21. Тревога!

Только стали стихать погромы храмов. Только в волостных центрах и в многострадальном Гутенском лесу отгремели залпы первой волны расправ над священнослужителями и крестьянами–прихожанами. Только, будто, прекратились вызванные ленинским письмом (12 марта 1922 г.) повальные ночные налёты на Церковь с арестами, обысками, изъятиями и убийствами…

…Как–то ночью однажды, — во сне, будто, — Николай Николаевич разбужен был громогласным торжествующе–тревожным мелодическим трубным звуком! Был он так громок, проникновенен и мощен, что — показалось — труба трубит тут, в каморке, над головой его!…И разбудит сейчас весь дом… Но поднявшись и обойдя тихо комнаты убедился: Спят!…Подивился даже наступившей тишине…Приснилось, тогда?… Но так громко и тревожно трубила труба! И здесь…

К чему бы? Знамение?… Глу–упости!…Нервы…Но так громко, так яростно и так тревожно трубила труба!…Не спроста это…

С той ночи — промолчав — ждал чего–то…Очень ждал!

…И вот, — снова, вдруг, в недолга, в начале осени 1923 года, — опять Учёный совет(?) Петровской академии! Вспомнив зачем–то о «затаившемся где–то и, казалось бы, напрочь забытом» Николае Николаевиче, Он срочно вызывает его в Москву! Того мало: Beisitzer колонии, вместе с повесткою, вручает ему под расписку «Комендантский пропуск» на проезд в столицу! (А такого мандата счастливчики даже из начальства, задумав куда–то ехать, ожидают аж по полгода, если вовсе не напрасно!). Можно представить, что в оставшихся до срока «вызова» бессонных ночах только ни передумал растревоженный и на смерть перепуганный старик?… Ему даже шальная мысль явилась в одночасье: — бежа–ать! Бежа–ать, куда глаза глядят! Но куда-а? Да под саму старость… Что только ни удумывал он тогда?…Но, — думай не думай, — деваться некуда: вся колония, от мала до велика, знает уже о вызове!…

…Собрался. И, обореваемый понятными в положении его мучительными подозрениями и сомнениями, двинулся в столицу.

В Москве, в Петровско—Разумовском, ректорская секретарша, посетовав: «Как же так — с таким опозданием (!?) прибыли», тотчас же отсылает его: «Очень срочно найти профессора Белянчикова с кафедры Зерна!». Тот, как оказалось, уже «с нетерпением (?!) ждёт» Николая Николаевича. И велит «незамедлительно–же, — ни–икому о своём прибытии не сообщая(!)», встретиться с Владимиром Васильевичем Адлербергом…

Необычно серьёзный брат, отворив ему, затягивает в переднюю. Обнимает наспех. И, не приглашая в комнаты, выводит на улицу. Отводит, поминутно оглядываясь заговорщицки, в самый конец Пресни. В парк. И там огорошивает, да ещё и официальным тоном:

— …Так… получается, что Вам, граф, НЕМЕДЛЕННО необходимо изыскать возможность поездки в Германию!…

— В Герма–анию?! Мне-е? — Проблеял пораженный Николай Николаевич… — Изыска–ать!…З–заче–ем?!… Да сро–очно!… И мне-е?…(Вот она — труба–то!… И сердце, будто, закатилось куда–то…).

— Осенью — прямо теперь — кремлёвские бандиты решились на путч в Германии! Дело за их «политбюро» или, как там у них, за «съездом». Созваны они будут со дня на день. Тогда и назовётся окончательная дата начала и утверждён состав–список руководителей и исполнителей провокации!…И, не приведи Господь, Николай Николаевич, дьявольской затее этой осуществится!… Не медля, — и в который раз, — Россия втянута будет в очередную бойню. Теперь — куда как в более страшную, чем Мировая и даже Гражданская…О подготовке путча Вы поставите в известность немцев…Да, да! Немцев! Немцев! Кого же ещё–то? Евреев, что ли?!… Предупреждённые обо всём, что уже стало известным нашим друзьям, только сами они способны будут, упредив события, не медля организовать сопротивление. И, Бог даст, сломают новую каннибальскую затею Троцкого с компанией!… Ленин… — он…Этот тяжело болен. И, будто, выбывает — или убыл уже — из игрищ!… Началась грызня за власть…Здесь, сейчас, остановить ход событий некому!…Нет таких сил у нас!… В Берлине, — через тех, кто знал тебя близко, кто доверял тебе, — выйдешь на способных сегодня, сейчас вот, действовать. И проинформируешь их обо всём, что узнали мы!… Ты понял?

— Что понимать?… Но как я их проинформирую?…И о чём конкретно?

— Узнаешь когда решишься!…Когда дашь согласие! —

Владимир Васильевич нервничал. И сердце похватывало… — Ты же знаешь: только у тебя были и, возможно, ещё остались там необходимые для такого серьёзного дела связи… Ведь предупредить надо высоко властных и особо надёжнейших!… Ну да… Ну да…Main Got!… — Он тёр лицо… — Зачем я ТЕБЕ, профессионалу, ахинею эту несу?!…Ты же лучше меня всё понимаешь! Как и знаешь лучше, что именно тебе, ТЕБЕ, — прожженному дипломату, — немедленно надо делать!

— Допустим, понимаю… Но ещё точно — точнее некуда –

знаю, что не только никто меня сегодня не пошлёт и не пустит туда. Никто НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ВЫПУСТИТ меня отсюда!…Из мышеловки… Это то тебе понятно?!… Самому же… попытаться… перейти границу…?!… Господь с тобою, братец!… В своём ли ты уме?… Ты не знаешь о повальных расстрелах в пограничных округах?… Не–ет?!… И о массовых казнях перебежчиков тоже не знаешь?!…Не знаешь. Что же вы тогда здесь, в Москве, вообще знаете?!… И ты предлагаешь МНЕ «срочно выехать в Германию!» Предлагаешь ТАКОЕ старику?! Которого и без твоих «перебежек» через границу, — опознав лишь только, да лишь узнав, что я жив, — тут же… Да они же меня… Они же до стенки меня даже не доведу–ут!

— Всё так…Всё так…А ты посоветуешь: кому ещё могу я ТАКОЕ предложить, если не самому надёжному и самому пригодному, — рождённому для того, — РОДНОМУ человеку? Подумай только: любой ценой, БЕЗ ПРОМЕДЛЕНИЯ, нужно исполнить судьбоносное для России Высочайшее поручение!… Повторяю: надо встретиться с самыми надёжными и действенными фигурами Германии. С людьми трудно доступными по определению. Или, того более, сегодня недоступными абсолютно! И, возможно, в сегодняшнем германском ералаше только ТЕБЕ ОДНОМУ откроящимися! Только одного тебя пожелающими увидеть и выслушать!… И… тебя, дипломата, в том убеждать?… Предстоит, как ты лучше меня понимаешь, чрезвычайный дипломатический акт — твоя прямая работа! Хлеб твой! …А ситуация там сейчас более чем трагическая! Тамошние бесы, — уже успев однажды предать и эту истёкшую кровью страну, и воспользовавшись ими же сконструированной жидовской «демократией», — захватили все ниши правительственного и, быть может даже, военного аппарата — о последнем не знаю, не осведомлен… (подумать о том страшно!)… — От волнения Владимира Васильевича несло стремительно в не свойственное ему не корректное многословие! — И по команде своей московской родни собираются снова предать Германию, вкупе с нашей, уже преданной и проданной ими же! Предать теперь уже не «просто организацией подписания» очередного позорного капитулянтского документа — один такой в 1918 вызвал уже первый, и тоже октябрьский, мятеж… Но активным военным вооруженным участием в затеваемом теми же мальбруками кровавом вселенском путче! Спровоцировать для того на разбой немецкий народ. И бросить его — авангардом! — на захват беззащитной Европы, демобилизовавшей армии и хозяйства!… Ясно!?…Всего ничего, дорогой мой!!!…А строится всё снова и снова на нашей русской крови!!! На «мясе» русском!… Повторить ещё раз?!… —

Николай Николаевич был в полной растерянности…Он привык за годы в глухомани, пусть к относительному, покою. К спасительному бездумью. К не участию в любых чреватых бедою авантюрах…Он был Beatus ille qui procul negotiis! (Блажен тот, кто далёк от дел!. Эта Горациева сентенция, в одночасье, даже девизом, программой жизни его стала!). И расстроился невероятно и постыдно…Ошалел от внезапно свалившегося на него несчастья возникновения необходимости в неподъёмной и опасной заботе! От крушения кредо жизненного!… Но, однако, отважно подавил в себе, не раз выручавшее его в экстремальных ситуациях, защитительное равнодушие матёрого чиновника–мидовца. И даже «осадил» разошедшегося брата: — Погоди, погоди, дорогой мой!…Остановись! Помолчи!…И, пожалуйста, без агитпропа!… Мы не на митинге… Скажи–ка: — те, кто стоят за тобой… Они — что — хотят послать меня именно?…Они именно МЕНЯ назвали? Других кандидатур у них нет?… Совсем нет?…А что если вместо себя–старика я предложу адекватнейшую замену?! При чём, со связями в Германии более «свежими» и куда как более мощными, чем мои! Да ещё в элите ВОЕННОЙ?… Пойми, дорогой мой человек! …Мне стыдно говорить об этом:… Но за годы бездействия, — бегства, по сути, из активной жизни, — я состарился… Да, да, состарился. Сдал катастрофически…Да что там — я разрушился морально, и физически тоже. И не гожусь… на такое. Не-е го–ожу–усь!… Не-е вы–ытяну!… — Он так волновался — слёзы отчаяния заполнили глаза его…Текли по лицу…Он плакал… И, будто «хватаясь за соломинку», шептал в отчаянии: — А вот моя кандидатура…О!!!… — Он будто ожил! — О!!!…

— … Кто?

— Назову, как только встречусь.

— Ждать? Снова?! Не можем мы ждать! Больше не моожем! Без того потеряна уйма времени на ПУСТОЙ вариант с тобою! А съезд… или… пленум ЭТОТ… — он вот он — вот!…

— Встречусь тотчас! Не медля!… Если она на месте…

— ОНА?!… Же–енщина?!…

— Женщина… Владимир Васильевич. Женщина… — Николай Николаевич, думая о ней,… — он в эти минуты будто живой водой омывался!… — Но она армий стоит!

— Кто она…?

— Доктор… Врач…Полевой хирург четырёх войн. А участник шести… С конца 2–й Балканской,…с началом поездки с нею в свите Елисаветы Феодоровны — она близкий мне товарищ! Кроме… того… — Он волновался и торопился — Она друг детства и товарищ по Русско–японской войне Колчака. Приятельница, с младых ногтей, Кутепова и Маннергейма… Она…Она же — Председатель самого «Манчжурского братства»!…Предтечи…

— «Бог мой!…Доктор Фанни»?!…

— «Доктор Фанни»… Ты зна–аешь её?!

— Конечно, конечно! Она же с Михаилом Васильевичем (Алексеевым) Новочеркасскую, — Войска Донского, — встречу готовила в ноябре 1917!… Бог мой!

 

22. «Доктор Фанни».

…«До–октор Фа–анни»!…Да она же Теремом на стене Даниловского монастыря (местом постоянного пребывания Патриарха Тихона, после месяцев заточения под лубянской стражею, в открытую близкими не поминаемом) — она же прежде тебя названа была, — в сердцах выкрикнул Владимир Васильевич! — Она, именно она ехать должна была по поручению Владыки!…Только… нельзя ей! Никак нельзя!…Ну, не может она… И потому побеспокоили тебя в твоём волынском сидении……Но вот,… и ты не можешь!…Печально!…Катастрофически печально!…Кто же тогда может?!…Кто–то ведь обязательно должен…Обязан ехать!

…Здесь, вослед великому Николаю Михайловичу Карамзину, тоже сознаюсь, что «нет ничего более мучительного и чреватого, как мыслить и говорить за героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах»). Но что делать, если остались лишь только их воспоминания, и то в детях их?

Вечером того же дня вконец расстроенный Владимир Васильевич, — чувствующий себя, мало сказать, не самым лучшим образом, — и обескураженный «никчёмностью» своей (природою «не наделённый отвагою души») Николай Николаевич посетили, по окончании позднего врачебного приёма, поликлинику Басманной больницы в старом трехэтажном доме, 23, а/1, что на углу Новобасманной и 1–го Басманного переулка (в Москве). И там, в смотровом кабинете предоперационной, встретились с «Доктором Фани»…

Утром дня следующего, — в гостиной особнячка бабушки её Розалии Гааз (Чамберс) по Доброслободскому переулку 6, у Разгуляя, — «Доктор Фанни» приняла приятеля своего — мужа подруги её Лины Голицыной — Георгия Михайловича Осоргина. Сына организатора Всероссийского Комитета Помощи Голодающим Осоргина Михаила Андреевича (двумя годами прежде, в числе «Прочих Двухсот», изгнанного Лениным из России). Не лишнее вспомнить, что Михаил Андреевич был Председателем, — пусть не свободного уже, — но всё же Всероссийского Союза журналистов, и редактором единственного не подцензурного печатного издания в огромной стране — комитетской газеты «Помощь».

…Молодой Осоргин ни к каким общественно значимым «течениям» русской жизни не относился. Дистанцировался от них (Потому, видимо, избирательный Перст Тишайшего и остановился именно на нём!). И теперь взял он на себя исполнение чреватейшего тяжкими последствиями, — для него самого и для близких его, — тайного Поручения опального, методически уничижаемого преступной властью, Патриарха: «Не мешкая, тайно встретиться с сестрой Анастасиею, врачом Марфо—Мариинской обители».

