— Господинъ Безюке, вамъ письмо… изъ Швейцаріи! — весело кричалъ разнощикъ писемъ, махая конвертомъ съ другаго конца площади и быстро шагая по направленію аптеки.
Аптекарь въ одномъ жилетѣ, безъ сюртука, вышелъ подышать вечернимъ воздухомъ и сидѣлъ у своей двери. Онъ вскочилъ, жадно схватилъ письмо, вбѣжалъ въ свое жилище, пропитанное смѣшанными запахами элексировъ и сухихъ травъ. но письма не распечаталъ до ухода почтальона, а только выпилъ, на радостяхъ, стаканчикъ освѣжающаго калабрскаго сиропа. Двѣ недѣли ждалъ Безюке этого письма изъ Швейцаріи, двѣ недѣли онъ изнывалъ отъ нетерпѣнія! Наконецъ-то оно пришло. При одномъ взглядѣ на знакомый мелкій и своеобразный почеркъ, на штемпель почтоваго бюро: "Интерлакенъ" и на другой большой фіолетовый штемпель: "Отель Юнгфрау, содержатель Мейеръ", слезы подступили къ глазамъ аптекаря, задрожали его тяжелые усы варварійскаго корсара, сквозь которые мѣрно прорывалось добродушвое посвитываніе носомъ.
"Конфиденціально. Прочитавши уничтожить".
Эта надпись крупными буквами въ верху страницы, въ аптечно-лаконическомъ стилѣ, вродѣ: "принимать взболтавши", такъ его взволновала, что онъ прочелъ вслухъ, точно во снѣ, когда пригрезится что-нибудь страшное:
"Со мной случилосъ нѣчто ужасное…"
Его маменька, мадамъ Безюке, сѣвшая подремать послѣ ужина, могла его слышать изъ сосѣдней комнаты; могъ также слышать и ученикъ, усердно толокшій какое-то снадобье въ лабораторіи. Безюке продолжалъ читать письмо про себя, потомъ, блѣдный и съ растеряннымъ видомъ, перечиталъ еще два или три раза, разорвалъ на мелкіе клочки и бросилъ въ корзину. Но въ корзинѣ могли его найти, собрать и сложить клочья… Безюке наклонился достать ихъ оттуда, когда его позвалъ дребезжащій голосъ:
— Э, Фердинандъ, это ты тутъ?
— Да, maman… — отвѣтилъ несчастный корсаръ, замирая отъ страха на четверенькахъ подъ конторкой.
— Что же ты дѣлаешь, мое сокровище?
— Я дѣлаю… я… я дѣлаю глазную примочку для mademoiselle Турнатуаръ.
Мамаша опять задремала; ступка ученика, на минуту было замолкшая, опять огласила домъ и площадь мѣрными ударами пестика, убаюкивая ихъ, подобно часовому маятнику въ тиши знойнаго лѣтняго вечера. Безюке въ сильномъ волненіи ходитъ взадъ и впередъ передъ окнами аптеки, причемъ его лицо кажется то краснымъ, то зеленымъ, смотря потому, сквозь которую изъ стеклянныхъ вазъ падаетъ на него свѣтъ. Онъ поднимаетъ руки къ небу, цроизноситъ безсвязныя слова: "Несчастный… погибъ… Проклятая любовь! Какъ спасти его теперь?…"
— Э, добрый вечеръ, Безюке… — окликаетъ его кто-то въ сумракѣ быстро наступающей ночи.
— Вы это куда, Пегулядъ?
— Въ клубъ… тамъ ночное засѣданіе… будутъ толковать о Тартаренѣ и о выборахъ президента. Надо идти.
— Э, конечно! Я тоже приду… — отвѣчаетъ аптекарь, озаренный вдругъ счастливою идеей.
Онъ возвращается въ домъ, надѣваетъ сюртукъ, ощупываетъ карманъ, чтобъ удостовѣриться, тутъ ли дверная отмычка — "passe-partout" и американскій "casse-tête", безъ котораго ни одинъ тарасконецъ не рискуетъ выходить на улицу послѣ того, какъ на гауптвахтѣ протрубили зорю. Потомъ онъ зоветъ: "Паскалонъ… Паскалонъ… — зоветъ потихоньку, чтобы не потревожить дремлющую старушку.
