Страх. И кое-что еще

Когда Эдуард принес мне рукопись «Псов», я врубился, что это абсолютный публицистический хит. Писатель и сам понимал, что это удача. В романе «В плену у мертвецов» он вспоминал: «Через посредничество моего тогдашнего издателя Шаталова я приземлился в „Новом Взгляде“. До того как я стал выпускать газету „Лимонка“, я печатал свои статьи у Додолева. В „Новом Взгляде“ собралась тогда сверхпестрая компания экстремистов всех сортов: от Могутина до Жириновского. Я опубликовал в „Новом Взгляде“ с полдюжины отличных вещей, среди них очерк „Псы войны“, так что вспоминаю газету с удовольствием. В ту эпоху в ней присутствовала жизнь. В венах газеты текла кровь».

Я решил оформить текст не в виде стандартной лимоновской колонки, но отдать под опус целую полосу, заказав нашему арт-директору Шухрату размашистый коллаж, где автор манифеста позировал с ножом. А Славу Могутина я попросил сочинить текст-отмазку, который тиснул в этом же номере, на третьей полосе:

«Глупо сейчас ругать Лимонова. Еще глупее его защищать. Отказавшись от прокурорского гнева и адвокатского пафоса, можно констатировать: ситуация, сложившаяся вокруг имени Лимонова и его самого в России, ненормальна. Если не сказать больше — патологична. Причины, по которым к Лимонову невозможно относиться спокойно (безразлично), таятся, похоже, не столько в его текстах, сколько в его личности. Но почему страсти, бушующие вокруг жизни и творчества этого „маленького сверхчеловека русской литературы“ (как назвал его автобиографического во многом героя, незабвенного Эдичку, Виктор Малухин), достигают такого накала? Почему его оппоненты обрушиваются на него с такой животной ненавистью и злобой? Вот именно — животной! О, тут просто бездна фрейдистских комплексов, главный из которых — страх. СТРАХ!

Лимонова ненавидят, потому что боятся, ведь он так не похож ни на кого из многотысячной армии советских писателей, разгосударствленных ныне и лишенных кормушки, озлобленных и жалких, беспомощных и бездарных. Конечно, знаменитые лимоновские мускулы сильно преувеличены в глазах его трусливых ненавистников (у страха глаза велики!), точно так же как преувеличен и сам ОБРАЗ этого писателя-фронтовика (на фото в „МН“ ретушеры как бы „невзначай“ пририсовали ему кирзовые сапоги к джинсам „Levis-550“).

Так, на пресс-конференции по поводу выдвижения кандидатов на премию Букера за лучший роман на русском языке (Лимонова в списке, естественно, не было. Не заслужил — ведет себя плохо!) знакомый критик спросил меня:

— Слушай, а что это за мужик, с которым ты все время разговаривал?

— Лимонов, — отвечаю.

— Лимонов?! — На его лице можно было прочесть и радость, и разочарование, ибо человек этот, видимо, представлялся критику былинным богатырем, косая сажень в плечах, Рэмбо и Рокки в одном лице, как Ленин — несознательному крестьянину в фильме „Человек с ружьем“. Это — что касается образа, имиджа Лимонова.

Если говорить о ненависти, то ее животные, физиологические проявления наиболее ярки и выразительны на бытовом, житейском уровне. На фуршете, состоявшемся после Букеровской пресс-конференции, член редколлегии „Литературной газеты“, критик Игорь Золотусский, приглашенный к нашему столу, брезгливо поморщился:

— Из этих бокалов, наверное, ЛИМОНОВ ПИЛ?! — и гордо удалился.

Предполагалось, видимо, что, выпив из одного с врагом стакана, критик подцепит и СПИД, и что-нибудь похлеще — его убеждения, например. (Так, в конце XIX века в России ходили страшные слухи о бытовом сифилисе, единственным спасением от которого считался мышьяк. Мышьяком даже самые „образованные“ умы злоупотребляли настолько, что посыпали им постельное белье. Именно из-за этого, а не от бытового сифилиса умер мнительный философ Владимир Соловьев.) Золотусский прав: спасти от Лимонова и его идеологии может только такая сугубая бдительность. А в бдительности преуспели многие. В 51-м номере „Столицы“ за 1992 год я опубликовал статью „Блеск и нищета „американской публицистики““, которая была ответом на пасквиль американского публициста Льва Наврозова „Сказка о гадком (русском) утенке на лебедином Западе“ („Известия“ — 1.10.1992) о Лимонове. Не прошло и месяца, как на имя главного редактора „Столицы“ Андрея Мальгина пришел ответ: „Грядущий парт-хам в переходный период“, где бдительный Левушка Наврозов разоблачил крутой гэбэшный заговор с целью похищения Иосифа Бродского и последующего битья морды нобелевскому лауреату и национальному поэту Америки. Практическое осуществление этой беспрецедентной акции, согласно Наврозову, доверено самым отпетым — мне и Лимонову. Опус заканчивается пафосом: „Пока что и в России Могутин может читать Лимонова, а Лимонов Могутина, скажем, в журнале под названием „Половая жизнь Лимонова без комплексов“. Или — „Вперед к сталинизму без амбиций!“ Но нет! В Могутине „говорит голос читателя“, читателя вообще, народа: все сто процентов населения должны читать только Могутина, Лимонова и других лиц по их выбору. А остальным — в морду! Что ж, текст Могутина — свидетельство в пользу того, что сталинизм вернется. Но вопрос еще в том, кто кому даст в морду с полной для себя безопасностью: Могутин Лимонову или Лимонов Могутину“».

Вот такую страшную картину живописал матерый американский публицист Лева. Вот что бы произошло, кабы не его беспримерная бдительность! Сплошное битье морд! Страх и животная ненависть обнаруживаются в каждой строчке наврозовских сочинений, написанных, как правило, в жанре пасквиля или доноса. Но его донос еще не доведен до логического конца, как у Павла Гутионтова в заметке «Откуда дровишки?»: «Любому нормальному человеку было совершенно очевидно, что, если та же прокуратура хоть сколько-нибудь чтит законы, на страже которых вроде бы стоит, она ОБЯЗАНА возбудить дело по факту публикации парижского писателя в российской газете». Там — мордобой, здесь — прокуратура, в обоих случаях — бдительность «потенциальных сифилитиков», животный страх и физиологическая ненависть.

Я вспоминаю подготовку Конгресса демократической интеллигенции, в которой я поучаствовал благодаря стечению обстоятельств (вернее — по их вине). В милой и доверительной беседе, невольным свидетелем которой я стал, принимали участие Андрей Семенов (Черкизов), нынешний генеральный директор Российского агентства интеллектуальной собственности (РАИС), и заместитель министра печати и информации РФ Валентин Оскоцкий, один из руководителей одного из демократических союзов писателей, Алла Гербер, известная своей замечательной бдительностью по отношению к любым проявлениям антисемитизма в России, и кто-то еще. «Мы должны дать понять Ельцину, что наша интеллигенция готова отдаться ему, если он сам об этом попросит. Вот Горбачев — тот умел разговаривать с интеллигенцией!» — с чувством объяснял Черкизов (Семенов). По выражению его лица можно было понять, что он готов отдаться любому, кто его об этом попросит.

Разговор был живой. Бесстрашно высказывались Оскоцкий и Гербер. Я наблюдал неподдельный демократический задор. Неожиданно речь зашла о Лимонове. Выражения лиц изменились, задор исчез. «А вы знаете, кто это? — спросил Семенов-Черкизов, показывая на меня. — Да это лучший друг Лимонова!» С Оскоцким случился приступ, он обмяк в своем кресле и мог только бессмысленно вращать выпученными глазами. В который раз я имел возможность наблюдать этот страх, переходящий в ненависть, и эту ненависть, переходящую в страх. Они сразу поняли, что сказали слишком много в моем присутствии и — случись что — лимоновская расправа с ними будет коротка и жестока. Вот что значит — «человек с ружьем», вот что значит — имидж писателя-фронтовика, придуманный ими самими образ Рэмбо и Рокки в одном лице, в кирзовых сапогах поверх 550-го «Ливайса».

Оскоцкому-то было чего бояться. Его бездарный фельетон-пасквиль-донос о Лимонове в «Совершенно секретно» (№ 8, 1991 год) «Недоросль, ставший ястребом» с последующим продолжением «Наводчики» в «Огоньке» (№ 38, 1991 год), вопреки обыкновению, не был оставлен Лимоновым без ответа. Ненависть и страх Оскоцкого получили новое обоснование. А вот Черкизов-Семенов интересовался взволнованно: «Неужели Лимонов не понимает, что, если он перестанет валять дурака, интеллигенция примет его в свои объятия?!» Когда этот же вопрос я задал самому Эдуарду (см. «Новый Взгляд», № 101, 1992 год), он мрачно ответил: «Они меня не спросили, захочу ли я принять интеллигенцию в свои объятия!»

Конфликт налицо. С одной стороны, мало кто сейчас сомневается в писательском таланте Лимонова, в том, что он является уникальным в своем роде литературным явлением. С другой — как избавиться от этого тинейджерского, подросткового демократического запала и задора, понять и принять его политическую позицию?

Когда 1 мая не было еще никакой информации о происходящих событиях — одни только слухи, мой знакомый преуспевающий политический журналист сказал: «Если это правда, что омоновцы убили восьмерых демонстрантов, то я становлюсь убежденным патриотом!» Нет, это была неправда. Убили одного омоновца, поэтому известный политический журналист остался убежденным демократом. Но неужели восемь трупов необходимо для того, чтобы перестать поддерживать политический и государственный цинизм и разыгрывать «антисемитскую карту», как это делают истеричная Алла Гербер и ее сторонники, раздувающие национальную вражду в России? Неужели нужно было восемь трупов для того, чтобы серьезно отнестись к выступлению Лимонова в «Пресс-клубе» 3 мая, а не устраивать травлю с оскорблениями и улюлюканьем? Наше появление в студии было чистой импровизацией. Идея возникла утром того же дня, и никто из организаторов передачи, естественно, не был поставлен в известность о предполагавшемся визите. О чудесах гласности и демократизации (теперь уже — полной демократии) красноречиво свидетельствовала элементарная простота попадания в прямой эфир. Как будто бы и не было до этого отмен нежелательных передач с участием Лимонова, как будто бы не было снятия из эфира 4-го канала моей авторской программы, два сюжета которой посвящены ему («Нельзя такую передачу пускать перед референдумом!» — заявил один из руководителей РТВ). Как будто бы не было всего этого страха!

