Глава I. НЕМНОГО СЕМЕЙНОЙ ИСТОРИИ

Семнадцати лет от роду и на четвертом месяце беременности Габриэль Санти выходила замуж за Джона Макхерста по прозвищу «Джонни-сверхзвук», испытателя «Боингов» и прямого наследника скромной Огайской фирмы по производству железок. Церемония проходила на Моффит-Филдс, в украшенном креповыми гирляндами ангаре, под присмотром двух десятков собутыльников Джонни-сверхзвука. Жених и невеста обменялись клятвами верности, стоя на крыле реактивного истребителя Х-77. За два месяца до того, как Габриэль пришло время родить, это крыло оторвалось над пустыней Мохаве на скорости восемьсот миль в час; самолетом управлял Джонни. После мучительной судебной баталии с одной из прежних жен своего покойного мужа Габриэль получила в наследство его недвижимость.

7 марта 1958 года, за девять дней до третьего дня рождения Джонатана Адлера Макхерста II, Габриэль повезла его на озеро Пломона — половить синежаберников и закусить на природе. Перед полуднем вдруг хлынул дождь, озеро вспучилось, и перепуганные мать с сыном забрались в машину. Там, на переднем сиденье, они съели свои любимые сэндвичи с сосисками, закусили огурцами и картофельными чипсами, запили апельсиновым соком «Нехи». Покончив с ланчем и уютно прислонившись друг к другу, они стали смотреть, как дождь мерно поливает озеро.

— Как ты думаешь, Джонни, он скоро кончится, или лучше поедем домой? — спросила Габриэль, но Джонни уже спал.

Габриэль оглянулась на озеро: под дождем описывала круги утка. Птица села на воду в двадцати ярдах от северного края шаткого пирса. Прошло минут пять, дождь перестал, Габриэль уложила спящего Джонни поперек сиденья, сгребла крошки от сэндвича и отправилась выяснять, получится ли уговорить утку подплыть поближе и склевать эти крошки. На краю пирса Габриэль не удержалась на скользких от дождя досках, разбила об острый угол голову, скатилась в воду и утонула.

Кроха — под таким именем был теперь известен Джонатан Адлер Макхерст II — мало что помнил из того, как погибла его мать, но эта малость была яркой. Одинокое пробуждение на переднем сиденье машины. Бисерины дождя на ветровом стекле. Мама, мама! Как трудно открыть дверь. Мама, мама! — по дороге к пирсу. Плач, мама, мама! Разбухшие крошки от сэндвича, гнилые дыры в поручнях. Мать лежит на воде лицом вниз, словно уронила что-то на дно озера, а теперь ищет. Вокруг плавает большая птица. Взрыв крыльев и воды, когда он закричал.

В обрывочных воспоминаниях Крохи, искаженных горем и перепутанных временем, птица была лебедем — огромным, величественным и белым, словно взбитые сливки; шея изящно выгнута, глаза — как бездонный гранатовый сироп. Знай он, что это утка, пожалуй, был бы осторожнее, когда нашел Какшу.

В начале апреля 1878 года, в разгар худшей из всех известных на холмах Кентукки засух, был рожден к жизни Джексон Санти. Через шестнадцать трудных лет, наплевав на причитания родни о том, какая это катастрофическая глупость, он отправился в Калифорнию болеть золотой лихорадкой на сорок лет позже всех остальных. Пока последние стойкие и невезучие изыскатели рыскали в глубине Сьерры, Джейк Санти застолбил участок на маленьком золотоносном ручье всего в паре часов легкой пешей прогулки от лучшего публичного дома во всем Энджел Кэмп. Жилу он так и не нашел, но Джейку бы хватило, чтобы прожить безбедно до конца дней, если, конечно, не разбрасываться.

Следующие два года Джейк странствовал по Калифорнии верхом. Не разбрасываться не получилось. Три брака — самый долгий продолжался семь недель — основательно истрепали его финансы. Выигрышей хватало на выпивку, но выпивка несла сумасшедшие видения. Имея привычку слушаться внутреннего голоса, Джейк вкладывал щедрые куски в самые рискованные спекуляции и постигал на трудном опыте, что слово не воробей, а очень дорогая птица.

