемъ и Занзибаромъ, и очутился въ настоящемъ Тарасконѣ. Кофейныя, рестораны, широкія улицы, четырехъ-этажные дома, маленькая площадь, на которой полковые музыканты разыгрываютъ оффенбаховскія польки, мужчины сидятъ за столиками, пьютъ пиво и закусываютъ пирожнымъ, дамы въ европейскихъ костюмахъ, нѣсколько кокотокъ и офицеровъ, безчисленное множество офицеровъ. Турки — ни одного, ни одного, кромѣ самого Тартарена. Ему даже стало какъ будто не по себѣ, когда пришлось переходить площадь. Всѣ смотрятъ на него, даже музыканты перестали играть, и оффенбаховская полька оборвалась на какомъ-то ноющемъ бемолѣ.

Съ ружьями на плечахъ, съ револьверомъ на боку, грозный и величественный, какъ Робинзонъ Крузое Тартаренъ важно прошелъ сквозь толпу любопытныхъ; но силы его оставили, какъ только онъ вошелъ въ гостиницу. Отъѣздъ изъ Тараскона, Марсельскій портъ, мучительный переѣздъ, албанскій князь, пираты, — все спуталось и смѣшалось въ его утомленной головѣ. Пришлось его внести въ номеръ, снять съ него оружіе, раздѣть и уложить въ постель. Кто-то совѣтовалъ даже послать за докторомъ. Но герой нашъ, едва добрался до подушки, захрапѣлъ такъ громко и раскатисто, что хозяинъ гостиницы счелъ врачебную помощь излишнею, и всѣ тихо удалились изъ комнаты.

 

IV

Первая охота за львами

Три часа пробило на городскихъ часахъ, когда Тартаренъ проснулся. Онъ проспалъ весь вечеръ, всю ночь и даже добрую половину слѣдующаго дня; надо и то сказать, что ему-таки изрядно досталось въ предшествовавшіе трое сутокъ. Первое, что пришло въ голову героя, какъ онъ только открылъ глаза, было: «вотъ я и въ странѣ львовъ!» И что же? Не солгу передъ читателемъ, при мысли о львахъ, о томъ, что львы тутъ, близехонько, въ двухъ шагахъ, такъ сказать, подъ бокомъ, и что какъ-никакъ, а придется съ ними лицомъ къ лицу перевѣдаться, бррръ!… морозъ такъ и пробѣжалъ по тѣлу, и Тартаренъ съ головой закутался въ одѣяло. Однако, веселый блескъ дня, яркіе потоки солнечныхъ лучей, заливавшихъ комнату, живительный морской вѣтерокъ, врывавшійся въ открытое окно, вкусный завтракъ и бутылка добраго вина быстро вернули ему прежнее геройство.

— За львами! За львами! — крикнулъ онъ, бодро вскакивая съ постели.

Онъ составилъ уже такой планъ дѣйствія: выйти изъ города, не говоря никому ни слова, углубиться въ пустыню, дождаться ночи, засѣсть въ подходящемъ мѣстѣ и въ перваго проходящаго льва — бацъ-бацъ! — поутру вернуться въ гостиницу, принять восторженныя поздравленія алжирцевъ и послать телѣжку за убитымъ звѣремъ. Тартаренъ наскоро одѣлся, вооружился всѣми охотничьими доспѣхами, навьючилъ на спину палатку-зонтикъ и вышелъ на улицу. Тамъ, чтобы не возбудить ни въ комъ подозрѣнія относительно своихъ намѣреній, онъ никого не сталъ спрашивать про дорогу, а повернулъ направо, прошелъ до конца аркадъ Бабъ-Ацуна, изъ-подъ которыхъ, точно пауки изъ темныхъ угловъ, выглядывали изъ своихъ лавокъ алжирскіе жиды, прошелъ мимо театра, миновалъ предмѣстье и зашагалъ по пыльной дорогѣ, ведущей на Мустафу.

Дорога была сплошь запружена оинибусами, фіакрами, шарабанами, войсковыми фургонами, возами сѣна, отрядами африканскихъ стрѣлковъ, вереницами крошечныхъ осликовъ, негритянками, продающими лепешки, обозами эльзасскихъ переселенцевъ, солдатами въ красныхъ плащахъ. Все это двигалось, пестрѣло, шумѣло, пѣло, въ трубы трубило подъ непроглядными облаками пыли, между двумя рядами дрянныхъ бараковъ, грязныхъ кабаковъ, биткомъ набитыхъ солдатами, вонючихъ лавчонокъ мясниковъ и живодеровъ.

«Вотъ такъ Востокъ!… Нечего сказать, хорошъ Востокъ! Эка врутъ-то про него!» — раздумывалъ Тартаренъ. Правда, тутъ уже попадался кое-гдѣ турка, только и турки было безъ сравненія меньше, чѣмъ въ Марсели.

И вдругъ верблюдъ… настоящій, великолѣпный верблюдъ выступаетъ съ важно вытянутою шеей, точно индѣйскій пѣтухъ. У нашего героя даже сердце замерло: если уже стали встрѣчаться верблюды, — стало быть, недалеко и львы. И на самомъ дѣлѣ, черезъ нѣсколько минутъ показалась цѣлая компанія охотниковъ за львами.

— Ахъ, канальи! — ворчалъ герой Тараскона, пропуская ихъ мимо себя. — Вотъ канальи-то! Ходить на льва толпой, да еще съ собаками!

Тартаренъ никакъ не могъ себѣ представить, что въ Алжирѣ можно за чѣмъ-нибудь охотиться, помимо львовъ. А, между тѣмъ, встрѣтившіеся ему охотники выглядѣли добродушнѣйшими купцами, покончившими свои торговыя дѣла; да и самый способъ охоты за львами съ собаками и съ ягдташами черезъ плечо показался настолько страннымъ тарасконцу, что онъ рѣшился заговорить съ однимъ изъ этихъ господъ.

— Можно поздравить, охота была удачна?

— Такъ себѣ, недурна, — отвѣтилъ охотникъ, съ недоумѣніемъ оглядывая солидное вооруженіе тарасконскаго воина.

— Убили?

— Конечно… и порядочно-таки… вотъ посмотрите, — и алжирскій охотникъ указалъ на ягдташъ, набитый кроликами и бекасами.

— Какъ? Вы ихъ въ ягдташъ?

— А то куда же?

— Такъ, стало быть… совсѣмь маленькіе…

— Да всякіе, и маленькіе, и большіе…

И охотникъ быстро зашагалъ догонять товарищей. Тартаренъ такъ и остался въ недоумѣніи. Но послѣ минутнаго раздумья онъ порѣшилъ:

— Э, просто шутникъ какой-то… ничего они ровно не убили, — и пошелъ своею дорогой.