Когда мы с Лимоновым появились, в студии наступила гробовая тишина. Реакция была выразительной: «Чужой среди своих! Наш среди чужих!» Думаю, если бы мы пришли не за пять минут до начала прямого эфира, а чуть раньше, могли бы возникнуть разные эксцессы. Но — все обошлось. «Простите, вы — Лимонов?» — спросила Валерия Ильинична Новодворская, пристально разглядывая Лимонова. «Да. А вы — Новодворская?» — поинтересовался он в ответ. «Вы угадали. Я вызываю вас на дуэль. За оскорбление чести и достоинства Елены Георгиевны Боннэр!» — «А на чем стреляться будем?» Вопрос о дуэли так и не был решен до конца, поскольку передача началась. В принципе все, что происходило потом, можно было предвидеть. «Организация обсуждения на „Пресс-клубе“ — когда выбирают жертву и все вместе на нее набрасываются. — Так Елена Чекалова из „Московских новостей“ определила худшую программу недели в телерейтинге „Независимой газеты“ (8.05.1993). — Не думаю, что когда-нибудь посочувствую Лимонову».

Лимонову предназначалась совершенно несвойственная ему роль жертвы, поскольку оппоненты были в большинстве, осмелевшие и праведные. «О, какая встреча! Какой крутой мен сидит — в майке, в темных очках, в перстнях. Весь из себя готовый. Это ты, Эдичка? Конечно, ты, как я мог не узнать тебя сразу. Спасибо Кире Прошутинской и ее „Пресс-клубу“ за свидание с тобой, Эд. Лимонов». («Это ты, Эдичка?» — «Вечерняя Москва», 4 мая 1993 года.) Вот как смело написано, с шутками, прибаутками, с панибратски-снисходительным похлопыванием по плечу, с демократическим задором и пафосом! Кто же такой смелый и праведный, что даже Лимонова не боится (наверное, мышьяком постель уже посыпал?), и почему это вместо подписи инициалы «А. Р.»? Ужне Анатолий ли это Руссовский, который с таким же задором и пафосом по разнарядке ГБ и партийного руководства строчил «отчет» с процесса Синявского — Даниэля? Все хорошо, все нормально, время страха проходит, и на Лимонова тоже велено хвост поднять. Демократия — штука тонкая!

С каким пафосом Денис Драгунский, вырвав микрофон из рук ведущей, заклеймил ненавистного врага! С каким пафосом поливал его Марк Дейч, получающий свои дейч-марки на «Свободе»:

— Почему же вы, господин Лимонов, сбежали из Советского Союза, от этой замечательной жизни?

И на реплику, что не он сбежал, а его лишили гражданства и неизвестно, что сейчас делают «Свобода», FBI и CIA в России, Дейч, наверняка прекрасно осведомленный о биографии ненавистного ему Лимонова, презрительно выдавил из себя:

— Не надо злобствовать, Эдуард! Всем известно, что вас в свое время попросили со «Свободы»!

Понятно, что Дейч, видимо, всерьез считает, что работать на «Свободе» и получать за вымученный «гражданский пафос» дойчемарки почитает за счастье все прогрессивное человечество, но зачем же лгать столь цинично, столь беззастенчиво? Уж ему-то не знать, что Лимонов никогда не опускался до сотрудничества с этой организацией, а напротив — всегда высказывался против ее деятельности! Кто же поддержал Дейча в «Пресс-клубе»? Да все поддержали. А чего такого-то, свои ведь все, а Лимонов — раз пришел, так пусть послушает, что о нем думают. Алексей Венедиктов с «Эха Москвы», весь содрогаясь от праведного гнева, схватил микрофон, чтобы выкрикнуть, что у Лимонова нет монополии на патриотизм! Нет?! Так почему бы тогда «Эху Москвы» не разделить эту монополию? Или у них другая родина (историческая)? Или им тоже нужны восемь трупов демонстрантов для того, чтобы стать убежденными патриотами?

Из личного опыта работы на радиостанциях «Эхо Москвы» и «Свобода» я могу определить то общее, что их сближает и делает похожими. Это — цинизм, возведенный в метод и в стиль. Откровенный, неприкрытый цинизм, какой продемонстрировал в очередной раз Марк Дейч, «лицо организации». Так Лимонов своим появлением спас «Пресс-клуб» от провала, став центральной фигурой этого довольно скучного собрания.

— Ну, Эдуард, у вас сегодня — звездный час! — сказала Кира Прошутинская.

— У меня каждый день звездный час, — парировал он. На мой вопрос, до какой степени он способен использовать различные институты массмедиа для достижения каких-то своих целей, Лимонов резонно заметил: «Я никого не использую. Меня используют в большей степени: и газеты, и телевидение — для увеличения своей популярности за счет моей популярности». И то сказать — кто бы из экспертов «Независимой газеты» назвал «Пресс-клуб» лучшей передачей недели, не будь в ней Лимонова?

— Меня многие хотят, но боятся, — говорит Лимонов, и это действительно так, ведь единицы способны преодолеть тот животный страх, ту физиологическую ненависть, которую у большинства вызывают личность Лимонова и его образ.

Помню, как мы с Лимоновым и несколькими его партийными товарищами возвращались из ресторана ЦДЛ. Вдруг один из подвыпивших друзей стал ожесточенно пинать попавшийся на пути «Мерседес». Из него тут же выскочил здоровенный охранник, который встал в позу боевика из голливудского фильма и с криком «Ах ты…….!» выхватил пистолет. Все остановились, щелкнул затвор. Оторопевший мужик, пнувший машину, быстро сориентировался и сказал: «Я — ЛИМОНОВ!» «Лимонов?!» — боевик недоверчиво посмотрел на него, но пистолет все-таки опустил. (Это как в том детском анекдоте: «Так вот ты какой, дедушка Ленин!») Сам Лимонов вышел вперед:

— Не слушайте этого пьяного идиота. Я Лимонов.

— Это тот, который Эдичка? — Не веря своему счастью, переспросил боевик. — Надо же! Два Лимонова за ночь!

В тот момент я и оценил по достоинству слова классика о том, что «поэт в России больше, чем поэт».

 

Псы войны

«Война есть абсолютное зло, следовательно, мир есть абсолютное добро», — гласит общепринятая мораль. Средства информации и на Западе, и в России охотно демонстрируют жертв войны: трупы, раненых, беженцев, женщин, стариков, детей. Перепуганные, несчастные, плачущие, — жертвы действуют угнетающе на общественное мнение. Жертв в кино снимают, фотографируют, интервьюируют в изобилии. Куда реже интервьюируют тех, кто делает войну: солдат, вооруженных мужчин, молодых и не очень молодых. И если интервьюируют, то также в роли жертв. Никогда солдату не ставят неприличный прямой вопрос: «Делать войну есть удовольствие для тебя?».

Свидетель и участник пяти войн (в Славонии, в Приднестровье, в Боснии, в Абхазии и в Крайне), я хочу, меня жжет желание заявить, совершая, я полагаю, святотатство: определенное количество солдат, возможно большинство, делают войну с удовольствием. И именно это неприличное удовольствие есть причина того, что войны длятся. Не единственная, но немаловажная причина. Ибо если бы война была исключительно ужасом, от которого все страдают, то зачем жить в этом ужасе? Необходимо добавить, что современные войны, межэтнические или гражданские, есть вынужденно лимитированные войны (например, авиация не участвует, суперсовременное вооружение не применяется) и как таковые они архаичны и более выносимы, чем Великие Бойни: Первая и Вторая мировые.

Общество плохо понимает солдата и в России, и на Западе. Тому есть множество причин. Уже через несколько лет после 1945 года солдат скатился с пьедестала, почти полвека до наших дней солдат просуществовал персонажем и неприятным обществу, и презираемым. Потому что армия потеряла свои наиболее важные функции в обществе. Первая: функция давателя и удержателя власти. В демократии власть приобретается и поддерживается не вооруженной силой, но есть результат всеобщих выборов, в сущности, результат взаимного шантажа между избирателями и избираемыми. (В советском обществе власть также не приобреталась вооруженным путем, но, однажды захваченная, наследовалась партией.) Вторая функция, потерянная армией, — защитника населения. С изобретением ядерного оружия небольшая группка профессионалов-техников ответственна за поддержание АТОМНОГО МИРА. Имея военные звания, эти люди фактически экс-терминаторы, не солдаты. Не имея для армии ежедневного употребления (используя ее для небольших экспедиций вовне «цивилизации»: во Вьетнаме, в Афганистане.), и власть, и население равно опасались армии, этой наиболее мужественной институции общества. И презирали ее. Солдаты не были популярны. Тому лучшее свидетельство то, что молодые люди призывного возраста и в Москве, и в Париже равно предпочитали и предпочитают избежать армии.

Подавленный и непоощряемый, инстинкт воина тем не менее всегда существует (и будет существовать, ибо агрессивность — фундаментальный инстинкт человека) и проявляет себя тотчас же, если образуется благоприятный климат. Этот инстинкт сегодня проявляет себя в бывшей Югославии и на территории бывшего СССР. На всех «моих» войнах я убедился, что, поставленные перед личным выбором — мир или война, — значительное число мужчин предпочитают жизнь солдата существованию беженца, безработного, рабочего или пенсионера. Именно поэтому добровольческие армии возникают мгновенно там, где политическая власть падает: на Кавказе, в Таджикистане, в Молдавии, повсюду в Югославии. Мужчины берут в руки оружие и вооружаются какой-нибудь несложной идеологией, чтобы оправдать факт взятия в руки оружия. Сегодня идеология — различные национализмы, точнее, этноцентризмы. Инстинкт воина предшествует идеологии или идеология предшествует взятию оружия? Я цинично придерживаюсь мнения, что инстинкт воина, солдата предшествует идеологии.