Владыка тем более тоже хорошо осознавал опасность, которой подвергался отныне Его порученец. И, — конечно же, — оценивал величину риска на который шла — не впервые — глубоко уважаемая Им и многие годы опекаемая вниманием Его отважная женщина. При чём, риска теперь не только, — и не столько, — для неё самой!… Однако, после беспредметной беседы Владимира Васильевича с Николаем Николаевичем не было у Него, ОТВЕЧАЮЩЕГО, иного решения.

Конечно и естественно, меж владевшими тогда тайной готовящегося преступления и потенциально способными встать на защиту России были не одни только наши знакомцы и мордуемый властью престарелый больной русский Патриарх. Всё трое, вспомним, поднадзорные, или первоочередные кандидаты в расстрельный подвал! И уж, тем более, не женщина (и не молодая) в предродовом положении! — «цены не имевший полевой Хирург Божьей Милостью!». Чей даже краткий «межоперационный простой» оборачивался верной гибелью её потенциальных пациентов! Да, да, были не одни они. Были, быть может, — и безусловно, — ещё люди, не менее достойные быть отмеченными Высочайшим Вниманием. Могущими и право имеющими, — исполнением Воли Владыки, — защищать своё отечество и свой народ. Мало того, те из них, кто искренне полагали себя великими российскими патриотами. Даже самыми что ни на есть расправоверными и расправославными!… Были. Были. Но где же они все были?!… Где?…

Вот, пятью годами прежде нависла смертная угроза над Венценосным…Пусть не самым любимым. Пусть даже не самым достойным. Пусть силою неумолимых обстоятельств согрешившим малодушным отречением в годину беспримерной народной трагедии… Нависла угроза убийства и Самого, и Семьи Его!… И ни один из миллионов подданных Его… «Своих по Вере», не поднялся на защиту… Не поднялась даже Армия дворян Его, офицеров войска Его, — присягавших клятвенно на верность Ему и престолу Его. Тех самых дворян и офицеров, что не одно столетие щедро — щедрей некуда — окормлялись из рук Его… (О том только ленивыми не писано ещё и не говорено!).

Пальцем о палец не ударила сила эта огромная, — от 4–х летней войны не остывшая ещё, — чтобы хотя бы попытку сделать спасти от гибели не Россию саму, не Его Самого — Семью Его! Детей Его безвинных хотя бы спасти!… Прочтите замечательное, — равного которому по теме не существует, — исследование историка и публициста Михаила Хейфеца «ЦАРЕУБИЙСТВО в 1918 году (Москва. Иерусалим.1991г). То же было и теперь, осенью 1923 года. В огромной стране никто из знавших о подготовке страшного преступления, — никто кроме ежечасно ожидающего насильственной смерти Монаха и горстки истинных почитателей и друзей Его, — никто не нашли в себе ни сил ни мужества, чтобы хотя бы лишь помощью ПОПЫТКЕ разоблачения готовившегося в Германии злодейства упредить торжество вселенского зла. И тем способствовать пресечению планетарной катастрофы…

Меж Осоргиным и «сестрой Анастасиею» состоялся тогда же примечательный разговор (помянутый в «Экспедиционных» записях мамы 40–х гг.). Военный хирург — всё и всегда привыкшая брать на себя — она спросила–предупредила собеседника:

— «Георгий Михайлович, голубчик! Осознаёте ли Вы риск, на который идёте, именно со мною связавшись?… Я ведь не с диппаспортом наркоминдела отбыть собираюсь. Не через официальный пограничный контроль зафрахтованным спальным вагоном… (Это, повторяю, спросила его не молодая, на седьмом месяце беременности, Женщина!). Вы не можете не понимать, что с минуты, когда я окажусь, — и замечена буду, — вне России (или если возьмут меня на границе), — на кону головы большевистской верхушки!…И схватив вас, они будут… чёрт знает что с Вами будут они делать?…Быть может даже…пытать, Георгий Михайлович! Они будут делать с Вами всё, чтобы вытянуть всю «цепочку»! И Вы можете не выдержать… Не обольщайтесь! Не обольщайтесь!… Тогда погибнет и Ваша семья… Другие…

— Я русский офицер, Ваше превосходительство!… Но…сами Вы?… Вы — как?!…

— Я?… Мне секунды нужны, чтобы кончить с любой пыткой… Вообще… с допросом.

— О, Господи!… Но Вы ж дитя носите!…

— Ношу. И доношу, Бог даст…Но то…наша с ним семейная проблема…».

Разговор двух на смерть идущих россиян начала 20–х гг…

Днём доктор закончила дела на кафедре. В клинике. И дома. Расписала назначения и отдала не терпящие отлагательств распоряжения. Договорилась обо всём с близкими и попрощалась с ними. Поздним вечером вновь встретилась с теперь уже готовым передать ей всю свежую информацию Осоргиным. А ранним утром, — в «занятой» и придерживаемой для неё друзьями отгородке проводника битком забитого народом вагона Псковского «пятьсот весёлого» поезда, — двинулась в путь.

… «Забавно»… Николай Николаевич, при беседе доктора с Осоргиным конечно же не присутствовавший, но о ней впоследствии осведомленный, удивлялся потом: — «Как же ж так?! Георгий Михайлович–то сиднем сидел с собеседницею столько часов! Комплименты отважной женщине расточал, несомненно….И не скажешь про него, что лишен он рыцарства или, тем более, воображения…Дворянин же!… А вот решился хрупкую и уже не вовсе молодую женщину, — да ещё и Божьей милостью Великого Доктора, — отпустить в невероятный по сложности и, — кто знал, — возможно гибельный вояж! И настолько увлекся, — «великой ли исторической миссиею» своею, или первым успехом её — нежданным обретением ТАКОГО посла?!, — что позорнейше заметить не изволил: миниатюрной–то собеседнице его… Ей, — это невинной девице видно, — через каких–то три–четыре месяца стать матерью предстояло… Рожать, попросту… Где ж сам он был?».

…Бог знает сколько прошло времени. Сын Стаси Фанни (покорный слуга читателя, р о д и в ш и й с я в с ё ж т а к и «через три–четыре месяца», именно, 24 февраля 1924 года), — в 50–х гг. тогда тоже — как и наши герои — ссыльный, — на правах УЖЕ родственника их, решился напомнить им о случившемся в далёком 1923 году действительно «позорнейшем» факте. Если не с Осоргиным–младшим случившемся, то уж точно с уже покойным графом.

— Дело прошлое: — А сами то Вы, — когда узнали потом как Николай Николаевич маму мою «на седьмом месяце» и «Божьей милостью Доктора Великого» взамен себя рекомендовал один Бог знал на что, — сами то Вы «где были?». Как известно, тоже «не лишенные ни такта ни, тем более, воображения?».

 

23. Друзья.

В январе 1918 года большевики схватят в Кременце доктора Стаси Фанни ван Менк и упруга её, профессора Залмана Додина. Отвезут в Киев чтобы там, вдали от боготворящих их населения и раненых, убить. Бросят в одну из «смертных»…

Значит, конец? Конец, скорее всего…Но располагает всё же не комиссарская мразь. Располагает Создатель! В ночь на 4 марта, — тотчас по подписании с большевиками «Брестского мира» пробившись сквозь колонны двигавшихся на Восток германских оккупационных войск, — ворвётся в Киев спец подразделение немецкого Генштаба, возглавит которое сам его начальник генерал Гренер! Захватит тюрьму. Отловит не медля, растащит по её дворам–блокам — и тут же развешает по их периметру — застигнутых «на горячем» тюремщиков. Отыщет, наконец, сутки спустя, — в битком набитых бесчисленных камерах и карцерах огромных корпусов, — доктора и её мужа. И рано утром 5 марта по поручению Главнокомандующего фельдмаршала Эйхгорна, — молниеносную операцию эту санкционировавшего, — поздравит Доктора Фанни и супруга её с освобождением…

Судьба Великой княгини Елисавты Феодоровны оказалась воистину чудовищной даже для страшного века — вмешаться в неё и спасти Мироносицу никого не нашлось! Ни из лучших представителей великого и доброго многомиллионного православного русского богобоязненного народа — Богоносца, даже! Ни из «отщепенцев» — родственников из германских милитаристов и оккупантов. Ни из британской дружественно–союзнической августейшей родни. А ведь даже, — вспомним, вспомним, — проклинаемый безжалостный изверг Иван Каляев, безбожник, убийца мужа Её Сергея Александровича, не однажды спасал Её и спас от гибели. Не раз примериваясь (повторим), рискуя жизнью, чтобы ненароком не задеть роковой бомбой… Как же за тринадцать лет пало низко русское «общество»!

24 апреля / 7 мая 1918 года, на третий день Пасхи, — на Иверскую как раз, — схвачена она была и арестована «как член императорской семьи». Беззащитный, и сам преследуемый, несчастный Патриарх пытался заступиться за неё. Унижаясь перед каждодневно истязавшими его бесами, он молил их об освобождении княгини! В попытке спасти святую женщину обращался даже к предавшим его самого «своим» церковным организациям–оборотням… Тщетно! Тщетными были и обращения–вопли Тихона к московским дипломатическим представителям самых могущественнейших монархических семейств Европы. Заинтересованным, — казалось детски наивному Святому Старцу, — судьбою своей ближайшей родственницы!? Ведь Елисавета родилась (20 октября, а по новому стилю 1 ноября 1864 года) в семье Германского Великого герцога Людвига IV Гессен—Дармштадского и Великой княгини Алисы, урождённой принцессы Великобританской!…

Могущественные и христианнейшие инакие тоже открестились. Предали, как и СВОИ, православные.

И Елисавету Феодоровну с сестрой Варварой Яковлевой, келейницею, убийцы этапировали к месту казни на Урал.

Через несколько дней туда же, из Вятки, привезли Великого князя Сергея Михайловича. Сыновей Великого князя Константина Константиновича Иоанна, Константина и Игоря. И князя Владимира Палей, сына Великого князя Павла Александровича…

…Императорская чета с детьми и близкими уже ждала. Рядом. В Ипатьевском доме Екатеринбурга…

Августейшие жертвы были в сборе.

Что сотворили с ними в страшную ночь на 18 июля 1918 года известно… Когда в Алапаевск вошли войска Белой Армии адмирала Александра Васильевича Колчака, из 60–и метрового провала разрушенной взрывами шахты подняты были Её останки. Железной дорогой отправлены в Читу. В апреле 1920 года — в Пекин. Оттуда гробы с останками Елизаветы Феодоровны, и не оставлявшей Её до смертного часа, инокини Варвары — через Шанхай — отправлены были в Порт—Саид. Далее в Лондон — в Вестминстерское аббатство, усыпальницу английских королей. 28 января 1921 года, — в сопровождении британской принцессы Виктории, — земной путь мучениц окончился. И они обрели, наконец, вечный покой в мраморных раках под сводами нефов базилики церкви Святой Марии Магдалины в Гефсимании Иерусалимской на Масличной горе. В виду древних стен Великого Города…

…Для профессора Залмана Додина внезапный приход немцев на Украину (и в Киев) был не только, — да и не так, — спасением. Но и бедою был, великой бедою: закрытие ими Днепровских металлургических заводов с остановкой доменных и литейных его производств явилось, в сущности, концом его так удачно складывавшейся десять лет инженерной и научной деятельности. И удушением с беспримерным разграблением богатейшей древней российской провинции! Другое дело, что помимо науки и заводской инженерии работы у него к тому времени хватало! С его вновь открывшимся талантом организатора и природным, — от Бога, — математическим феноменом не первый год (а точно- с марта 1915) занят он был в Комиссии герцога Ольденбургского обще фронтовой оперативной схемой срочного размещения и эвакуации бесконечных потоков раненых… А они росли не по дням а по часам! Так, за первые пол года войны через неё прошло их более двух миллионов! В 1915 году потери на русской стороне были ещё более страшными: в среднем 235 тысяч человек в месяц против 140 тысяч в месяц же за всю войну! «Великое Отступление» этого года, — во время которого 1300 километровый русский фронт, после прорыва его 11–й германской армией Макензена под Горлицею, за два месяца откатился далеко на Восток (Россия потеряла Галицию, Польшу, большую часть Балтии!), — принесло ещё более страшный «урожай». О 1916 годе нечего и говорить…Дьявольская затея «Выжженной земли» (с «никуда негодно организованными депортациями» — перегоном на Восток 25 миллионов жителей охваченных эвакуацией и бросаемых армией областей) «устремила» в тыл бесчисленные полчища беженцев. Раненых и искалеченных (больных, тем более!) в этих неуправляемых ни армией ни тылом толпах было ещё больше, чем в окопах и на полях сражений…И вся эта масса несчастных и обездоленных, — которую необходимо было СРОЧНО накормить, обогреть, осмотреть, одеть, хоть как–то обеспечить и передать в руки врачей, — сваливалась на единственно ещё работавшую службу — Медицинскую полевую. Которая должна была, прежде всего, всё происходившее учесть тщательнейшим образом и скрупулёзно просчитать. Счётной же техники тогда не выдумали ещё. И «Счётной машиной», которая могла справляться с многослойным наваждением такого расчёта, как раз и была феноменальная (дающаяся Создателем одному из миллионов!) способность Залмана Додина оперировать «в уме» любого уровня и порядками чисел. Слава Господу, способность эта была Ольденбургом–умницею во время обнаружена. Востребована тотчас. И в полной мере — пусть лишь только в им возглавляемой Медико–санитарной службе — использована во благо России.