На видъ почти дитя, аптекарскій ученикъ былъ совершенно плѣшивъ, точно вся растительность, отпущенная природой на его долю, пошла въ курчавую, бѣлокурую бороду; при такой наружности онъ обладалъ душою, пылкою до фанатизма, и на міръ Божій смотрѣлъ совершенно полоумными глазами; на его пухлыхъ щекахъ игралъ яркій, слегка золотистый румянецъ, какъ на хорошо выпеченныхъ булкахъ. Во дни торжественныхъ альпійскихъ празднествъ онъ удостоивался чести носить знамя клуба и питалъ къ П. А. K. чувства восторженлаго удивленія, пламеннаго и молчаливаго обожанія.
— Паскалонъ, — заговорилъ аптекарь шепотомъ, — получилъ вѣсточку отъ Тартарена… онъ пишетъ ужасы…
Но, увидавши, какъ поблѣднѣлъ его ученикъ, Безюке продолжалъ:
— Мужайся, дитя мое, все можетъ еще обойтись благополучно… А пока я поручаю тебѣ аптеку… Если у тебя спросятъ arsenicum — не давай, опіума — не давай, ревеня — не давай и ревеня… не давай ничего. Если я не вернусь до десяти часовъ, запри двери, запри ставни, заложи засовы и… ложись спать.
И онъ быстро зашагалъ по городскому Кругу, погруженцому въ ночную темноту, ни разу не обернувшись назадъ. Паскалонъ въ то же мгновеніе кинулся къ корзинѣ, перерылъ ее лихорадочными, жадными руками, опрокинулъ на конторку, чтобы удостовѣриться, не завалилось ли гдѣ еще какого обрывка таинственнаго письма, принесеннаго почтальономъ.
Кому знакома тарасконская экзальтація, тотъ легко представитъ себѣ, въ какомъ возбужденіи находился весь городъ со времени неожиданнаго исчезновенія Тартарена. Толкамъ конца не было, всѣ потеряли головы, чему не мало способствовали лѣтніе жары, отъ которыхъ кипѣли мозги и чуть не разлетались въ дребезги тарасконскіе черепа. Съ утра до вечера только и было разговоровъ, что о Тартаренѣ, только и слышно было одно имя: "Тартаренъ", повторяемое чопорными губами дамъ въ чепцахъ и цвѣтущими весельемъ губками гризетокъ съ бархотками на головѣ: "Тартаренъ, Тартаренъ"… Даже кузнечики въ пыльной травѣ, подъ тѣнью платановъ городскаго Круга, стрекотали безъ умолку, силясь выговорить: "Таръ… таръ… таръ… таръ"…
Такъ какъ никто ничего не зналъ, то, само собою разумѣется, каждый сообщадъ самыя достовѣрныя свѣдѣнія о причинѣ, отъѣзда президента. По городу ходили невозможнѣйшія росказни. Одни увѣряли, будто онъ достригся въ монахи-трапписты, другіе — что онъ похитилъ актрису Дюгазонъ; по словамъ иныхъ, онъ уѣхалъ на необитаемые острова основывать колонію подъ названіемъ Портъ-Тарасконъ, или же путешествуетъ по центральной Африкѣ, разыскивая Ливингстона.
— Ну вотъ еще, Ливингстона!… Да Ливингстонъ уже два года какъ умеръ…
Но тарасконскому воображенію дѣла нѣтъ до времени и пространства. Всего же любопытнѣе, что всѣ эти исторіи о монастырѣ траппистовъ, о колонизаціи, о дальнихъ путешествіяхъ основывались на словахъ самого Тартарена, этого отчаяннаго фантазера, когда-то сообщавшаго ближайшимъ друзьямъ свои безалаберныя мечты. Теперь они не знали, что подумать, и, въ глубинѣ души обиженные тѣмъ, что онъ ничего имъ не открылъ, дѣлали видъ передъ толпой, будто имъ все доподлинно извѣстно, а между собою многозначительно перемигивались… Экскурбанье подозрѣвалъ, что Бравида все знаетъ, а Бравида, съ своей стороны, говорилъ:
— Безюке навѣрное знаетъ. Не даромъ онъ ёжится, какъ собака, стащившая кость.