ВОЙНА — ГРЯЗНАЯ РАБОТА. Солдат — вынужденно крестьянин, так как должен, дабы обезопасить себя, вгрызаться в землю, работать с землей. Вуковар, ноябрь 1991 года. Под постоянный глухой бит взрываемых мин ревели мощные панцирные военные бульдозеры и группы солдат атаковали руины или грелись у костров. Руки сбитые и опухшие, в мозолях и ссадинах, темная кайма под ногтями. Война приятнее весной. Март 1993 года в Далмации: добровольцы республики Сербская Крайина копают землю, устанавливая в ямы белые пластиковые дома, брошенные войсками ООН. Тонкий запах первых цветов орешника и земли, согретой солнцем. Вижу несколько розовых червей, изгибающихся в земле. Руки солдат тронуты землей. В разгар лета война даже красива. Июль 1992-го, казаки в Приднестровье копают траншеи на кромке фруктового сада. Гудят пчелы.

ВОЙНА — ВОНЯЕТ. Воняют казармы, носки солдат, их обувь и их униформа. Так как солдат не может принимать душ дважды в день, как это делают непахнущие, стерильные жители европейских столиц. Ингредиенты духов войны: запах остывших сожженных домов, запах трупов, запах мочи. Ноябрь 1991 года возле Вуковара. Оцепленный проволокой «Центр опознания трупов». Едва я открываю дверцу нашей БГ — 167–170, мои ноздри заполняет сладкий, сальный запах трупов. Несмотря на крепкую минусовую температуру и намеренно сжигаемую в кострах солярку, запах трупов побеждает.

ВОЙНА — НЕРВНАЯ РАБОТА. Доктор Зоран Станкович и его ассистент, на руках обоих медицинские белые перчатки, переворачивают гнилой труп старухи, дабы я мог лучше его рассмотреть. Труп ужасен, — гнилой и одновременно обожженный, пальцы руки сожжены до кости. Труп имеет номер: I-431. Трупы, все ярко окрашенные и неприличные, всегда неприличные. Сексуальные органы мужчин, как жалкие разорвавшиеся оболочки воздушных шаров, прилипли в паху.

ВОЙНА — ЗАНЯТИЕ СТРАШНОЕ, ПОХАБНОЕ, СТЫДНОЕ. За два часа в «Центре опознания трупов» можно больше понять о человеке, чем за десятилетия мирной жизни. Солдаты в парамедицинских зеленых халатах поверх форменных хаки-бушлатов сгружают с прицепа трактора мешки с останками. Рослый лысый доктор в яркооранжевом комбинезоне, словно космонавт, содрав с рук перчатки, моет руки под ледяной струей из грузовика-цистерны. Группа солдат, покончив с трупами, движется к бараку-офису согреться у железной печки. и хохочут вдруг чему-то солдаты! И это нормально. Война — безумна. На войне человек немедленно становится безумным. Огромная масса нормально безумных мужчин, в холоде, в грязи, среди трупов, залпов, развалин в огне, сталкивается с враждебной массой мужчин. Одна толпа безумцев противостоит другой толпе.

ВОЙНА — ПРАЗДНИЧНА. Празднична, как атмосфера гигантского спортивного мероприятия на открытом воздухе, на случайном, часто не подходящем пейзаже. Мужики-солдаты улыбаются друг другу, шутят, хохочут, крепко ругаются матом, если ситуация трудная. Но нет этой молчаливой грусти, которая заполнила большие города Европы, России и Америки. Общая для всех смерть делает солдат брать ями. На всех «моих» войнах без исключения общество солдат принимало меня как брата, близко и сразу, что невозможно в мирной жизни. Так как, одетый в их форму, я делил с ними смерть. Пули, а тем более мины врага не могут, да и не хотят отличить писателя Лимонова от солдат. Солдаты хохочут, ругаются, чтобы спугнуть страх? Чтобы спрятать страх? Не так важно.

ВОЙНА ДАЖЕ СМЕШНА порой. Июльское воскресенье 1992 года в Приднестровье, недалеко от Дубоссар, по дороге на Кошницы. Покой и тишина. Несколько казаков даже спят, полуодетые, на одеялах под вишнями. В то время как на соседней позиции — стреляют с обеих сторон. Спрашиваю у командира, есаула Колонтаева: почему? «Два румына (так называют солдат кишиневской республики Молдова в Приднестровье) приходили к нам через фронт прошлой ночью. Принесли четыре канистры вина. Просили не стрелять сегодня. Они там празднуют свадьбу. Потому и тихо». В Крайне, на передовом посту вблизи Лишанэ-Тинськэ (март 1993 года), где только 150–200 метров разделяют враждующие армии хорватов и сербов. В течение десятка минут я слышал, как невидимый солдат-хорват страшным матом ругал сербов («Эй, четник, яе. твою мать!»), пока старый солдат-серб вдруг не сказал очень серьезно и спокойно: «Это нехорошо — ругать матом родителей». Внезапная тишина.

ВОЙНА КУДА БОЛЕЕ СВОБОДНА, ЧЕМ МИР. Свободный воздух войны есть мощная притягательная сила для мужиков. У солдата множество свободного времени. Будучи человеком «свободной профессии», легко могу себе представить, что эта свобода должна чувствоваться еще более глубоко солдатами: бывшими крестьянами, рабочими, служащими. Могу выразиться еще яснее: всегда есть люди, предпочитающие делать войну, нежели монотонно и скучно работать. И война дает возможность каждому чувствовать себя могущественным. Вооруженный пистолетом и «Калашниковым», окруженный вооруженными друзьями, я лично чувствую себя на фронтах в тысячу раз более сильным и, как следствие, более свободным, чем в Париже или в Москве. Моя могущественность меня освобождает. Смерть возможна, она всегда где-то у плеча, как тень, но на фронте я куда лучше защищен от смерти, чем в Париже или Москве. На войне я хозяин моей собственной жизни, и это я ответственен за мою безопасность, а не какая-то полиция или милиция. Признаюсь, что я твердо решил обратить мой пистолет против себя, если окажусь в ситуации, когда пленение неминуемо. (Не желаю подвергаться пыткам и унижениям.) Я принял это решение хладнокровно, практично и без страха. Мой пистолет небольшого калибра 7,65, типа «Браунинг» (полученный в подарок от командования сербских добровольцев, осаждающих Сараево), бесполезный на линии фронта, сообщает мне стабильность. Страхует меня. Я рассуждаю нелогично, вопреки здравому смыслу? Но война нелогична по сути своей. Вопиюще ясно (мне — ясно), что люди желают не только комфорта, безопасности, ищут не только спокойных удовольствий в жизни, но многие хотят также (по меньшей мере на короткие периоды времени) неспокойных удовольствий — борьбы и жертвенности. Желают знамен, коллективных шествий, военных маршей и песен. и веса оружия на плече. Когда я сдаю, уезжая с фронта, свой автомат, я как бы сдаю часть мужественности.

ОРУЖИЕ ОБОЖЕСТВЛЯЕМО НА ВОИНЕ. Солдаты хвалятся своими «Кобрами», «Кольтами», «Скорпионами», как в мирной жизни богачи хвалятся «Роллс-Ройсами», или «Феррари», или «Мустангами». «Хеклер» — автомат (с глушителем) Желко Разнатовича Аркана такая же знаменитость, как и его владелец, и известен во всей Югославии, включая Хорватию.

СОЛДАТЫ — ТЩЕСЛАВНЫ. Большие солдаты — звезды, известные всему миру. Еще в ноябре 1991 года судьба войны познакомила меня с легендарным и красочным солдатом, владельцем «Хеклера», с Арканом. Бизнесмен с темным прошлым, связанный с футбольным клубом «Червена звезда», Аркан, по всей вероятности, до войны имел проблемы с законом. (Мне он говорил, что «вырос на асфальте». Сербские «демократы», враждебные Аркану, утверждают, что он разыскивался Интерполом, так как якобы убил одного или двух человек за границами Югославии.) Сегодня он самый уважаемый командир в Сербии, лидер наиболее дисциплинированных и профессиональных отрядов «Сербской добровольческой гвардии», или «Тигров» (так как маскот гвардии — тигр). Аркан избран недавно депутатом парламента Сербии от региона Косово.

Мистер Иглбергер назвал Аркана военным преступником. Сербский народ другого мнения, и потому множество мальчиков, родившихся в сербских семьях, за последние пару лет названы именем АРКАН.

Прибыв в Белград в конце февраля, я позвонил ему, в штаб гвардии, в Ердут. Он пригласил меня по обедать с ним и его офицерами в кантине. Встречаемся как старые друзья, обнимаемся. (То есть, кого встретил на войне, становятся друзьями. В ноябре 1991 года в Славонии шли жестокие бои, и Аркан был ранен.) Две красивые девушки-солдатки обслуживают нас за обедом.

Аркан заботится о своих солдатах. Его гвардия — профессионалы. Солдат получает 100 немецких марок в месяц, офицер — 1000. Недавно Аркан купил дюжину квартир для своих инвалидов. «Где ты берешь деньги?» — спрашиваю я его. Он владелец бензоколонки и двух банков. Даже с нами, друзьями (я и два министра правительства Краины), Аркан при оружии. Его «Кобра-Магнум» («Кобру-Магнум» я видел позднее на президенте Краины Хаджиче) при нем и «Хеклер» на подоконнике, на расстоянии вытянутой руки. Я знаю, что конфликт борьбы за власть противопоставил Аркана и министра внутренних дел Краины Милана Мартича. Экс-полицейский Мартич испытывает классовую ненависть к экс-криминалу Желко Разнатовичу? Аркан всем обязан войне. Война дала ему возможность стать профессиональным и национальным героем. Национальный герой, он, однако, сохранил некоторые привычки своей прошлой жизни гангстера, что придает ему необходимый национальному герою шарм. Бывая в Белграде, Аркан останавливается в отеле «Мажестик». Шикарный (изумрудный кафель ванных комнат) отель этот может служить для съемок любого фильма с Хэмфри Богартом, Лорен Бокал или Одри Хепберн. В ресторане плачет фонтан, пьяно играет, начиная с полудня, гигантские букеты цветов повсюду, и четыре официанта в смокингах обслуживают каждый стол. Владелец «Мажестика» двухметрового роста веселый животастый человек в ярких пиджаках — друг Аркана.