Строенія стали рѣдѣть, рѣже встрѣчались и прохожіе. Наступали сумерки. Тартаренъ шелъ еще съ полчаса и, наконецъ, остановился. Была уже ночь, темная, безлунная ночь подъ небомъ, усѣяннымъ звѣздами. На дорогѣ ни души. Несмотря на это, нашъ герой разсудилъ, что львы, все-таки, не дилижансы и по большимъ дорогамъ не ходятъ. Онъ пустился въ сторону полемъ. На каждомъ шагу канавы, терновникъ, какіе-то кусты. Онъ все шелъ впередъ, потомъ вдругъ остановился.

— А, тутъ львомъ пахнетъ, — проговорилъ онъ, обнюхнвая воздухъ.

 

V

Бацъ! Бацъ!

Кругомъ была дикая пустыня, заросшая странными растеніями Востока, похожими на злыхъ, ощетинившихся звѣрей. При неясномъ блескѣ звѣздъ отъ нихъ ложились во всѣ стороны какія-то фантастическія тѣни. Справа виднѣлась сумрачная масса горы, — Атласа, быть можетъ! Слѣва доносился шумъ невидимаго моря. Настоящая пустыня, истинное раздолье для хищныхъ звѣрей.

Тартаренъ положилъ одно ружье передъ собою, другое вэялъ въ обѣ руки, сталъ на одно колѣно и началъ ждать. Прождалъ часъ, прождалъ два… ничего! Тогда онъ припомнилъ изъ прочитанныхъ имъ разсказовъ знаменитыхъ истребителей львовъ, что они всегда брали съ собой на охоту маленькаго козленка, привязывали его въ нѣсколькихъ шагахъ и дергали веревочкой за ногу, чтобы заставить кричать. За неимѣніемъ козленка, нашъ тарасконецъ попробовалъ самъ поблеять по козлиному: мя-а-а!… мя-а-а!…- сперва потихоньку; въ глубинѣ души онъ, все-таки, побаивался, какъ бы левъ и вправду не услыхалъ его. Потомъ, видя, что на его голосъ никто не идетъ, онъ заблеялъ погромче: ме-е-е!… ме-е-е!…- не дѣйствуетъ. Тогда, выведенный изъ терпѣнія, онъ заревѣлъ уже во весь голосъ: мя!… мя!… мя!…- да такъ громко, что ему могъ бы позавидовать и быкъ средней величины.

Вдругъ передъ нимъ точно изъ земли выросло что-то такое черное, огромное. Онъ замолкъ. А то огромное нагибалось, нюхало землю, подпрыгивало, быстро исчезало въ темнотѣ и опять появлялось. Не оставалось никакого сомнѣнія въ томъ, что это левъ. Можно было ясно различить его четыре лапы, почти всю фигуру и большіе, блестящіе въ темнотѣ глаза. Тартаренъ приложился, спустилъ курокъ, другой… Бацъ!… бацъ!… Готово. Прыжокъ назадъ — и охотникъ замеръ на мѣстѣ съ обнаженнымъ охотничьимъ ножомъ въ рукѣ. Страшный вой раздался въ отвѣтъ на выстрѣлы Тартарена.

— Ловко угодилъ! — крикнулъ храбрый тарасконецъ, готовый встрѣтить звѣря ударомъ ножа.

Выстрѣлъ дѣйствительно угодилъ ловко, и звѣрь скрылся, продолжая выть. Но охотникъ не тронулся съ мѣста; онъ ждалъ самку… какъ описано въ книгахъ. Къ сожалѣнію, самка не пришла. Прождавши еще часа два, Тартаренъ почувствовалъ порядочную усталость. Земля была сыра, ночная свѣжесть и морской вѣтерокъ давали себя чувствовать.

— Теперь можно и соснуть до утра, — разсудилъ охотникъ и, во избѣжаніе ревматизма, принялся за раскладываніе своей ручной палатки.

Только тутъ вышелъ неожиданный казусъ: палатка оказалась такъ хитро устроенной, такъ хитро, что разложить ее не было никакой возможности. Какъ онъ не бился, какъ ни кряхтѣлъ, ничего не выходило и палатка не раскрывалась. Такіе зонты иногда попадаются, что, какъ на смѣхъ, въ сильный дождь-то ни за что ихъ и не раскроешь. Измученный Тартаренъ бросилъ палатку на землю и улегся на нее, ругаясь самою отборною провансальскою бранью.

Тра-ля-ля… Тра-ля-ля-ля!…

— Quès асо? Что такое? — проговорилъ Тартаренъ съпросонья.

Въ казармѣ Мустафы трубили зорю. Охотникъ за львами протиралъ глаза въ крайнемъ недоумѣніи. Гдѣ онъ? Гдѣ вчерашняя дикая пустыня? Знаете ли, читатель, гдѣ онъ былъ? На грядахъ артишокъ, между грядами цвѣтной капусты съ одной стороны и свеклы — съ другой. Его пустыня была засажена овощами. А тутъ же близехонько, на зеленыхъ холмахъ верхней Мустафы, бѣлѣли хорошенькія алжирскія виллы, облитыя розовымъ свѣтомъ наступающаго утра, — ни дать, ни взять окрестности Марсели съ ихъ хорошенькими дачками. Мирный и со всѣмъ буржуазный видъ огородовъ до крайности удивилъ и разсердилъ нашего бѣднаго героя.

— Съ ума, должно быть, сошли эти люди, — разсуждалъ онъ самъ съ собою, — нашли гдѣ сажать артишоки, когда тутъ львы бродятъ! Вѣдь, не во снѣ же мнѣ все приснилось… Левъ былъ здѣсь… вотъ и явное доказательство.

Явнымъ доказательствомъ служили кровавые слѣды убѣжавшаго звѣря. Съ благоразумною осторожностью, держа наготовѣ револьверъ, неустрашимый Тартаренъ направился по слѣдамъ и вышелъ на небольшой участокъ земли, засѣянный овсомъ. Овесъ помятъ, лужа крови, а въ лужѣ крови съ широкою раной въ головѣ лежитъ растянувшись… Угадайте, кто лежитъ?

— Левъ, разумѣется!

Нѣтъ, не левъ, — оселъ, одинъ изъ тѣхъ маленькихъ осликовъ, что въ Алжирѣ зовутъ буррико (а у насъ, въ Россіи, зовутъ ишаками).