Надо сказать правду: секретъ причинялъ аптекарю жесточайшія страданія; онъ терзалъ, какъ власяница, заставлялъ блѣднѣть и краснѣть поминутно и вѣчно ёжиться. Вѣдь, несчастный былъ тоже тарасконецъ, и, конечно, во всѣхъ мартирологахъ не найти болѣе страшныхъ мученій, чѣмъ тѣ, которыя терпѣлъ мученикъ Безюке, знавшій кое-что и не смѣвшій ничего сказать. Вотъ почему въ этотъ вечеръ, несмотря на ужасающія извѣстія. онъ бодрою и развязною походкой спѣшилъ на засѣданіе. Наконецъ-то!… Онъ можетъ говорить, открыть свою тайну, сбросить давящій его гнетъ. Уже по дорогѣ къ клубу онъ бросалъ встрѣчнымъ полуслова, намеки. День былъ такъ жарокъ, что, несмотря на неурочный часъ и опасную темноту, — было "безъ четверти" восемь часовъ, — по Кругу сновали толпы гуляющихъ, на лавочкахъ сидѣли семьи торговцевъ и дышали чистымъ воздухомъ, пока освѣжались ихъ дома, слышались болтовыя и взрывы смѣха вырвавшихся на волю швей. Во всѣхъ группахъ говорили о Тартаренѣ:
— Что, monsieur Безюке, все еще нѣтъ писемъ? — обращались съ вопросомъ къ аптекарю,
— Получилъ, получилъ, друзья мои… Читайте Форумъ завтра утромъ…
Онъ спѣшилъ на засѣданіе. Толпы слѣдовали за нимъ, приставали въ нему и, наконецъ, остановились подъ ярко освѣщенными окнами клуба.
Засѣданіе происходило въ прежней игорной залѣ. За столомъ, служившимъ для игры въ "бульотъ" и поврытымъ тѣмъ же зеленымъ сукномъ, помѣщалось теперь "бюро" клуба. Посерединѣ стояло президентское кресло съ вышитыми на спинкѣ буквами П. А. K., сбоку — стулъ секретаря. Сзади развертывалось знамя клуба, а подъ нимъ длинная и глянцовитая рельефная карта тарасконскихъ Альпинъ, съ обозначеніемъ ихъ названій и высотъ. Въ одномъ углу красовалась стойка съ почетными альпенштоками, отдѣланными инкрустаціей и напоминавшими билліардные кіи, въ другомъ — витрина съ "рѣдкостями", собранными во время экскурсій въ горы; тутъ были кристаллы, кремни, окаменѣлости, двѣ раковины, одна саламандра.
За отсутствіемъ Тартарена, на президентскомъ креслѣ сидѣлъ помолодѣвшій, сіяющій Костекальдъ; Экскурбанье исправлялъ должность секретаря; но этотъ безпокойный человѣкъ, по своей необыкновенной страсти шумѣть и волноваться, былъ совсѣмъ непригоденъ для усидчивыхъ занятій. По самому ничтожному поводу онъ махалъ руками и ногами, приходилъ въ дикій восторгъ, оралъ, какъ оглашенный, и постоянно заканчивалъ неистовымъ воплемъ на тарасконскомъ нарѣчіи: "Fen dé brut! — давайте шумѣть!" Его прозвали "гонгомъ" за его голосъ, подобный "мѣди звенящей".
