Отъ восхожденія на гору у Тартарена взволдырялъ носъ и сталъ лупиться, щеки потрескались. Въ теченіе пяти дней нашъ герой не выходилъ изъ своей комнаты въ отелѣ Бельвю. Прикладывая компрессы, смазываясь мягчительными мазями, онъ отъ скуки игралъ въ крестики съ делегатами, или диктовалъ длинный, обстоятельный и самый подробный разсказъ о своей экспедиціи для прочтенія въ засѣданіи клуба тарасконскихъ альпинистовъ и для напечатанія въ Форумѣ. Когда же устадость прошла, а на благородномъ лицѣ П. А. K. осталось всего, нѣсколько значковъ и слѣдовъ ссадинъ на общемъ фонѣ превосходнаго цвѣта этрусской вазы, тогда вся делегація съ президентомъ отправилась въ обратный путь въ Тарасконъ, черезъ Женеву.
Я не стану описывать этого путешествія, не стану разсказывать про изумленіе и тревогу, которыя возбуждала компанія южанъ въ тѣсныхъ вагонахъ, на пароходахъ, за табль-д'отами своимъ пѣніемъ, криками, слишкомъ экспансивною привѣтливостью и своимъ знаменемъ, и своими альпенштоками. Со времени восхожденія президента на вершину Юнгфрау, его товарищи вооружились горными палками, на которыхъ были выжжены вирши, прославляющія знаменитыя восхожденія на горы.
Монтрё.
Здѣсь, по предложенію своего предводителя, делегаты порѣшили пріостановиться на день, на два, чтобы посѣтить славныя берега Лемана, въ особенности же Шильонъ съ его легендарною тюрьмой, въ которой томился великій патріотъ Бонниваръ и которую прославили лордъ Байронъ и Делакруа .
Тартаренъ, впрочемъ, весьма умѣренно интересовался Бонниваромъ, такъ какъ изъ приключенія съ Вильгельмомъ Телемъ онъ уже уразумѣлъ настоящую цѣну швейцарскимъ легендамъ. Но въ Интерлакенѣ онъ узналъ, что блондинка съ золотистыми волосами отправилась въ Монтрё съ больнымъ братомъ, которому сдѣлалось хуже; и онъ придумалъ это маленькое историческое паломничество въ надеждѣ еще разъ увидать молодую дѣвушку и — почемъ знать? — убѣдить ее, быть можетъ, уѣхать съ нимъ въ Тарасконъ.
Его спутники, само собою разумѣется, вполнѣ искренно вѣрили въ то, что они отправляются отдать подобающій долгъ памяти великаго женевскаго гражданина, исторію котораго имъ разсказалъ президентъ. По склонности въ театральнымъ эффектамъ, они хотѣли даже, высадившись въ Монтрё, развернуть свое знамя и торжественнымъ шествіемъ направиться прямо на Шильонъ, при несмолкаемыхъ крикахъ: "Да здравствуетъ Бонниваръ!" Президентъ вынужденъ былъ попридержать ихъ пылъ:
— Давайте-ка сперва позавтракаемъ, а тамъ видно будетъ…
И они усѣлись въ омнибусъ одного изъ отелей, высылающихъ свои экипажи въ пароходной пристани.
— Жандармъ-то… чего онъ такъ на насъ смотритъ? — сказалъ Паскалонъ, указывая на блюстителя порядка запакованнымъ знаменемъ, причинявшимъ не мало хлопотъ и стѣсненій въ дорогѣ.
— А, вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ,- встревожился Бравида, — чего онъ смотритъ на насъ?… Ишь, вѣдь… чего ему?…
— Меня узналъ, вотъ и смотритъ! — скромно замѣтилъ Тартаренъ и издали благодушно улыбнулся стражу швейцарской безопасности, упорно слѣдившему глазами за омнибусомъ, быстро катившимся между прибрежными тополями.
