И так, мною задан был Ему вопрос: «почему Он не женится на Еве? Это же такое счастье – вместе!». Он ответил, как всегда, прямо: «Я не умею, — как твой дедушка, — заниматься сразу двумя важными делами. А семья, в моем понимании, не менее серьезное предприятие, нежели политика! Возможно, даже более серьезное… Чтобы решиться на союз с любимой я должен быть убеждён, что это не помешает второму тогда по значимости предназначению. Попросту, делу, которому я отдаю жизнь, — освобождению Европы от поразившей большевистской скверны…— И, загадочно, — Запомни: счастье может быть только внутри нас »…

Тогда я понятия не имел ни о самой скверне, ни об окончательном от неё освобождении. И уж тем более о технологии, с помощью которой должно было осуществляться или уже происходило освобождение. Рядом со мною, волею Провидения, оказался Человек, поразивший юношеское воображение обыкновенного германского Мальчишки. Я был восхищён победами моего вермахта над вонючими демократиями (вонючими они были тогда и остались такими по сей день!). Завороженный, следил я за стремительными рейдами танковых армий Гудериана по Польше, потом по ненавистной Франции, позднее по России, которая держит в плену бабушку. И бегом «лúса Роммеля» по Африке. Но я взрослел быстро: мне приоткрывались – одно за другим — до того мало волновавшие Его дела, представлявшиеся прежде низменными, будничными, не самыми главными. Я уразумел, наконец, что не впечатляющими победами его целеустремлённой открытой политики, не разгромом им парижских сифилитиков, — сладострастно и жестоко унизивших, ограбивших и растоптавших мою родину (преданную всё тою же скверной более 20 лет назад), — влюбил он в себя народ. И, конечно же, — и не только, — не за очищение Германии от душащих её орд банкиров и ростовщиков-кровососов боготворили его немцы-трудяги. Несчастные люди, сломленные безработицей и хорошо организованным левыми специалистами голодом. Народ принял его за активную деятельную немецкую человечность. Представь: тотчас по приходу к власти, — не медля ни дня, — занялся он главными жизненно важными проблемами трудящегося населения. Страна, полтора десятилетия «выживавшая» в лучшем случае супом из кормовой брюквы и терявшая 38 из полуста младенцев, рождённых калеками-инвалидами, ожила. Уже через год каждый её гражданин – от ребёнка до глубокого старика — имел из общественных столовых по две — в сутки — семисот граммовых миски гороховой похлёбки — да, да, именно сытной похлёбки с маслом и мясом!.. И не нужно ухмыляться: именно, похлёбки сытной и вкусной! Я взрос на ней и ею выжил (мясо, и масло для неё, — когда Он стал рейхсканцлером, — эшелонами везли из Прибалтики). И в день — по три двухсот граммовых ломтя отличного пшеничного хлеба (этот — из России, — из самой голодавшей Украины, точнее, — в которой процветал каннибализм. В которой поедали собственных детей. И которая жила призывами проходимцев, — Сталиным ещё не отстрелянных, — «Догнать и перегнать!»). А в это время наши немецкие дети до восьми лет получали по два 250 граммовых стакана молока в день. Которое, — огромными, как наши цеппелины, — цистернами, гнали из Дании и Голландии. И наши совсем недавно голодные дети стали, наконец, засыпать сытыми. А когда через полтора года взрослые получили работу – к станкам, в конторы, в лаборатории и на фольварки, — а ночью в постель, — сытыми приходили и все взрослые. Через два года каждый немецкий производственный рабочий по дотированным путёвкам отдыхал на курортах Европы. Бесплатными европейскими круизами — для лучших работников — путешествовал он по прибрежным странам. За четверть себестоимости приобретал, — по желанию — в рассрочку, — немецкие автомобили. Все немцы! И твои евреи в том числе, — да, и твои евреи, — если были это именно трудящиеся евреи. А еврейская пресса по всему миру (и сталинская в России, тоже пока ещё целиком еврейская — или я что-то путаю, дядечка?), — вопила истошно: «Пушки вместо масла даёт своему народу Гитлер!». И именно тогда вопила, когда сама, — уже более полутора десятилетия не лозунговые, но такие необходимые для выживания изнасилованного народа и масло и хлеб, — продолжала и продолжала гнать к нам «за пушки». Исходившего от массового голода и от ставшего уже непосильным трёх сменного труда на «оборонке». А Гитлер, тем временем, не только запретил для сытых своих рабочих вторые и ночные смены в промышленности. Но, — уже во время войны, и даже после Сталинграда, — не дал особого приоритета военному производству! А женщин – и только добровольцами – допустил к станкам лишь в самом конце трагического для Германии 1944 года! Он знал своих немцев: они справятся и без чрезвычайных мер. Он вправду стал их отцом. Любовью их. Их верой. Их надеждой. И, — запомни, — останется им навсегда в самых сокровенных нишах народной души… А ведь это, Бен, Его канонизация. Бессмертие Его…

