(Из «Поденных записок» балерины Гельцер).

«…В конце 1916 года с выдохшегося фронта, взяв краткосрочный отпуск, приехал (в Москву) Г. Остановился у меня по Рождественскому бульвару. Отдохнул. И мы вместе с бабушкой Анной Розой отправились на Николаевский вокзал. В Петрограде, прежде чем ехать в Финляндию, он решил повидать Императорскую семью. Офицер свиты, — на эту, тогда ещё высочайшую привилегию, — право он имел. Не упустил возможности им воспользоваться теперь. (…) Даже после войны навещал он в Дании Императрицу-мать. А у Великого князя Николая Николаевича, своего высшего командира, гостил в Париже подолгу. В день, когда Г. прибыл в Царское село, Император согласился принять только двух посетителей. Г. аудиенция дана была незамедлительно. Царская семья, – рассказал Г., – против всех его ожиданий жила довольно изолированной и, безусловно, очень скромной жизнью. Как только представлялась возможность оставить хотя бы на несколько дней Петроград она уезжала в Царское. Как я из московского бедлама на свою тихую дачу. Императрица выглядела усталой. Измождённой даже. Голова её поседела. (…) Царь был грустен, подавлен… Однажды Г. пожал лавры в Царском селе, когда живописно повествовал о своей азиатской экспедиции. Тогда выглядевший счастливым царь забыл о времени. И аудиенция продолжалась в три раза дольше положенного. Теперь Г. не решился повторить успех, не развеяв предварительно явно подавленного состояния хозяев. Но чем теперь можно было его развеять? В Питере мы обратили внимание на то, что народ, уставший от войны, несчастную Царскую чету критикует в открытую. И очень-очень нелицеприятно. Всё развалилось (…) Даже разменной монеты невозможно найти! На Николаевском вокзале нам рассказали, что от жестоких морозов замерзли котлы тысяч паровозов. И на станциях и на путях скопились десятки тысяч вагонов. Да что вагоны! В столичных булочных, и даже на вокзальных лотках, всегда ломившихся от обилия снеди, не было хлеба (Скажем так: непонятно для чего Солженицын, — который через год только под стол полез, — сегодня всех уверяет, что хлеба в Петрограде в марте 1917 было сколько угодно! В то время как коренные Петербуржцы – родичи мои, и мои родители, и Кутепов Александр Павлович и прабабка моя, — бывшие вместе с Катериной и Густавом в городе как раз в описываемом Записками времени — в канун и во всё время Февральской революции – не путать с октябрьским переворотом, — свидетельствуют об обратном. В.Д)…

28 февраля 1917 все мы, сестра Стаси Фанни с мужем, Бабушка и я с Г. уехали в Финляндию. В Гельсингфорсе нас встретила Софи (сестра Г.). Мы пробыли там две недели. Гостили и в Вилльнесе где в годы младенчества жил мой Тютти. 9 марта вернулись в Петроград. Так как нас было много, и разместиться всем у встречавших нас Розенбергов было неудобно, мы с Г. удрали. Сняли номер в «Европейской». 11 марта вечером смотрели балет в Мариинском. (…) уже не первый день в городе не спокойно. Стреляли повсюду! Предместье грабило магазины и лавки.

В театре были по абонементу друга Г. В ложе рядом с нашей оказался давнишний знакомый Г. – доверенный Бабушки Анны Розы государственный нотариус Хольм. Благообразный старичок. Г., всё ещё никак не расставшийся со своими уланскими «шуточками» спросил его, не согласится ли тот перевести свой годовой абонемент на него, Г., в случае, если он, Хольм, умрёт первым. У Хольма не было ни семьи ни родных, о чём Г. знал, естественно. У Хольма сперва «отвалилась челюсть». Когда «дошло», он вежливейшим образом согласился. Трагикомизм ситуации в том что Г. отправлялся на фронт где смерть ждала его на каждом шагу. Когда ночью вышли из театра подумали что город будто вымер. Трамваи, лихачи, авто исчезли. Невозможно было отыскать самого захудалого «Ваньку» (Извозчика). Старый приятель Г. по полку предложил в своём автомобиле довезти нас до гостиницы. Мчались под выстрелами с тротуаров и из подворотен. Мимо вооруженных постов на Большой морской и на Невском. В ресторане гостиницы столкнулись с другом Г., директором Компании Нобелей Эммануэлем. Человеком близким и мужу Стаси Фанни Залману Додину. Которому, после несчастья в Днепровских заводах младший Нобеле особо покровительствовал. По его предложению мужчины, чтобы хоть как-то прояснить положение в городе двинулись в находящийся рядом клуб, где постоянно полно было думцев. Но там никого не было. Швейцар сообщил, что сутки никто к ним не заходил. Пошли дальше.

