Улыбка у него — как холодный стульчак. Он жмет мне руку так, будто нашел ее в бочаге, дохлую две недели как. Говорю ему, что мне нужны деньги. Куча денег. Хочу купить новый «ламборгини», нагрузить его абсентом и опием и свалить с этих промозглых сопок на пару лет в Париж. Пытаюсь объяснить, что мое художественное развитие достигло точки, в которой мне требуется протяженное всестороннее самокопание. Банкир потрошит мой бумажник. Осматривает мне рот. Хмыкает на предложение 20 мильтоновских сонетов как гарантию займа. Вот уж он потрясает головой, устоями моего доверия и рукой на прощанье. «Постойте, — молю я, — моих долгов и грез не покрыть из текущих доходов». «Извините, — бурчит он в ответ, — ничем не могу помочь», — и скрепляет степлером какие-то бумажки так, что, кажется, пришпилил бы мой язык к муравейнику. Таращусь на него ошарашенно. И под праведной едкостью моего взгляда банкир начинает менять форму. Сначала становится тарелкой остывшей                картофельной соломки, пропитанной картерным маслом. Потом — черной кляксой на странице Книги Бытия. И наконец — жуком-навозником, катящим шарики дерьма по столу, что больше моей кухни. Но даже наблюдая эти мерзкие превращения, я все время вижу его обрюзгшее лицо, зеленую рыхлую кожу, блестящую, как тухлое мясо. И тут другие его лица открываются мне: отца, любовника, юноши, чада — наша общая человечья история свертывает нас воедино. И лишь это не дает мне избить его до полусмерти носком, набитым медяками.