 

24. «Школа».

Я уже писал где–то, что для «доктора Фанни», — четвёртый год (и вот уже пятой её войны) в практически нечеловеческом, в полуобморочном напряжении всё склонявшейся и склонявшейся над оперируемыми ею сонмами страдающих и измученных людей, — для неё и для её супруга «школа» Киевской внутренне тюрьмы стала откровением, открыв звериную суть большевизма. А ведь её предстояло не философствовать — её действовать предстояло! Работать! Спасать людей. В одних только её лазаретах и госпиталях обреталось и ожидало её помощи более ста девяноста тысяч раненых и больных! На порядок больше взывало о милосердии и спасении пораженноё войною и в десятеро разбухшее эвакуируемыми с запада население Кременца, множество местечек и городков вокруг, сотни окрестных селений и колоний, насельники десятков монастырей… Невероятно, но кроме неё — с её в молитвах даже поминаемым именем — спасать сонмы этих несчастных было некому. Потому–то вопреки нормальной логике она и Залман остались на Волыни (трёхлетний сын отправлен был к деду и бабушке в Белоруссию), не ушли с Кутеповым. Теперь уже зная точно, какое будущее ожидает их с воцарением красных.

И вот, в марте 1918 года, по освобождении из тюрьмы, они возвратились к себе под Кременец. Здесь впервые «Доктор Фанни» пережила совершенно не свойственное ей состояние абсолютной беспомощности. Как человек военный, — в конце концов, медицинский генерал–лейтенант, — она так надеялась на то, что выдержит сама. Что непременно выстоят товарищи её — врачи, в первую очередь. И все вместе они присоединятся к усилиям остатков здоровых сил русского общества что бы остановить провоцируемый троцкими окончательный развал русской армии. Во всяком случае, попытаются сохранить её медико–санитарное ядро. А это дорогого стоит: в наступившей народной трагедии военно–врачебный корпус — единственный действенный механизм спасения самой армии и населения. Народа. Ведь именно — и только — спаянные воинской дисциплиной медики (Они — крайние, спихивать судьбы вышедших из строя беспомощных воинов дальше не кому!): — только они в состоянии организовать и обеспечить выживание хотя бы малой части бросаемых распадающимися фронтами десятков стационаров с сотнями опекаемых ими тифозных бараков. И бесчисленных, — как грибы после дождей множащихся, — тифозных и даже холерных палаточных городков для больного и уже обречённого населения с женщинами, стариками и детьми…

Так надо же такому быть: именно спасители — врачи, фельдшера, санитары и даже сёстры милосердия, — одетые ещё (за не имение другой) в «царскую» форму, — превратились отныне в чуть ни в ритуальную жертву охотников то до крови «москальской» (санитарами и фельдшерами были колонисты–меннониты и частью евреи; врачами, — как правило, — русские и немецкие интеллигенты–разночинцы, и они же дворяне — дворян было более трети), то до «жiдiвской», то до нiмiцкой крови (евреев во врачебном офицерском корпусе было не много; евреями была значительная часть состава вольнонаёмного из мобилизованных земцев). Или до ненавистной дворянской (женской получалось) — дворянок среди сестринского состава, — главных и самоотверженнейших тружениц войны, — в большинстве, из студенток и гимназисток, в патриотическом порыве бросившихся сломя голову в войну с первого её дня, — было более трёх четвертей, а то и ещё больше!… К счастью, кровь этих последних интересовала активистов в несколько ином, и вовсе не в каннибальском, плане…Несравнимых с окружавшими военных сонмами «простых баб», высматривали их зорко, — в законные жены, — молодые крепкие, отчаянные батьки, никогда не забывавшие о своём изначально хлеборобском предназначении. За четыре года непрепывных боёв по крайней мере навоевавшись всласть, по горло упившись кровью, а за одно наполнив добытыми «дукатами» надёжно закопанные казаны, набив «экспроприированным» барахлом семейные коморы, а гаманы с черепками звонкою монетою, отваливались они из разгромленных банд во снах привидевшуюся им буколическую жизнь. Отмывались. Наряжались. Взбодрялись, для храбрости, огненным первачём. И подносили — всё заранее знающей — избраннице из больничных — букеты волошек…

…Игралась весёлая свадьба…А какой ей было ещё быть, когда кругом, источая гнетущее зловоние, разбросаны не зарытые братские могили не доживших… ни до какой ?…

…Позднее чуть, комиссары и новоиспеченные красные командиры делали то же самое…доброе дело. Потому, — в отличие от неисчислимых сгнивших в степях и балках России и Украины, или раскиданных по белу свету своих мужчин, — слабая безусловно, женская половина российского дворянства в страшное время перемоглась. Выжила. Ожила. Оставила здоровое потомство, худо–бедно пережив с ним — не без страшных новых потерь — сталинщину. Продолжив, — пусть по своей, женской линии, — животворное течение русской истории. С Божьей помощью безошибочно подсказывал что надо, — как всегда, — здоровый инстинкт. Как и с кем — историческая память. Потому со своими главными династическими задачами русские дворянки умело справлялись не только в смутные времена. Как могли, и как у какой, и с кем получалось: у одних с истопниками, гвардейцами и певчими. У других — эти были по проще — с конюхами и дворниками. И никто породы не испортил…

…Что до свадебных игрищь в Кременецкой епархии, они были не только самыми светлыми и праздничными событиями в безрадостной и беспросветной госпитальной жизни «Доктора Фанни». Но ещё и шли впрок. Славные девочки Её, — работящие, по доброму воспитанные с детства, хорошо образованные, тяжким трудом наработавшие самую гуманную и востребованную обществом профессию и потому сильные, но… безвозвратно растерявшие родительские семьи, и от того трагически одинокие, они все были глубоко несчастными, потерянными людьми. И вот, — в расколовшемся на красных и белых враждебном и холодном мире, не нужные никому, — они, вдруг, обретают семьи. Как правило многочисленные и дружные. И это — без интервала на осмысление — тотчас после тысяч умытых слезами страшных ночей. После опустошенных убийственным одиночеством — с людьми вокруг — тысяч дней снедающей душу смертной тоски…Вдруг, рядом возникают мужья–мужчины. Мужики. Способные (умеющие) в кровавом месиве безвременья не только прокормить жену и (Бог даст) детей. Но, — что важнее важного в наставшем «веке–людоеде», — надёжно их защитить…Правда, не от людоеда–государства.

…Не сразу, не вдруг поняли будущие родители мои (старший брат родился в 1915–м) каких и скольких друзей обрели они на полюбившейся им и ставшей родной земле многострадальной Украины, которые почитали их мамой и отцом родными? Армию! И вся она была и до кончины «Доктора Фанни» и супруга её оставалась их детьми…

Это — светлые страницы истории «Больничной империи» мамы и отца моих. И всё же…И всё же. Когда мама вернулась в Кременец выходило, что её надежда — медики её — стали жертвами политиканов, националистов и хулиганов–грабителей всех мастей и оттенков. Потому — получалось — необходимо было в первую очередь не лечить и оперировать раненых и народ, а защищать от погромов и грабежей сам медперсонал, спасать нищенское госпитальное имущество, прятать остатки оборудования… Значит, конец?!

Нет, оказалось. Не конец.

 

25. Оккупанты.

…«Протокол № 271/64 от 26 февраля 1918 г.» киевской Чрезвычайки, — единственный сохранившийся (на июль 1955 года) в Государственных Украинских архивах документ, удостоверяющий комиссарским губернским кагалом начальную дату организации «контрреволюционной банды медиков–белогвардейцев» — Общества «Спасение», созданного действенным отчаянием Стаси Фанни Вильнёв ван Менк, Залмана Додина, их коллег и единомышленников: «20 февраля 1918 года».. Получается, благотворительное общество это зачато было ещё в тюрьме?! Да, именно в тюрьме было оно задумало, организовано и начало работать. Работало в подполье всю Гражданскую войну и… до развала империи — «не возникая» и не объявляясь. Как? Это другое дело. Можно было, оказалось, десятилетиями «творить добро» даже в «недоразвитые» и даже в «развитые» эпохи…Не обманывая никого, не геройствуя, не подвергаясь остракизму и репрессиям (в том числе надуманным). В конце 1991 года, в саму кульминацию новой российской катастрофы, — после очередной встречи организаторов–функционеров Общества в Японии, в университете Токио, «Спасение», — усилиями лагерных японских друзей сына «Доктора Фанни», — превратилось в Независимую интернациональную ассоциацию волонтёров для помощи жертвам тирании и геноцида — THE INDEPENDENT INTERNATIONAL VOLUNTEERS ASSOCIATION FOR RELIEF TO TIRANNY AND GENOCIDE VICTIMS — IVAR. В Общество международное…

…В апреле 1918 года, в Кременце, «Доктора Фанни» посетил генерал Гренер. Он поинтересовался и положением дел в её «хозяйствах». Она рассказала, что месяц назад у неё, проездом, был бывший командующей её 5–й армией генерал Александр Зальф. Он «обрадовал» её, между прочим, тем, что «поскольку фронт, — да и само государство, — развалены, решать задачи полевой медицины в её епархии ей придётся самой»…

Такое отношение и к русской военной медицине и к судьбам раненых солдат для неё не ново — то же поняла она много раньше. Ещё во дни светлого праздника российского народовластия, — на стыке февраля–марта 1917 года, — когда вместе со своим супругом и Александром Павловичем Кутеповым, вырвавшемся в краткосрочный отпуск для поездки к родным, они оказались в Петрограде. Ни тогдашнему командующему армией Драгомирову, ни, тем более, самому Керенскому было не до «каких–то» (именно это слово прозвучало!) госпиталей и лазаретов. Занятые политическими разборками и дележом синекур на зыбкой трясине уже начавшейся смуты, они отказали ей даже в выделенных правительством на первую половину года, для её учреждений, медикаментах и оборудовании! Будто не о судьбах десятков, сотен тысяч смертно бедствовавших русских солдат она хлопотала!… Так же, как будто не судьба России заставила Кутепова возмутиться несостоятельностью военных и гражданских властей столицы, никаких мер не принимавших против опаснейших бесчинств заполнивших её смутьянов–резервистов! Отбросив интеллигентские экивоки и субординационные условности он, фронтовой офицер, попытался напрямую вмешаться в события. И сразу же встретил не просто злобное сопротивление призывавших к свальному дезертирству подонков. Но откровенную ненависть полностью деморализованного Советом военного руководства. Которому, — как это хорошо знал Александр Павлович, — и надлежало немедленно принять меры по спасению города и Отечества! «Меры» эти попытался принять он сам. Не медля. И «По кутеповски» жестко. Но сразу поняв, что, — не ко двору придясь, — воюет в одиночестве. Что не медля будет арестован. И, — единственный оказавшийся способным тогда организовать наведение порядка в открытую сдаваемом внутреннему врагу Петрополе, — он, простившись с сёстрами (они жили на Васильевском) и с родителями моими, уехал. Возвратился, тоже не без приключений, в ещё сражавшуюся армию. Где ожидал его обезноживший генерал Дрентельн, — командир, — чтобы передать ему Преображенцев…

…Печально: русские, — пока ещё русские, — власти отказались участвовать в спасении своих раненых. На кого расчитывать? Не на немцев же, оккупантов?