Через несколько шагов их остановили вооруженные штатские, потребовавшие документы и тут же попытавшиеся обыскать. Поняв, что это грабители, Г. ударом ладони бросил одного на снег. Другого наотмашь ударил в лицо, заставив бежать. (…) Но тот обернувшись из револьвера выстрелил в Г… Не попал. Двое охранников Нобеле, задержавшихся далеко сзади, бросились вперёд. И стали стрелять в бежавшего… Не знаю куда тот делся. Г. за воротник, подняв лежавшего, приставил его к поручню магазинной витрин. Спросил: «Жив?». Тот промычал. (…) Мы отправились в контору Компании рядом. Узнали, что беспорядки уже охватили весь центр. Вернулись в гостиницу. Сообщив по телефону Розенбергам что «мы пока невредимы». Но «события» в Питере, я почувствовала, начали Г. доставать. У Достоевского как-то прочла: «В гостиную вошел пятидесятилетний старец». Но ведь и Г. пятьдесят скоро! И игры хамья с оружием на улицах ему не по возрасту.

Собственно революция (Заметила Катерина в «Записках»), началась на другой день. Сообщили что шесть резервных полков, из них один казачий, считавшийся абсолютно надёжным, перешли на сторону восставших. (…) Уже утром в городе произошли настоящие сражения. Прежде всех были захвачены тюрьмы и выпущены на свободу арестанты. Сразу взят и подожжен Арсенал и склады оружия. Тотчас началась форменная охота на жандармов, городовых и генералов! Схватив их, всех тут же на месте расстреливали! Повесили Военного коменданта Петрограда, пытавшегося навести хотя бы условный порядок в городе. (…) Жизнь Г. повисла на волоске! Успокаивать его не надо было. Он сам всех нас успокаивал. (…) Всё утро стоял у окна номера. Наблюдал с четвёртого этажа за беснующейся внизу толпой вооруженных солдат и штатских. И был кем-то замечен: на нём же – генеральский мундир! Толпа бросилась в гостиницу! Швейцар тоже кинулся вверх предупредить, показать дорогу на улицу чёрным ходом. Г. накинул на себя шубу, не имевшую знаков различия. Меня схватил в охапку. Прижал к себе, укутав необъятными полами. И успел, уходя, сказать ординарцу что позвонит… Как с ребёнком он прошел со мной той же дорогой. Вдоль Екатерининского канала в контору Нобеле. Эммануэль отослал сотрудника за «нестандартным» гражданским платьем для высоченного Г. в которое он переоделся. После чего в сопровождении Эммануэля с охранниками, агента французской кампании Эжена Бо и нескольких улан, мы направились на противоположную сторону Невы во дворец семьи Нобелей по Выборгской.