 

VI

Самка. — Страшная битва. — Свиданіе кроликовъ

Въ первую минуту, при видѣ своей несчастной жертвы, Тартаренъ страшно разозлился. Да и было съ чего: стрѣлялъ льва — убилъ ишака! Но жалость быстро смѣнила собою чувство досады. Бѣдный ишачекъ былъ такой хорошенькій, такая у него добродушная мордочка. Кожа была еще теплая, бока судорожно вздрагивали отъ прерывающагося дыханія. Тартаренъ опустился на колѣна и попробовалъ остановить кровь своимъ алжирскимъ поясомъ. Великій человѣкъ ухаживаетъ за маленькимъ осликомъ. Можетъ ли быть что-нибудь трогательнѣе такой картины? И осликъ, въ которомъ чуть теплилась послѣдняя искра жизни, открылъ на мгновенье глаза и раза два или три пошевелилъ своими длинными ушами, точно хотѣлъ сказать: «Благодарю!… Благодарю!…» Послѣдняя судорога пробѣжала отъ головы до хвоста и ишачка не стало.

— Чернышъ! Чернышъ! — послышался голосъ, полный тревоги.

Зашуршали и раздвинулись вѣтки сосѣднихъ кустовъ. Тартаренъ вскочилъ на ноги и принялъ оборонительное положеніе. То пришла самка.

Пришла она, разъяренная и страшная, въ образѣ старой эльзаски, вооруженной краснымъ дождевымъ зонтомъ и вопящей на всю округу о пропавшемъ осликѣ. Лучше бы было Тартарену встрѣтиться съ настоящею львицей, чѣмъ съ этою сердитою старухой. Напрасно пытался бѣдняга объяснить ей, какъ все произошло по недоразумѣнію, какъ онъ принялъ Черныша за лъва африканской пустыни. Старуха приняла это за насмѣшку и съ крикомъ «tarteifle!» начала бить Тартарена зонтомъ. Нашъ растерявшійся герой защищался, какъ могъ, отражалъ удары своимъ штуцеромъ, увертывался, отскакивалъ, кричалъ: «Позвольте, сударыня… позвольте…»

Она посылала его ко всѣмъ чертямъ, ничего не хотѣла слушать и продолжала наносить удары. Къ счастію, третъе лицо появилось на полѣ битвы. На крики прибѣжалъ мужъ эльзаски, тоже эльзасецъ, содержатель кабачка, человѣкъ очень сильный въ ариѳметикѣ. Какъ только онъ увидалъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и что убійца охотно готовъ заплатить за свое злодѣяніе, эльзасецъ обезоружилъ супругу и вступилъ въ мирные переговоры. Тартаренъ заплатилъ двѣсти франковъ; оселъ стоитъ десять, — такова обыкновенная цѣна ишаковъ на арабскихъ рынкахъ. Потомъ общими силами зарыли Черныша, и эльзасецъ, приведенный въ благодушное настроеніе видомъ тарасконскихъ золотыхъ, пригласилъ героя зайти закусить въ его кабачкѣ, находившемся въ нѣсколькихъ шагахъ на большой дорогѣ. Алжирскіе охотники каждое воскресенье заходили въ него на перепутьи; здѣсь лучшія въ округѣ мѣста для охоты, въ особенности же много кроликовъ.

— А львовъ? — спросилъ Тартаренъ. Эльзасецъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ.

— Какихъ львовъ?

— Да, львовъ… видаете вы иногда? — продолжалъ, уже немного запинаясь, неустрашимый охотникъ.

Кабатчикъ расхохотался.

— Вотъ такъ исторія!… А зачѣмъ бы это они сюда пришли?

— Стало быть, ихъ совсѣмъ нѣтъ въ Алжирѣ?

— По правдѣ сказать, я никогда не видывалъ, хотя живу здѣсь лѣтъ двадцать. Точно, разсказывали что-то такое… Кажется, въ газетахъ даже было. Только это тамъ, много дальше, на югѣ.

Они подошли въ кабачку. Кабакъ какъ кабакъ, точь-въ-точь такіе же можно встрѣтить на любой проѣзжей дорогѣ во Франціи; надъ дверью торчитъ засыхающая вѣтка зелени, на стѣнѣ нарисованы билліардные кіи, а надъ всѣмъ этимъ безобидная вывѣска:

Свиданіе кроликовъ.

Какъ вамъ это нравится? Свиданіе кроликовъ!.. О, Бравида! Что бы ты сказалъ?

 

VII

Омнибусъ, мавританка и вѣнокъ жасмина

Такое начало способно отбить охоту стрѣлять львовъ у очень многихъ людей, но Тартарена не такъ-то легко было обезкуражить.

«Львы тамъ, дальше, на югѣ,- разсуждалъ онъ самъ съ собою, — и прекрасно: я поѣду дальше, на югъ!»

Онъ позавтракалъ, поблагодарилъ хозяевъ, не помня зла, поцѣловался со старухой, пролилъ послѣднюю слезу о несчастномъ Чернышѣ и поспѣшилъ въ Алжиръ, съ твердымъ намѣреніемъ въ тотъ же день забрать свои пожитки и уѣхать на югъ. На грѣхъ, дорога отъ Мустафы показалась ему на этотъ разъ много длиннѣе, чѣмъ наканунѣ. Солнце пекло безъ милосердія; не продохнуть отъ пыли. А тутъ еще эта складная палатка тяжела чертовсви! Тартаренъ чувствовалъ, что не дойдетъ пѣшкомъ до города. Онъ остановилъ первый омнибусъ и сѣлъ въ него.

Бѣдный, бѣдный Тартаренъ! Ради громкаго имени и славы, лучше было бы ему не садиться въ этотъ злополучный рыдванъ и продолжать путь по образу пѣшаго хожденія, лучше было бы пасть мертвымъ на пыльной дорогѣ подъ тяжестью тропической атмосферы, складной палатки и двухствольныхъ штуцеровъ.

Тартаренъ занялъ въ омнибусѣ послѣднее свободное мѣсто. Въ глубинѣ кареты сидѣлъ, уткнувши носъ въ молитвенникъ, какой-то священникъ съ большою черною бородой; противъ него молодой арабъ купецъ; потомь мальтійскій матросъ и четыре или пять мавританокъ; изъ-за бѣлыхъ покрывалъ видны были только ихъ черные глаза. Онѣ возвращались съ богомолья на могилѣ Абдель-Кадера; но незамѣтно было, чтобы посѣщеніе могилы знаменитаго шейха ихъ сильно опечалило. Онѣ болтали между собою, весело смѣялись и грызли конфекты, кутаясь въ свои покрывала. Тартарену показалось, что онѣ часто поглядываютъ на него, въ особенности одна, сидѣвшая какъ разъ противъ него. Она глазъ съ него не сводила во всю дорогу. Хотя лицо этой женщины было плотно закрыто, но по блеску темныхъ глазъ, по нѣжной ручкѣ съ золотыми браслетами, высовывавшейся отъ времени до времени изъ-подъ покрывала, по звуку голоса, по граціи движеній, — словомъ, по всѣмъ признавамъ можно било безошибочно сказать, что за безобразнымъ бѣлымъ платкомъ скрывается нѣчто молодое, красивое, восхитительное. Несчастный Тартаренъ не зналъ куда дѣваться. Притягательная сила чудныхъ восточныхъ глазъ приводила его въ сильное смущеніе, манила и дразнила, бросала его то въ жаръ, то въ холодъ.