ШТАБ ОПЕРАТИВНОЙ ГРУППЫ (района Бенковац). Полковник Танга, несколько офицеров и я пьем кофе. Март 1993 года. Полковник Танга был профессором военной академии в Белграде. Среди его учеников ангольский генерал Шейто Нето. Среди его сегодняшних врагов целая толпа вчерашних друзей. Командир 113-й хорватской бригады Иван Бачич, например. «Видите ли, я принадлежу к единственному поколению сербских военных, которое дожило до пенсионного возраста, так и не поучаствовав в войне, — говорит, улыбаясь, полковник Танга. — Это так я думал совсем недавно. Война состоялась в первый же месяц после моего ухода на пенсию. Судьба сербов — воевать и умирать». Все это говорится без грусти, с улыбочкой самурая.

Как будто для подтверждения его слов в штабе внезапно появляется капитан Драган. Каска, лицо раскрашено, физиономия настоящего Рэмбо, — капитан прибыл прямо из боя (кровавого, как мы потом узнали) за высоту Ражовльева Глава. Он все еще очень возбужден боем. Он разговаривает возбужденно, жадно курит, отбивает как бы ритм боя зажигалкой по столу. Снимает каску. Под каской его голова обвязана хаки-платком. Его ногти сломаны, руки выпачканы землей и машинным маслом, ногти сломаны, словно руки тракториста какого-нибудь или механика. Руки солдата и есть руки крестьянина-механика. Капитан говорит о проблемах армии Краины. Наиболее серьезная, по его мнению, есть проблема нехватки младших офицеров на уровне командиров взводов и отделений. Профессиональный солдат капитан Драган прибыл ниоткуда (якобы из Австралии) в самом начале «первой войны», как здесь называют сербское восстание против хорватов в 1991 году, для того чтобы научить сербов Краины воевать. С тех пор он сделался живой легендой. Спрашиваю его по-английски, австралиец ли он. «У меня множество паспортов», — говорит он и таинственно улыбается. Много раз интервьюированный массмедиа мира (даже американское шоу «60 минут» интервьюировало его недавно), капитан остается тем не менее загадкой. Я слышал даже, что он серб еврейского происхождения. В одном нет сомнения: он высокопрофессиональный солдат. Через несколько дней я посетил его центр «Альфа». В центре желающие солдаты могут повысить свою профессиональную квалификацию в любых областях военного искусства. Преподается камуфляж, борьба с танками и самолетами, конструкция убежищ и дзотов, закладка минных полей, правила атаки и боя в различных условиях. Центр «Альфа» наполнен сотнями юношей и десятками девушек. Сталлоне играл Рэмбо, в то время как Драган живет Рэмбо. Американцы воображают судьбы, которые другие живут.

СУДЬБА СОЛДАТА. Я познакомился со многими солдатами за последние пару лет.

Некоторые из них уже мертвы. Подполковник Костенко был арестован и убит своими, в Приднестровье. О нем говорят плохое, но он был храбрый солдат, настоящий пес войны. Служил командиром десантной части в Афганистане. Брал Паншир. Был там два раза ранен, много раз награжден. В отставку его отправили в сорок лет. Однако его гражданская жизнь в Приднестровье продлилась всего два года. Мне привелось узнать его близко, я спал на столе в его крошечном кабинете в разрушенных войной Бендерах, разодранных надвое линией фронта Бендерах. Мир твоему обгорелому телу, солдат. Национальные революции, рождение государств и войны, этим рождениям сопутствующие, делаются пассионарными героями, трагическими фигурами. Анархист, индивидуалист, часто даже преступник — такой герой-солдат вскоре начинает мешать обществу, которому он же и помог родиться. Тогда героев-солдат убирают, дабы освободить место для министров и бюрократов. Вот почему подполковник Костенко был убит, и министр внутренних дел Мартич ищет способ убрать Аркана.

Когда военные действия затухают, солдату становится скучно, и он переключает свое внимание на банальные вещи, но важные в контексте его жизни. Прежде всего ищет возможно лучшей пищи. В казарме суп обыкновенно куда хуже, чем на позициях. По причине того, что в казарме кормятся сотни людей. На позициях бывают отличные повара. Так, в Смильчич (в Крайне) работает повар, получивший второе место на всеюгославском конкурсе поваров до войны. Он накормил нас отличным супом с ветчиной и фасолью. Сытый, солдат ищет, если есть возможность, стакан вина. Девушки стоят в солдатском списке после еды и алкоголя.

Для того чтобы убедиться в том, что наши солдаты не очень отличаются от их солдат, я посетил как-то в свободное время оставленный французским батальоном ООН лагерь в Карин, в устье реки Каришница. До войны на этом месте был автокемпинг. Я обнаружил на красивой земле слаборазвитой страны мусорную свалку сверхразвитой страны. Пустые бутылки из-под «Бордо» и других французских вин, банки из-под «Кока-колы» и «Фанты». и неожиданно огромное количество разбухших от дождей дешевых книжонок карманного формата. «Часовой Ада» известного автора Жерара де Вилльерса, «Крестовый поход в Бирму», «Рамдам в Кассино», — короче, весь романтико-милитаристский жанр, вся идеология войны. Инстинкт воина предшествует идеологии или идеология предшествует оружию? Я твердо верю в то, что определенный сорт мужиков испытывает всегда биологическую жажду войны и что никакая «цивилизация» никогда не сможет изменить их природу. «Убрать насилие из жизни человеческой все равно что убрать один из цветов радуги из спектра», — писал великий Константин Леонтьев. Как женщина и мужчина, война и мир стремятся соединиться в одно совершенное существо без изъяна. Но не могут.

 

Страх-2 (и это все о нем!)

Могутин долгое время был ревностным защитником лимоновского имиджа, в известной степени им же, Славой, сформированного, последовательно и с известной долей публицистической свирепости отстаивая свою точку зрения на объект опеки. Вдогонку «псовой» отмазки был опубликован «Страх — 2», который я тогда счел нужным слегка купировать, но в этой книге воспроизведу полностью:

«В одной из последних своих статей об экс-шефе Всероссийского бюро расследований (ВБР) теневого кабинета министров В. В. Жириновского Эдуарде Вениаминовиче Лимонове, „Страх. И кое-что еще“ („НВ“, № 19 (70), № 112 за 1993 год), я задавался уже вопросом: „Почему демократы не любят Лимонова?“. И сам же на него отвечал: не любят, потому что боятся, боятся, потому что считают его фашистом, экстремистом, „человеком с ружьем“, скорым на расправу.

Теперь тот же самый вопрос я переиначу в „Почему евреи не любят Лимонова?“. Смысл ничуть не изменился, да и ответ будет тем же: не любят, потому что боятся, боятся, потому что считают фашистом, экстремистом, антисемитом. Попробуем жеив этом случае отбросить в сторону физиологию, эмоции, присущую советской ментальности косность и всяческие предубеждения и поразмыслить логически, без соплей, слюней и прочих выделений.

По поводу определения „фашист“. На сегодняшний день это слово окончательно затерто и десакрализовано, сведено до уровня бытового лексикона. Не знаю, хорошо это или плохо, но сейчас в России фашистами именуют друг друга не только демократы патриотов и патриоты демократов, левые правых и правые виноватых, не только политики во время междоусобных перебранок, но и повздорившие супруги на кухне. Слово стало расхожим, потеряв свой первоначальный смысл. Я знаком с людьми, которые с гордостью именуют себя фашистами. Меня и самого неоднократно называли фашистом, вкладывая в это определение как положительный („голубоглазая бестия!“), так и отрицательный смысл („Да что вы с ним разговариваете! Он же бритоголовый!“). А вот Жириновский, при всей схожести карнавальных нарядов своих „соколов“ с наци, при всей нарочитой стилизации своих речей и лозунгов, страшно обижается, когда его называют фашистом (или делает вид, что обижается), подает в суд и даже выигрывает при этом процессы. То же самое — с Дм. Васильевым, В. Анпиловым и другими всем известными персонажами, сколь бы разнящимися они ни были. В сознании „демократической обчественности“ все они густо запачканы в неприятный, цвета „детской неожиданности“, окрас. Лимонов — один из них, быть может, самый красный и самый коричневый, решивший, что „лучше грешным быть, чем грешным слыть“. И он — единственный, кто, наплевав на тупые общественные стереотипы, перестал от этого открещиваться. Тем более что это все равно абсолютно бессмысленно в его случае. „Вот его истинное лицо!“ — заверещали праведные демократы, восторженно потирая ручки, но — обожглись, поумерили пыл. Случай Лимонова — особый. Потому что, как написал один псевдолитературный „деятель“, „собственно, Лимонову мы прощаем его фашизм, не верим, что он мракобес, — за прекрасную повесть о любви“».

Вот это да! Ничего себе: ОНИ ПРОЩАЮТ ЕМУ ЕГО ФАШИЗМ?! ОНИ НЕ ВЕРЯТ, ЧТО ОН МРАКОБЕС?! И все это — за прекрасную повесть о любви? Если так, то времена круто меняются, и демократы уже не те, что прежде.