По пути не раз задерживались перед дотла сожженными зданиями полиции. Пока из одной из бесновавшихся толп не выкрикнули: — «Этот вот – переодетый офицер!». Нобелевские амбалы зарычали угрожающе. Выкрикнувший замолк. Мы направились дальше. (…) Пошли Марсовым полем. На полдороги нагнал какой-то солдат: «Один из вас — офицер!». Г. распахнувшись и спустив меня на снег, шагнул навстречу доносчику. Но амбалы опередили. (…) Г. был сам не свой! Он не мог терпеть хамства «победителей». Вскоре подумала, что надолго его «не хватит». И тогда (...) Что тогда будет, мне не дано знать, но он был вооружен. Но вооружены были все они! (…) Солдат не отставал. — Совершенно верно я офицер подтвердил француз, доставая свой военный паспорт. Он воевал на Западном фронте и лишь недавно вернулся на службу в Россию. Солдат отдал честь и удалился…

На мосту через Неву, некто, подойдя к Г., положил руку ему на плечо и велел проходившему мимо солдатскому патрулю проверить документы у задержанных им граждан. Бумаги француза были в порядке. Нобель сказал, что …его документы дома. А Г. объяснил, что только сегодня утром приехал из Финляндии и его бумаги в чемодане в камере хранения Финляндского вокзала. Начальник патруля (патруль человек шесть-семь вооруженных, серьёзный с таким лучше не связываться) не имел никакого желания ехать с Г. на вокзал. И всех нас отпустил… Мне показалось, что в этом эпизоде рычание Г. связано было не с самой внезапностью обидного для него, русского офицера, задержания солдатом. Но из-за неуставного поступка начальника патруля. Тоже наверно офицера… Хотя не дай Бог бывшему офицеру поступить по уставу!

Но ретивое, армейское, не оставляло Г. ни на минуту.

Дворец Нобеле располагался рядом с заводом. Г. задерживаться у него не хотел, узнав что в доме генерал, рабочие могут устроить беспорядки. И даже ловушку. (…) Стыд страха «разоблачения» ел Г. глаза и терзал душу. Он даже высказал абсолютно не свойственное ни характеру его ни ментальности: «Мою бы 12-ю (дивизию) или школу улан – навёл бы порядок в насилуемой столице!». На замечание Нобеле: — «Ты шутишь, Г.! Ничего бы ты не сделал!» Ответил серьёзно: « Это большевистское быдло хорошо знаю. Не задумываясь, развешал бы ее по фонарям!»…

Он не блефовал: быдло развешал! Не по Петербургским – по финляндским фонарям.

Поздним морозным вечером в кромешной тьме, когда человека от зверя было не отличить, мы перебрались к жившему поблизости знакомому Г. финляндцу Селину, где в прихожей столкнулись с зятем Г. Микаэлем Гриппенбергом, только что прибывшем из Хельсингфорса. Вскоре явился и хозяин, в обществе отставного генерала Лоде, который тоже приехал из Финляндии, но чуть раньше, и жил у Селина…Столпотворение, характерное тогда во всех семьях возбуждённой смутой столицы…

Во вторник 13 марта в квартиру с проверкой явился солдатский патруль – солдаты утверждали, что «здесь проживает генерал!» — охота на генералов была в разгаре… Селин не стал отрицать, сказав, что это – отставной генерал Лоде. Солдаты начали обыскивать квартиру. Г. в халате сидел на низенькой козетке в прихожей и разговаривал по телефону, пытаясь связаться с ординарцем, оставшимся в гостинице. Солдаты заметили, что он в сапогах, на которых видны следы от шпор. Г. объяснил, что он из Финляндии и до смерти рад, что ему вообще посчастливилось – в такой мороз — достать пару сапог. Солдаты посочувствовали и ушли...

От Селина, вообще из заводского района, поздней ночью вывел нас в центр Петрограда Эмиль, сводный брат Эммануила Нобеле. Здесь повсюду горели костры. Возле которых грелись люди. Разъезжали по улицам и крутились вокруг площадей украшенные красными флагами грузовые автомобили, набитые солдатами, штатскими, громко поющими (орущими) и сквернословящими уличными женщинами. Низкое небо отсвечивало заревами пожаров. Раздирающе трещали выстрелы. Ухали взрывы…Ужас!

Утром следующего дня Г. всё-таки сумел связаться со своим ординарцем, который приехал за нами на автомобиле и отвёз в гостиницу. В гостиницу был уже назначен военный комендант, имевший в своём распоряжение отделение вооруженных солдат, призванных защищать постояльцев от посторонних громил. Кроме того комендант имел право выписывать удостоверения личности, служившие и в качестве уличных пропусков при патрульных проверках и даже при облавах (…) Революция полным ходом наводила порядок!