А тутъ еще, — какъ бы съ тѣмъ, чтобы совсѣмъ доканать его, — вмѣшалась въ дѣло туфелька обворожительной незнакомки; точно шаловливая мышка, эта крошечная туфелька заигрывала съ толстыми охотничьми сапогами. Что дѣлать? Какъ быть? Отвѣтить на эти взгляды, отвѣтить пожатіемъ плутовкѣ-туфелькѣ? Да, ну, а послѣдствія?… Любовная интрижка на Востовѣ можетъ легко окончиться страшною катастрофой! И пылкое, романтически настроенное воображеніе тарасконца уже рисовало картину, какъ онъ попадетъ въ руки евнуховъ, какъ ему отрѣжутъ голову, или сдѣлаютъ что-нибудь еще похуже, зашьютъ въ кожаный мѣшокъ и бросятъ въ море. Это значительно охладило его пылъ. А крошечная туфелька, знай себѣ, не унимается, большіе темные глаза, словно черные бархатистые цвѣты, такъ и шепчутъ: «сорви насъ!»

Омнибусъ остановился на театральной площади, противъ улицы Бабъ-Ацуна. Одна за другою вышли изъ него мавританки, кутаясь въ свои покрывала. Сосѣдка Тартарена поднялась съ мѣста послѣднею и при этомъ ея лицо такъ близко наклонилось въ лицу нашего героя, что онъ почувствовалъ на себѣ ея дыханіе, вѣющее молодостью и свѣжестью, ароматъ жасмина, мускуса и конфектъ. На этотъ разъ тарасконецъ не выдержалъ. Опьяненный любовью и готовый на все, онъ бросился слѣдомъ за мавританкой. Слыша за собой топотъ его тяжеловѣсныхъ шаговъ, она обернулась, приложила палецъ къ тому мѣсту покрывала, за которымъ предполагались губы, и бросила ему вѣнокъ изъ нанизанныхъ одинъ на другой цвѣтовъ жасмина. Тартаренъ нагнулся поднять его; но такъ какъ герой нашъ былъ довольно полонъ и, въ тому же, обремененъ своимъ вооруженіемъ, то и не могъ скоро управиться съ этимъ. Когда онъ поднялся, прижимая въ сердцу вѣнокъ жасминовъ, мавританки уже не было.

 

VIII

Спите спокойно, львы африканскіе!

Спите, африканскіе львы! Спите спокойно въ вашихъ логовахъ среди алоэ и дикихъ кактусовъ. Тартаренъ изъ Тараскона не скоро еще начнетъ избивать васъ. Всѣ его боевые снаряды, ящики съ оружіемъ, аптека, складная палатка, питательные консервы мирно лежатъ, упакованные, въ «Европейской гостиницѣ». Мирно покойтесь и вы, хищники грозной пустыни! Тарасконецъ ищетъ свою мавританку. Со времени поѣздки въ омнибусѣ несчастному герою во снѣ и на яву чудится шаловливая красная туфелька, заигрывавшая съ его толстыми сапогами, и въ каждомъ дуновеніи морскаго вѣтерка слышится запахъ мускуса, конфектъ и жасмина.

Тартаренъ жить не можетъ безъ своей мавританки. Онъ долженъ найти ее во что бы то ни стало! Только не легкое дѣло разыскать въ городѣ со стотысячнымъ населеніемъ женщину по такимъ примѣтамъ, какъ цвѣтъ глазъ и туфель, да ароматъ дыханія, и лишь безъ ума влюбленный тарасконецъ способенъ пуститься на такое предпріятіе. Всего ужаснѣе то, что подъ своими бѣлыми чехлами всѣ мавританки похожи одна на другую. Къ тому же, эти дамы почти никуда не показываются, и чтобы увидать ихъ, надо идти въ верхній городъ, въ арабскій кварталъ, въ городъ турки. А этотъ городъ настоящая трущоба: темные переулки, точно корридоры, безпорядочно тянутся по горамъ; мрачные дома подозрительно смотрятъ на прохожаго своими крошечными, рѣшетчатыми окнами; всѣ двери наглухо заперты; по обѣ стороны множество темныхъ лавчонокъ, въ которыхъ сидятъ свирѣпые турки, курятъ трубки съ длинными чубувами и тихо говорятъ о чемъ-то другъ съ другомъ. Кто ихъ знаетъ, о чемъ они тамъ говорятъ; быть можетъ, на разбой сговариваются.

Не желая быть уличеннымъ во лжи, я не могу сказать, чтобы Тартаренъ съ покойнымъ сердцемъ проходилъ по опаснымъ закоулкамъ верхняго города. Совсѣмъ напротивъ, онъ сильно волновался и лишь съ большими предосторожностями пускался въ эти темныя ущелья, зорко посматривалъ по сторонамъ и не спускалъ руки съ курка револьвера, точь-въ-точь какъ въ Тарасконѣ по дорогѣ къ клубу. Каждую минуту ему казалось, что вотъ-вотъ нагрянетъ стая евнуховъ и янычаръ и пойдетъ потѣха. Но непреодолимое желаніе разыскать даму сердца вдохновляло его безумную храбрость и придавало ему сверхъестественную силу.

Въ продолженіе цѣлой недѣли Тартаренъ всѣ дни проводилъ въ верхнемъ городѣ. Его постоянно можно было встрѣтить прохаживающимея вблизи мавританскихъ бань, подкарауливающимъ выходъ мусульманскихъ дамъ, или же сидящимъ у входа въ мечеть и съ величайшими усиліями стаскивающимъ охотничьи сапоги, чтобы войти въ храмъ правовѣрныхъ. Иногда съ наступленіемъ ночи, на возвратномъ пути, послѣ безплодныхъ поисковъ вокругъ бань и мечетей, нашъ тарасконецъ останавливался у мавританскаго дома, изъ котораго слышалось монотонное пѣніе, звуки гитары и тамбурина и доносились отрывки женскихъ голосовъ, женскаго смѣха.

— Она тутъ, быть можетъ! — шепталъ онъ съ замираніемъ сердца и, если на улицѣ никого не было, онъ подходилъ къ дому, брался за молотокъ низкой входной двери и тихонько ударялъ имъ.

Пѣсня и смѣхъ тотчасъ смолкали; за стѣной раздавался неясный шепотъ.

— Смѣлѣй, смѣлѣй! — подбадривалъ себя нашъ герой. — Теперь что-нибудь да будетъ!

Всего чаще бывало, что его обливали холодною водой или осыпали корками апельсиновъ. Ничего болѣе серьезнаго никогда не бывало.