Въ Монтрё былъ базарный день. Вдоль озера тянулись ряды маленькихъ открытыхъ лавочекъ, торгующихъ фруктами, зеленью, дешевыми кружевами и разными блестящими бездѣлушками, точно вылѣпленными изъ снѣга или выточенными изъ льда цѣпочками, кружками и застежками, которыми швейцарки украшаютъ свои костюмы. А кругомъ шла суетливая толкотня маленькаго порта, гдѣ готовилась къ отплытію цѣлая увеселительная флотилія ярко изукрашенныхъ лодокъ, гдѣ выгружались массы мѣшковъ и бочекъ, привезенныхъ на большихъ парусныхъ бригантинахъ, слышались свистки и звонки пароходовъ, шумъ кофеенъ и пивныхъ… Освѣтись все это горячимъ лучомъ солнца, и можно бы подумать, что находишься гдѣ-нибудь на берегу Средиземнаго моря между Ментономъ и Бордигерой. Но солнца не было, и наши тарасконцы видѣли все это сквозь мокрый туманъ, стелящійся надъ голубымъ озеромъ, ползущій по берегу, вдоль маленькихъ, плохо вымощенныхъ улицъ, поднимающійся надъ домами къ такому же туману, сгустившемуся въ темныя облака, готовыя вотъ-вотъ хлынуть нескончаемымъ дождемъ.
— Вотъ подлость-то! Не люблю я этой слякоти, — сказалъ Спиридонъ Экскурбанье, протирая стекло, чтобы взглянуть на панораму ледниковъ.
— И я тоже… — вздохнулъ Паскалонъ. — Этотъ туманъ… эти лужи стоячей воды… уныніе какое-то… такъ бы и заплакалъ.
Бравида, съ своей стороны, выражалъ то же недовольство, опасаясь приступовъ ревматизма.
Тартаренъ остановилъ ихъ строгимъ замѣчаніемъ. Неужели они ни во что ставятъ возможность разсказать, по возвращеніи домой, что видѣли тюрьму Боннивара, написали свои имена на ея историческихъ стѣнахъ рядомъ съ именами Руссо, Байрона, Виктора Гюго, Жоржъ-Зандъ, Евгенія Ею?… Вдругъ, не докончивши тирады, президентъ смолкъ, измѣнился въ лицѣ… Передъ нимъ мелькнула знакомая шапочка на бѣлокурой головкѣ… Не останавливая даже омнибуса, ѣхавшаго, впрочемъ, шагомъ въ гору, онъ выскочилъ на мостовую и крикнулъ пораженнымъ альпинистамъ:
— Увидимся въ отелѣ…
Онъ узналъ молодую дѣвушку и пустился за нею почти бѣгомъ. На его зовъ она оглянулась и остановилась.
— А, это вы, — сказала она, пожимая ему руку, и пошла впередъ.
Онъ пошелъ рядомъ, слегка запыхавшись, и началъ извиняться въ томъ, что такъ внезапно уѣхалъ, даже не простившись… пріѣздъ его друзей… необходимость восхожденія, слѣды котораго еще видны на его лицѣ… Она молча слушала, не глядя на него, и быстро шла дальше. Тартарену показалось, что она поблѣднѣла, какъ бы осунулась; въ лицѣ замѣтно было что-то жесткое и рѣзкое, но вся фигура была такъ же изящна и граціозна, такъ же капризно вились ея золотистые волосы.
— А вашъ братъ… какъ онъ поживаетъ? — спросиль Тартаренъ, котораго нѣсколько стѣсняли ея молчаніе и видимая холодность.
— Братъ? — она вздрогнула. — Ахъ, да! Вѣдь, вы не знаете… Пойдемте, пойдемте…
Они шли уже за городомъ, по дорогѣ, окаймленной виноградниками, спускающимися къ озеру, и дачами съ хорошенькими садиками. Отъ времени до времени имъ встрѣчались, очевидно, пріѣзжіе иностранцы, съ исхудалыми, больными лицами, какія такъ часто можно видѣть въ Ментонѣ, въ Монако… Только тамъ солнце все скрашиваетъ и скрадываетъ, тогда какъ подъ этимъ сумрачнымъ небомъ страдальческое выраженіе лицъ явственнѣе бросалось въ глаза.
— Войдемте… — сказала дѣвушка, отворяя чугунную рѣшетку подъ бѣлымъ каменнымъ фронтономъ съ какою-то надписью золотыми буквами.
Тартаренъ не сразу сообразилъ, куда они зашли. Небольшой, чисто содержанный садъ, съ убитыми щебнемъ дорожками, былъ полонъ вьющимися розами, раскиданными среди зеленыхъ деревьевъ; большія купы желтыхъ и бѣлыхъ розъ наполняли его благоуханіемъ и блескомъ своихъ цвѣтовъ. Между ихъ куртинами виднѣлись лежащія плиты и вертикально стоящіе камни, на которыхъ были высѣчены имена, фамиліи и числа. Молодая дѣвушка остановилась у совершенно новенькаго памятника. Подъ нимъ былъ похороненъ ея братъ, умершій тотчасъ по пріѣздѣ въ Монтрё. Тартаренъ и его спутница простояли нѣсколько минутъ молча и недвижимо передъ этою свѣжею могилой.
