«…Что я больше всего люблю?.. Больше всего на свете я любила и люблю искусство… В моей скромной коллекции полотна великих русских и западноевропейских художников… Могу ли я забыть как скромный застенчивый красавец Исаак Левитан, великий художник, годами задаривал меня эскизами своих знаменитых полотен, и, кроме меня не известными никому, пронзительными этюдами Подмосковья! (О том, как она «задаривала его средствами существования» тётка забывала напрочь). Как великолепный, с фанатически горящими глазами Пабло Пикассо, восхищённый моей Одеттой-Одиллией в «Лебедином озере», дарил мне свои ранние работы?.. Однажды вечером он пришел ко мне в отель на Монмартр и предложил навсегда остаться в Париже… Верочка, приходите ко мне и Вы увидите чудо из чудес…».

Верочка приходила, но только на Рождественский, где Гельцер почти не бывала. Приходить на Брюсов стеснялась: в том же доме, где Катерина, жили Москвины — сестра её Елизавета Васильевна с мальчиками и мужем Иваном Михайловичем, актёром МХАТ (сама Лиза оставила этот театр в 1906 году)… Верочке Иван Михайлович… ну очень, очень — не по принадлежности к общему цеху – а так, нравился. Но он уже когда-то погорел по-глупому (потому именно, что попался, тюфяк) на непозволительной тяге к Аллочке Тарасовой. И хотя было это давно, и шалуны успели постареть, Катя ему не простила. А на Брюсовом она бывала часто: там, года с 1899-го, собирались знаменитые на Москве её «четверги», и там хранила она особенно любимый ею раздел «Малой Третьяковки». Ещё была причина стеснительности Веры Александровны, что почему-то, именно в брюсовской квартире Екатерины Васильевны, ей чаще вспоминались их – по Оке — путешествия. Главным образом, гостевания в Поленово. На особицу та их часть, где они бывали в «обыкновенном крестьянском домике». И где с уютной лавочки у палисадника открывается такой прекрасный вид на августовскую Оку… А деревенские посиделки с их печально-весёлыми песнями, играми, ночными хороводами, смелыми прыжками через костры… Боже!.. Их приглашали на такие вечёрки. Они пели с девчатами, танцевали с парнями. И хотя Катерине Васильевне было уже далеко за пятьдесят она могла дать фору любому даже самому неутомимому партнёру. И ей конечно… Давыдова нашептывала потом Катерине: «Гринька — Чернобровый великан Гринька – ну вылитый сказочный красавец-богатырь! Да…Таким вот представляется мне легендарный Григорий Орлов – любовник Великой Екатерины… А что? Сама я — чем хуже императрицы?.. Или… любовник её, — чем хуже он Петра третьего? Тем более моего Гриньки?.. Тьфу, Господи, прости! Как перепуталось-переплелось всё… Гринька-то увязался за мной (Катю, окольными путями, пошел провожать сельсоветский любитель русских танцев Евсей Приходько). У крылечка застенчиво сказал: — «Слухай, Вероника, оставайся у нас в селе! Свадьбу нарядную сыграем. Я шофёром на грузовике. Скоро трактористом стану. Хозяйство у нас есть, небольшое правда. Родишь мне красивых сыновей. Дочек красивых. Помощниками станут… Уж больно ты мне по сердцу… Мужик я не нахальный. Любить буду. Я таких красивых ещё не видел…»

«Мне сделалось так грустно, так грустно, — разоткровенничалась Катерина Бабушке. — Возможно, и прав Гриня Пухов, поленовец с Оки?.. А Верочка, рассказывая, была сама не своя! Представляю, каково ей одной, да со своим зверем… От которого, если бежать, то лишь прямиком в покойницы…».

— «...У неё своя голова. А ты о себе подумай, — в который раз твердила Бабушка. — Жизнь уходит!..»

— «Думать мне не о чём. И ты знаешь это не хуже меня… И всё! Всё!».

Чудеса!