С фашизмом, кажется, разобрались. Экстремизм. Качество, характеризующее человека, который бросается из крайности в крайность и не в состоянии (или он этого просто не хочет, ему это противно) придерживаться добропорядочной «золотой середины». Но можно ли назвать Лимонова экстремистом? Да — если иметь в виду эстетический и политический экстремизм, который исповедовали Бакунин и Кропоткин, Константин Леонтьев и Юкио Мишима, Пьер Паоло Пазолини и Жан Жене — те, кого сам Лимонов избрал в число единомышленников (по любопытному стечению обстоятельств четверо последних персонажей этого яркого перечня были гомосексуалистами). Кажущийся экстремизм Лимонова ни в коем случае не удается свести к простому и довольно распространенному желанию «пописать против ветра» (как выразилась М. В. Розанова). И — уж если продолжать эксплуатацию этого термина — лимоновский экстремизм не имеет ничего общего с экстремизмом Жириновского, Васильева или Анпилова.

В общем, и тут Лимонов верен себе: «Хотите считать меня экстремистом, считайте», но уточняет при этом: «Мои эстетические взгляды и пристрастия не изменились за последние четверть века, лишь углубились и уточнились. Если же говорить о моих политических взглядах, то и они мало изменились, скажем, со времен написания „Эдички“ („прекрасной повести о любви“, за которую благородные еврейские демократы способны простить ему даже фашизм и „мракобесие“!). То есть консерватором (реакционером!) или традиционалистом я был всегда. Это общество московское (не хочу называть его российским) болеет, исповедуя на сегодняшний день радикализм, каковой во всем мире считается правым консерватизмом! Не нужно с больной головы на здоровую, а? Сегодня на фоне всеобщей демократической революционности, когда каждый экс-преподаватель марксизма стал фанатиком демократии, подобные взгляды консервативны. Но это они мечутся между полюсами, я стою тверд как скала. Я последователен!» («МН» — 1.11.1992).

И наконец, обвинения в антисемитизме, вытекающие из «фашизма» и подкрепленные «экстремизмом». Вот, оказывается, каков главный козырь еврейских демократов в борьбе против «лимоновского засилья»! Но не является ли и это плодом больного воображения, симптомом, дающим простор для психоанализа? Лимонов неоднократно подчеркивал, что никогда не был антисемитом. Впрочем, нет — был: когда ухаживал за Леночкой Щаповой, виновницей написания и героиней «Эдички», бывшей замужем за евреем. Антисемитизм был исчерпан, как только Леночка ушла к Эдичке. Достаточно ознакомиться с содержанием лимоновских книг, чтобы понять: его любовь к евреям никогда не знала границ. Вернее, к еврейкам. Тут — целая галерея портретов Эдичкиных возлюбленных, начиная с пышнотелой Анны Моисеевны Рубинштейн, бурный и продолжительный роман с которой подвиг его к написанию «Молодого негодяя», и заканчивая безымянными подругами, которым он спел настоящий гимн в «Дневнике неудачника»: «Ох, еврейские девочки, еврейские девочки. Энергичные и пышнотелые, мягко, по-восточному романтичные, они рано покидают родительский дом. Они отважно выходят в мир, вооруженные диафрагмами, противозачаточными таблетками и книжкой о диетическом питании. Восторженные, носатенькие, поблескивая коричневыми глазками, они первые во всяком движении, то ли это женское освобождение, или социализм, или терроризм. Они первые бегут покупать новую книгу поэта, и вы найдете их обмирающие глаза, если взглянете в зал во время выступления любой рок-группы или исполнения классической музыки. Они учатся балету и фотографии, они самостоятельны и упрямы. Часто действительно развратные и очень сексуальные, они умеют смирять себя ради долга и семьи. Среди них можно найти редкие и тонкие цветы необыкновенной красоты — такие становятся куртизанками и покровительствуют искусствам.

Сколько ни изводили еврейских девочек Освенцимами и прочими сильнодействующими средствами, а они все бегут по улицам городов мирового значения, все глядят на вас влажно из-под руки в автобусе, все дают вам — славянские и других народов юноши — свое тело».

Я, конечно, понимаю, что еврейскую любовь Лимонову это объяснение все равно не принесет, но хоть ненависти поубавит. Лимонов сам, видно, тоже смирился, понял, что насильно мил не будешь, поэтому и констатирует спокойно, без нервов, без комплексов: «Шел мимо я — красная сволочь — кудрявый, длинноволосый, с темной кожей и черными мыслями. Э. Лимонов — человек из России. И что удивительно — талантливый нееврей».

Талантливый нееврей! Каково?! Хотите верьте, хотите — нет, но и такие случаются. Но за прекрасную-то повесть о любви, конечно, можно простить и эту возмутительную наглость, правда ведь, дяденьки демократы?..

И вот мы без слюней, соплей и прочей физиологии, спокойненько разобрались с господином Лимоновым: и с фашизмом его, и с экстремизмом, и даже с юдофобией. Теперь он перед нами — как облупленный! И что теперь? А вот что: г-н Лимонов написал-таки статью, которую от него так долго ждали господа демократы. «Извращения национализма» называется («Новый Взгляд» — № 117/93). Несколько слов о персонажах этой статьи.

Бывший лимоновский соратник В. Пруссаков с усиками а ля-Гитлер издает в Москве газету «Русское воскресение», украшенную свастикой и православным крестом. В качестве примера приведу только заголовки первого попавшегося мне под руку номера (№ 8/16): «Рисуйте свастики!», «Меткое гитлеровское слово. (К вопросу о краснокоричневых и ЖИДко-голубых)», «Холокост — миф XX века», «Не ругайте Гитлера!», «Спасите христианскую Америку! Прекратите завоз жидов!», «Жидовский беспредел в Америке», «Выродки. Болезни вырождения у жидов», «Гнусный жидовский садист и его жертва», «Русский жид — главный развратник США», «Пархатые не россияне», «Патриоты всех стран, народов и рас, объединяйтесь против общего ВРАГА!». На первой полосе крупным шрифтом — эпиграф из Гитлера: «Ныне я уверен, что действую вполне в духе Творца Всемогущего. БОРЯСЬ ЗА УНИЧТОЖЕНИЕ ЖИДОВСТВА, Я БОРЮСЬ ЗА ДЕЛО БОЖИЕ». Обойдусь без комментариев.

Также в России в издательстве «Молодая гвардия» (1992 год, тираж — 50 000 экз.) вышла книга Пруссакова «Оккультный Рейх и его Мессия», куда вошли три его работы: «Адольф Гитлер (Штрихи к портрету)», «Оккультный Рейх» и «Форд и Гитлер».

В своем первом интервью в СССР Пруссаков вспомнил и о Лимонове: «Мой друг Эдуард Лимонов раньше хотел быть американцем. Теперь хочет стать французом. В США он со всеми перессорился, потому что пытался сохранить независимость. А там это очень сложно. От бывшего советского ждут, что он начнет ругать Родину. Но когда пытаешься объективно смотреть на обе страны, то превращаешься в подозрительную личность».

Насколько я знаю, за последние лет десять Пруссаков и Лимонов встречались только на страницах «Дня»…

В той же «Молодой гвардии» в прошлом году несколькими изданиями вышла книга и другого персонажа лимоновской статьи, Григория Климова, «Князь Мира Сего» (общий тираж — 100 000 экз.). Сам Климов гордо именует себя профессором сатановедения и, судя по текстам, производит впечатление человека не совсем нормального, а вернее сказать — совсем ненормального. Его перу принадлежат книги «Берлинский Кремль», «Крылья холопа», «Дело № 69», в которых разоблачаются сионские мудрецы, загадки и тайны психвойн, дурдомов, 3-й ЕВмиграции, 13-го Отдела КГБ и «Протоколов советских мудрецов», «комплекс латентной педерастии Ленина», импотенция Синявского-Терца-Пхенца, проповедь гитлеровских идей о расчленении России и переселении русских за Урал Солженицына, деятельность новой диссидентской партии ППП (Прогрессивная политическая порнография) и многое другое.

Но самой известной книгой Климова считается изданный в России «Князь Мира Сего», «программное произведение».

Нет смысла говорить, что вся бурная деятельность Г. П. Климова не имеет никакого отношения ни к литературе, ни к философии, ни к каким-либо другим искусствам и наукам. Без поддержки двух-трех русских профессоров-антисемитов, преподающих в никому не ведомых провинциальных университетах Америки и ведущих непримиримую войну против профессоров-евреев, отхапавших себе все лакомые престижные места, Климову вряд ли бы удалось издать свои шизофренические сочинения даже таким мизерным тиражом, каким они вышли за границей.

Почти на каждом творческом вечере Лимонова в Москве находятся «таинственные» прыщавые подростки, спрашивающие его о Климове. Тинейджеров эти климовские «страшные сказки», должно быть, занимают больше, чем Толкиен и Кастанеда.

Говоря о Жириновском, которого никому представлять не нужно, хочется вспомнить, как развивался их бурный, но непродолжительный роман с Лимоновым. Владимир Вольфович встретился с Эдуардом Вениаминовичем, когда инициативная группа студентов историко-архивного института выдвинула Жириновского на должность ректора (вместо Ю. Н. Афанасьева). В тот момент я еще числился студентом этого заведения и предвкушал страшный скандал в институтских стенах (это было полтора года назад). Мы с Лимоновым пришли на Никольскую, где в актовом зале главного здания МГИАИ должен был выступить В. В. Он и выступил в присущем ему юмористическом духе с известными лозунгами, которые мало с тех пор изменились. Лимонов тогда быстро освоился и вскоре уже бойко раздавал свои автографы на программе ЛДПР. Естественно, никаким ректором В. В. не стал, а студентам — инициаторам его выдвижения жестоко набили морды студенты-демократы.

Через некоторое время, 1 марта 1992 года, Жириновский сделал ответный жест, посетив творческий вечер Лимонова в ЦДЛ, где уже по-свойски расписывался на лимоновских книгах. Все это было очень символично.