Тамъ и сямъ, на жесткихъ волосяныхъ диванахъ по стѣнамъ, сидѣли члены комитета. На первомъ мѣстѣ — отставной начальникъ гарнизонной швальни, Бравида, котораго въ Тарасконѣ всѣ звали "командиромъ", — маленькій, чистенькій человѣчекъ, старавшійся восполнить недостатокъ роста тѣмъ, что придавалъ своимъ усамъ и всей головѣ дикій видъ Верцингеторикса. Дальше виднѣлась длинная, худая и болѣзненная фигура Пегуляда, сборщика податей, послѣдняго изъ спасшихся во время крушенія Медузы. Насколько могутъ запомнить обыватели Тараскона, у нихъ никогда не переводился послѣдній изъ спасшихся съ Медузы. Одно время ихъ насчитывалось даже трое; но всѣ они уличили другъ друга въ самозванствѣ и никогда не сходились вмѣстѣ. Изъ троихъ единственнымъ подлиннымъ былъ Пегулядъ. Онъ дѣйствительно былъ на Медузѣ съ своими родителями и потерпѣлъ крушеніе шести мѣсяцевъ отъ роду, что отнюдь не мѣшало ему разсказывать во всѣхъ подробностяхъ про ужасы голода, про шлюпки и плотъ, — про то, какъ онъ схватилъ за горло капитана и крикнулъ: "На рубку, негодяй!" Это въ шесть-то мѣсяцевъ, — лихо!… Впрочемъ, его разсказы были убійственно скучны своимъ однообразіемъ, давнымъ-давно всѣмъ прислушались, такъ какъ повторялись пятьдесятъ лѣтъ, и повторялись часто ради того, чтобы принять мрачно-удрученный видъ и сказать: "Послѣ того, что я видѣлъ!" Какъ бы то ни было, а благодаря этому онъ удержался на своей должности сборщика при всѣхъ режимахъ.
Рядомъ съ нимъ сидѣли братья Ронгона, шестидесятилѣтніе близнецы, никогда не разстающіеся, вѣчно ссорящіеся и разсказывающіе другъ про друга невѣроятныя гадости. На другой сторонѣ — предсѣдатель суда Бедарилъ, адвокатъ Баржавель, нотаріусъ Камбалалетъ и страшный докторъ Турнатуаръ, про котораго Бравида говорилъ, что онъ способенъ кровь пустить изъ рѣдьки.
По случаю необыкновенной жары, еще усиливаемой газовымъ освѣщеніемъ, всѣ эти господа засѣдали безъ сюртуковъ, что въ значительной мѣрѣ умаляло торжественность собранія. Правда, засѣданіе было не многолюдно, и интриганъ Костекальдъ хотѣлъ этимъ воспользоваться, чтобы назначить, по возможности, скорѣе день выборовъ, не ожидая возвращенія Тартарена. Увѣренный въ успѣхѣ, онъ уже заранѣе торжествовалъ побѣду, и когда поднялся послѣ прочтенія секретаремъ перечня предметовъ, подлежащихъ обсужденію, то на его губахъ играла дьявольская улыбка.
— Берегись того, кто улыбается, не начавши еще говорить, — пробормоталъ храбрый Бравида.
Костекальдъ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ, подмигнулъ своему пріятелю Турнатуару иначалъ свои ехидства:
— Милостивые государи, необыкновенно странный образъ дѣйствій нашего президента, неизвѣстность, въ которой онъ насъ оставляетъ…
— Это неправда!… Президентъ прислалъ письмо…
Безюке, дрожа отъ негодованія, подбѣжалъ къ бюро, но, тотчасъ же сообразивъ всю непарламентарность такой выходки, измѣнилъ тонъ и, поднявши руку по обычаю, попросилъ слова для сообщенія собранію нетерпящихъ отлагательства свѣдѣній.
— Говорите, говорите!
Костекальдъ пожелтѣлъ еще больше, судорога сжала ему горло и движеніемъ головы онъ далъ слово аптекарю. Тогда только Безюке началъ:
— Тартаренъ у подножія Юнгфрау. Онъ готовъ совершить восхожденіе, требуетъ хоругвь!
На мгновеніе все замерло; слышно было только учащенное дыханіе присутствующихъ, да легкое шуршанье газа. Потомъ восторженное "ура", криви "браво", топанье ногами заглушили "гонгъ" Экскурбанье, вопившаго: "А, а, fen dé brut… Шумимъ, шумимъ!" Толпа на улицѣ неистово вторила этимъ крикамъ.
