Такая холодина, что наверняка ссать буду снежинками, пока не перемерзнет сток. Так холодно, что направляющие моего «Ламигласса» застывают между бросками, отчего приходится окунать спиннинг в реку потеплее, чтобы начисто оттаяли перед новым тщетным броском и сносом от быстрой головы порога к медленному вееру разлива ниже. Такая не-блядь-вероятная холодрыга, что под новейшей-чудо-тканью термы, слоями шерсти и утепленными болотными сапогами на толстый носок я дрожу, как бурундук, срущий цветными стекляшками, — тотальная утрата двигательного контроля так близка, что я, в конце концов, признаю очевидное: из-за чего это такого я рискую переохладиться, обморозиться, а затем                и повредиться мозгом, как не тяги подцепить на крючок радужную форель                по пути к океану, хоть она и онемела в ледяной воде до того, что ее, как сапог с песком, вытягиваешь? Могу вообразить много отличных                и довольно бредовых ответов, но правда в том, что я не знаю. У кого склад пофилософичнее — могут предположить, что я на самом деле забрасываю удочку на подлинную причину, по которой забрасываю удочку, но тут чересчур много зеркал                и французских интеллектуалов, мне столько не выдержать, не свихнувшись. Однако ж, если не безумная причина и есть, подозреваю, она проста и глубока: через текущую воду вновь оживает вера; переливчатый каскад форели на нересте; как сердце у меня распахивается, стоит ярко-морской радужной вспороть реку вниз по теченью; присоленное мерцанье божественного в прыжке.