Дело твоё, как всё это выслушивать от меня, как воспринимать. Но я правду сказал.

…Тогда – я говорил тебе – мне ещё не известны были невероятные подробности «освобождения от скверны», которое он предрекал. А книгу Его — я толком прочёл её только потом, через много лет, где-то годах в шестидесятых. Но тогда, — в сороковые, — я жил жизнью своей страны – жизнью предвоенной и воюющей Германии. Жизнью родины. И своим непременным долгом считал защиту её от ваших орд, отмобилизовываться начавших ещё в далёком 1934 году. За пятилетие до 19 августа 1939 года, когда Сталин, — решив начать вторую мировую войну, — отдал команду: «В топоры!». Эти топоры, — нацеленные в спину воюющего на Западе моего вермахта, — нависли над нами, готовые 6 июля 1941 года рубануть… Однако, однако… 22 июня, — упредив чуть, — рубанули мы… (Реплика Карла 1977 года подтверждается книгами офицера ГРУ Генштаба СССР Гектора Суворова, — изданными в России и за её пределами, — в которых он сообщает, что «…Тайная мобилизация была столь колоссальна, что скрыть её не удалось. Гитлеру оставался только один шанс – спасти себя превентивным ударом. Гитлер упредил Сталина на две недели». «Ледокол». «День М». 1968-1993».

Естественно, считал я своим долгом и защиту от того же врага своей несчастной Финляндии. Невозможность того и другого единовременно сводила меня с ума. Но психику мою, — не позволяя её безобразить, — щадили и отец, и дед в особенности. Потому я, — не умничая особенно, — не прежде других немцев понял, что цель войны – никакая ни «победа» над Европой. Над Россией, тем более... Европа – ладно: она вокруг, рядом. Но гигантская Россия не нужна Гитлеру! Разве как объект каких-то ностальгических воспоминаний. Как Украина… Но только года 1918-го. Не 1942-го же! Ведь если всерьёз: только, — хоть как бы, — начинать подбираться к её освоению, необходимы ресурсы всего человечества. И, минимум полвека, на создание мало-мальски пригодных дорог в этой бездорожной трясине! Даже над «реалистичными», сугубо региональными, проектами Розенберга по колонизации немецкими поселенцами одних только украинских чернозёмов, спецы по инфраструктуре откровенно, — и вовсе не по дурости, — смеются… Нет, не в победе над Россиею была цель. Россию не победить. Но я честно дрался в Берлине, надеясь до конца участвовать в сдерживании движения на Запад сталинских армий. Саму жизнь свою я тогда ни во что не ценил: жил и жил… Не замахивался на нечто особенное. Главное было – драться за нашу столицу без оглядки на начавшуюся её трагедию. До конца драться, чтобы не было стыдно. Так оно и было. Притом, без особого драматизма переживая трагедию неудач вермахта на фронтах. В то же время, очень не просто переживал я множественные самоубийства людей, бывших для меня примером стойкости. И не «просто» осознавал, но своими глазами видел и рёбрами ощущал, как всё идёт к концу. Но Он оставался в Берлине: «Честью Его – значит и моя тоже — была Его и моя верность!»...