Они были нужны друг другу. Жириновский Лимонову — для того, чтобы пролезть в большую политику (тот наивно полагал, что В. В. ему в этом поможет), а Лимонов Жириновскому — чтобы пролезть в вечность, поскольку ведь не такой уж дурак Вольфович, чтобы не понимать, что настоящий, серьезный политик из него никогда не выйдет, а вот за счет того, что Э. Л. на него облокотился, в лучах его писательской славы и в его тени можно и остаться в истории.

Понятно, кто кого бросил. Так же как в свое время Леночка бросила Эдичку, Эдичка бросил Вовочку. Но — нужно отдать Лимонову должное: он довольно долго терпел Жириновского и хранил ему верность, отказываясь признать в нем того, кем он на самом деле и является, — трагикомическим персонажем политического варьете. Однако лимоновское терпение подошло к концу, когда Владимир Вольфович дошел до того, что стал на митингах раздавать конфеты.

В принципе Жириновский — мой любимый политик, он веселый дядька. У него хороший имидж, выдающиеся политические способности, но — он играет не по правилам жанра. Я понимаю, что очередной его спич при открытии очередного рок-клуба приносит ЛДПР новых сторонников из тинейджерской среды, но когда вся его политическая деятельность сводится к раздаче конфет и открытию рок-клубов, можно ли вообще называть это политикой?

Поддержав на Конституционном совещании президентский проект Конституции, Жириновский получил бесплатную поддержку и рекламу на ТВ и в демократической прессе. Тем самым он в очередной раз изменил своему популистскому курсу, подтвердив репутацию «карманного» оппозиционера.

Организовав национал-радикальную партию, Лимонов попытался сплотить вокруг себя реальные политические силы. И, кажется, ему это удалось. Он претендует на роль теоретика современного русского национализма. Кажется, он им уже стал (не считать же, в самом деле, теоретиками Анпилова, Жириновского или Васильева!). Его статьи читают миллионы, не меньше, чем его прозу. Я, в отличие от многих, не склонен разделять Лимонова-политика-публициста от Лимонова-писателя-поэта. И в первом, и во втором случае он одинаково талантлив и удачлив.

И конечно же, Лимонову мы прощаем и его фашизм, и экстремизм, и все что угодно за прекрасную повесть о любви. И «не верим, что он мракобес».

 

Письма Лимонову

В редакцию еженедельно приходили письма, адресованные Лимонову (при этом Медведевой и Могутину — крайне редко). Большинство, с банальными наборами восхищений и (или) обвинений, мы игнорировали. Иные считали нужным передать адресату. А некоторые даже публиковали. Вот, например, такое.

«Уважаемый Эдуард Неамвросиевич!

Я не отношусь к числу Ваших поклонников, да и читал, честно говоря, только попадавшие под руку отрывки из Ваших произведений.

Но, может быть, по сходству несбывшихся судеб, Вы вызываете у меня какую-то симпатию. Я родился в 1946 году в семье офицера. Вы прекрасно описываете то время и ту среду. Я прекрасно помню и развалины, и праздничные вечеринки у взрослых, и новогодний утренник в клубе. Над верхушкой елки, на потолке, были нарисованы маленькие краснозвездные самолетики (часть была авиационной), а в них и вокруг них были маленькие дырочки. Это немцы, развлекаясь, стреляли в потолок по самолетам.

„В сознание пришел“, как Вы говорите в интервью, именно в военном городке. Военный городок в Винницкой области, возле узловой станции Вапнярка. Развалины, заплывающие окопы, ржавый немецкий танк, сожженный снарядом возле стрельбища, расколотый бомбой бетонированный круг танцплощадки, самолеты с аккуратно залатанными пробоинами. Расплющенный кожух „Максима“ — мостик около рудника и ствол немецкой винтовки поперек лужи, чтоб переступать. А рядом — суворовские места: Тульчин и Тимановка, суворовские колодцы и Пражка, где русские гренадеры отрабатывали штурм настоящей Праги (варшавской). Я не знаю, какой таинственный инстинкт бывает у мальчишек и откуда мы знали, что в этом месте надо копать, чтобы найти круглую мушкетную пулю, а в этом — осколок-шпонку от противопехотки, чтобы стрелять им из рогатки. Кстати, Вы, наверное, помните, что лучший наконечник для стрелы самодельного лука получался из немецкой винтовочной пули — у них не было конического сужения, как у наших. Уже сейчас, задним умом, я удивляюсь атмосфере маленького военного городка: очень неплохой самодеятельный театр, смех и розыгрыши на вечеринках, походы, маевки и праздники для детей, единственный на всю округу телевизор, собранный офицерами-радистами во главе с капитаном дядей Колей, редкие свадьбы, когда все женщины городка изощрялись в кулинарном искусстве. И это — в начале пятидесятых. Помню первое посещение стрельбища. Офицеры стреляют из ТТ, и я совершенно четко вижу, как в момент выстрела из пистолета высовывается маслянистая трубка ствола (то, что ствол внутри затвора, было еще выше моего понимания, и движение затвора я не воспринимал. Видел так: высовывается ствол). Потом мне дают наган, его тяжесть выворачивает руку, палец еле дотягивается до спуска, но я упорно ловлю мишень на мушку. Выстрел — пуля раскалывает кол, на котором закреплен щит с мишенью, и под общий смех мишень заваливается набок. Ну, и чистка оружия — точно, как описано у Вас.

С 12 лет — по окраинам больших индустриальных городов. Кривой Рог — рудник „им. какого-то партсъезда“. Днепропетровск — пр. Гагарина. Из дома не убегал — и мысли даже не было. Родители развелись — жил с мамой, бабушкой и сестрой — единственный мужик в доме. Первый заработок — собирал бутылки. Воровством не занимался, хотя компания такая во дворе была. Последний класс заканчивал в вечерней школе, работая на заводе токарем.

До сих пор с ностальгией вспоминаю и свой п/я 186, и номер на проходной 17–33, который надо было сообщать солдату охраны, и светло-салатовый станок 1Е61МТ, и своего первого наставника Ивана Тимофеевича Шевцова. В школе к предметам, которые „не шли“, относился с нелюбовью, которые „шли“ — с юмором. На выпускном сочинении отбросил юмор и иронию и впервые попробовал написать чего-нибудь серьезно, „как писатель“. Эффект был очень интересным: педсовет настоятельно порекомендовал двинуть на факультет журналистики. Я вежливо отказался. Тогда однажды вечером застал у нас дома преподавательницу литературы, которая убеждала мою маму склонить меня к журналистике, соблазняя тем, что и школа порекомендует, и завод подтолкнет, и рабочий стаж сработает — только согласись. Это был уже удар ниже пояса, и я отказался невежливо. Ибо уже тогда было для меня очевидно, что журналистика (в те времена) была духовной кастрацией. Даже сейчас мурашки по спине ползут, когда представлю, что сдуру мог бы стать какой-нибудь какашкой вроде Коротича или Яковлева. Поступил — по достаточно большому везению — в технический институт, стал инженером, и, пожалуй, не очень плохим.

Восхищаюсь Вашим трезвым взглядом на пьянку. Хорошо выпить — это удовольствие, а алкоголиком становиться необязательно. Хотя, возможно, в слова „мужчина должен уметь надираться“ мы вкладываем несколько различный смысл.

А вот к стихам относимся мы совершенно по-разному. Считать сочинение стихов серьезным занятием, ехать ради этого в Москву, переживать. Я всегда вспоминаю диалог Шаляпина с извозчиком:

— А ты, барин, где работаешь?

— А я, братец, пою!

— Да нет, барин, я, как выпью, тоже пою. А работаешь ты где? (Или что-то в таком духе.)

Я не считал сочинение стихов архаикой. Просто понимал, что после Пушкина это делать достойно — задача далеко не для всех.

Очень интересно было узнать происхождение псевдонима „Лимонов“ — особенно в сочетании с Буханкиным и Одеяловым. Моя дочка — нестандартный маленький человечек — в возрасте 4–5 лет непрерывно импровизировала занимательные истории с большим числом действующих лиц. Фамилии она выдумывала мгновенно, с первого взгляда. У нее были и Стенкин, и Потолков, и Книжкин, и Одеялов!

И еще. На том митинге, где Вы говорили с трибуны, я стоял в толпе. Я тоже наполовину (если не более) украинец, ноя — „за Великую Россию, коей Украина — неотъемлемая часть“. Мне не нужен брехливый кравчуковско-ельцинский „суверенитет“. Я — за суверенитет не для „паханов“, а для граждан. Когда я вправе ехать к матери в Днепропетровск, а моя сестра переселяться с Днепра на Неву, не ломая при этом комедию с „гражданством“. За суверенитет любого украинца над тюменской нефтью и любого русского над курортами Крыма. Ясно ведь, что паханы затеяли „суверенизацию“, только чтобы нас грабить. Всем стало хуже — зато эти юмористы изображают из себя „главу государства“. Дальше, когда начинаешь об этом думать, идут уже только трехэтажные выражения, поэтому не буду даже отнимать у Вас время. Удачи Вам и успехов».

Подписано было: «Александр Константинович Трубицын».

Так и напечатали.

Что касается Валерии Новодворской, которая начала свой путь в публицистику тоже на полосах «Нового Взгляда», то они с Лимоновым обменивались эпистолярными посланиями регулярно, пока однажды не пересеклись в нашей бухгалтерии в день выплаты гонораров и не повздорили очно. Воспроизведу один из ядовитых экзерсисов «безумной девы Леры», инспирированный «нововзглядовскими» публикациями Эдуарда:

«Я все могу простить Александру Проханову, Сергею Кургиняну, Эдичке Лимонову и генералу от КГБ Стерлигову. Охотнее всего — то, что рано или поздно они, каждый порознь или на паях, поставят меня и моих товарищей к стенке. Намедни нам подарили шикарную патриотическую карту, присланную в газету „Вечерний Ленинград“ аж в 1990 году и перепечатанную какими-то вынырнувшими из финских болот венедами. Так там ДальДСстрой как раз в Магадане, в Верхоянске, где полюс холода. Мы не обиделись. Мы ее на стенку повесили и любуемся. Но одной вещи я простить не могу: того, что они называют себя русскими националистами. Этот номер у них не пройдет. Как говорит Виктория Токарева, фигули вам на рогуле. Упаси бог, я не сомневаюсь в их стопроцентном славянском происхождении, меня вообще этнография не интересует. Но при чем же здесь русский национальный дух, если Русью от того, что они делают, и не пахнет? Затравленные они все какие-то.

