Российским офицерам больше нечего было делать в армии (Маннергейм констатировал это задолго до появления сокрушившего империю «Приказа № 1 Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов», поставившего жирный крест на российской армии и на всей «славной» русской истории). Но в войсках Маннергейма дисциплина по-прежнему соблюдалась. День его 50-летия, 4 июня 1917 года, корпус отметил парадом и традиционными празднествами. В том числе скромным пиршеством для всех нижних чинов и офицеров. На котором большой мастер по устройству подобных торжеств штабс-капитан Иван Петрович Шаблыкин, полный Георгиевский кавалер, — сын давно покойного старшины по хозяйственной части знаменитого Английского клуба, что на Тверской в Москве, и тоже гурман великий, — повторял растроганной Екатерине Васильевне отцовское: — «И за сими столами, как во фронтовых штабах, Сезон блюсти надо, чтобы было всё в своё время. Когда устрицы флексбургские, когда остендские, когда крымские… Когда лососина, когда сёмга… И знаменитое фирменное: мартовский белорыбий балычок со свежими огурчиками разве ж в августе подашь?»… Однако, в то же время здесь, — на фоне этакой лукулловой пасторали, — вызревал заговор. Однажды, когда Маннергейм обедал со своим штабом, ему принесли послание. Он вышел из-за стола – встретиться тайно с Врангелем и Крымовым, единомышленниками. На этой встрече обсуждался план похода на Петербург для восстановления там порядка. Но известные Армии отвагой и неприятием поразившей державу социалистической скверны мужественные русские генералы Крымов и Врангель (Пётр Николаевич — с петербургского младенчества друг-приятель Маннергейма) «пришли к выводу, что задуманное невыполнимо, так как…транспорт и связь находились целиком в руках революционеров… (И снова Маннергеймово: «Вашу мать!» — Брошюрку Троцкого в желтой обложке свои карпатьевы на их столы ещё не клали. А то, генерал-лейтенант, финский швед, — или наоборот, — мог бы спросить их: а как же пятью месяцами позднее в том же самом Петрограде навёл порядок рядовой, не обученный белобилетник еврей? Там транспорт и связь, по прежнему, находились целиком в руках всё тех же «революционеров» Керенского?).

…Стыдно, господа, мог бы сказать Маннергейм. Стыдно!.. Не к ночи будь сказано… Но и «отказ — и их тоже, и их тоже! – «позволить уже выделенному Лениным из состава России Княжеству Финляндскому» выделиться из состава России взамен совместного с финнами участия в оккупации Санкт Петербурга для наведения всё того же порядка, то вилами по воде писаный предлог уйти от решения судьбоносной задачи спасения державы. Проще, от ответственности… Но нет худа без добра: вскоре молодая резвая лошадь Маннергейма поскользнулась в галопе и упала, споткнувшись, в промоину. Седок отлетел в сторону и так сильно повредил ногу, что «ему был приписан постельный режим месяца на два». Катерина Васильевна бросилась к Густаву. И Маннергейм получил разрешение уехать в Одессу лечить ногу. 25 сентября, — в день приезда Екатерины Васильевны, сломавшей подписанные ею контракты с дирекциями Большого и Мариинки — в штаб 8-й армии пришла телеграмма: его переводили в резерв, в Одесский военный округ, поскольку «он не сумел приспособиться к существующим порядкам». Маннергейм был обижен и оскорблён. Катя сумела его успокоить. И всё же… Одному из подчинённых он писал, что «Мне предложили две возможности: отказаться от должности или восстановить своё доброе имя.» Последнее означало, что он должен завоевать доверие новой власти, а это в глазах Маннергейма было бы как раз полной потерей доброго имени. И вновь Катерина Васильевна привела его в состояние покоя – она умела это! Два месяца – последних в их жизни два счастливых месяца – провели любовники вместе. Это было время почти ничем не нарушаемого тихого именно семейного бытия.