Его четвертый брак продлился один день. Полли работала в Сан-Франциско библиотекарем. Ее практичность, которой он так восхищался и которая, как он надеялся, усмирит его бесшабашность, к сожалению, заявилась и в супружескую спальню. Когда Поли открыла книгу и начала читать, Джейк расплатился с ней на месте наличкой. Часть этих монет он потом отыграл в припортовых салунах в покер, но позже удача к нему охладела. Месяц или два он катился вниз. Затем, когда в кармане оставалось меньше тысячи баксов, а ставки в отеле «Барбари» поднялись высоко, удача вернулась. Он выиграл семнадцать тысяч долларов и право на владение 940 акрами прибрежной земли к северу от речки Рашн. Назавтра он поскакал на них смотреть.

Цвет реки его растрогал. В ней была та же глубина и прозрачность, что и в изумруде Сумасшедшего Джо Кельзо. Стоял конец сентября — пронзая секвойный шатер, стрелы солнечного света касались воды, ярко вспыхивал лосось, пробираясь наверх к нерестилищу. Лошадь, утопая по самый живот в золотолистом папоротнике, шла вдоль реки, пока было можно, потом Джейк повернул ее к Гуалала. Владения находились на краю длинного кряжа, на обоих склонах густо разрослись секвойи и пихты. Приличного размера избушка с двумя спальнями стояла в плотной тени огромного ореха. Тихими вечерами слышалось, как в восьми милях от этого места шумит океан. Джейк нашел себе дом.

Он вложил деньги в овец, три года получал неплохую прибыль, пока эпидемия энтеротоксемии не смела всю его отару. Джейк счел убыток Божьим Промыслом, который случайно совпал с его собственной все возраставшей скукой. Он продал сто двадцать акров земли и лучшую часть следующих тридцати лет потратил на путешествия по западным штатам и на карты. Джейк не разбогател, но и не проигрался.

В 61 год он женился в последний раз. Невеста была цветущей дочкой торговца зерном из Сакраменто, а сам Джейк — так же близок к любви, как прежде. Новобрачные вернулись на прибрежное ранчо и стали разводить лошадей. Брак продлился пятнадцать месяцев и произвел на свет единственное дитя Джейка. Через три месяца после того, как родилась Габриэль, жена с дочкой на руках сбежала к продавцу обуви из Форт Брэгг.

Джейк продал табун и вновь поплыл по течению, обескураженный, но не сломленный. Однажды в Невада-Сити посреди ночной карточной игры он вышел облегчиться и увидел, что в переулке лежит, размазавшись по стене, старый индеец. Джейк подошел поближе, наклонился — помочь старику подняться — и только тогда разглядел, что индеец основательно порезан ножом и вот-вот испустит дух. Джек повернулся, чтобы бежать за подмогой, и тут почувствовал на своей лодыжке железную хватку.

— Ты чё, друг, — воскликнул он. — Эт не я. Я те щас доктора приведу.

Индеец покачал головой, но не отпустил лодыжку и все тянул ее на себя, заставляя Джейка наклониться. Когда тот опустился на колени, индеец сунул ему в руку клочок бумаги и, задыхаясь, просипел булькающим предсмертным шепотом:

— Пей. Будь спокоен. Проживешь вечно.

Джейк развернул бумажку. Это был рецепт виски.

— Что ж тебе, черт побери, самому от него не перепало? — сказал он индейскому трупу. Но что-то в этих стеклянных индейских глазах его не отпускало, и, даже не взглянув больше в эту ночь на карты, Джейк вернулся в номер, собрал вещи и отправился домой на ранчо.

Виски помогал ему быть спокойным. Один пинок этого Шепота Старой Смерти сваливал с ног почти любого, два вгоняли в тяжкий ступор. Если следовать рецепту, получался, по оценке Джейка, продукт девяносто семи градусов крепости, конденсат божественных паров. Джейк посвятил себя дальнейшему усовершенствованию напитка. Рожденный в засуху на кентуккийских холмах, он получил в дар склонность и чувствительность к любому мастерству, теперь же мастерство становилось началом искусства. В брожении и возгонке рождались не только близкие его духу метафоры, но и продукт, этот дух расширяющий.