Униженные и оскорбленные. Вы только их послушайте: и ограбили нас, и предали, и растлили, и выгнали, и оккупировали, и еще геноциду подвергли. Не народ, а, как говаривал Остап Бендер, жертва аборта.

Вот духовная газета „День“ плачет и рыдает, что ее суд (советский, оккупационный!) заставит Заславскому миллионы за диффамацию платить. Так просит она, убогая, чтобы читатели скинулись в случае чего. Чего плачут, чего рыдают? Взяли бы и не платили. Или слабо оккупантам не подчиниться? Нелегально „День“ выпускать, анев здании „Литгазеты“? „Демократический союз“ „Свободное слово“ до сих пор без регистрации печатает и не кашляет. А надо было, так и тираж у нас был, как у „Дня“. „Вставай, страна огромная“ — это не рок-фестиваль, это серьезно, этого не потянуть ни „Дню“, ни его читателям, запуганным, как кролики. Умирать буду — не забуду, как они свои собственные митинги с Манежа куда подальше переносили, чтобы мэрию не огорчать. А у „Демократического союза“ митинги все несанкционированные. Горбачева с Князем Тьмы сравнивают, а сколько они при нем сидели (не за хорошо накрытым столом)? Может, посчитаемся? В порядке соцсоревнования? Нет, хорошо, что не ФНС организовывал партизанское движение на оккупированных фашистами территориях в 40-е годы, а то война бы до сих пор не кончилась. Да, такой народ не то что Ельцин, но и Карлсон с крыши оккупирует. Если послушать наших патриотов, то получится, что русский национальный лозунг — это „Молодец среди овец, а на молодца и сам овца“. И вообще, что за манера всех тянуть в свою оперу нищих? Вас оккупировали? Нас — нет.

Мы — свободная индейская территория. Резервация. Белые туда не суются без спроса, а просто почтительно изучают нравы и фольклор. У патриотов получается, что русские — это какие-то калики перехожие. Все их обижают: и латыши, и литовцы, и эстонцы, и молдаване, и украинцы. Не напоминает ли вам это бессмертную сцену из „Бориса Годунова“ с юродивым Николкой, которого обидели маленькие дети — отняли копеечку (советскую империю)? Ситуация просто на сцену просится. В Театр на Таганке.

Месяц светит,

Котенок плачет.

Патриот, вставай,

Богу помолися.

Могу поздравить наших „националистов“: это в них говорит византийская традиция, помноженная на монголо-татарскую и финно-угорскую. В рыданиях ФНС слышу я и финна, и ныне дикого тунгуса, и друга степей — калмыка. Вот только гордого внука славян не слышу. Не ныли гордые внуки славян. Не срамились. И если умирали, то стиснув зубы, молча. Нет большего зануды, чем профессиональный русский патриот из ФНС. И зачем, спрашивается, им гражданские права в странах Балтии понадобились? Они что, срочно переквалифицировались в латышей и эстонцев? Нет ведь! А в чем дело? А в советской привычке встать в очередь, если что-то дают. А дают гражданство. — Так заверните мне два кило, сколько по норме положено! — говорит россиянин. А гражданство — это не маргарин, это вопрос идейный. Почему никто из патриотов еще не додумался в США требовать гражданства и возражать против клятвы? Потому что „на молодца и сам овца“? Эх, волки — овцы, кролики — удавы!

Не годятся патриоты в разбойники. Воровать (четыре последних века) умели, не умеют ответ держать. Бедные созданья! Им не по силам наказанье. И не поздно ли они в патриоты подались? Ну, Кургинян ставил великолепные спектакли, а их запрещали, и выступал против вторжения в Чехословакию. А остальные, кроме Огурцова и Шафаревича? Проханов воспевал „несокрушимую и легендарную“, Стерлигов трудился в КГБ, Эдичка Лимонов пил аперитивы на Монмартре. Не видно их было и не слышно. А как зима кончилась, отогрелись, выползли из норки и давай патриотничать на халяву. Вон Эдичка, парижский сноб, Елену Георгиевну Боннэр в „Дне“ обозвал. А знает ли Эдичка, что Андрей Дмитриевич однажды за такое гэбисту пощечину дал? И что же, он думает, что я его вместо Андрея Дмитриевича на дуэль за статью в „Дне“ не вызову? Один за всех — все за одного! Пусть проваливает в свой Париж, а нас оставит на нашем кладбище, с нашими воронами. А то такие компатриоты и умереть с достоинством не дадут.

Вцепились наши патриоты в каждый клочок моря и суши намертво. Все к себе тянут. Видимо, считают, что Плюшкин — это национальный герой. Ни себе ни людям. Курилы сгною, но не отдам. Берите пример с русских националистов из ДС! Нам Суворов, Петр I и Иосиф Виссарионович оставили наследство, а мы его раздарили. И Крым тоже подарим! Завернем в целлофан и перевяжем розовой ленточкой. Нам чужого не надо, лишь бы совесть была чиста. Все завоевания раздарим! Наше наследство, что захотим, то и сделаем. Давать приятнее, чем брать. И присвоят нам посмертно звание российских нигилистов-освободителей. Мы потомки тех, кто играл в русскую рулетку и бросал золото, не считая. Иисус тоже советовал: раздай имение свое. Здесь я Ельцина одобряю: такую елку с гостинцами в Беловежской пуще устроил! Можете сегодня прогуляться по бывшим республикам, спросить, что они думают о ФНС и о ДС, и сравнить результаты. Только одна Россия настолько щедра, что способна покончить с собой — от разочарования в жизни. Но при этом мы в плакальщики ФНС не позовем. Умирать надо весело и с блеском. Демократические газеты на краю такой бездны похожи на полные чаши, которые мы поднимаем за успех нашего безнадежного дела. Господа патриоты! Не волнуйтесь! Россия умрет вместе с нами, она ни за что с вами не останется, потому что с вами тошно. Вы еще парочку проскрипционных карт напечатайте (Эдичка уже и гильотину обещал, набрался в этом Париже чуждых идей), а мы вам по ОТенри ответим: „Не будем нюнить, будем веселее. И дай нам бог скушать ту самую курицу, которая будет копошиться на нашей могиле“».

В свою очередь и публицистика Валерии Ильиничны была объектом читательского внимания. Ей, в отличие от Лимонова, не писали персонально, все послания были адресованы редакции:

«Почти в каждой газете вы публикуете статьи В. Новодворской, не догадываясь о том, что они негативно воспринимаются читателями. Не знаю, на кого они рассчитаны, только не на массового читателя. Статья „Бремя вандалов“. Вы задавали себе вопрос, кого она называет вандалами? Оказывается, „вандалы“ — это мы с вами, это те, кто пролил кровь за освобождение перечисленных ею стран, кто погиб, спасая народы оккупированных фашистами земель от физического и нравственного вырождения. Может быть, это вы называете плюрализмом мнений? Для нее — „непреходящая боль, что Советская армия в Эстонии и ее оттуда никак не выгонишь“. Осуждая русских, Новодворская в то же время превозносит эстонцев по уровню развития, мудрости, терпимости. Россию же она называет Московской Ордой, для которой наступает „Страшный суд“. О каком суде автор ведет речь? Не провокация ли это?

В статье „Красная тоска“ Новодворская допускает оскорбительные выпады в адрес руководителей государства, парламента, судебных органов, медицины. Она ненавидит не только коммунистов, но и демократов. Ей везде чудятся преступники, воровская „малина“.

Господи, до чего дошла наша печать! Г-жа Новодворская явно переоценивает себя. Кто же она? Не коммунист, не демократ. А может быть, анархист? Вернее всего, как была, так и осталась диссидентом, вечной революционеркой. Плюрализм вполне допустим. Но надо знать меру и соблюдать правила порядочности и чести.

Г-н Додолев, если такие публикации будут появляться и впредь, газета рискует потерять многих своих читателей. Статьи, пронизанные ненавистью, обычно читателями не воспринимаются.

Леонид Васильев».

 

О ненормативной лексике

Но более всего досаждала подписчикам ненормативная лексика Лимонова и его ученика Могутина. Мне приходилось уверять читателей: все дамы, работающие в «Новом Взгляде», довольно яростно возмущаются публикацией «смелых» текстов. Порой устраивают демарши в виде бунта. Для того чтобы понять, насколько женщины не терпят мужскую брань, надо, наверное, хотя бы на часок стать представительницей слабого пола. Но. не у всякого получится. Судя же по всему — очень не любят. Не любят дамы, когда их слух оскорбляет площадная ругань. Одна, работающая в «Известиях», даже написала по этому поводу весьма свирепый текст, по жанру близкий к доносу (статья «Свобода не отменяет приличий»). Поводом стала статья гл. редактора «Нашего современника» С. Куняева в нашей «Колонке Главного» под названием «Обосрались». Цитирую (не Куняева, понятно):

«И раз не умеют иные творческие натуры сами себя ограничить, удержать в установленных веками пределах, значит, надо власть употребить, чтобы защитить глаз и ухо тех, кому не хочется, чтобы вся жизнь превращалась в привокзальный сортир. Тут и церковь могла бы сказать свое слово, и суд, и министерство, ведающее средствами массовой информации, коли уж оно существует. Нужна система штрафов, которые взимались бы с газет и журналов, радио- и телередакций, как за любое другое нарушение общественного порядка».

Виктору Астафьеву, допустим, досталось от «Известий» за то, что он, гад, «воспроизводит солдатскую лексику без отступлений от жизненной правды»! На фига же писать про правду?! Ведь она, по «Известиям», «опасна и омерзительна». Это, подчеркну, не про газету «Правда», а про «жизненную» истину.