На оккупантов! На немцев, как оказалось. Ибо именно немец Гренер, — начальник штаба Германской оккупационной Армии, — предложил: «Рассчитывать… на него именно! Сами говорите — не на кого больше!». И обещал… остановить трагедию — гибель раненых русских солдат. Разрешить проблемы медицинского персонала. Помочь ему излечить, поставить на ноги и отправить по домам пусть хоть толику (а «толика» — это, по меньшей мере, десятки тысяч, — было, «списанных» уже «здравым смыслом» чиновников военных ведомств, — россиян!). Спасти чужих ему, в принципе, людей!…

Смеётся немец?… Как можно?!…Шутит? Кажется, на шутника генерал не похож… И вообще, можно ли так шутить? Но…

…Тотчас по отбытии высокого германского визитёра немцы начали завозить в лазареты медикаменты, госпитальное оборудование, продовольствие, одежду и топливо. Медики глазам не верили. Но ведь везли, везли!…И всё же, пугающе непонятна была для «Доктора Фанни» избирательная щедрость оккупационных властей: завозили–то этакое добро — и в невообразимых для неё количествах! — именно в её госпитали и лазареты! Но почему? Известно же было, что сами немцы свои очень ограниченные ресурсы расходовали предельно, — до крохоборства, — экономно. Да и по их собственным рассказам население дома у них само голодало отчаянно. Даже здесь, на Украине, практически уже не воевавшей с ними, солдатские Butterdosen были куда как скромны. Голодными были рационы! А ведь по «Брестской капитуляции Москвы» они, — скрупулёзно вывешивая и учитывая каждое статистическое «место» вагона, — сотнями эшелонов вывозили в Германию к себе установленные кабальным договором «75 миллионов пудов хлеба, 11 миллионов пудов живого скота, 2 миллиона гусей и кур, 2,5 миллиона пудов сахара, 20 миллионов литров спирта, 2,5 тысячи вагонов яиц, 4 тысячи пудов сала, огромное количество животного и растительного масла, сырой кожи, шерсти, леса и пр.». Опустошая, — грабя откровенно, если быть точным, — не только до чиста разорённую войнами и смутой Украину, но и свои собственные жалкие «неприкосновенные» армейские резервы…

Разгадка необыкновенной щедрости «германских оккупантов» явилась в конце апреля в лице посланца Вильгельма Гренера — Рудольфа Эсбе — его военного коменданта. Он представил «Доктору Фанни» спутников: пастора Августа Баумера и…Тона Вяхи — однополчанина и товарища… Маннергейма ещё с до маньчжурских времён. Мама познакомилась с ним по возвращении её из Японии. Знакомили их Катерина и сам Густав… Было это в имении друга Маннергейма художника Варена под Вииппури… Тогда там гостили ещё и гельсингфорский товарищ будущего маршала Аксель Галлен. Художник тоже. И уже очень больной великий Валентин Серов с приятелем общего их любимца Галленом—Каллелою…Словом, компания была тёплою…

Тон рассказал: Густав, — через Катерину узнав об Одиссее Фанни и Залмана в Кременце и Киеве, и, конечно же, об их бессилии что–либо предпринять в защиту раненых, — как всегда начал действовать: связался с другом (у него друзья были повсюду!) в Вестфаллии, графом фон Галеном, Мюнстерским епископом. Через него обратился напрямую к конфессиональным иерархам и к их Германской пастве за немедленной помощью. Вмешались меннониты, никогда не забывавшие российских своих защитников в веке прошедшем — банкиров Абеля Розенфельда и племянницу его Анну Розу Гааз. (См. повествование «Площадь Разгуляй»). И недавно совсем, в веке нынешнем, друзей «украинских» — саму Стаси Фанни ван Менк. Вместе они собрали необходимые средства, оплатив инициативу Гренера. И германское оккупационное командование получило распоряжение Берлина полностью обеспечить больничные учреждения патронируемые доктором Стаси Фанни Вильнёв ван Менк приобретёнными для них ресурсами правительства. Вскоре генерал Гренер вновь посетил её. Он передал ей личное «ободряющее» послание фон Галена с благодарственным благословением «Благородного Дела Её». Официальное приглашение ей и супругу посетить его в любое удобное для них время…И… письмо «Божией милостью смиренного Магистра Священного Странноприимного Дома святого Иоанна Иерусалимского и Военного Ордена Святого Гроба Господня, убогих во Христе Иисусе» (не вина автора, что названное имя так длинно). Надо сказать, что для неё и для Залмана письмо это великой наградой было за всё годы, проведенные на «их» войнах!

…Ответили они на приглашение графа и встретились с ним — будущим кардиналом Клеменсом Августом фон Галеном — десять лет спустя… Позднее, «Орден Иоаннитов» сам, — в ореол доброго могущества своего, — явился им в образе ангела спасителя. Но о том ниже…

…Ноябрь 1918 года. В Германии революция. В конце декабря немцы покидают Украину. Комендант Эсбе, прощаясь, по распоряжению командования (всё того же Гренера, и Секта) оставляет «Доктору Фанни» ВСЁ имущество эвакуируемых германских лазаретов. Вскоре, командир Осадного корпуса Директории Евген Коновалец, — фронтовой друг брата Залмана — Якова Додина, — принимает ставшее уже огромным «хозяйство» её. Принимает теперь уже вместе с нею и её мужем. Не на долго, правда.

До конца Гражданской войны медики будут пользовать сотни тысяч людей — охраняемые от налётов и погромов трогательной любовью и уважением народа. Нетленным авторитетом одного из бывших уже руководителей Украинской Директории «батьки» Евгена Коновальца — скромного полковника, великого радетеля Народа Украинского, верного друга родителей моих (убитого в Роттердаме 23 мая 1938 года). И Опекаемые ревностно и отечески иерархом Каневским и Богуславским Кононом Беем.

К слову, Бей Конон в 1922 году посвящён был в епископы. В 1928 году схвачен ГПУ. По Украинским энциклопедиям числится без вести пропавшим…Однако, без вести Он не пропал — освобожден был восставшими в мае 1954года заключёнными «ОЗЁРНОГО» № 7 лагеря на лесоповальной подкомандировке Усть—Кут Иркутской области прибалтами, чехами и западными украинцами. 70–илетним стариком ушел с беглецами в тяжелый — через глухие таёжные дебри — поход на свободу. Мужественно переносил все его тяготы, ободряя товарищей. И, — дня не проболев на воле, — На 26–м году апокалипсических страданий скончался во сне 11 июля 1954 года в безымянном охотничьем зимовье у вершины впадающей с юга–запада в озеро Байкал не большой таёжной речушки Малой Голоустной…

 

26.Берлин

Вечерний Берлин, — как и Псков несколькими сутками прежде, — встретил ветром с мокрым снегом. С вокзала ожидавший «доктора Фанни» генерал Гренер привёз её в свою резиденцию. Там их уже ожидал генерал Сект. За поздним ужином доктор рассказала, — не без юмора, если верить свидетелям, — о только что пережитом ею на занавешенном плотным снегом штормовавшем Псковском озере. О вьюжной, — с солёным дюнным песком в глаза, — Эстляндской ветви «коридора», открытого пятью годами прежде ею и друзьями Маннергейма. И именем его названном спасающемуся по нему из совдепии на Запад россиянами.

С Вильгельмом Гренером, добрым гением Стаси Фанни по Украине, читатель знаком. Там и тогда — начальником штаба после гибели летом 1918 года фельдмаршала Эйхгорна — командующего оккупационными войсками Германии. Он — немец Гренер — спас от неминуемой гибели сотни тысяч раненых россиян. Россиян, валявшихся по брошенным на произвол судьбы штабами распавшейся Русской армии Волынским её госпиталям. Умирать оставленным «исчезнувшими» невесть куда, после октября 1917 года, высокими, именитыми и безусловно заслуженными «консультантами» её. Коллегами. Даже прямыми «начальниками по медицинской части» профессорами Фёдоровым, Рейном, Вреденом, Яновским, Оппелем. Крайне необходимым ей, уставшей (так скажем) от невыносимой ответственности, даже учителем её по Медико–хирургической академии Вельяминовым. И даже, — прежде ничего и никого не боявшемся, и все военные годы единственно по- настоящему помогавшем доктору Стаси Фанни, — принцем Ольденбургским — «Безупречным»! Но то, возможно, вина не его (возможно даже и не их всех: судьбы этих безусловно выдающихся медиков проследить после начала Гражданской войны преследуемые родители мои не сумели…).

Гренер, — появившись в Украине во главе оккупационных (по Брестскому «миру») войск, — не только вызволил «Доктора Фанни» и супруга её из киевского застенка. Но в том же феврале 1918 года распорядился не медля обеспечить подчинённые ей медицинские учреждения питанием, перевязочными средствами, медикаментами и оборудованием. Что тотчас было исполнено. А поздней осенью через своего коменданта Эсбе передал ей все резервные запасы эвакуируемых им на родину германских лазаретов. Я повторяюсь вновь. Но…не повторяться невозможно: вот уже 80 лет я не перестаю видеть страшные сны — переполненные страдающими калеками мамины лазареты тех войн…

Чуть позже, мама и будущий мой отец познакомились на Волыни и с Сектом, — тогда уже генерал–полковником Рейхсвера, — которому Гренер и президент Эберт поручили в самом конце 1918- в начале 1919 года отвод войск из оккупированных районов России. Это был ТОТ САМЫЙ Ханс фон Сект, который, — будучи начальником штаба 11–й Германской армии генерала Макензена, — разработал и осуществил план прорыва Русского фронта у Горлицы весной 1915 года. Тогда армии России были разгромлены. Немцы овладели Польшей, Прибалтикой, частью Белоруссии, Галицией и Западом Украины, где находились госпитальная «империя» мамы. Между прочим, это был тот саамы Сект, который позднее, — в 30–х годах, в революционном Китае, станет Главным советником Чан Кайши. И, — вопреки усилиям советского советника Блюхера (впоследствии за то Сталиным расстрелянного), через тернии 1949 года, — вознесёт великого китайца к блистательной виктории Тайваня.

В конце 1918 года Сект станет «начальником Управления сухопутных войск» — командующим Рейхсвера. Отпрыск старинной юнкерской фамилии из Померании, — сын генерала, друга и соратника Бисмарка и Мольтке, — он начал службу 19–и летним кавалеристом гвардии. И в 1899 году, «благодаря блестящим способностям и ясной голове», переведен был в Генеральный штаб. Великолепный музыкант — пианист, он был ещё и талантливым художником–станковистом — мастером проникновенного пейзажа и психологического портрета. Каждую свободную от службы минуту отдавал он любимым искусствам. Во время недолгого отдыха в окрестностях одного из Кременецких лазаретов Стаси Фанни успел дать несколько фортепьянных концертов для русских больных и врачей. Выполнил и подарил маме серию впечатляющих масляных эскизов окрестностей. А медикам её — их акварельные портреты…Полевой генерал…

Концерты Секта чередовались изредка правда, божественной красоты игрою солиста–альтиста. Тоже немца. Имя которого почему–то тогда не называлось. Временами, этого «безымянного» маэстро сопровождала его приезжавшая из Берлина жена (ухаживавшая там за его искалеченным братом). Милая, молчаливая женщина. Стаси Фанни с мужем познакомились на концертах с этой тишайшей парой. Возникло общее понимание причин и последствий происходящей Германо–русской трагедии. Началось подобие…дружбы — враги, всё же…Неких искренних взаимоотношений.

В кровью залитой серой фронтовой жизни–существовании произошло нечто похожее на…радость. На неуловимое счастье, быть может. Тем более (в «оправдание»), «стороны» — то не стреляли друг в друга…

Мрак буден растворялся, таял в сполохах высокого искусства…

…Осенним вечером 1918 года доктор Стаси Фанни ван Менк и генерал Ханс фон Сект вызваны были в Одессу: покончил с собою, не пережив известия о революции на родине, верный присяге и монарху, командующий армией генерал фон Бёльц…

…Ночь. «Операционная» клинической больницы.

…Труп под снежно белой простынёю… Прострелянная в виске знакомая голова — беззащитной голой шеей на «полене» секционного топчана. Изнуряющее привычно сверкающий развал инструментов на стеклянных столиках. Привычно душная вонь хлороформа…рутина…

…Потом, — к утру уже, — «Золотой кабинет» Дворца коменданта Одесского Военного округа, что в дивной дуге великолепных, русского ампира, зданий…

«Струнами» — шпалеры солдатских шеренг. Матовый блеск полос последнего парада примкнутых штыков–ножей. Огромная погасшая люстра в каскадах крепа. Под ней, на ложе из резко пахнувшего лесом елового лапника, мертвец в полевом, без регалий, генеральском френче. Вырванный направленным лучом из траурной тьмы прекрасный лик скрипача под огромным лбом мыслителя, чуть прикрытым наброшенным по верх него офицерским шарфом…А в давящей душу мелодии реквиема огромного оркестра, — будто погружающееся в волны её и там тонущее, — живое тёплое пятно навсегда умолкнувшего страдивариева альта, прислонённого к левому предплечью покойного…

…Было, было о чём вспомнить…

Вильгельм Иоахим Хеймнитц, один из близких Гренера, тоже вспоминает:

«…Согрелись чаем и вином…По приглашению Секта явились офицеры штаба с находившимся в Берлине полковником Нолькеном, — начальником военной разведки генерала Врангеля. Последними вошли четверо высших офицеров полиции (один из которых, — мюнхенец, — был… будущим шефом гестапо Генрихом Мюллером!). Гостья на несколько минут удалилась к ожидавшим её врачам генерала. Вернулась вскоре. И в наработанной за годы профессорства командно–лекторской манере, — будто на докладе на учёном совете (или в Генштабе), — изложила в трёх часовом сообщении всё, что по поручении иерарха Русской Православной Церкви рассказал ей московский её информатор Осоргин–младший…»

И далее:

«Ожидавшийся Вами, доктор, и Вашими друзьями красный сбор состоялся за трое суток до Вашего прибытия к нам», — завершил её доклад Сект. И, снимая напряжение, озвучил высказанную и на нём «страшную угрозу» коминтерновских мальбруков Троцкого и Зиновьева, соответственно, первого: «Я готов отказаться от всех своих постов и пойти рядовым солдатом в бой за Германскую революцию: она вот–вот грянет!». И второго: «Я тоже готов уйти в отставку и отправиться сражаться рядовым солдатом!…». Второй, Зиновьев, лукавил: со своим верным другом, — который впоследствии скинет его в расстрельный подвал под Третьяковским проездом, — он попытается, того мало, он всё сделает, чтобы Первый на самом деле не оказался, вдруг, во главе удавшегося путча!)…(Конец цитаты).

«Да, они готовы… — продолжал Сект, — между прочим, Зиновьев, Киевский, Каганский и Радек с Клингером побывали в Гамбурге и в Берлине в начале осени…Последний даже повидался с Ревентловом!…Клингер, как доложили, уже по пути в Моабит. Радека ждут…Ловят (Карл Радек — фигура известная и на слуху. Густав Клингер — один из заместителей Зиновьева и руководитель ИКИ Коминтерна — личность подковёрная, закрытая. Тогда же Зиновьевым и выданная германской контрразведке. Оба — личные друзья Ленина. Это не помешало, первому, в средине 30–х тоже поиметь пулю в загривок; второму, в марте 1941 умереть, точнее, «дойти» окончательно в Бутырках, до того обработанному мясниками–костоломами Сухановки. Пацаном, имел честь полтора месяца — январь–февраль — «загорать» рядышком со стариком Клингером на нарах 19–й камеры этого кичмана. Ревентлов — приятель Гитлера. В будущем, видный функционер–нацист…Эвона куда вышел–дошел коммунистический интернационал! А Моабит — то известная тюрьма в Берлине. В. Д.).