— Бѣдняжечка!…- сказалъ Тартаренъ взволнованнымъ голосомъ и сжалъ своею сильною рукой концы пальцевъ молодой дѣвушки. — Какъ же вы-то теперь? Что вы станете дѣлать?
Она пристально взглянула ему въ лицо сухими, блестящими глазами, въ которыхъ не видно было ни одной слезинки.
— Черезъ часъ я уѣзжаю.
— Вы уѣзжаете?
— Да. Наши уже уѣхали… Надо опять приниматься за дѣло…
Потомъ она прибавила тихо и не сводя глазъ съ Тартарена, старавшагося не смотрѣть на нее:
— Кто меня любитъ, тотъ со мной!
Да, хорошо ей говорить — "со мной". Ея экзальтація слишкомъ пугала Тартарена, а кладбищенская обстановка порасхолодила его любовь. Однако, нельзя же было такъ сразу обратиться въ постыдное бѣгство, и, приложивши руку къ сердцу, съ жестомъ Абенсерага, нашъ герой началъ:
— Послушайте, моя дорогая! Вы меня знаете…
Большаго она знать не захотѣла.
— Пустомеля!…- проговорила она, пожимая плечами, и, не оглядываясь, направилась къ выходу.
"Пустомеля!…" и ни слова больше, и сказала она это съ выраженіемъ такого презрѣнія, что добрякъ Тартаренъ, покраснѣвши до ушей и даже съ ушами, быстро осмотрѣлся кругомъ, чтобы удостовѣриться, не слыхалъ ли кто этого слова.
Къ счастью, у нашего тарасконца впечатлѣнія смѣнялись быстро. Черезъ пять минутъ онъ уже бодро возвращался въ Монтрё разыскивать своихъ альпинистовъ, ожидающихъ его къ завтраку, и вся его фигура дышала полнымъ довольствомъ, даже радостью, что онъ покончилъ съ этою опасною любовью. На ходу онъ движеніями головы какъ бы усиливалъ краснорѣчивыя объясненія, которыхъ не хотѣла дослушать дѣвушка и которыя онъ мыслепно давалъ теперь самому себѣ: "Э, да, конечно, теоретически — это одно дѣло… Противъ теоріи онъ ничего не имѣетъ… Но переходить отъ теоретическихъ идей къ дѣйствію… boufre!… Да и, потомъ, хорошее это занятіе быть анархистомъ, нечего сказать!… Нѣтъ, слуга покорный!…"
Его монологъ былъ рѣзко прерванъ пронесшеюся во всю прыть каретой. Тартаренъ едва успѣлъ отскочить на тротуаръ.
— Не видишь, что ли, животное? — крикнулъ онъ кучеру; но гнѣвъ тотчасъ же смѣнился неописуемымъ удивленіемъ:
— Quès aco!… Что такое!… Быть не можетъ!…
Нѣтъ, читатель, ни за что въ мірѣ вы не угадаете, что онъ увидалъ въ только что проѣхавшемъ старомъ ландо. Онъ увидалъ свою делегацію, — делегацію въ полномъ составѣ: Бравиду, Паскалона, Экскурбанье, блѣдныхъ, растерянныхъ, очевидно, потрепанныхъ въ схваткѣ, а противъ нихъ двухъ жандармовъ съ ружьями въ рукахъ. Всѣ эти фигуры, неподвижныя и нѣмыя, промелькнули передъ нимъ въ узкой рамѣ каретнаго окна, какъ какой-нибудь дурной сонъ. Тартаренъ такъ и остолбенѣлъ, точно приросъ къ тротуару, не хуже, чѣмъ недавно приросъ было ко льду на усовершенствованныхъ подковахъ Кеннеди. Карета промчалась мимо, а онъ все еще стоялъ и, глазамъ своимъ не вѣря, смотрѣлъ ей вслѣдъ, когда около него раздался крикъ:
— А вотъ и четвертый!…
Въ ту же минуту его схватили, связали, скрутили и запихали въ наемную карету съ жандармами, изъ которыхъ одинъ былъ офицеръ, вооруженный какимъ-то огромнымъ дреколіемъ, доходившимъ своею рукоятвой до верха экипажа.