Спите, львы африканскіе!

 

IX

Князь Григорій Албанскій

Прошло болѣе двухъ недѣль, а бѣдняга Тартаренъ все еще разыскивалъ свою алжирскую даму; весьма правдоподобно, что онъ и до сихъ поръ искалъ бы ее такъ же безуспѣшно, если бы судьба не сжалилась надъ нимъ и не послала ему на помощь нѣкоего знатнаго албанца. Вотъ какъ это случилось: зимой каждую субботу въ алжирскомъ театрѣ бываютъ маскарады, ни дать, ни взять какъ въ парижской Оперѣ. Въ залѣ мало народу: нѣсколько плохенькихъ представительницъ Казино, нѣсколько легкихъ дѣвицъ, всюду слѣдующихъ за арміей, спеціально-маскарадные танцоры съ линючими лицами, въ линючихъ костюмахъ, пять или шесть туземныхъ прачекъ съ букетомъ чеснока и шафраннаго соуса. Но главная суть маскарада не въ залѣ, а въ фойе, которое на этотъ разъ превращается въ игорную комнату. Пестрая и шумливая толпа тѣснится вокругъ зеленыхъ столовъ: пріѣхавшіе въ короткій отпускъ тюркосы, мавританскіе купцы изъ верхняго города, негры, мальтійцы, колонисты, земледѣльцы, — все это волнуется, трепещетъ, блѣднѣетъ и стискиваетъ зубы, лихорадочнымъ, мутнымъ взглядомъ слѣдитъ за картами. Тамъ и сямъ завязываются ссоры, драки, крикъ и ругань на всѣхъ возможныхъ языкахъ, сверкаютъ ножи, является полиція, денегъ не досчитываются…

Разъ Тартаренъ зашелъ сюда размыкать тоску, забыться среди шума и гама этой дикой сатурналіи. Онъ ходилъ одинъ-одинешенекъ и никакъ не могъ отогнать отъ себя мысли о плѣнившей его мавританкѣ, какъ вдругъ у одного изъ столовъ, среди криковъ и звона золота, до его слуха донеслись раздраженные голоса:

— Я вамъ говорю, что у меня пропало двадцать франковъ!

— Позвольте, однако…

— Чего тамъ, позвольте!

— Да знаете ли вы, съ кѣмъ говорите?

— Любопытно!

— Я князь Григорій Албанскій!

При этомъ имени Тартаренъ, въ сильномъ волненіи, протискался сквозь толпу къ самому столу, очень довольный и гордый тѣмъ, что встрѣтилъ албанскаго князя, съ которымъ познакомился на пароходѣ. Тутъ, однако же, оказалось, что громкій княжескій титулъ не произвелъ ни малѣйшаго впечатлѣнія на офицера, съ которымъ происходила ссора.

— Что же изъ этого слѣдуетъ? — насмѣшливо воскликнулъ офицеръ и продолжалъ, обращаясь къ публикѣ:- Григорій Албанскій?… Господа, кто слыхалъ про Григорія Албанскаго?… Никто!

Тартаренъ выступилъ впередъ.

— Извините… я знаю его свѣтлость! — сказалъ онъ, гордо выпячивая грудь.

Офицеръ осмотрѣлъ его съ головы до ногъ и пожалъ плечами.

— Ну, ладно… Подѣлите между собой мои двадцать франковъ и убирайтесь къ чорту!

Пылкій Тартаренъ хотѣлъ броситься за удалявшимся офицеромъ, но князь удержалъ его:

— Оставьте… Я самъ раздѣлаюсь съ нимъ, — и, взявши Тартарена подъ руку, онъ поспѣшно вышелъ изъ театра.

Когда они очутились на площади, албанскій князь снялъ шляпу, протянулъ руку нашему герою и, смутно припоминая его фамилію, началъ взволнованнымъ голосомъ:

— Господинъ Барбаренъ…

— Тартаренъ! — робко подсказалъ тотъ.

— Ну, Тартаренъ, Барбаренъ, все равно… Теперь мы друзья на жизнь и смерть!

Благородный албанецъ крѣпко пожалъ ему руку. Можете себѣ представить, какою гордостью сіяло лицо Тартарена.

— Князь!… Ваша свѣтлость! — бормоталъ онъ въ восхищеніи.

Четверть часа спустя, друзья сидѣли въ ресторанѣ Платановъ, на террасѣ, выходящей съ морю, и благодушествовали за бутылкою вина. Трудно вообразить себѣ человѣка болѣе привлекательнаго, чѣмъ этотъ албанскій князь. Тонкій, изящный, завитой и гладко выбритый, увѣшанный удивительными орденами, съ проницательнымъ взглядомъ, мягкими манерами и съ леркимъ итальянскимъ акцентомъ, онъ напоминалъ Мазарини въ молодости и при этомъ былъ очень силенъ въ латинскомъ языкѣ, безпрерывно цитировалъ Тацита, Горація и Комментаріи.

Онъ принадлежалъ къ древней владѣтельной династіи; по его разсказамъ можно было заключить, что братья изгнали его изъ отечества за либеральный образъ мыслей, когда ему было лѣтъ десять отъ роду. Съ тѣхъ поръ онъ скитается по свѣту, какъ истинный философъ, изъ любознательности и для собственнаго удовольствія. И странное совпаденіе — князь прожилъ три года въ Тарасконѣ. На выраженное Тартареномъ удивленіе, что онъ ни разу не встрѣтилъ его ни въ клубѣ, ни на Эспланадѣ, его свѣтлость отвѣтилъ уклончиво: «Я цочти никуда не показывался». Тартаренъ не сталъ разспрашивать: въ жизни великихъ и сильныхъ міра есть всегда немало таинственнаго.

Вообще князь Григорій оказался милѣйшимъ изъ владѣтельныхъ принцевъ. Попивая розовое вино Кресчіи, онъ терпѣливо слушалъ разсказы Тартарена про таинственную мавританку и даже похвалился, что быстро разыщетъ ее, такъ какъ былъ хорошо знакомъ со многими туземными дамами.

Выпили они основательно и бесѣдовали долго. На тосты князя: «За здоровье алжирскихъ красавицъ!» Тартаренъ отвѣчалъ тостами: «За освобожденіе Албаніи!»

Внизу подъ террасой рокотало море, плескались волны о берегъ; ночной воздухъ ласкалъ и нѣжилъ тепломъ; на небѣ сверкали безчисленныя миріады звѣздъ; въ платанахъ пѣлъ соловей.

По счету заплатилъ Тартаренъ.

 

IX

Скажи мнѣ имя твоего отца, и я тебѣ скажу названіе этого цвѣтка

Молодцы эти албанскіе князья, право! Ранымъ-равешенько на другой день послѣ вечера, проведеннаго въ ресторавѣ Платановъ, князь Григорій былъ у Тартарена.