Ординарцу удалось получить для нас пропуск для отъезда в Москву и двухместное купе в спальном вагоне поезда, отправлявшегося тем же вечером 14 марта…

Приехав на следующий день в Первопрестольную, и разместившись у меня по Рождественскому бульвару, мы стали свидетелями начала революционных событий и в моём городе, в котором вскоре потянутся бесконечные демонстрации и запестреют красные флаги. Одно из впечатляющих революционных шествий мы наблюдали сидя на каких-то ящиках у цоколя возле входа в здание Брестского вокзала. Демонстрация двигалась по той же самой Тверской улице, что и коронационная процессия Императора Николая II двадцать один год назад. Но в противоположном направлении – теперь в сторону от центра. От Кремля. Действо впечатляющее, заставлявшее молоточками биться сердце. (…) Что есть светлого у меня, у ещё нестарой женщины, живущей сценическими, а потому виртуальными драмами и трагедиями? Только драма трагического отсутствия единственного мальчика-сына, Бог знает, что переживающего сейчас в кровоточащей Европе? Трагедия постоянно живущего войною и постоянно же возвращающегося на войну ещё одного родного человека, Г.?

Увиденное на Тверской у вокзала сегодня, — для меня, лишенной каких бы то ни было человеческих радостей, — это не Обычный Март, не Обычная Весна, не Обычные Надежды! Но Счастье Необычайное!..

…Кто бросит в меня камень?

Для Г. (…) Для него это крушение построенного им с необычайным трудом и тщаньем его мира. Разлом раз на всегда принятой им конструкции и формы существования. Этого её праздника, она знает, он не примет никогда. Что ж будет дальше?

В этот же день мы узнали об отречении Императора в пользу своего брата Михаила, близкого нашего друга. Человека решительного. Это вселило в Г. некоторые надежды. Однако через два дня Михаил тоже объявил о своём отречении. (…) Мы всё ещё в Москве. Возмущённый несостоятельностью друга, захандрив и даже поссорившись со мной, Г. ушел в себя. Молчал (…) Я навзрыд расплакалась… Издерганные и предельно уставшие мы уснули. Проспали около двух часов. Успокоившись, старики, — старики уже, — Он и я решили пока не расставаться. Встретились с Елизаветой (сестрой, Москвиной. В.Д.). И с домочадцами в ресторане Петровского парка «ЯРЕ» пообедали. Уехали на вокзал. Сели в поезд (…).

В Киеве, в следующем городе на пути моего Г. к фронту, бушевала революция. На шее статуи Столыпина, убитого царского премьер министра, болтался красный галстук… Мы ехали по гребню штормовой революционной волны… Император, отрекшись 15 марта от престола от своего имени и от имени несчастного сына, передал власть Временному правительству и будущему Учредительному собранию. В его задачу входило принятие конституции. Следовательно, для сторонников царя новое буржуазное правительство, назначенное думой, было вполне законным. Однако Г. не умел мыслить подобными категориями. Современные идеи его не воодушевляли и ни сколько не трогали. Он не хотел иметь о них никакого представления и не желал в них вникать. Он был апологетом дня вчерашнего. Считал, что его долг оставаться верным присяге, принесенной им Царю, пусть отрекшемуся в силу необратимых обстоятельств. Не сомневаюсь, что отречение суверена именно «в силу обстоятельств» в глазах Г. было фактором смягчающим, если не оправдывавшим полностью малодушный поступок Николая…»

(Из «Подённых записок Екатерины Васильевны Гельцер, артистки балета Большого театра». Ч.4. Стр. 476-488. 1917 г. Москва. Собственность Карла Густава-младшего. 1957 г. Ресифа. Бразилия. В 1958-61гг с «Записками», — с разрешения Е.В. Гельцер — ознакомлены были официальные биографы маршала Маннергейма. В.Д.).