Следующие пятнадцать лет Джейк прожил на ранчо. В свободное от сарая с пятидесятигаллоновой тарой и самой необходимой домашней работы время он сидел на крыльце, потягивал плоды своего труда и отпускал на волю разум. Он и сам путешествовал — всегда пешком, навещая в окрестных холмах соседей. Сперва он надеялся продавать свой виски на радость людям, но соседям — в большинстве своем трудягам-овцеводам — явно не доставало вкуса и терпения, чтобы оценить столь утонченный напиток, хотя позже многие нашли этому эликсиру иное применение. Они заливали его вместо горючего в тракторы, поджигали с его помощью пни и одной каплей на пинту воды лечили все нападавшие на скот хвори, от поноса до легочного червя.

Поросший сорняками огород, выводок курей, охота, рыбалка и довольно стабильный доход от покерных игрищ, устраиваемых каждую субботу, помогали Джейку сводить концы с концами. Он легко научился довольствоваться малым. Когда кончался виски, он наскребал по углам на новую порцию, а если нападала охота до чего-нибудь сверх обычных нужд, со всей кротостью ее игнорировал. Помогало то, что нужды оставались простыми.

Он получил от дочери письмо. Та писала, что беременна, и просила денег. В ответ Джейк послал ей открытку:

Дорогая Габи,

Выходи замуж. У моих жен это получалось неплохо, и у тебя, пока ты не распухла, как мешок свеклы, получится тоже. Рад узнать, что буду дедушкой. Напиши мне, как оно все, и, если оно все плохо, я приглашаю тебя сюда, хотя, наверное, тебе тут не понравится. Деньгами помочь не могу, у меня самого мало.

Твой отец.

Открытку он сочинял полдня. Не считая подписей на квитанциях за всякую мелочь, последний раз Джейк держал в руке перо двадцать лет назад. Письмо от Габриэль было первым его письмом за то же самое время или, по крайней мере, первым личным письмом — иногда прибывали официальные конверты, но Джейку не нужно было ничего от властей, и он не представлял, что властям может понадобиться от него, и потому конверты отправлялись в печь.

К зиме 1957 года, вскоре после того, как на глазах у Элис Паркинс Джейк в чем мать родила промчался вдоль ручья Маккензи, пытаясь удочкой пронзить лосося, большинство соседей сошлось на мысли, что он слегка не в своем уме. К счастью для Джейка, эти люди принадлежали к почти вымершей в Америке породе: с одной стороны, они относились друг к другу тепло и уважительно, а с другой — пока чье-либо поведение было всего лишь неудобным, но не опасным — каждый занимался своим делом. Джейк, разумеется, не считал себя ни сумасшедшим, ни хоть на йоту ненормальным — просто, если отпускать разум далеко и надолго, он может заблудиться. Джейк же, все более убеждаясь в собственном цветущем бессмертии, не торопился отправляться на поиски. Он думал, что еще успеет. Самого себя Джейк представлял бобром, которого видел пару лет назад на Гуалале — зверек плыл на спине по течению: лапки сложены на груди, глаза смотрят в глубь синего неба, рулит хвостом — праздный и счастливый.

Затем пришла весна, и плавное течение Джейковой жизни нарушил шериф.

Местный парнишка Клифф Хобсон пришел в органы правопорядка, когда вернулся из Кореи. Свою работу он считал полезной обществу службой, которая помогает людям выбираться из затруднений и предотвращает беду. О том, что Джейк потихоньку гонит виски, Клифф знал задолго до того, как попал в Корею; он и сам пробовал Шепот Старой Смерти, когда привозил старику скирду дров. На вкус питье напоминало дизельное масло, и Клифф хорошо запомнил, как оно ударило ему в желудок, словно сжатый воздух из восьмицилиндрового движка вездехода. Решив, что ни один нормальный человек не купит это пойло для внутреннего употребления, Клифф не усмотрел в его производстве нарушения правопорядка и не нашел причин объявлять таковым. Шерифу нравилась его работа — можно было гонять по округе на новеньком полноприводном внедорожнике и болтать по радио. Не нравилось ему только одно — приносить плохие вести. Не приходилось сомневаться, что Джейку эти новости тоже не понравятся.