— Вставайте скорѣй и одѣвайтесь… Ваша мавританка найдена… Зовутъ ее Байя… Ей двадцать лѣтъ, хороша, какъ цвѣтокъ, и уже вдова.

— Вдова!… Вотъ удача! — радостно воскликнулъ храбрый Тартаренъ, подумывавшій о восточныхъ мужьяхъ съ понятною тревогой.

— Вдова, но… у нея есть братъ.

— Ахъ, чортъ возьми!

— Свирѣпый мавръ!… Трубками торгуетъ на Орлеанскомъ базарѣ.

Минута молчанія.

— Ну, да васъ-то этимъ не испугаешь, — заговорилъ князь. — Къ тому же, мы какъ-нибудь и поладимъ, быть можетъ, съ этимъ разбойникомъ, если купимъ у него нѣсколько трубокъ. Одѣвайтесь-ка, одѣвайтесь, счастливчикъ!

Блѣдный, взволнованный, съ сердцемъ, замирающимъ отъ любви, Тартаренъ вскочилъ съ постели и сталъ наскоро застегивать свои широчайшіе фланелевые кальсоны.

— Что же мнѣ дѣлать? — обратился онъ къ князю.

— Очень просто: написать обворожительной вдовушкѣ и просить у нея свиданія.

— Такъ она знаетъ по-французски! — уныло проговорилъ тарасконецъ, мечтавшій о настоящемъ, чистѣйшемъ Востокѣ, безъ малѣйшей посторонней примѣси.

— Ни единаго слова не знаетъ, — отвѣтилъ князь совершенно спокойно. — Вы мнѣ продиктуете письмо по-французски, а я переведу, вотъ и все.

— О, князь, какъ вы добры!

Тартаренъ молча и сосредоточенно заходилъ по комнатѣ. Нельзя же писать мавританкѣ, какъ пишутъ какой-нибудь портнихѣ въ Тарасконѣ. Къ счастію, нашъ герой былъ достаточно начитанъ, что дало ему возможность изъ соединенія краснорѣчія индѣйцевъ Густава Эмара съ Путешествіемъ на Востокъ Ламартина и съ сохранившимися въ памяти отрывками изъ Жаколліо составить письмо въ наилучшемъ восточномъ вкусѣ. Письмо начиналось такъ: Подобно страусу въ пескахъ пустыни… и заканчивалась фразой: Скажи мнѣ имя твоего отца, и я тебѣ скажу названіе этого цвѣтка…

Тартарену очень хотѣлось, вмѣстѣ съ письмомъ, послать дамѣ своего сердца букетъ эмблематическихъ цвѣтовъ, какъ это дѣлается на Востокѣ; но князь Григорій сказалъ, что будетъ много превосходнѣе купить нѣсколько трубокъ у брата красавицы и тѣмъ, съ одной стороны, заручиться благорасположеніемъ свирѣпаго мавра, съ другой — сдѣлать пріятный подарокъ очаровательной мавританкѣ, курящей очень много.

— Такъ идемте скорѣй покупать трубки! — воскликнулъ сгорающій отъ нетерпѣнія Тартаренъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Вы подождите, я схожу одинъ… Мнѣ онъ дешевле уступитъ.

— Какъ! Вы сами?… О, ваша свѣтлость! — и сконфуженный, глубоко тронутый Тартаренъ подалъ свой кошелекъ обязательному албанцу, прося его не щадить издержекъ, лишь бы только угодить прелестной вдовушвѣ.

Дѣло, однако же, хотя и отлично направленное, пошло далеко не такъ быстро, какъ того можно было ожидать. Мавританка была очень тронута краснорѣчіемъ Тартарена, очарована его любезностью и съ нетерпѣніемъ ждала свиданія съ нимъ; всѣ затрудненія происходили со стороны брата и, чтобы устранить ихъ, приходилось покупать дюжины, сотни трубовъ, цѣлые тюки.

«На что нужны Байѣ всѣ эти трубви?» — разсуждалъ иногда самъ съ собою Тартаренъ и, все-таки, продолжалъ покорно расплачиваться.

Наконецъ, перекупивши горы трубокъ и насочинявши почти томъ поэтическихъ посланій въ восточномъ вкусѣ, Тартаренъ достигъ желаемаго. Я считаю излишнимъ распространяться о томъ, съ какимъ замираніемъ сердца собирался нашъ тарасконецъ идти на первое свиданіе, какъ тщательно онъ подстригалъ, выглаживалъ и душилъ свою загрубѣлую бороду охотника по фуражкамъ и какъ онъ не забылъ сунуть въ карманы кистень и два или три револьвера: осторожность никогда не мѣшаетъ.

Князь былъ такъ обязателенъ, что пошелъ съ Тартареномъ на это первое свиданіе въ качествѣ переводчика. Вдовушка жила въ верхнемъ городѣ. У ея двери молодой мавръ, лѣтъ тринадцати или четырнадцати, курилъ сигаретки. Это-то и былъ самъ Али, братъ красавицы. Какъ только Али увидалъ подходящихъ посѣтителей, онъ постучалъ въ дверь и молча удалился. Дверь отворилась. Гостей встрѣтила негритянка и, тоже не говоря ни слова, провела ихъ черезъ внутренній дворъ въ маленькую прохладную комнатку, въ которой ихъ ожидала хозяйка, полулежа на низенькомъ диванѣ. На первый взглядъ она показалась Тартарену меньше ростомъ и полнѣе мавританки, встрѣченной имъ въ омнибусѣ. Ужь, полно, та ли это самая? Но такое подозрѣніе лишь мимолетною искрой пронеслось въ головѣ Тартарена.

Вдовушка была такъ очаровательна: голыя ножки шаловливо выглядывали изъ-подъ складокъ пестраго платья, нѣжныя ручки были унизаны кольцами, золотистаго цвѣта лифъ обхватывалъ полный, какъ разъ въ мѣру, станъ. Вся она такая кругленькая, свѣженьная. соблазнительная. Янтарный мундштукъ кальяна дымился въ ея губахѣ и всю ее заволакивалъ нѣжнымъ облакомъ ароматнаго дыма. Тартаренъ вошелъ въ комнату, приложилъ руку къ сердцу и привѣтствовалъ хозяйку самымъ изящнѣйшимъ мавританскимъ поклономъ, стараясь придать своимъ глазамъ выраженіе пламенной страсти. Байя нѣсколько ceкундъ оглядывала его, не говоря ни слова; потомъ уронила мундштукъ, опрокинулась на подушки и закрыла лицо руками. Ея красивая шея и круглыя плечи судорожно вздрагивали отъ неудержимаго, безумнаго хохота.