Костекальдъ желтѣлъ все болѣе и болѣе и отчаянно звонилъ президентскимъ колокольчикоиъ. Наконецъ, Безюке получилъ возможность продолжать. Онъ задыхался, точно вбѣжалъ по лѣстницѣ на пятый этажъ.
"Неужели хоругвь, которую требуетъ президентъ для того, чтобы водрузить на дѣвственнымъ высотахъ, — неужели хоругвь клуба запакуютъ, зашьютъ, какъ какой-нибудь тюкъ, и отправятъ простою посылкой "большой скорости"?
— Никогда!… А, а, а! — ревѣлъ Экскурбанье.
"Не найдетъ ли собраніе болѣе достойнымъ командировать отъ себя делегацію, назначивъ ея членовъ по жеребью."
Ему не дали договорить. Предложеніе Безюке принято безъ голосованія; имена делегатовъ вынуты въ такомъ порядкѣ: 1) Бравида, 2) Пегулядъ, 3) аптекарь.
Второй сталъ отказываться. Это путешествіе казалось ему опаснымъ, при его слабости и плохомъ состояніи здоровья, разстроеннаго всѣмъ, вынесеннымъ на время крушенія Медузы.
— Я за васъ поѣду, Пегулядъ, — заявилъ Экскурбанье, размахивая руками, какъ старинный телеграфъ.
Что же касается Безюке, то онъ не можетъ оставить аптеку; тутъ дѣло идетъ о безопасности цѣлаго города: малѣйшая оплошность ученика — и Тарасконъ отравленъ, погибъ…
— Однако! — воскликнуло бюро въ одинъ голосъ.
Ясно было, что аптекарю нельзя уѣхать, но онъ можетъ послать Паскалона; Паскалону и вручить знамя. Ему не привыкать! Затѣмъ новые крики, новые взрывы "гонга", а на улицѣ такая буря воплей, что Экскурбанье вынужденъ былъ показаться въ окнѣ и, покрывая уличный шумъ своимъ необычайнымъ голосомъ, заявить:
— Друзья мои, Тартаренъ нашелся. Онъ стоитъ на пути къ славѣ.
Онъ закончилъ возгласомъ:
— Да здравствуетъ Тартаренъ! — и неизмѣннымъ ferir dé brut, — во всю силу своихъ легкихъ, и затѣмъ съ минуту наслаждался невообразимымъ ревомъ толпы, проносившимся громовыми раскатами въ пыли, стоявшей столбомъ надъ деревьями городскаго Круга.
Все это слышалъ Костекальдъ, подошедшій къ окну вмѣстѣ съ другими, и вернулся къ своему креслу, едва волоча ноги и пошатываясь.
— Э, Костекальдъ, — замѣтилъ кто-то. — Что съ нимъ? До чего онъ желтъ!
Всѣ засуетились. Страшный Турнатуаръ уже вытащилъ было изъ кармана ланцетъ; но оружейникъ, съ лицомъ, искаженнымъ страданіемъ, наивно прошепталъ:
— Ничего, ничего… оставьте меня. Я знаю, что это… это — зависть!…
Бѣдняга Костекальдъ, повидимому, жестоко страдалъ.
Пока все это происходило на другомъ концѣ города, ученикъ аптекаря сидѣлъ за конторкой, терпѣливо подбиралъ и склеивалъ разорванное письмо, извлеченное изъ корзины. Но многіе лоскутки разлетѣлись, пропали, а потому и получилось нижеслѣдующее загадочное посланіе, нѣсколько напоминающее географическую карту центральной Африки съ ея пробѣлами, обозначающйми terra incognita, на изслѣдованіе которыхъ и устремилось испуганное воображеніе простодушнаго хоругвеносца:
люблю безумно
паяльная лампа американскіе консервы ; могу вырват анархист убив подъ этимъ ужаснымъ услов согласится полюб Вы меня знаете, Ферд наете мой либеральный образъ и ; но до преступлен ужасныя послѣдствія тюрьм тная казнь обожаю Ахъ! ; жму руку Тар Тар