Так и вышло:

— Что, черт подери, значит эта хрень?! — рявкнул старик, комкая в костлявой руке бумажку.

Клифф отступил на полшага.

— Она значит, что запущена процедура продажи твоей земли за старые налоги — ты их вообще не платил, так тут написано.

— Я купил эту чертову землю, когда никаких налогов и в помине не было.

— Налоги были всегда, — буркнул Клифф, — и сдается мне: или ты заплатишь, чего они хотят, или землю продадут тому, кто заплатит.

— Ладно, семидесяти тысяч у меня нет, зато есть дробовик двенадцатого калибра, так что можешь им передать: если кто надумает скупить мою землю, а то и забрать за так, пусть сперва меня пристрелит, а коль у него это выйдет, мое привидение вцепится ему в жопу. Очень крепко, можешь мне поверить.

— Никто не будет в тебя стрелять, — уверенно сказал Клифф.

— И хорошо, — гавкнул Джейк, — стало быть, мне не придется.

На том и порешили.

Прошло четыре дня, и шериф, зайдя снова, оставил Джейка в слезах. Утонула Габриэль, его единственное дитя.

Всего дважды Джейк бросал пить, и этот раз был первым. На три дня, пока ее не похоронили. Большинство соседей сочло столь нежданную выдержку знаком уважения и слегка удивилось — те же, кто его знал, понимали, что это признак горя, и с облегчением вздохнули, когда он опять начал пить. Добрым людям казалось, будто он решил забрать себе внука просто потому, что так положено, однако в глубине души они сомневались, что без малого восьмидесятилетний старик в состоянии вырастить ребенка, — в любом случае им и в голову не приходило, что дело в деньгах. Те же, кто был к Джейку поближе, не сомневались, что дело именно в них: пятисот тысяч долларов наследства хватит, чтобы заплатить долги по налогам, и немало еще останется на потакание вкусу к экстравагантным развлечениям. Сказать честно, все, кто каждую субботу играл с ним в покер, поставили бы восемь против пяти, что через два года мальчонки здесь не будет.

Для Джейка дело выглядело намного сложнее, чем все эти мнения вместе взятые — сложнее настолько, что он и сам не пытался понять. Он просто слушался своего нутра. Когда старик узнал от адвоката Габриэль о наследстве, у него загорелись глаза; взглянув же в первый раз на своего внука, он почувствовал, как загорается кровь. Он уже видел, как на вечерней зорьке они ловят вдвоем рыбу, забрасывая удочки в глубокий омут у водопада Тоттельмана, и мальчик радостно кричит, когда футовая радужная форель заглатывает трепыхающегося червяка. Он видел дни рождения, бейсбольные перчатки и поездки время от времени в город — посмотреть на бестолковую игру «Великанов». Будет кого научить картам, будет с кем выпить, рассказать тысячу историй из жизни, научить секрету бессмертия. Если даже он и видел четыреста тридцать тысяч долларов на своем счету плюс семьдесят тысяч сверху за жилье и пищу, это не играло такой уж важной роли.

Мисс Эмма Гаддерли, социальный работник округа, сообщила Джейку, что не считает себя вправе рекомендовать его в попечители маленькому Джонни, после чего, словно проснувшись от его ошеломленных воплей, спокойно отмерила причины: Джейку почти восемьдесят лет, и, естественно, он не может рассчитывать прожить особенно долго; общеизвестно, что он пьет и пристрастен к играм; в доме нет женщин; его земля продается за налоговые нарушения; и, положа руку на сердце, в свете весьма солидного наследства его мотивы сомнительны. Джейк цвыркнул и, разделяя контраргументы взмахами зажатого в левой руке кухонного ножа, сообщил мисс Гаддерли, что: для бессмертного семьдесят девять лет — сущее говно; игры и пьянство делают из мальчиков мужчин; в доме есть женщина — молоденькая сучка породы кунхаунд по имени Пряталка; он твердо намерен переоформить ранчо на внука как залог для той ссуды, которую собрался принять; его мотивы — не ее собачье дело; он готов прошибить любую стену, которую она перед ним поставит, и твердо обещает, что предпоследним его шагом будет обращение в Верховный Суд, а последним — удушение мисс Гаддерли голыми руками. Не без помощи кухонного ножа Джейк вытолкал ее за дверь, но не столкнул с выбранного пути.