Поберегитесь, господа!

Но, шутки в сторону! Положение серьёзно, — продолжал Сект. — В Москве пик схватки Троцкого с пытающимся отобрать у него власть Сталиным! Однако, именно в эти часы — сообщают — верный соратник и, в сущности, «начальник генерального штаба» кремлёвского Льва, Георгий Пятаков, вместе с Радеком и Раковским оставили Москву. И уже по пути в Берлин. И если Раковский «лишь только» хозяин Украины, то Пятаков — фигура занимающая сразу три высочайших поста в большевистской иерархии: заместителя председателя Совета труда и обороны всего СССР, заместителя председателя ВСНХ и председателя Главконцесскома — а это сердцевина разведки…Как видно, организатор путча Председатель РЕВВОЕНСОВЕТА Троцкий, крупно рискуя в кремле, здесь у нас собирается сразу брать быка за рога!…Отсюда активность оппонентов!».

Террариум с гадами.

 

27. Путч.

С поздним рассветом Гренер, Сект и доктор Стаси Фанни ван Менк раскланялись с гостями. Маму отвели отдыхать — прибыли вызванные Сектом врачи–акушеры…Сутки спустя, ночью, путешественницу разбудил Хеймнитц. Он привёл её, — переодетой, под густой вуалью, — в центр города. Провёл в библиотеку имперской канцелярии… Там уже собирались напуганные несколько, и частью чуть ли не спортивно одетые, — некоторые не бритые даже, и без непременных галстуков(!), — видимо, только что поднятые с постелей министры правительства. Президент Эберт и председательствующий рейхсканцлер Штреземан тоже взволнованы. Явно нервничают. Паники, конечно же, нет (настаивали газетчики). Но…как из реплик собравшихся политиков и чиновников мама поняла, «в воздухе библиотечного зала витает один но судьбоносный вопрос: как поведёт себя Рейхсвер?!».

Ответа на него нет. Пока….Ждут Секта! Неясность нервирует. Наконец, «открывается одно из полотен парадных дверей и, — как эпически писали утренние берлинские газеты тех дней, — появляется безупречная с головы до ног фигура главы Рейхсвера… С холодным бесстрастным выражением лица он еле заметным поклоном приветствует зал. Блеснув моноклем садится за стол. И на вопрос взволнованного Эберта: — Будет ли Рейхсвер стоять ЗА НАМИ, господин генерал? — Следует немедленно ставший историческим холодный ответ Ханса Секта: — Рейхсвер СТОИТ ЗА МНОЙ, господин президент… Но за нами и сама Россия. За нами История. Творимое сегодня квартирантами кремля затворено на их ненависти к русскому народу. К народам России вообще. А чувство это, — известно, — разлагающее и разрушительное!».

Наступила ясность. Для немцев — это сигнал к действию!

Как дальше события развивались — известно.

За ними маме привелось наблюдать, — будто за спектаклем из директорской театральной ложи, — из резиденции Гренера, куда генерал, время от времени, направлял посыльных.

Очередная и последняя троцкистская провокация первой половины ХХ века, — с большими трагическими последствиями для многострадальной Германии и — с не меньшими — для многострадальной России, да и Европы в целом, — на её глазах была задавлена. О том более полу века принято вспоминать с придыханиями. О чём с придыханиями вспоминать почему–то не принять (а стоило!). Задавлена она была не только «столетиями перманентных европейских войн выкованным могуществом Рейхсвера под командой всемирно известного военачальника».

И Стаси Фанни ван Менк, — мама моя, — не только живой свидетель жесткой по–немецки и по–сектовски стремительной армейской ликвидации большевистского путча. Но как параллельно ей, — как бы «встречным палом», по–егерьски активно и чётко, — действовали… только что вылупившиеся из веймарского «инкубатора» «дикие орды» «Национал социалистической германской рабочей партии». В момент начала путча большевиков в Германии их вывел на гамбургские и мюнхенские улицы не известный широкой публике ефрейтор Гитлер.

Финал кровавой затеи, вкратце, таков: 25 октября армией разгромлены тысячные толпы «красных» в Гамбурге, а импортированные в город эмиссары коминтерна повешены. Одновременно, Сект приказал генералу Мюллеру (однофамильцу Генриха. В. Д.) — тогда командующему войсками Военного округа в Саксонии — огнём пресечь попытки вооружения германских кальсонеров, уже возглавленных тоже прибывшими из советской России троцкистскими их родственниками, и занять в этих районах все жизненно важные объекты. И здесь не обошлось без успокаивающих «ошейников». Наконец, армейские части вошли в Тюрингию. И генерал Мюллер, тоже вздёрнув заводил, жестко разогнал марионеточные «правительства» очищенных от мародёров Земель. Путч подавлен был в зародыше: чему–то 1918 год в Финляндии и немцев научил!

В Баварии операции Рейхсвера начались тоже сразу после событий утра 9 ноября. Всё тем же «встречным палом», стремительно опережая троцкистских путчистов по свержению по свержению законных Земельного и Имперского правительств, и здесь действовали «орды» молодой партии. Было: с двумя егерями Гитлер вошел в Мюнхенский «Бюргербройкеллер». Там шел яростный…Нет–нет — не бой! Но трёп… о необходимости, что «надо что–то делать?!». Он, — вспрыгнув на стол президиума, — показал ЧТО: выстрелом в потолок «упросил» витийствовавших комиссара Баварии Кара, командующего войсками Седьмого Военного округа Лоссова и начальника Мюнхенской полиции Зайссера быстренько заткнуться. И, — не спрыгнув ещё обратно на пол, — назначил первого — правителем Баварии, второго — военным Министром Германии. Рот не успевшего открыть генерала–героя Людендорфа он поставил Верховным главнокомандующим. Ну, а…себя, себя — Рейхсканцлером, конечно! Воспринято это было (сообщалось) и присутствовавшими и самим Гитлером с юмором (?). Только ведь и смешное от трагического лишь временем отделено…Трое первых названных высших государственных чиновников «револьверному аргументу» конечно же вняли и подчинились. Но уже утром «посчитали себя свободными» от взятых на себя(!) чреватейших обязанностей. Знали ли они себе цену? Нет, конечно. А вот Гитлер знал. Наперёд, причём. Хотя «проставлена» цена была официально лишь десятью годами позднее. И не им самим — шутки ради, и в порядке самодеятельности. А всерьёз — Его Величеством Народом Германии.

А ведь некоторые — попугаями повторяя «подробности» самого факта — этого до сегодня так и не уразумели!

Тогда, — в 1923 году, — Секту, человеку дисциплины и точного исторического расчёта, поспешность само провозглашенного «канцлера» была не ко времени.

Уже прощаясь с мамой, логику своих действий объяснит он так: «…Дело сделано. Но даже самым активным, пусть добровольным, участникам наведения порядка, — в том числе «диким ордам» симпатичнейшего но не терпеливого самозванца, — необходимы скромность и ТЕРПЕНИЕ. Время его не наступило ещё. Но оно непременно придёт…Пока же…Пока далеко не скромное и очень уж шумное для бюргерского музыкального уха карнавальное шествие молодчиков его, — торжествовавших свою бесспорную победу на издохшим, как представлялось им, большевистским драконом, — полиции приказано было успокоить, придержав их у Галереи. Не успокоились. Над здравым смыслом возобладали не здоровые эмоции. Непорядок!…Главное же: на внятное, — по времени обоснованное и уж ничуть не чрезмерное, — распоряжение полиции ответили они вовсе не игрушечным огнём!… Огнём их и остановили…»

Сект, или тот, кто докладывал ему, скромничали: Мюллер, — теперь уж «ТОТ», Генрих (полтора десятилетие спустя «МЮЛЛЕР-ГЕСТАПО»), — с «довольно мирно» настроенной ордою поступил тоже «по времени» круто: 16 демонстрантов было убито. Десятки ранены. Геринг в их числе, человек во всех смыслах видный, знаменитый лётчик–асс — герой Мировой войны. В их числе несший знамя средний из трёх братьев Гиммлер — Генрих, будущий рейхсфюрер СС. И шедший в первом ряду рядом с братом и Гитлером Гиммлер–старший — Гебхард. К слову, последний ни в чём предосудительным позднее не замешанный, и после Второй мировой войны не обвинённый ни в чём. Инженер–радио техник. Интересен тем, что (как и младший из братьев Гиммлер — солдат, павший в Берлине) он один из очень не многих значимых людей Германии, — ни в те, ни в более поздние времена массовых постпораженческих разоблачений, не предал родного брата — пусть чудовища, пусть выродка, пусть достойного тысяч казней, окажись он живым в руках Трибунала. Не отвернулся от брата. В Нюрнберге — свидетель после двух лет тюрьмы (Именно ЗА ТО, что брат преступника! Получается, что и там у них, «у демократов и человеколюбов» те же ленинско–троцкистские принципы обвиния граждан!), он старался всячески, как мог, Генриха обелить, выгородить, защитить честь или хотя бы память дорогого ему человека. Пытался объяснить не объяснимое. Достучаться до сердец судей, человечества…И с Высокой Трибунальской Кафедры, — значит, на весь оскорблённый главным нацистским извергом и люто ненавидящий его мир, — не устрашился назвать «любимого брата человеком доброго, отзывчивого, нежного сердца» (каким — по многочисленным свидетельствам — тот и был в юности и в годы молодости, пока социалистическая скверна не поразила его мозг!).

Другим бы, в аналогичных, — как у Гебхарда, — ситуациях, хотя бы тень такой порядочности…Хрен!

…Остановил дальнейшее побоище у Галереи бывший Главком кайзеровской армии маршал Людендорф (тот самый, «назначенный»), шедший тоже в первом ряду колонны рядом с назначавшим (тогда же спасённым одним из прикрывших его собою штурмовиков; штурмовик тот погиб).

Гитлер, оказавшись в тюрьме, не бездельничал. Вышел с рукописью первого тома своей книги: «Четыре года борьбы против лжи, глупости и трусости». Книги в своём роде исключительной, знаковой, сокрушительной. Позже книга издана была фронтовым его товарищем Максом Аманом под окончательным названием «Моя борьба». Но написана она, — и это следует знать, на носу зарубить и помнить всегда всем «исследователям» нацизма, — под свежим шоковым впечатлением от недавней, в апреле 1921 года, встречи и откровений возвратившегося из Русского плена Мартина Тринкмана — друга детских, — в Браунау и Линце, — и фронтовых лет. («Густав и Катерина».С.82–91.МОСКВА. М.7/2002.//www.moskvam.ru//).

 

28. Сект.

Сект, отлично знавший состояние России (и самим россиянам, народу России, симпатизировавший), сказал маме провидчески:

— «Большевистский дракон далеко-о не мёртв. Страна под ним на Востоке огромна и богата. ЧЕЛОВЕЧИНЫ в ней на корм ему — невпроворот. На годы. На десятилетия! Нажрётся ЕЁ. Напьётся русской крови. Поднимется. Сил наберёт. Изготовится. И, этак лет через двадцать, — снова через нас, — надумает ворваться в Европу. В мир. Тогда и придёт время «нескромного и нетерпеливого». Но пока дракон в спячке. Пусть во временной…И осведомленный об особом «интересе» мамы к метаморфозам судьбы главного убийцы кумира её, — Александра Колчака, — неопределённо (загадочно) заметил, итожа разговор: — а Троцкий–то — он, видимо, из игры изымается!? —

- ???

— И, будто «поправляясь»: — Ничего особенного: авантюрист, — проигравший в грызне эпигонов за наследство у постели умирающего, теряя авторитет и власть, — он сделал ставку на, казалось ему, безошибочный и эффектный ход. На очередную кровавую авантюру. Снова у нас. Снова за счёт нас здесь. И конечно за счёт русских — там у Вас. Не выгорело! Решил спастись, мерзавец. Сыграв ещё раз ва–банк!…Не прошло?…Сбежал(?)… Пока?…».

…На свидании в Ишимбинском зимовье в конце 1953 года, по возвращении из четверть вековой «PASTEURской экспедиции-Одиссеи» (о том ниже) мама сказала: — «Интересно!…Кузен–то ревельский… Фреди…Ну, Александра Львовичев племянничек… Штудент… Тот, что в 1918–м в Германию сбежал…Тогда, — в 1923, в октябре, — офицеры хеймнитцевы насилу отыскали его в ералаше берлинском и явили… Так вот, он потом то же почти, слово в слово, что Сект предрёк о «скромном и нетерпеливом»… Вспомнить не могу — старая совсем — к чему это было?…Скорей всего, к тому, что потом «22 июня 1941» случилось…Помню только, что после событий осени 1923 года он успел огромную книжищу написать… Что–то в духе студенческих увлечений, ревельских ещё…Моден стал тогда у нас в Балтии, — на дрожжах «еврейского засилья», в разразившейся российско–европейской смуте забываемый, было, — кондовый мистицизм…Позже узнала: Partaigenosse его и шеф книгой этой был очень не доволен!…Плевался!… Приревновал даже, беснуясь, к невероятным, — мигом раскупавшимся, — тиражам «этого рецидива средневековья!»… Надо же!…Сам–то…Чьего рецидива гайдар?… Да, был Фред босяк–босяком…Правда, человеком оказался цельным…Не отнять. (…На вопросы…тогдашних — 1946 года — высоких интервьюеров отвечавшем «честно и последовательно». Как свидетельствует в мемуарах значительная фигура того времени: «Все попытки убедить его публично отречься от своей идеологии, — мол, сознайся в её порочности — глядишь, и не вздёрнут, и останется в истории след, — эти попытки ни к чему не привели». Albert Speer, ERINNERUNGEN. 1930–1945. М. 2005. В. Д.).