 

XI

Сиди Тартрибенъ-Тартри

Если вы зайдете какъ-нибудь вечеромъ въ одну изъ алжирскихъ кофеенъ верхняго города, то и теперь еще можете услыхать, какъ старожилы разсказываютъ другъ другу съ подмигиваніями и усмѣшечками про нѣкоего Сиди Тартрибенъ-Тартри, очень любезнаго и богатаго европейца, который нѣсколько лѣтъ тому назадъ проживалъ здѣсь съ одною мѣстною дамочкой, по имени Байя. Сиди Тартри, оставившій по себѣ столь веселую и игривую память, былъ никто иной, — читатель уже догадался, — какъ нашъ Тартаренъ.

Да, такъ въ мірѣ семъ всегда бываетъ: въ жизни великихъ подвижниковъ и героевъ проскальзываютъ часы ослѣпленія, заблужденія и слабости. Знаменитый тарасконецъ не избѣжалъ общей участи, и вотъ почему, въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, забывая львовъ и славу, онъ упивался любовью и предавался восточной нѣгѣ, убаюканный прелестями бѣлаго Алжира, подобно тому, какъ Аннибалъ когда-то благодушествовалъ въ Капуѣ.

Тартаренъ нанялъ домикъ въ самомъ центрѣ арабскаго квартала, хорошенькій, настоящій туземный домикъ, съ внутреннимъ дворикомъ, съ бананами, прохладною верандой и фонтаномъ. Тутъ онъ жилъ вдали отъ всякаго шума съ своею мавританкой, самъ превратившись съ головы до ногъ въ мавра, трубя цѣлый день свой кальянъ и услаждаясь конфектами съ мускусомъ. Байя тутъ же лежитъ на диванѣ съ гитарой въ рукахъ и напѣваетъ монотонныя мелодіи. Иногда, для развлеченія своего властелина, она встаетъ и исполняетъ восточный танецъ съ маленькимъ зеркаломъ въ рукѣ, въ которое любуется на свои блестящіе зубы и на кокетливыя улыбки.

Такъ какъ Байя ни слова не знала по-французски, а Тартаренъ — ни слова по-арабски, то бесѣды и не могли блистать особеннымъ оживленіемъ; и тутъ-то болтливый тарасконецъ могъ на досугѣ покаяться во всѣхъ вольныхъ и невольныхъ, но безчисленныхъ грѣхахъ, учиненныхъ имъ словомъ въ аптекѣ Безюке или въ лавкѣ оружейника Костекальда. Но въ самомъ этомъ покаяніи была своего рода прелесть. Невольное молчаніе въ теченіе цѣлаго дня навѣвало на Тартарена какъ бы сладострастную дремоту подъ звуки гитары, глухаго бурчанья кальяна и однообразнаго рокота фонтана.

Кальянъ, бани и любовь наполняли всю его жизнь. Наша счастливая парочка рѣдко выходила изъ дома. Иногда Сиди Тартри отправлялся вдвоемъ съ своею сожительницей на добромъ мулѣ полакомиться гранахами въ маленькомъ саду, куиленномъ нашимъ героемъ въ окрестностяхъ города. Но ни разу онъ и не подумалъ даже спуститься въ нижніе, европейскіе кварталы съ ихъ кутящими зуавами, съ ихъ алькасарами, биткомъ набитыми офицерами, съ этимъ вѣчнымъ дребезжаньемъ сабель по мостовой; ему противенъ и невыносимъ былъ европейско-солдатскій Алжиръ, похожій на кордегардію Запада.

Вообще доблестный тарасконецъ наслаждался полнымъ счастіемъ; въ особенности же заявлялъ свое довольство этою новою жизнью Тартаренъ-Санхо, которому очень по вкусу пришлись восточныя лакомства. На Тартарена-Кихота находили, правда, иногда минуты тоскливаго раскаянья при воспоминаніи о Тарасконѣ и объ обѣщанныхъ львиныхъ шкурахъ. Но мрачное настроеніе быстро исчезало отъ одного взгляда Байи или отъ одной ложки дьявольскихъ восточныхъ вареній, душистыхъ и пряныхъ, какъ напитокъ Цирцеи.

Вечерами заходилъ князь Григорій поговорить о свободной Албаніи. По своей безграничной любезности, этотъ милѣйшій изъ странствующихъ принцевъ исполнялъ въ домѣ должность переводчика, при случаѣ даже управляющаго, и все это даромъ, конечно, такъ, удовольствія ради. Кромѣ князя, у Тартарена бывали только турки. Всѣ ужасные пираты съ свирѣпыми лицами, нагонявшіе на него вначалѣ такой страхъ, оказались, при ближайшемъ знакомствѣ, добрыми и безобидными торговцами, лавочниками и ремесленниками, людьми благовоспитанными, тихими и скромными, себѣ на умѣ, большими мастерами играть въ карты. Раза четыре, пять въ недѣлю эти господа приходили провести вечеръ у Сиди Тартри, слегка обыгрывали его, поѣдали его варенье и въ десять часовъ расходились по домамъ, славя Аллаха и пророка его.

Проводивши гостей, Сиди Тартри и его вѣрная подруга заванчивали вечеръ на террасѣ или, вѣрнѣе, на бѣлой крышѣ дома, служившей террасой и господствовавшей надъ всѣмъ городомъ. Кругомъ тысячи такихъ же бѣлыхъ террасъ, освѣщенныхъ луною, спускались уступами до самаго моря. Съ нѣкоторыхъ изъ нихъ доносились чуть слышные звуки гитаръ. И вдругъ среди неясныхъ и трепетныхъ звуковъ, точно снопъ лучезарныхъ звѣздъ, прорѣзывала ночной воздухъ и неслась къ небу торжественная мелодія; то былъ голосъ красавца муэзина, статная фигура котораго ясно выдѣлялась на минаретѣ ближней мечети. Онъ пѣлъ славу Аллаха и далеко неслась его чудная, звучная пѣсня.

Байя тотчасъ же опускала гитару и восторженнымъ взоромъ, обращеннымъ къ муэзину, какъ бы упивалась словами молитвы. До тѣхъ поръ, пока длилось пѣніе, она глазъ не спускала съ минарета, вся трепещущая подъ вліяніемъ охватившаго ее экстаза. Растроганный Тартаренъ умиленно смотрѣлъ на нѣмую молитву своей подруги и думалъ, какъ увлекательна и хороша должна быть религія, способная доводить человѣка до такой высокой степени воодушевленія.

Облекись во вретище, Тарасконъ, и посыпь главу пепломъ! Твой Тартаренъ подумывалъ сдѣлаться ренегатомъ.