Тартаренъ началъ было говорить, хотѣлъ объясниться. Тутъ, очевидно, какое-то недоразумѣніе… Онъ сказалъ свое имя, назвалъ отечество, сослался на консула, торговца швейцарскимъ медомъ, по фамиліи Ишенеръ, котораго онъ зналъ по ярмаркамъ въ Боверѣ. Потомъ, видя упорное молчаніе своихъ стражей, онъ подумалъ, не новая ли это "штучка" изъ фееріи Бонпара, и съ хитрою улыбкой обратился въ офицеру:
— Вѣдь, вы это такъ — нарочно, que!… Э, ну, полно, шутникъ вы эдакій… вѣдь, я знаю, что все это штучки…
— Извольте молчать, не то я прикажу вамъ ротъ заткнуть! — сказалъ офицеръ съ такимъ угрожающимъ видомъ, что можно было подумать — вотъ-вотъ онъ проткнетъ арестованнаго насквозь своимъ дреколіемъ.
Нашъ герой примолкъ, сидѣлъ не двигаясь и смотрѣлъ въ окно кареты на мелькающія воды озера, на высокія горы, покрытыя мокрою травой, на отели съ причудливыми крышами и золотыми вывѣсками, видными за версту. По склонамъ, какъ на Риги, сновали взадъ и впередъ люди съ корзинами, ослики; какъ на Риги же, маленькая желѣзная дорога, опасная механическая игрушка, лѣпилась по крутизнамъ до Гліона, и для довершенія сходства съ Regina montium, не переставая, лилъ сплошной дождь въ сплошномъ туманѣ, непрерывный обмѣнъ влаги между озеромъ и облаками, какъ бы касавшимися волнъ.
Карета проѣхала по подъемному мосту между маленькими лавчонками роговыхъ издѣлій, перочинныхъ ножей, перчаточныхъ застежекъ, гребенокъ, прогремѣла подъ низкимъ сводомъ башенныхъ воротъ и остановилась на дворѣ стариннаго замка, заросшемъ травой, обставленномъ по угламъ башенками съ крышами, похожими на перечницы. Куда они пріѣхали? Тартаренъ понялъ это изъ разговора жандармскаго офицера съ смотрителемъ замка, толстякомъ въ греческой шапочкѣ, позвякивавшимъ связкою заржавленныхъ ключей.
— Въ секретную, въ секретную… Да откуда же я вамъ ее возьму, когда всѣ заняты остальными?… Только и осталась, что тюрьма Боннивара.
— И сажайте въ тюрьму Боннивара, туда ему и дорога, — приказалъ офицеръ.
Шильонскій замовъ, о которомъ Тартаренъ не переставалъ въ теченіе двухъ дней повѣствовать своимъ альпинистамъ и въ который, по странной ироніи судьбы, засадили теперь его самого, невѣдомо за что, принадлежитъ въ числу наиболѣе посѣщаемыхъ историческихъ памятниковъ Швейцаріи. Когда-то онъ служилъ лѣтнею резиденціей графамъ Савойскимъ, потомъ сдѣлался тюрьмою для государственныхъ преступниковъ, потомъ — складомъ оружія и боевыхъ запасовъ, теперь же это не болѣе, какъ цѣль для прогулки туристовъ, подобно Риги-Кульмъ или Тельсплатту. Въ немъ, однако же, оставили полицейскій постъ жандармовъ и кутузку для пьяницъ и заворовавшихся молодцовъ кантона; но ихъ такъ мало въ этихъ мирныхъ палестинахъ, что кутузка вѣчно пустуетъ, и сторожъ-смотритель хранитъ въ ней свой запасъ дровъ на зиму. Неожиданное прибытіе столькихъ арестантовъ привело его въ прескверное расположеніе духа, въ особенности же его тревожила мысль, что теперь уже нельзя будетъ показывать туристамъ знаменитую тюрьму и какъ разъ въ самое бойкое, прибыльное время года.
Онъ сердито повелъ Тартарена, слѣдовавшаго за нимъ безъ малѣйшей попытки сопротивленія. Пройдя нѣсколько сбитыхъ ступеней, сырой, пахнущій затхлымъ подваломъ корридоръ и необычайной толщины дверь на огромныхъ петляхъ, они очутились въ обширномъ помѣщеніи со сводами, поддерживаемыми массивными столбами, съ вдѣланными въ нихъ желѣзными кольцами, въ которымъ во времена давно минувшія приковывали преступниковъ. Сквозь окно продушиной виднѣлся клочокъ хмураго неба.