…Но ведь и Гитлер тогда о том же говорил!…Витало оно, значит, в воздухе…

В последнем слове на заседании Баварского специального суда он скажет: « - Когда я узнал, что стреляла в нас полиция, я был счастлив: по крайней мере не Рейхсвер себя замарал. Рейхсвер остаётся таким же незапятнанным, каким был всегда. И настанет час, когда он, его офицеры и его солдаты встанут на нашу сторону!(…)«дикие толпы» обратятся в батальоны, батальоны в полки, полки в дивизии… А старые знамёна вновь будут реять…».

Газеты тогда писали: «Ясно, что через головы судей он призвал будущий Вермахт и немцев видеть в нём, и только в нём, свою опору!».

Пророчество его — в 1939 году — возьми и осуществись!…

А спустя два года пришла очередь и Сектовому предвидению… Так, вот… Не спроста же именно тем, кто должен был, кто обязан был знать писанину гитлеровскую наизусть, — народу России, и евреям в особенности, и в первую очередь, — читать её не дозволяется и по сейчас! Знать бы, кем персонально, снова и зачем?

Что до сегодня вызывает яростные споры и порождает невероятные домыслы — это бросающаяся в глаза исследователей новейшей немецкой истории «подозрительная согласованность» действий в октября 1923 года германских национал социалистов Гитлера и террористов Троцкого! Ведь абсолютно по всем адресам предполагавшегося (и установленного) хода большевистского мятежа, и боевые отряды новорожденной партии на часы, — на минуты иногда, — тоже УПРЕЖДАЛИ все действия московских швондеров! Только… пусть доброхоты–историки не относят это за счёт рабочих издержек, якобы (или на самом деле), сопротивления Зиновьева и Сталина, стремившихся, якобы, не допустить главенство Льва Давидовича в «знаковых» германских событиях осени 1923 года!

 

29. Мемориал.

Маме, к тому времени скальпелем своим спасшей на «её» войнах около двух с половиною десятков тысяч россиян, — не до рассуждений было, естественно, о гипотетике «чудесного спасения» предполагаемых жертв так и не состоявшейся — и по её милости тоже — новой европейской бойни. Но октябрьским — 1923 года — вояжем в Берлин «Реестр–мемориал Светлой памяти Его Белоснежного Величества адмирала Колчака» она пополнила! А числилась в нём и Кронштадтская её эпопея года 1921. И подвиг шести братьев её: Юхо, Арво, Леннарта, Эриха, Пера и Пааво, и кузена — Павлика Редигера…В феврале года 1918, — с группой друзей–ревельцев, с Феликсом Керстеном (тоже кузеном) в компании, — перебрались они по льду «Маркизовой лужи» в сражающуюся Финляндию. Присоединились волонтёрами к прошедшему обучение в Германии, и тремя сутками прежде высадившемуся в Вааса, «27» егерскому батальону. И прошли, в связке с ним, в непрерывных боях с большевиками всю Войну за независимость. Мама узнала о том весной 1921 года, прибыв из мятежного Кронштадта в Гельсингфорс с караваном раненых Балтийских моряков.

С сентября 1939 по март 1940 года они вновь вынуждены были, бросив дела и семьи, защищать свою Финляндию в «Зимней войне». И снова жестко, — жестоко даже (на войне, как на войне!) наказывать напавших на их Суоми «родственников». Наказать снова за наглость и глупость. Керстена Феликса, правда, с ними на сей раз не было — он был в Европе. Учился. Работал. Делал карьеру. Блестящую надо сказать. Зато наличествовали все его друзья и родичи. И Белоснежный Адмирал помянут был по–доброму в семейном «Реестре» мамы ещё раз. Оказалось, не последний!

И без Эриха уже, — вечная ему память — погиб в 1918, — собрались они в начале августа 1941 года снова. Съехались, чтобы ещё раз защитить Финляндию от полчищ всё того же несчастья. Которое в тюрьмах, лагерях, депортациях и ссылках истребило к тому времени новые миллионы несчастных россиян. Защищать теперь уже об руку с… немцами. С Гитлером! (В «союзе» с ним — иного варианта спасения Финляндии «кремлёвский горец» и постоянно бдящие интересанты ей не оставили! И такое надо было пережить!…). Защитить от всё той же беды, но теперь уже с выломанными у неё только что… жвалами…

Да, снова пришлось браться за оружие. Что бы ещё раз защитить родную страну. И ещё раз попытаться «уберечь» незадачливых соседей от попыток врываться сквозь неё (сквозь нас, финнов) в нашу Северную Европу…Но то — потом. Потом.

…А сейчас — сейчас финт с Троцким!…

На помянутой — в декабре 1953 года — Ишимбинской нашей встрече — мама с гордостью и с совершенно не свойственным ей… пафосом, что ли, подытожила: — «Вот теперь Реестр наш чего–то стоит! И стыдно не будет перед светлой памятью Александра Васильевича… Подумать только, — с именем Его в сердце…Да, да, — только так, только так!… С именем его в сердце никто из Наших в этой страшной войне не осквернил ни себя, ни нас всех, хотя бы мгновением осознанного прямого действенного участия в ней на стороне Гитлера. Но и, Боже сохрани, за личные интересы рябого палача. Якобы, «отстоявшего» нашу Россию и «выигравшего» войну. Он–то её — точно, — с подачи всеядных «союзников», — выиграл. Но какую немыслимо страшную цену уплатил за это несчастный народ? …

…Не жмурься!…Словом «проиграл» не бросаюсь. А словом «русский»… Моё оно, слово это — Финка я. Пусть в Эстляндии рождённая, но финка. Значит русская… Удивлён?…Чем?! И удивляться доколе — борода уже вот какая выросла!…Был или нет на свете Рюрик с братьями, варяги в Новегороде и Киеве?! Были! Княжили! Пришли княжить над словЕнами (не над славЯнами, «славяне» — измыслы позднейшие! Настоящих историков читай! Читай великого россиянина Александра Семёновича Шишкова. Адмирала–писателя. Это он, — Президент Российской Академии ещё в 1813 году, и министр просвещения, — в своих «Рассуждениях о старом и новом слоге российского языка» писал, что «высокий стиль должен состоять из красноречивого смешения СЛОВЕНСКОГО величавого слога с простыми и всем понятными оборотами»…Вот! Шишкова читай. Читай Ключевского Василия Осиповича об ассимиляции финского населения «Русью» и об обратном следствии этого процесса — влияния финнов на «русь», убеждённого что и то и другое составляет «этнографический узел вопроса о происхождении великорусского племени. Конечно же, читай по тому же поводу записки Горчаковские — лицейского отличника — умницы!)… Да, пришли княжить над словенами — над чудью

и весью княжить пришли. Над нами, значит. Тем самым, мы — финны, чудь — русские! И Мы дали имя пришедшим скандинавам… Имя русь — тоже финское: Рутсы (Ruotsi) — Швеция! Это и было сказано в Новегороде Гостомысла по–фински… Один умный человек вспомнил: Века спорили о происхождении имени Русь. Копья ломали. Возводили его к Пруссии аж! Династию Рюрика представляли хазарской. У немцев справлялись…Господи! Ответ–то — он перед носом. У новегородских стен. «Бессловесных» финнов — спросить не догадались. А они, — МЫ, значит, — всегда знали, что Россия по–фински — «Швеция»!…Знатоков не прикормленных читай: Шишкова, Арцыбашева, Валишевского и конечно Ключевского, «О Государстве Русском» Флетчера… Карамзина… Ну, Карамзина — и его иногда…О том, что не путает… Путаник он…Или того хуже… Но не Соловьёва!…Этого не читай — вредно. Устрялова — Устрялова можно… Можно Валлотона. Грюнвальда…Есть истинные знатоки, ценители и охранители нашего прошлого…

…Финляндию свою братики мои с кузенами защищали потому, что они РУССКИЕ». Потому что истинные русские предки наши пришли строить державу именно на финскую землю.

(Не спроста, не для красного словца позволил я себе напомнить от автора к своей же «Повести о Густаве и Катерине» о недавнем поступке Владимира Путина–президента: «В понедельник 3 сентября 2001 года, во время краткосрочного визита в Хельсинки, президент России возложил цветы к памятнику бывшего президента Финляндии Карла Густава Маннергейма», союзника Гитлера во-Второй мировой войне. Руководствовался он, — в этом я не сомневаюсь, — долго и мучительно вынашиваемой, тщательно скрываемой даже от себя самого, и впервые «высказанной» таким вот неординарно решительным жестом, благодарности от имени народов России русскому генералу и маршалу Финляндии за его тридцатилетнее героическое сопротивление общему лютому врагу обеих народов. И за трёхкратную над ним победу».

…Отпевая в 1920 году Александра Васильевича Колчака, епископ Евлогий и члены русской колонии, — вместе с Иваном Сергеевичем Шмелёвым и Буниным Иваном Алексеевичем в далёком Париже, — плакали… Сообщалось о том в эмигрантской газете «Общее дело» за 4 июня 1920 года, которую тогда, в 1923 году, нашел для мамы вообще–то очень занятый Гренер. Да, они, как нормальные русские люди, плакали. Что ещё могли они? А она? Мама? Она же на панихиде не присутствовала. Но была бы — плакать не стала. Точно знаю. Рождённая в Эстляндии, Эстляндией воспитанная, — она от природы сентиментальной не была. Тем более, профессия её свойству этому не поспособствовала. Помянула Александра Васильевича в 1923 году «Тихоновым подвигом–походом» в Берлин Коридором «Маннергейма» — славным детищем финского друга.

О чём соотечественникам своим честь имеет сообщить автор этих строк… Правда, только теперь.

Да, только теперь… И только теперь напомнить имеет честь: действительно, перечень победных пунктов маминого Мемориала Колчака полнился постоянно. И в него потому, — кроме многие годы продолжавшихся посильных вкладов детей и друзей её, — необходимо занести пункт очередной. Быть может, при жизни мамы один из важнейших и принципиальнейших, связанный с арестом, отнятием и исчезновением детей. А за тем четвертьвековым изгнанием родителей моих (с более чем 20–и летней «Трансокеанской экспедицией»; о чём терпеливый читатель ещё прочтёт). Во время, которого скальпель её не возвратил в строй ни одного нарушителя заповеди «Не убий!». Чтобы оценить этот вклад вспомним ещё раз: только по «Офицерским книжкам», — за её четыре войны (1911–1922гг., Русско–японская не в счёт — там была она только операционной сестрой), — доктор Стаси Фанни ван Менк — сама — прооперировала более 27 тысяч раненых… Армия военного времени цена этому! Армия! А сколько Армий вернули в строй её медики?!…Кто и когда это подсчитает…

Однако, на той же Ишимбинской встрече в декабре 1923–го, она охладила меня: не подумай только, что переиграй интересанты 1929 год — с подлостью их в Кременце — пусть даже на искреннее «раскаяние», и даже, извинившись, возврати неким чудесным образом тебя с Иосифом, — я вернусь в полевую операционную. И стану вновь «собирать» им ландскнехтов… Болт в гайку! Как говаривали в Кронштадте мои подопечные матросы… Это не значит, что жалею себя за свой «сомнительный» труд в Гражданской войне. Нет конечно: я целитель, никогда никому не навредивший. верю в дело, которому служу. Верна клятве Цеху. Пусть тогда я не знала, не могла точно знать для кого и для чего поднимаю на ноги полегшие, было, армии. И сообразила лишь только в Кронштадте и Берлине. Но я врач.

 

30. Хельсинки.

Коротко, об обратном — в декабре–январе — пути «доктора Фанни» в Россию. Сопроводить её в Штральзунд приехал с нею, и простился, полковник Нолькен. Прибыли из Гельсингфорса Тон Вяхи и генерал Кирке — близкие друзья Маннергейма. Маршрут выбран был Гренером самый щадящий. На всякий случай рядом, в соседних купе их спального вагона Стокгольмского экспресса, следовали берлинский гинеколог Иоган (?)Штарк и патронажная сестра Наташа Ольт — ревельская землячка! Паром перенёс их в Швецию. Через Мальме, а потом через Кеми, добрались они тем же поездом до Гельсингфорса…

Встретил маму очень заметно охромевший Густав — видимый результат очередной, начала года, охотничьей африканской поездки. Результат не видимый: — «пилотируемый» им автомобиль налетел где–то в Марокко(?) на виноградные стойки. Перевернулся. Загремел в глубокий кювет (пропасть, пишут биографы, — канавы им мало!), выбросив самого. «Сам» же и наблюдал «с интересом», как огромная машина на него валилась (то ли по рассказам мамы знаю, то ли из мемуаров самого?)…Придавленный, четыре часа провалялся под ней пока не заметили…Итог: перелом бедра, ключицы, пары рёбер,…а на десерт — двухнедельное воспаление лёгких…». Словом, букет удовольствий…Гостья — не пожалев — успокоила: « - И всего–то? Делов!». В свою очередь, успокаивая её, обещал клятвенно: «Вот крест святой, мать, впредь ничего подобного себе не позволю!…Вообще… угомонюсь…». «Пора!» — одобрила. «Пора!».