 

XII

Намъ пишутъ изъ Тараскона…

Разъ какъ-то Сиди Тартри возвращался одинъ верхомъ на мулѣ изъ своего пригороднаго садика. Въ воздухѣ уже вѣяло вечернею прохладой. Убаюканный развалистымъ шагомъ своего мула, охваченный полудремотой благополучнаго обывателя, сложивши ручки на животѣ, нашъ счастливецъ мѣрно раскачивался на покойномъ сѣдлѣ, обвѣшанномъ плетюшками съ арбузами и огромными толстокожими лимонами. Въ городѣ его заставилъ очнуться громкій голосъ, назвавшій его по имени.

— Э!… Вотъ нежданная встрѣча! Господинъ Тартаренъ, если не ошибаюсь?

Тартаренъ поднялъ голову и тотчасъ же узналъ загорѣлое лицо Барбасу, капитана парохода Зуавъ. Онъ сидѣлъ у двери маленькой кофейной, курилъ трубку и попивалъ абсентъ.

— А, здравствуйте, Барбасу, — отвѣтилъ Тартаренъ, останавливая своего мула, — какъ поживаете?

Вмѣсто отвѣта, Барбасу оглядѣлъ его удивленными глазами, потомъ расхохотался, да такъ расхохотался, что Тартарену стало даже неловко.

— Съ чего это вы въ чалму-то нарядились, мой добрѣйшій господинъ Тартаренъ?… Неужто правду болтаютъ, будто вы сдѣлались туркой?… А какъ поживаетъ маленькая Байичка? Все еще распѣваетъ Marco la Belle?

— Marco la Belle? — переспросилъ Тартаренъ недовольнымъ тономъ. — Да будетъ вамъ извѣстно, капитанъ, что особа, о которой вы говорите, честная мавританка и ни слова не знаетъ по-французски.

— Байя не знаетъ по-французски?… Да вы-то въ своемъ ли умѣ? — и капитанъ захохоталъ еще громче. Но, увидавши, какъ вытягивается лицо бѣдняги Сиди Тартри, онъ поспѣшилъ прибавить:- Впрочемъ, можетъ быть, это и не та совсѣмъ… Быть можетъ, я спуталъ… Только знаете что, господинъ Тартаренъ, вы хорошо сдѣлаете, если не очень-тобудете довѣрять алжирскимъ мавританкамъ и албанскимъ князьямъ!

Тартаренъ выпрямился на сѣдлѣ и выпятилъ грудь.

— Капитанъ! Князь — мой другъ!…

— Ну, ладно, ладно… не сердитесь. Выпьемте-ка лучши. Не хотите?… Не дадите ли какого порученія домой?… Тоже нѣтъ?… Ну, такъ счастливый путь… Да, кстати, землякъ, у меня вотъ хорошій французскій табакъ. Могу подѣлиться… Берите, берите!… Онъ вамъ будетъ на пользу… А то ваши проклятые восточные табаки скверно дѣйствуютъ на мозги…

Капитанъ усѣлся опять за столикъ и принялся за свой абсентъ, а Тартаренъ, погруженный въ невеселую думу, поѣхалъ домой неторопливою рысцой. Хотя его возвышенно-благородная душа и отказывалась вѣрить чему-либо дурному, тѣмъ не менѣе, его опечалили инсинуаціи капитана; а этотъ родной, провансальскій выговоръ, это напоминаніе о далекой отчизнѣ,- все это вновь разбудило смутныя угрызенія совѣсти.

Дома онъ не нашелъ никого. Байя ушла въ баню. Негритянка показалась ему безобразной, домъ мрачнымъ. Подѣ гнетомъ безотчетной тоски Тартаренъ сѣлъ у фонтана и сталъ набивать трубку табакомъ, даннымъ ему Барбасу. Табакъ былъ завернутъ въ обрывокъ газеты Семафоръ. Нашему герою бросилось въ глаза имя роднаго города и онъ сталъ читать:

«Намъ пишутъ изъ Тараскона:

„Городъ въ большомъ волненіи. Отъ Тартарена, истребителя львовъ, уѣхавшаго въ Африку на охоту за этими страшными хищникаи, уже въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ нѣтъ никакіхъ извѣстій. Что сталось съ нашимъ смѣлымъ соотечественникомъ? Страшно даже подумать, когда знаешь, какъ знаемъ мы, его необыкновенную пылкость, его безумную храбрость и жажду опасныхъ приключеній. Погибъ ли онъ, подобно многимъ другимъ, въ пескахъ пустыни, или сталъ жертвою страшныхъ чудовищъ, шкуры которыхъ онъ обѣщалъ привезти согражданамъ? Ужасная неизвѣстность! Здѣсь былъ, впрочемъ, слухъ, занесенный негритянскіми купцами, пріѣзжавшими на ярмарку въ Бокеръ, будто они встрѣтили въ пустынѣ по дорогѣ на Томбукту одного европейца, примѣты котораго сходны съ внѣшностью нашего дорогаго Тартарена… Господь да сохранитъ его намъ на многіе годы!“

Прочитавши это, тарасконецъ покраснѣлъ, потомъ поблѣднѣлъ; дрожь пробѣжала по его тѣлу. Передъ нимъ вдругъ предсталъ весь Тарасконъ: клубъ, охотники по фуражкамъ, зеленое кресло въ лавкѣ Костекальда, а надъ кресломъ, подобно орлу съ распростертыми крыльями, огромные усы храбраго капитана Бравиды… А онъ… онъ, Тартаренъ, позорно сидитъ тутъ на коврѣ, поджавши подъ себя ноги, какъ какой-нибудь турка, въ то время, какъ его соотечественники воображаютъ, будто онъ избиваетъ кровожадныхъ чудовищъ. Тартарену изъ Тараскона стало невыносимо стыдно и онъ заплакалъ.

Вдругъ герой воспрянулъ:

— На львовъ! На львовъ!

И онъ бросился въ чуланъ, гдѣ подъ слоемъ пыли бездѣйственно валялись складная палатка, аптека, консервы, ящиви съ оружіемъ…

Черезъ минуту все это было уже на серединѣ двора. Покончились дни Тартарена-Санхо; налицо оставался только Тартаренъ-Кихотъ.

Все быстро осмотрѣно; вооруженіе, весь снарядъ, огромные сапоги надѣты; написана короткая записка, которою Байя поручается дружескимъ попеченіямъ князя; къ запискѣ приложено нѣсколько голубыхъ банковыхъ билетовъ, смоченныхъ слезами… и неустрашимый Тартаренъ мчится въ дилижансѣ по дорогѣ на Блидахъ… Въ опустѣвшемъ домикѣ негритянка растерянно разводитъ руками надъ опрокинутымъ кальяномъ, надъ чалмой, валяющейся рядомъ съ туфлями, надъ всѣми мусульманскими доспѣхами Сиди Тартри, безпорядочно разбросанными подъ фигурнымъ навѣсомъ веранды…