— Вотъ вамъ и квартира, — сказалъ смотритель. — Только не очень разгуливайте, тамъ дальше — тайники!
Тартаренъ попятился въ ужасѣ:
— Тайники!…
— Да, ужь не взыщите, пріятель… Мнѣ приказано посадить въ тюрьму Боннивара, я и сажаю… Теперь, если у васъ есть средства, то вамъ можно будетъ доставить нѣкоторыя удобства, матрацъ, напримѣръ, одѣяло.
— Прежде всего — ѣсть! — сказалъ Тартаренъ, у котораго, по счастью, не отобрали кошелька.
Смотритель принесъ свѣжаго хлѣба, пива, колбасу, на которые жадно накинулся новый шильонскій узникъ, ничего не ѣвшій со вчерашняго дня, изнемогавшій отъ усталости и пережитыхъ волненій. Пока онъ ѣлъ, смотритель оглядывалъ его добродушнымъ взоромъ.
— Не знаю я, что вы такое натворили и за что съ вами распорядились такъ круто… — началъ онъ.
— Ну, пропади они совсѣмъ, и я тоже не знаю! — проговорилъ Тартаренъ, уписывая ѣду за обѣ щеки.
— А вотъ, что вы недурной человѣкъ, это я сразу вижу и надѣюсь, что вы не захотите лишить бѣднаго отца семейства его маленькихъ доходовъ. Правда, вѣдь?… Такъ вотъ въ чемъ дѣло… Тамъ у меня цѣлое общество пріѣзжихъ желаетъ посмотрѣть тюрьму Боннивара… Если бы вы были такъ добры и обѣщали мнѣ держать себя смирненько, не пытаться бѣжать…
Добрякъ Тартаренъ клятвенно обѣщался, и черезъ пять минутъ въ его тюрьмѣ толпились старые знакомые по Риги-Кульмъ и Тельсплатту: "безмозглый оселъ" Шванталеръ, "vir ineptissium" Астье-Рею (какъ величали другъ друга почтенные ученые), членъ жокей-клуба съ племянницей (гм!… гм!…), — словомъ, вся компанія. Сконфуженный, боящійся быть узнаннымъ, несчастный Тартаренъ прятался за колонны, подвигаясь все дальше въ глубь тюрьмы по мѣрѣ того, какъ къ нему приближалась толпа туристовъ подъ давно заученныя причитанія смотрителя: "Водъ здѣсь несчастный узникъ Бонниваръ…"
Они двигались медленно, задерживаемые спорами вѣчно несогласныхъ между собою ученыхъ, готовыхъ каждую минуту накинуться другъ на друга. Отходя все дальше, Тартаренъ очутился близехонько отъ отверстія тайниковъ, родъ колодца, открытаго вровень съ землей, изъ котораго вѣяло холодомъ и ужасомъ давно прошедшихъ временъ. Онъ остановился въ испугѣ, прижался съ стѣнѣ, надвинулъ фуражку на глаза… Но сырость стѣны дала себя тотчасъ же знать, здоровеннѣйшее чиханье огласило своды тюрьмы и заставило туристовъ попятиться назадъ.
— Tiens, Bonnivard… — воскликнула чрезмѣрно бойкая маленькая парижанка, которую членъ жокей-клуба выдавалъ за свою племянницу.
Тартаренъ, однако же, не растерялся.
— А премиленькая штучка эти тайники!…- сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто онъ тоже, вмѣстѣ со всѣми, пришелъ осматривать тюрьму изъ любопытства, и тотчасъ же замѣшался въ толпу путешественниковъ, улыбавшихся старому знакомому альпинисту Риги-Кульмъ, устроившему тамъ импровизированный балъ.
— А, mossié… dansiren, walsiren!…- вертѣлась уже передъ нимъ веселая толстушка профессорша Шванталеръ, готовая хоть сейчасъ пуститься въ плясъ.