А потом… «как всегда осенью, снова съездил в Тироль поохотиться», тем усугубив последствия.

С «хромотою» было у него тоже не всё просто: перелом бедра и…бесконечный традиционный, — ставший к старости натурою, — спор–перебранка с врачами–друзьями «о методике лечения»…Укоротивший ногу на пару сантиметров. Потому навсегда — вкладыш в обувь. И, — вовсе «не к лицу» гвардейской стати человеку, — до конца жизни походка «аж присядкою»…Кривой уткою.

Самое время наябедничать, перенесясь вперёд чуть. С клятвою «матери» впредь ничего подобного себе не позволять, вновь не получилось. Уже в январе он, в ситуации мало сказать экстремальной, посетил её, появившись в Москве…

Тогда же, в Гельсингфорсе, Густав с вокзала привёз её в уютнейший 2–х этажный особняк по Kalliolinnavagen, 14. Там она, наконец, — почувствовав себя почти как дома. Извлекла, поцеловав, из мешочка — «медальона» Фаберже амулетик. Окончательно отдышалась. Перед дорогой в Россию проверилась серьёзно и без спешки. Проконсультировалась у старо–знакомых коллег. Отдохнула всласть…

Конечно, был, среди прочих, разговор о смерти Ленина. И о Троцком: барон думал о том, кому достанется теперь Россия. Деталей очередного «финта» действующего большевистского председателя Ревввоенсовета–главкома он в подробностях не знал. Знал: — «Тот в нетях, пока!». Но развернул, вытянув из подстольной газетницы, московскую «Правду» от 14 октября со статьёю Радека. Нашел отчёркнутый карандашом абзац. Вслух прочёл: «…Троцкого можно охарактеризовать, как стальную волю, обузданную разумом». Хлёстко! И, пожалуй, точно! Если по нынешнему краху его германской авантюры «стальная эта воля» выпадает из московской обоймы на самом деле — поздравляю!…Тем более, он твой «доброжелатель». Но кто займёт его место?… И хотя «тому глаз вон, кто старое помянет!» — помянул таки, не поленившись встать и подойти к книжному шкафу в кабинете. Пошарил в нём глазами. Потом рукою. Нашел что–то. Снял с полки номер 662–й «Царского вестника». Долго перебирал, читая, сигнатурки густо расставленных в нём закладок. Помолчал. Сказал–спросил, будто пытаясь закончить мысль о, видно, до сегодня не перекипевшем, покоя не дающем: «Троцкий! Гений Троцкого! А наши–то, русские наши–то настоящие люди где были?»… Подошел. Подсел. Глубоко вздохнув, стал читать заложенное…Вот… Керсновский. Авторитет из авторитетов. Для меня, хотя бы…Послушай–ка, что он пишет о наших настоящих: «…Располагая страной с 70–и миллионным населением (уже отошедшим от большевиков и разочаровавшимся в них), Деникин умудрился иметь на фронте под Орлом в решительную минуту (в момент, когда подходил к главной цели Белой Армии — к Москве! В. Д.) всего 10 000 штыков…Имея до 100 000 офицеров, он не пустил их на фронт, а запер в склепы реабилитационных комиссий — и обрёк на пагубное безделье, пьянство, (…) сыпняк и наганы подоспевших к зиме чекистов. А на фронте не то что каждый офицер — каждый солдат был на счету, и в строй ставили только что взятых в плен красноармейцев. Портовые пакгаузы ломились от навезенной англичанами амуниции и одежды, а на фронте строили обмундирование из случайной сарпинки, набивали за пазуху солому, чтоб грела, стаскивали с пленных опорки…

…Никто ничего не знал. Никто ничего не делал…Это — правление генерала Деникина!» (Автор, для точности цитирует Керсновского не по памяти — по рассказу матери — но по Михаилу Хейфецу, «ЦАРЕУБИЙСТВО в 1918 году». Труду, на его взгляд классическому).

 

31. О, Россия!

— «Правление не Троцкого! Не Троцкого! — продолжал Густав…Встал тяжело. Подошел к гаснувшему камину. Присел перед ним на корточки. Неловко — по медвежьи — развернулся. Снял со стойки пару берёзовых поленьев. Потом ещё пару. Ловко пристроил–уложил их в шуршащих углях. Припечатал щипцами, пошевелив. Приподнялся. Направился вприсядку к креслу… — Ещё из Керсновского, если не устала… Вот тоже о «жутком безлюдье» вокруг трона. О настоящих. О наших настоящих!… Слушай!: «Ошибки короны обсуждались всеми кому не лень, и никому в голову не пришла мысль: а что мог сделать Государь? Передать власть Государственной Думе?…Мы уже знаем, что именно получилось из власти, полученной Думой в марте 1917–го. Подобрать из среды правящего слоя лучших людей? А где они были, вот эти лучшие люди?

Вот, «лучшие люди разорвали оковы проклятого царского» или «проклятого распутинского режима». Было Временное правительство. Была Белая армия Деникина. Была Белая армия Колчака. Была Белая армия Миллера, Юденича, Унгерн—Штернберга. Где во всём этом калейдоскопе хоть один талант, которого Николай II не догадался поставить у власти? Мы ещё можем поспорить о военных талантах наших генералов, невеликие были таланты, прости Господи, но в государственном отношении это была одна сплошная жуткая, стопроцентная бездарь!» (Тот же контрольный ист. В.Д.)…

— Что Керсновский?… — после не долгой паузы, — порывшись в разрозненных закладками блоках листков какой–то рукописи, покоившейся в толстенной папке, — продолжал Густав: — В Новороссийск прибыл из Одессы известный тебе генерал–лейтенант Андрей Григорьевич Шкуро. Тогда, в 1919 году, числился он ещё командиром казачьего кавалерийского корпуса. Но самого корпуса уже не существовало — два трубача от него остались. И сопровождала генерала лишь только знаменитая тогда по вилле Родэ румынская цыганская капелла Гулеско. Городской бонтон встретил генерала–героя балом маскарадом. Набравшись за торжественным ужином, он потребовал от города… двести миллионов золотом на новый антибольшевистский корпус. А пытаясь объяснить потерю старого, пожаловался на «неблагодарность» своих воинов. Заявив, что, якобы, разрешенные им грабежи ими гражданского населения до того обогатили казаков, что те потеряли всякое желание воевать против жидов–большевиков и разбрелись по своим станицам и куреням…Был скандал. Очень громкий….

Из той же Одессы и туда же в Новороссийск явился и генерал–лейтенант Константин Константинович Мамонтов (правильно Мамантов), тоже бывший командир во истину героического конного корпуса «Вооруженных силах Юга России». Командуя легендарным рейдом по тылам красной армии, разгромив её Южный фронт и, — смертельно угрожая большевистской Москве, — взял Курск. Но не удержал его и вынужден был отступить. Однако, успел в городских церквях, монастырях и у частных лиц собрать и вывезти — вагонами — золотые и серебряные иконные оклады; золото и бесценную злато- и сребротканую парчу и несколько ящиков с драгоценными камнями и золотом…Что бы не досталось большевикам, считалось. И всё ладно да складно обошлось бы, не обратись Константин Константинович для конфиденциальной реализации всех этих предназначавшихся им для «дела спасения России» благоприобретений к разбойничавшему тогда же в том же Новороссийске Аарону Симановичу — бывшему Киевскому а потом Петербургскому ювелиру и деловому человеку. А в 1907–1916гг. — секретарю и «поводырю» Григория Ефимовича Распутина. И хоть как–то поделясь, конечно же, со своими однополчанами. О контактах с Симановичем мало кто из них знал. А вот жлобство командующего «вызвало вал недовольства» верхушки офицерского корпуса». Новый скандал добавил грязи в и без того до нельзя и вовсе уж не ко времени испакощенный имидж Белого войска…

Бездари хватало. И она своё чёрное дело сделала… Когда возвратился из Маньчжурии, встретился с Джунковским–умницей. Помянули в «Славянском базаре» убиенного Сергея, Великого князя — Владимир Фёдорович у него ещё и секретарствовал… Не синекура, не синекура, скажу тебе… Так он, помянув российскую эту бездарь… Покойников не принято всуе поминать… Так он, помянув Его высочество в бытность того московским генерал–губернатором, вспомнил великие победительные жидовские баталии Великого князя (Ты замечала: что у нас ни возьми — всё великое да превеликое). Как тот похвалялся, что в славное своё губернаторство отловил и «почти что вчистую» выкинул из Первопрестольной «всю как есть пархатую шайку–лейку»… Почившему в Бозе 4 февраля 1905 года, — ему, на счастье его, не довелось узнать, как, после московских его викторий пятилетней давности, повели они себя во время позорной Маньчжурской кампании — там число их в солдатской массе куда как было заметно! Тогда, впервые, отмобилизовывалась и «черта оседлости» Юго–запада России. И, естественно, районы компактного традиционного проживания евреев в Восточной Сибири. То и другое — и в те годы — источник социально опасного обывательства, — по выражению Владимира Фёдоровича… Не дожил княже Сергей до беспорядков, а за тем и разбойной анархии демобилизованных солдатских масс, под командою всё тех же московских изгнанников, захвативших в 1905 году Транссиб и придорожные на нём города. Не дожил, тем более, до того, что проделывали евреи тоже, — но уже гражданские, — в обоих столицах в конце того же года. Когда в одной из них Троцкий захватил власть, став председателем городского Совета. А ведь всё это и его, Сергея, августейшая «заслуга»! Или не он выкинул из Москвы десятки тысяч молодых евреев? Главным образом, студентов и учеников старших классов гимназий, реалок и всяческих ремесленных школ, сломав все их надежды на получение образования и достойную жизнь? А ведь именно образование — и только образование — важнейшее и наиглавнейшее традиционное, — из поколения к поколению со времён Книги передающееся, — устремление еврейской массы! Цель существования… Ладно. Из Москвы он её, — массу эту, тогда только Книгою ещё вооруженную, — потеснил. Мудрость не велика. Что дальше? Необоримой динамичности и взрывной энергии массе этой — деться куда? Не в Чёрное же море? В нём — по Витте — топить её не пожелал даже венценосный брат покойного… Возможно, брезгуя. Пусть.

Куда же тогда?

А всё туда же — в гостеприимный и во всеобъятный Sozialismus. В норы. В подполье. В смрад ненависти. И оттуда — в беспощадный террор! В безжалостную и всеразрушающую революцию! В звериную месть! И — ломать–крушить всё, что само ломало и сокрушало их жизнь! Что унижало и оскорбляло… И, — напрямую адресованное и обещанное не очень грамотным и не далёким самодержцам, — «как бешеных крыс передушить последнего царя кишкою последнего попа!»… Эффектно? Nicht var?…

Словом, лепту свою в завершающую стадию процесса обрушения великой империи Великий же князь, в своё время, внёс.

Друг именно и вправду великого немецкого Нойборнского (на Волыни) колониста Юлиуса Кринке, Пётр Аркадьевич Столыпин, — «железной кистью» обуздав политическое насилие, — пресёк на время вместе с ним погромную стихию. Но стихия — будучи уже сильнее — пресекла его жизнь.

…Во второй половине 1914 года Грянула Германская война. Другие «Великие» умники загнали под немецкую шрапнель русскую Гвардию. Пали не за грош, никого не защищая и не собираясь никого побеждать, — миллионы кадровых российских солдат и офицеров. Пал Цвет Нации. Пала невосполнимая Элита народа Русского. Естественным образом, годом позже, русская армия потерпела самое тяжкое поражение в своей истории: утеряны были Польша, западные губернии, большая часть Прибалтики. Раненых было неимоверное, неисчислимое количество. Начался тягчайший, чреватый паникой, «эвакуационно–беженский» период военных действий с более чем тремя с половиной миллионами только зарегистрированных и как–то окормляемых беглецов в обозе. Скандально провалившаяся в глазах западных союзников (на реакцию общества российского плевать было!) Ставка Главковерха Николая Николаевича, тоже, как известно, Великого князя («деспота, мистика, фаталиста» по Григорию Каткову). «Самовлюблённая и злобная бездарь» по Михаилу Васильевичу Алексееву, он кинулась искать «виновных». Естественно, «шпионов». Само собою — немцев и евреев. А последних в полосе фронта и на прифронтовых территориях — а это именно сама «черта оседлости» и была — большинство населения! Самозабвенно, в охотничьем азарте исступлённо выискивали их (кого там ещё искать–то в еврейском крае?). Находили конечно! И… пошло–поехало: по огромному тысячекилометровому фронту начали заседать сотни военных трибуналов. В действо их втянута была тьмя тьмущая юристов и медиков — дворян, преимущественно. Легионы казачьих частей и офицерского корпуса (многие из коих тоже дворяне). Заработали экзекуционные команды…

Тем временем, выбитые вчистую почти что офицерские кадры необходимо было не мешкая заменять новыми. Кем? Гнать на курсы в солдатской массе искали хотя бы мало мальски грамотных. Пришлось брать и евреев. Ещё один слой великих умников решил, что евреи не должны быть офицерами русской армии. Потому жидов–офицеров курсы не выпускали — выпускали только жидов–унтер–офицеров. Унтеров. Фигуру на фронте важнейшую, ключевую!..Тем самым, под русской армией, под Россиею, под Тысячелетней Империей, — и теми же великими умниками, — закладывался «фугас немыслимой разрушительной силы». А великие вновь осознать не изволили: «Серая» солдатская масса озлоблена до крайности всем как есть её начальством. Больше не доверяет никому. В любом командире видит только злейшего ненавистника. Каждый вернувшийся с курсов вновьиспеченный офицер, — бывший свой же солдат–мужик, — он уже отныне, — если русский, — ваше благородие. Значит, смертный враг теперь, как все прочие офицеры! А вот вновь же испечённый унтер, — пусть еврей, — он всё тот же солдат. Наш! Только более грамотный и отныне уважаемый. Друг и брат. Керюха! Керя!