На следующее утро, вспоминая визит мисс Гаддерли и по-прежнему рассыпая проклятия, он забрал со счета последние шестьсот тридцать два доллара, упаковал в сумку смену белья, девять бутылей Шепота Старой Смерти и отправился по дорогам играть в карты. Завсегдатаи игорных залов северного побережья до сих пор говорят о вояже Джейка в том же тоне, что и о пожаре 41-го года: его старость и напор нагоняли страх, но чистая, явная, божественная, незамутненная, охуительная удача вычищала столы до блеска. За три месяца он выиграл почти девяносто тысяч долларов и всякий раз, покидая город, отправлял чек в адвокатскую контору Сан-Франциско «Гатт, Катт и Фриз»; эти блестящие безжалостные крючкотворы специализировалась на делах об опеке и реагировали на каждый чек, как пираньи на кровь — бешенством повесток, ходатайств и прошений. В конце концов, после извилистых маневров, подмасленных плотными конвертами с аккуратно сложенной наличкой, дело попало к судье Уильберу Татуму, восьмидесятилетнему деду семнадцати внуков, обладателю лица, испещренного дорожной картой из полопавшихся от пьянства сосудов, и десятитысячедолларового кредита в Лас-Вегасе, который ему выдали, несмотря на алименты восьми бывшим женам.

Дедушка Джейк, как он теперь требовал себя называть, привез своего юного внука на новеньком открытом внедорожнике. Всю дорогу он что-то рассказывал, показывал места, где они будут рыбачить и охотиться, запруды для купания и короткие тропки, называл имена соседей, что махали руками, когда машина проезжала мимо. Кроха смотрел прямо перед собой и легонько кивал.

Приехав на ранчо (где Лотти Андерсон навела по его просьбе порядок), Джейк посадил Кроху за стол, поставил перед ним галлон молока и фунт печенья «Орео», а сам отправился разгружать машину и обустраивать мальчонке комнату. Вернувшись на кухню, он увидел, что Кроха сидит на полу у дровяного ящика и строит миниатюрный ячеистый забор из щепок секвойи. Джейк вышел во двор и нарубил ему новых. В закатном небе он разглядел, как на юг вслед за солнечным светом летит неровный утиный клин, но, вопреки обыкновению, в душе Джейка ничего не шевельнулось. У него теперь есть за кем смотреть и о ком заботиться. Он чувствовал, что обрел себя. А утки разберутся сами.

 

Глава II. ВЕЛИКИЙ ШАШЕЧНЫЙ ТУРНИР 77 ГОДА

Ранней весной 77-го Джонатан «Кроха» Макхерст, которому недавно стукнуло 22, тихо сходил с ума. В начале февраля пять дней подряд шли проливные дожди — семь дюймов холодной воды, ветер до костей — потом небо прояснилось, и вероломное благоухание весны продержалось до второй недели марта. Кроха сперва не поверил погоде, но через двадцать дней все же вышел во двор взглянуть на землю. Она была превосходной. Всю зиму Кроха проектировал забор, чертил его на разграфленной бумаге, каждое воскресенье чистил и смазывал инструменты, пока дедушка Джейк не стал божиться, что они уже выскальзывают из рук, и вот приготовления наконец-то совпали с прекрасной погодой — в такой земле только и надо рыть для столбов ямы: не хлябь, когда болтается лопата, но и не сушь такая, что не отковырять ни куска. В первый же день Кроха отправился в поле и выкопал сто двадцать ям глубиной ровно три фута — через одинаковые семифутовые промежутки, строго в линию, как по струнке. Возвращаясь этим вечером домой, он что-то насвистывал, а вернувшись, съел на ужин половину оленьей отбивной и гору жареной картошки, вымыл посуду, пять раз вчистую обыграл дедушку в шашки, опрокинул в себя вечернюю стопку Шепота Старой Смерти и повалился на кровать как раз в ту минуту, когда дедушка Джейк вывалился за дверь.