Только ему-то уже совсѣмъ не до танцевъ было. Не зная, какъ отдѣлаться отъ вертлявой барыньки, онъ предложилъ ей руку и сталъ любезно показывать тюрьму, кольцо, въ которому приковывали на цѣпи узниковъ, слѣды, протоптанные ногами несчастныхъ въ полу подъ этимъ еольцомъ. И веселой профессоршѣ никогда въ голову не могло придти, что ея спутникъ — самъ "узникъ", жертва людсвой несправедливости и жестокости. Но за то ужасенъ былъ моментъ ухода туристовъ, когда несчастный "шильонскій узникъ" проводилъ свою даму до двери и сказалъ съ улыбкою свѣтскаго человѣка:
— Нѣтъ, простите… Я останусь еще на нѣсколько минутъ.
Онъ раскланялся, а зорео слѣдившій за нимъ смотритель захлопнулъ дверь и заперъ ее тяжелыми засовами къ невообразимому удивленію всѣхъ присутствующихъ.
А? каковъ афронтъ? Бѣднягу даже въ потъ бросило, когда до него донеслись восклицанія удаляющихся туристовъ. Къ счастью, въ теченіе дня это мученье уже не повторялось; по случаю дурной погоды посѣтителей больше не было. Страшный вѣтеръ завывалъ во всѣ щели, изъ тайниковъ, казалось, вырывались глухіе стоны забытыхъ покойниковъ, снаружи слышны были всплески озера, бороздимаго дождемъ, брызги котораго долетали до арестованнаго. Отъ времени до времени раздавался звонъ пароходнаго колокола, и клокотанье воды подъ его колесами являлось какъ бы аккомпаниментомъ къ невеселымъ думамъ бѣднаго Тартарена въ то время, какъ сгущающіяся сумерки ненастнаго вечера дѣлали его тюрьму еще мрачнѣй, еще ужаснѣй.
Чѣмъ объяснить его арестъ, его заключеніе въ этомъ страшномъ замкѣ? Быть можетъ, Костекальдъ… его злостная интрига передъ самыми выборами?… Или же полиція прознала про нѣкоторыя неосторожныя слова, про его связь съ тѣми?… Но, въ такомъ случаѣ, за что же арестованы делегаты?… Въ чемъ могли обвинить этихъ несчастныхъ, страхъ и отчаянье которыхъ онъ легко представлялъ себѣ, хотя они и не заперты, подобно ему, въ тюрьму Боннивара, гдѣ съ наступленіемъ ночи появились огромныя крысы, какія-то ползающія насѣкомыя, безобразныя пауки съ мохнатыми лапами…
Но вотъ что значитъ чистая совѣсть! Несмотря на крысъ, на холодъ и на пауковъ, доблестный Тартаренъ и въ тюрьмѣ для государственныхъ преступниковъ, полной всякихъ ужасовъ, такъ же крѣпко уснулъ и такъ же громогласно храпѣлъ, какъ на заоблачныхъ высотахъ въ хижинѣ альпійскаго клуба, между небомъ и ледяными пропастями. Онъ не сразу опомнился и поутру, когда его будилъ смотритель:
— Вставайте, пріѣхалъ самъ префектъ, требуетъ васъ…
Потомъ, съ оттѣнкомъ своего рода уваженія, онъ прибавилъ:
— Ужь если самъ префеитъ пріѣхалъ, такъ, должно быть, вы изъ ряду выходящій негодяй.
Негодяй… Да, послѣ ночи, проведенной въ сырой и грязной тюрьмѣ, и когда не даютъ времени ни переодѣться, ни даже умыться, немудрено показаться Богъ знаетъ чѣмъ. Въ бывшей конюшнѣ замка, превращенной въ кордегардію, Тартаренъ постарался ободрить взглядомъ своихъ альпинистовъ, разсаженныхъ на скамьѣ между жандармами, и предсталъ передъ префектомъ съ чувствомъ большой неловкости за свой неприглядный видъ передъ щеголеватостью мѣстнаго администратора.
— Вы принадлежите къ преступному сообществу людей, совершившихъ покушеніе на убійство въ Швейцаріи, — обратился онъ рѣзко къ Тартарену.
— Въ жизни моей никогда не принадлежалъ… Это ошибка… судебная ошибка…
— Молчите, не то вамъ заткнутъ ротъ! — перебилъ его капитанъ.
А щеголеватый префектъ продолжалъ:
— Чтобы сразу покончить съ вашими запирательствами — вотъ… Узнаете ли вы эту веревку?
Его веревка! его собственная, сдѣланная въ Авиньонѣ изъ желѣзной проволоки по его заказу. Въ полному изумленію делегатовъ, онъ опустилъ голову и сказалъ:
— Узнаю.