И кто же будет спорить. Конечно, так оно и есть. «Сделайте нам красиво!» — непоколебимый призыв мещанина. Сейчас, одну минутку.

На сегодняшний день мы имеем явную тенденцию огрубления речи. Сопряженную с огрублением бытия, которое у кое-кого определяет сознание.

Первыми ласточками этой тенденции в сфере литературы стали, пожалуй, Василий Аксенов, Веничка Ерофеев и, конечно же, тот же Эдик Лимонов. В отечественное кино с перестройкой пришла и удалая демократизация речи. То есть персонаж получил возможность изъясняться достоверно. Взять хотя бы собравшее полдюжины «Ник» произведение вельможного Эльдара Рязанова («Небеса обетованные»), в котором можно услышать такие слова, как «блядский», «просрался», «засранный», «ебтать». (Отдельный разговор о том, насколько дико эти речевые шедевры звучат в устах, например, Ахеджаковой.)

Первый канал «Останкино» тогда же, в прайм-тайм (вручение многостатуэтной «Ники») подарил нам в исполнении всеми уважаемого, безусловно тонкого и интеллигентного тандема Державин — Ширвиндт до боли знакомый глагол «обоссать».

В чем же дело?

Классическая латынь, старославянский — ныне суть. памятники языковой культуры. Но. Когда-то были живыми языками. Из классической латыни выросла вульгарная. Из старославянского — древнерусский и многие другие.

Смешно бороться с объективными законами. Но зато мы совершенно свободны в самовыражении. Так как демократия по-русски — это есть свобода ликующе мочиться на Красной площади и отчаянно материться в общественных местах, то есть рушить все мыслимые общественные табу, то каждый из нас волен называть вещи своими именами.

Ровно в той степени, в которой он считает это нужным.

Будущее рассудит. Может быть, со временем грубость бесследно уйдет из отечественного лексикона. Или же эти буквосочетания потеряют свою убийственную окраску, превратившись в обычные слова. А пока один волен «обосраться», другой это опубликовать, а третий возмущаться. Главное — помнить, что «антиисторическое движение пуризма, оценка современного литературного языка со старых позиций под видом борьбы с искажениями литературной нормы порочит все новое в развитии литературного языка» (С. И. Ожегов).

Кстати, наш нынешний правофланговый — США — держава ханжески пуританская.

Показ обнаженной женской груди по национальному ТВ — просто немыслимое дело. В «Центре „Кока-Колы“ (Атланта, штат Джорджия) рекламные ролики, транслируемые по сети местных мониторов, истыканы черными телемасками. Такими, которые перекрывают глаза интервьюируемых преступников. Только закрывают они женскую обнаженку. Часть этой рекламной продукции (по нашим современным меркам — невинной) заказывалась филиалами „Кока-Колы“ в Европе. А показывать в США — даже заезжим экскурсантам — низззья.

Зато грубейшие (по нашим же понятиям) выражения — звучат не только с экранов ТВ, но и на престижных раутах Лос-Анджелеса. Потому что все эти выражения из-за многолетнего употребления потеряли скабрезную нагрузку. Стали будничными, слегка забавными.

Еще одно „кстати“. Державин + Ширвиндт предложили элитарной аудитории Дома кино кого-нибудь обоссать ровно на следующий день после выхода сердитой известинской статьи. Вернее — в эфир это вышло на следующий день. Но ведь это уже детали, не так ли? Или — заговор грубиянов?

В хорошем журнале под рубрикой „Взгляд“ маститый лексиколог приговаривал:

„На лингвистической улице праздник — в кои-то веки представился случай (действительно редчайший) увидеть живой великорусский язык в его революционном, скачкообразном развитии, поскольку иначе как революцией не назовешь то, что слова и выражения, которые в нашей стране знакомы решительно всем, включая малых детей, но за публичное произнесение которых можно было, впрочем, и пятнадцать суток схлопотать, в одночасье, с неуследимой мгновенностью перешли с сортирных стенок на печатные страницы, на теле- и киноэкраны, на сценические и эстрадные подмостки, пафосно зазвучали в речах политиков, деятелей культуры, оказались едва ли не непременным атрибутом постперестроечной изящной словесности.

Привычной для русского глаза и слуха грани между литературным, книжным языком и языком тюрьмы, лесоповала, мужской пирушки, солдатской казармы больше не существует.

Будто плотину прорвало.

Протечки, конечно, и раньше случались. То Никита Хрущев, разгорячась, сказанет с трибуны что-либо этакое, и сказанное, не дойдя до эфира, до газетных полос, начнет кочевать по Руси в изустном изложении. То Александр Солженицын насытит речь персонажей „Одного дня Ивана Денисовича“ чуть-чуть графически (но не фонетически) видоизмененными словами известного рода. То Василий Шукшин восхитит миллионы соотечественников своим чудаком на букву „м“. То Валентин Катаев напечатает роман, который если чем и запомнился, то разве только „ж. й“, крупно, нахально выделенной в строгой „новомировской“ гарнитуре“.

Бесспорно, не всякий может, как Мих. Мих. Жванецкий (в своем „Монологе подрывника“), изящно порадовать зрителя выразительным жестом (паузой), вздохом, грамотно заменяющим некое словцо. Порадовать именно эффектом узнавания. Ведь если бы слушатели сатирика тех самых „блиноподобий“ не знали, то и узнавать-то было бы нечего! А стало быть: и радоваться нечему. Не всякий, повторю, сможет. Некоторым приходится резать вслух.

Юлиан Семенов еще в середине 80-х на страницах комсомольской газеты употребил редкое слово „целка“. И ничего. Ни стены, ни небеса, ни ЦК ВЛКСМ — не рухнули. Потому что употреблено было не всуе.

И когда бесшабашный и подонковатый кинокритик „Московского комсомольца“ Денис Горелов приносил мне на подпись дерзкий материал, обильно украшенный буквосочетаниями „жопа“ и „на……..“, я не считал себя вправе сурово цензуировать лихую статью младшего коллеги только лишь на основании лицемерно-мещанских ограничений на употребление данных слов в письменной речи (что величается Кодексом древних журналистских традиций).

Мне, опять же, и в голову не пришло бы винить лидеров „Аквариума“, „Алисы“ и „Наутилуса“ за рок-проброс матерных ударов. Каприз мироздания. В самом деле, разве есть адекватная замена хлесткого термина, скажем, в программной песне Б. Б. Гребенщикова „Электрический пес“:

А те, что могли быть как сестры,

Красят лаком рабочую плоскость ногтей

И во всем, что движется, видят соперниц,

Хотя уверяют, что видят блядей.

Крепкие слова оттого и величаются таковыми, что эмоционально окрашены более интенсивно, чем — пусть самая блестящая — лекция. У забористой ругани, конечно, не может быть приоритета, но притворяться, что ее и вовсе не существует, — нонсенс.

Время диктует свои неприятные условия.

Еще одна цитата:

„Путеводитель по скабрезным словам в русском, итальянском, французском, немецком, испанском и английском языках“ вышел в свет в издательстве „Асис-пресс“ под редакцией кандидата филологических наук А. Кохтева. В книгу включено около 300 слов и выражений, которые не принято произносить вслух. Автор-составитель сожалеет, что вульгаризмы и матерщина все больше проникают в устную речь, но тем не менее считает необходимым ознакомить с ними широкого читателя. При этом делаются ссылки на такие авторитеты, как Владимир Даль, Сергей Довлатов и Эдуард Лимонов».

А между прочим, библиотечка вполне респектабельного журнала «Звезда» выпустила в те же годы поэму «Лука Мудищев в XX веке», серия «ХУИ» («Художественно-уникальные издания»). И не менее респектабельные «Московские новости» (№ 4 от 24 января) воспроизводят отрывок из этого произведения. Отмечая, что «мат — наиболее адекватный язык для выражения свихнувшейся реальности». Это — «язык последнего отчаяния и последней надежды».

Не нравится — не ешь. ТВ можно выключить, газету скомкать, телефонную трубку положить — уберечь глаза и уши. Как довольно удачно подмечено (уже помянутым) маститым языковедом:

«То, что произошло на наших глазах, выдало обсценной лексике своего рода вид на жительство в культуре — только и всего. И теперь уже право каждого — каждого писателя, каждого издания, каждого читателя — в индивидуальном порядке выбирать — считает ли он (она, оно, они) для себя лично возможным публично пользоваться этой лексикой или нет.

На то ведь и свобода, чтобы выбирать. Тем ведь и отличается она от тоталитаризма, что обязанность быть, как все, предстает правом каждого быть на других не похожим.

Например, в эпоху, когда единственным гарантом общественного добрословия служит цензурное ведомство, сочинять — как Юз Алешковский — на чистейшем мате чистейшую повесть о чистейшей любви.

Или, тоже например, принципиально не материться, когда, наоборот, все вокруг охулки на язык кладут.

Делайте выбор, господа!»

Грубые обозначения, употребление которых ограничено приличиями (ибо находятся в соприкосновении с табуированными действиями сексуального и туалетного планов), отличаются, напоминаю, большой эмоциональнойнасыщенностью. Что, кстати, и объясняет употребление их в экстремальных ситуациях. Те, кто был в Афгане, подтвердят. Сцена скандала, как правило, строится на грубых выражениях, употребление которых впоследствии оправдывается переживаемым аффектом. Этим же объясняется и бурное негодование (по поводу сквернословия) тех, кто следует этим табу. Или необходимым считает, в силу ситуации, сделать вид, что следует. Ведь абсолютно очевидно, что многие из возмущающихся не отказывают себе в удовольствии называть вещи своими именами в быту.

Помянутой эмоциональной насыщенностью непечатных выражений объясняется и тот факт, что многие безусловно приличные люди под наркозом грязно матерятся! И совершенно ничего впоследствии об этом не помнят, не верят хирургам. А несчастные больные, полностью потерявшие память и переставшие понимать речь, еще долгое время, увы, произносят отвязанные грубости. Которые, похоже, покидают сознание последними. Еще раз: увы!