О, жемчужина в лотосе, ах-х-х. Сейчас. Радость в сердце мгновенья. Сейчас. Пыл мгновения. Сей миг. Цветение мига. Время — сфера, а мгновение сейчас — недвижимый центр, и все течет сквозь него, плот, странствующий с рекой, беспечная поездка ангелов Дао. Всегда сейчас. До того как родился, после того как умрешь: сейчас.

Время течет сквозь ангелов, как реки по каньонам. Конечно, ангелы могут быть лишь пространством между рекой и кромкой каньона, пустотой, что остается после того, как вода размоет то, что было, начисто.

Мой брат Боб был не ангел. Боб умер, но я его помню, как реку в каньоне, и, быть может, из-за постоянной боли в изуродованной ноге, с которой жил, он, когда мог, искал прибежища в цветении мига. Я помню ночь, когда он, прикончив седьмой косяк убойной, кивнул и провозгласил: «К черту прошлое. Оно уже случилось». Реки не текут вспять. Может, помнишь реку там, где ее перешел, или присел перекусить у водопадов в конце весны, но теперь вспоминаешь ее в цветенье мига, и если у меня слезы на щеках, то оттого, что Боба здесь больше нет, чтоб вспомнить вместе — вспышку зимородка, кайму сливок и пепла ольховника, что трепетал на речном ветру, — время не останавливается — река скользит по каньону, через заводи и водопады; Боб был прав, прошлое делось, сгинуло, минуло, но я не уверен, и в горле застряли слезы, машу я на прощанье с берега — или из лодки.

Есть такая история, возможно — апокриф, про то, как учитель Дао, Лао-цзы, уходил в глухомань, и какой-то стражник на границе узнал его и взмолился: «О Учитель, подари нам истину о таинстве времени», — и Лао-цзы, верхом на осле, обернулся и рассмеялся через плечо: «Поздно останавливаться».

В другой версии этой истории Лао-цзы разворачивает ослика и возвращается к стражнику, протягивает руку, касается его плеча, смотрит в глаза и говорит: «Одно могу сказать наверняка: Будущее никогда не опаздывает, и ты пошевеливайся».

Продолжительность мига лучше всего измеряется, как некогда требовали длина и глубина времени: «Встречаемся во Французском квартале в полночь». (Хотя сам я предпочел бы: «Иди же тотчас».)

Возможно, не все сейчасы одинаковой протяженности (гидравлическая точка зрения), или все-таки равны (механистический подход), или они воспринимаются по-разному разными людьми (эмпирический взгляд). Великий спор об этом — о природе времени — кипит, и кое-кто из ребят уже начал некрасиво обзываться: «мудак расплывчатый», «тупица», «ангел». Ну что вы, в самом деле.

«Время, — писал Рексрот, — милость вечности». Что ни на минуту не означает, что можно ждать милостей от времени. Грегори Пек подстрелен в спину навек. Рябые сливки и пепел ольховой коры. Твоя рука в моей, мы смотрим на большой экран и плачем: О безымянная печаль и злобство мира — временами их как-то до черта. Незнакомец в нашем ряду, что прибыл на бордовом «форде» 56 года, кричит: «Не огорчайтесь. Лучше всего в жизни то, что можно до самой смерти решать, стоила ли она того. Уйма времени». Человек позади нас цедит сквозь зубы: «Блин, подстрелили Грегори Пека Навек. О чем вообще речь?» А на экране бандито, что подстрелил Грегори Пека, пинает его в ребра, сильно, чтоб уж точно добить, а потом сдвигает сомбреро на затылок и спускает курок ворованного «кольта». И говорит трупу Грегори Пека, лежащему в кровавой пыли: «Самое время, амиго». Уже мгновения назад. И вот он — долгий, медленный, безутешный плач. А когда уняли слезы, мы вышли из кино — про само время — все еще держась за руки, в ранний зимний вечер под низкое, истертого никеля небо.