— Этою веревкой былъ повѣшенъ человѣкъ въ кантонѣ Унтервальдена…
Тартаренъ въ ужасѣ клянется, что ни въ чемъ не повиненъ.
— А вотъ сейчасъ увидимъ!
Вводятъ итальянскаго тенора, котораго анархисты повѣсили было на дубу при переходѣ черезъ Брюнигъ и котораго угольщики вовремя успѣли вынуть изъ петли. Итальянецъ смотритъ на Тартарена.
— Да это не тотъ!… И это не тѣ…- заявляетъ онъ, указывая на делегатовъ. — Вы ошиблись.
— Такъ зачѣмъ вы-то сюда попали? — сердито обращается префектъ къ Тартарену.
— Вотъ это любопытно было бы отъ васъ узнать, — отвѣчаетъ тотъ съ апломбомъ невинности.
Послѣ коротваго объясненія, тарасконскіе альпинисты были отпущены на свободу и удалились изъ Шильонскаго замка, восчувствовавши лучше, чѣмъ кто-либо, его подавляющую романическую унылость. Заѣхали они въ отель взять свой багажъ, знамя и заплатить за завтракъ, котораго не успѣли съѣсть наканунѣ, потомъ сѣли въ вагонъ и отправились въ Женеву. Сквозь мокрыя отъ дождя стекла мимо нихъ мелькнули названія станцій, аристократическихъ дачныхъ мѣстъ: Клярансъ, Веве, Лозанна… нарядныя дачи, палисадники съ рѣдкими растеніями, остроконечныя крыши, террасы отелей…
Размѣстившись на двухъ лавочкахъ длиннаго швейцарскаго вагона, наши альпинисты смотрятъ сконфуженно и растерянно. Бравида злится, жалуется на ревматизмъ и ехидно спрашиваетъ у Тартарена:
— Ну, что, видѣли вы тюрьму Боннивара?… Вамъ такъ хотѣлось ее посмотрѣть… Надѣюсь, теперь досыта насмотрѣлись?
Экскурбанье притихъ въ первый разъ въ жизни, уныло смотритъ на озеро и жалобно говоритъ:
— Воды-то… воды-то, Господи!… Теперь зарокъ дамъ никогда въ жизни не купаться…
Все еще не опомнившійся отъ ужаса, Паскалонъ держитъ передъ собою знамя и прячется за него, озираясь направо и налѣво, какъ травленный заяцъ… А Тартаренъ?… О, спокойный, какъ всегда, съ сознаніемъ собственнаго достоинства, онъ наслаждается чтеніемъ доставленныхъ ему съ юга Франціи газетъ, въ которыхъ перепечатанъ изъ Форума разсказъ о его восхожденіи на Юнгфрау, — разсказъ, имъ самимъ продиктованный, но еще изукрашенный и приправленный чудовищными восхваленіями. Вдругъ вагонъ оглашается неистовымъ крикомъ героя. Пассажиры вскакиваютъ съ мѣстъ, — не ударъ ли хватилъ?… Просто-напросто — короткое извѣстіе въ Форумѣ, которое Тартаренъ читаетъ своимъ альпинистамъ…
— Послушайте-ка: "Мы слышали, что В.-П. А. K. Костекальдъ, только что оправившійся отъ желтухи, которою онъ страдалъ, уѣзжаетъ въ Швейцарію для восхожденія на Монъ-Бланъ, чтобы забраться еще выше Тартарена"… А? каковъ разбойникъ?… Онъ хочетъ убить мою Юнгфрау… Такъ нѣтъ же! Шалишь, изъ-подъ носу у тебя вырву я твою гору… Шамуни въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды отъ Женевы… Я взойду прежде его на Монъ-Бланъ! Вѣдь, вы со мной, друзья?
Бравида отнѣкивается, не хочетъ пускаться ни въ какія новыя приключенія, — довольно съ него.
— Довольно и предовольно… — рычитъ Экскурбанье упавшимъ голосомъ.
— А ты, Паскалонъ?… — ласково спрашиваетъ Тартаренъ.
— До-дорого-ой мой… — мямлитъ аптекарскій ученикъ, не смѣя поднять глазъ.
Отступился и этотъ.
— А когда такъ, — торжественно проговорилъ разсерженный герой, — когда такъ, я пойду одинъ, за мной однимъ будетъ и слава… Отдавайте знамя!…