Когда в преддверие переворота организовывались Советы солдатских депутатов, и окопная масса кинулась избрать для представительства в них самых грамотных и уважаемых товарищей своих — предпочтение только другу! Только брату! Керюхе только!… Получилось… евреям, в большинстве своём. И единогласно — всем миром — избранные евреи–унтера повсюду заполнили и возглавили Советы. Возглавили повсюду новую Власть. Власть военную! Но, известно, зло порождает зло. «И когда преступной верхушке этой Власти понадобились надёжные исполнители для организации массового истребления ненавистных ей дворянства, офицерства и вольного казачества, — их искать не надо было: они уже заполнили все структуры власти и активно действовали в них. Они сами. И, — по законам стаи, — бесчисленные родственники их и друзья. В том числе, из переживших в 1915–16 годах трибунальские бесчинства Великого… Николая Николаевича…»

Видение случившегося глазами Маннергейма.

 

32. Москва.

Дальше, к дому, сопроводили маму, — бывшую уже о-очень, ну, «о-очень на сносях» (или в «тягостях»), — та же Наташа Ольт. Рикард Фальтин — врач, приятель Густава. И, — через границу, «коридором» у Алакуртти, и до конца, до Питера, — трое офицеров–егерей «27» густавова егерского батальона. Егеря распрощались с нею только уже в самом Петрограде. И восвояси отбыли. Не подозревая о скором свиданьице с нею аж в самой Москве.

Подробности пути её домой «карельской ветвью коридора» мне (и отцу тоже) не известны…

Тотчас по возвращению мамы случился, — в связи с неожиданным визитом финских гостей, — не предвидено срочный визит «в терем на стене», где родители повидались с Тишайшим. Во время кратенького маминого отчёта Патриарху она узнала: крах «германской затеи» коминтерна во главе с «опекавшем» её самим председателем реввоенсовета, вызвал в большевистской верхушке истерику и склоку! Как и предполагалось, — с нетерпением(!) и вожделением, — ожидавшихся «верными» его соратниками–товарищами по партии. И началось!… Началось то, о чём намекнули в Берлине! Сперва — с самого болезненного для привыкшего во всём первенствовать Троцкого: — имя его, — годами всенепременно называвшееся всегда прежде в паре с именем вождя № 1, — изгоняется отныне и бесцеремонно из списков членов почётных президиумов всех бесчисленных сборищ!… А ведь только что — накануне 9 октября — газеты ещё заполнены были приторными панегириками Зиновьева, Луначарского и, конечно, главного подхалима и лизозада «Ем. Ярославского» в адрес Льва Давидовича. И в них ещё: «…имя Ваше в сознании народа слишком неразрывно связано с Ленинским!»… Теперь публика эта, — почуяв внезапную перемену ветра, — разбегается, прячась по кабинетам при одном виде идущего по коридору героя всего этого спектакля…О том «что происходит в этих кабинетах за закрытыми дверями страшно подумать!»… Наш герой перепуган на смерть. И в саму кульминацию «антитроцкистской» кампании (начатой за долго до октября), — когда самое время хоть как–то защититься, используя несравненный полемический талант, — он по–тихому из Москвы сбегает!… По слухам — на «заячью охоту»!

Но где в Москве, или даже в огромном подмосковье, спрятаться?!

…И верно. Адриян Васильев, — диакон церкви села Большое Семёновское, что по просёлку от Талдома на Большое Михайловское, — прибыв давеча, донёс Самому: — Видел господина Бронштейна с двумя товарищами во Власовском (в Заболотском, по–прежнему) урочище на замёрзших чащобных топях близ Парсенки — правого притока Дубны!… На острову в ловчей избе с битыми беляками…Не особо чтобы и прятались…Но, по первости, не откликались… Когда же, постучав, приотворил : — «Не обознался ли?» — Да, обознался, ответили!… Но я же охотник. И знаю его давно. Встречались не однажды и на тех же болотах…А вот где нынче квартируют — не знал…

Конечно же, спасённая Патриархом, Осоргиным–младшим и доктором Стаси Фанни Вильнёв ван Менк, благодарная родина, подвиг их (о котором ничего ещё не знала — и слава Богу!) оценила гипотетически, как всегда делать это умела. Так, Преподобного, уже в 1925 году, быстро свела в могилу. Не удосужась в последующем отметить память Его хотя бы грамотным обращением. Как не сделала этого и гонимая постоянно РПЦ… Рядом с пустовавшей его официальной резиденцией у Цветного бульвара, в доме 13, по 3–му Троицкому переулку, жил Виктор Михайлович Васнецов, «выдающийся русский художник», почивший годом позднее Патриарха. Много лет в квартире мастера — музей. Память! А место жительства в Первопрестольной столице России Великого русского Гражданина забыто…

Оценила родина и заслуги перед нею Георгия Михайловича Осоргина–младшего — в 1929 году расстреляла.

Маму с отцом в том же году арестовала, но убить не успела! (Кто знает, быть может даже и не намеревалась убивать. Вожди революционные, — как любые вожди — и повсеместно, загоняя пасомых в мировые революции и бойни, — сами хотели и старались жить долго, хорошо и даже вечно. Для чего тщательно берегли собственное драгоценное здоровье. И такими врачами, как мама, не разбрасывались. В особенности и почему–то Генрих Ягода, крепко зацепившийся за власть шестёрка и порученец Троцкого. Именно он, — по поручению изгнанного из России бывшего ПредРЕВВОЕНСОВЕТА и главкома, ненавидевшего маму и не простившего ей публичного разоблачение его «колонистского холокоста» 1919 года на Украине, — распорядился арестовать родителей моих. И отправил их — разлучив с детьми — то ли в лубянский, то ли в бутырский столичные «садки». На свой, ягодовский, кукан. Где подобных целителей тщательно отбирал, собирал, коллекционировал и консервировал.

На этот раз, однако, получилось у него (или у них) снова по писанию: «Власть полагает. Но располагает–то всё ж таки не она»…Потому и тут оказались они не всесильными. Ночью однажды, на давно отработанном и обкатанном тюремщиками этапном пути, старые верные армейские друзья родителей моих, — теперь об этом можно говорить — под патронажем Сергея Сергеевича Каменева, — мастерски их перехватили. Приветили. И сложной эстафетою отправили к ещё одним, тоже верным и старым, друзьям «нобелевской епархии». В глухой северный посёлочек. В Коми. На один из притоков Северной Двины. Там они и жили, трудясь. А три года спустя (скоро сказка сказывается…) — невероятной «оказией» 1932 года — ещё одна группа старых друзей (и здесь обошлось не без верного Густава Маннергейма) — отправили маму и отца…морской Арктической Экспедицией на Северо–восток Азии. А там — Тихим океаном — в Большой мир…

…Только 21 год спустя, в конце весны 1953, — не без хлопот опального уже Александра Евгеньевича Голованова, — их Большое Госпитальное судно вновь бросило якоря на внешнем Архангельском рейд. И они возвратились домой, в Россию, к нашедшимся детям. До маминой кончины в декабре 1954 года (и до отцовой в июне 1962–го) опекаемые теми же «силами». Присматривавшими, — «глаз не спуская» (как оказалось), — за нами, детьми их. И спасли нас в кромешном пятнадцатилетнем месиве ГУЛАГа.

 

58. Патриарх.

Так ли, иначе, но в начале ноября 1923 года Вторая мировая война отброшена была ими и их немецкими «партнёрами» на ЦЕЛЫХ 16 ЛЕТ!…Народ русский, Россия были спасены до времени. «Проходное», казалось бы, событие истории. А ведь архитектором спасительных этих усилий был Сам Тишайший — Патриарх Тихон (в миру Василий Иванович Белавин)!

Изо дня в день казнили Его скогтившие Россию мерзавцы. По саму смерть терзали душу. Больной, не молодой уже, Пастырь нашел в себе сил не просто не позволить обнаглевшим разграбителям собираемой и накапливаемой веками церковной благодати, — распродав её, — загнать народы России в очередную бойню. Но, попутно, примерно наказать — пусть не всех — но особенно зарвавшихся злодеев.

В годы становления бесовского наваждения, Светлого этого Человека грязно оклеветывала большевистская верхушка. Ей вторили бесчисленные, подпевавшие ей бессовестные эпигоны, умевшие никогда ни за что не отвечать. Им помогала со дна поднятая вихрями переворотов всяческая сарынь. И даже — не скрыть этого! — собственные свои иуды обвиняли «в безразличии к бедам и страданиям насилуемого большевиками населения». В «оставлении без духовной поддержки собственной паствы». Даже в прямом предательстве народа!

…Пройдут годы. «В начале XXI века глава католической церкви Иоанн Павел II найдёт в себе мужество покаяться за преступления средневековой инквизиции… Сколько же времени должно пройти, — скажет в проповеди своей настоятель монастыря в Горней на Оливах преподобный старец Иероним, — чтобы у кого–то из наших иерархов нашлась сила воли просить прощения у россиян за жизни тех людей, которые были заключены или даже расстреляны хотя–бы по доносам служителей Церкви, презревших тайну исповеди. А то и, — что куда страшнее, — носивших под рясой гэбэшные погоны? За то что семью десятилетиями спустя по кончине Преподобномученика Местоблюстителя Тихона, — ни колеблясь ни мало, — заступит многозаслуженный ветеран этого почтенного ведомства. И станет «приглашать» преданный однажды несчастный народ… обратно в средневековье?…

ТИШАЙШИЙ оказался сильнее самых, казалось бы, сильных «радетелей» из высоких сословий. Оказался самой сильной личностью времени величайшей смуты. Оказался самым мужественным человеком. И из тюремной тиши наглухо замурованной в келье «терема на стене», из заточения, да что там, — уже из рук палачей, — спас Россию.

П о м н и т е, л ю д и, о п о д в и г е Е г о!

П о м н и т е!

Тем более, что был подвиг этот ещё и проявлением величайшего самопожертвования. «Доставшаяся ему в наследство Церковь так и не привнесла в окармливаемое ею общество истинно христианской культуры, сама в ней так и не утвердясь. Самодовольно застыла в безвременье. Страшась «умствования», и возведя косность и невежество в ранг высоких добродетелей, отвергла диалог с народом. Изначально не умея убеждать, утвердилась в единственной и мало почтенной (за то доступной и доходной) ипостаси платного соглядатая на службе «града земного», став послушной ему. «И, не приведи Господь, противоречить и самостоятельно мыслить!».

Вспомним, как в ХV веке Василий 2–й отверг подписанную московским митрополитом Исидором Флорентийскую унию с католичеством, «давшую пусть эфемерную, призрачную возможность хоть какого–то диалога меж западным и восточным христианством». Сам же Исидор «Как предатель православия!» заточён был в Чудов монастырь откуда чудом же спасся, бежав за границу! Столетие спустя, по велению Ивана IV, Малюта Скуратов задушил митрополита Филиппа, посмевшего лишь только противоречить царю в прочтении церковного законоучения. Подумать только, что с Тихоном сделали бы в 1923 году новые московские владыки за немыслимо отчаянную и чреватейшую — ан не удайся она, и узнай о ней — попытку ЕГО спасти Россию?!

Василий Иванович Белавин не пастырь мой. Не Патриарх мне. И, конечно же, не Владыка или Предстоятель. Нет у меня — меннонита — по мироосознанию моему ни тех ни других посредников между мною и С о з д а т е л е м. Беседую с Н и м напрямую. О таких уважаемый мною Великий Россиянин говорил близким моим: «человек со мною иной веры, но Господа–то нашего единого!». И многие годы — с1906–го до кончины её — был другом героини моей повести. Кумиром её супруга. И любовью незабвенной Анны Розы Чамберс (Гааз—Окунь), Бабушки, прожившей во истину Мафусаилов век. В годы, когда одно только упоминание о Нём грозило тюрьмою, они никогда не оставляли Его. Не забывали даже на час. По кончине Его чтили неизменно С в е т л у ю п а м я т ь В е л и к о г о С т а р ц а. Я же не уставал рассказывать, когда можно писать о том. В чём–то даже, не достойный, пытаясь подражать им. В Братском лагере (ОЗЕРЛАГ, Иркутская обл., 1948 г.) судьба счастливо — и не напрасно — свела меня с другом детских лет Патриарха — о. Афанасием (в миру, Дмитрием Ивановичем Алексинским; + 1952). Мы дружили. Вместе приняли исповедь ещё одного мученика — Рейнгардта Майера. Тоже меннонита. И с п о в е д ь в е к а! О том мой рассказ «Последний свидетель» (РОДИНА, М, 7/1990. С последовавшим за ним многолетним шлейфом откликов историков и журналистов СМИ планеты в 90–х гг.).