— Опять свидание? — ухмыльнулся Кроха, поскольку именно так объяснял дедушка Джейк свои начавшиеся пару недель назад ночные шатания.

— Все лучше, чем дрочить, — хмыкнул Дедушка и был таков.

Неожиданное, неистовое сияние вырвало Кроху из сна. Смурной, ошалевший, он провисел в этом слепящем свете, казалось, не один час, прежде чем небеса, наконец, раскололись и дом качнулся от дерганого громового раската. А когда грохот затих, завыл ветер — призрачный спутник грома. Первые капли дождя упали нервным шквалом, и полило. От злости Кроха швырнул подушку в стену — такое с ним случалось редко.

Так началась первая из трех налетевших с Гавайских островов гроз. Каждая продолжалась примерно два дня, и примерно пятнадцать часов сырого затишья отделяли друг от друга тропические ливни. Эти промежутки становились для Крохи пыткой: они обещали, но обещаний не выполняли. Дедушка Джейк был примерно так же плох. Промокнув в первую грозу, он подхватил простуду (впервые, как утверждал, за всю жизнь) и незамедлительно улегся в постель. Крохе пришлось готовить еду и ухаживать за стариком, что в основном означало доставлять ему виски и каждый день по несколько часов играть в шашки. (Дедушка Джейк решил, что пока он тут болеет, можно отточить технику, а потом сыграть с Лабом Ноландом на сто долларов за партию.) Однажды, когда Кроха был еще мал и безус, он выиграл у Лаба Ноланда две тысячи семьсот долларов, теперь же, поумнев на десять лет, он с постоянством атомных часов разносил в пух и прах дедушку.

В первый день они договорились играть до пяти побед из девяти, но когда Кроха выиграл подряд пять партий, Дедушка настоял на девятнадцати (чтобы отмести случайную удачу — объявил он), а через два дня после того, как прекратились грозы и Кроха стал чесаться от желания поскорей заняться своим забором, они играли на пятьсот побед из девятисот девяноста девяти, а счет был 451:12 в пользу Крохи. Иначе говоря, прошло ровно двенадцать партий после того, как Кроха, сообразив, что Дедушка, пока не выиграет, не поправится, решил поддаться — что, учитывая все более эксцентричную манеру стариковской игры, было не так уж просто.

Три следующих дня они просидели лицом к лицу за доской. Со стороны никто бы не подумал, что они родственники. Крохе исполнилось двадцать два года, но круглое ласковое лицо делало его на шесть лет моложе, удерживая в запинающемся отрочестве. Дедушке стукнуло девяносто девять, ум его был ясен, хоть его и постепенно пленяли заминки и огрехи старости. Кроха, подобно многим обладателям этого прозвища, был ростом шесть футов пять дюймов, стоя в ямке, и продавливал весы «Толедо» на двести шестьдесят девять фунтов. Дедушка дотягивал до пяти футов пяти дюймов в ковбойских сапогах и весил лишь на одну метку больше ста фунтов — однако в ответ на малейшую провокацию неизменно заявлял, что рост его достигал когда-то шесть футов, а вес — двести фунтов, но изнурительная работа и куда более изнурительные женщины заставили его съежиться, а вот будь он сейчас поближе к молодости — чтоб хотя бы докричаться — он засадил бы чью хочешь задницу между трех бревен да так бы и продержал, пока не повалят весь лес. К счастью, Кроха был настолько же покладист, насколько Дедушка своенравен, и в той же степени мирен и кроток, в какой старик вспыльчив и кровожаден.

Разница в темпераментах переносилась на игру. Кроха любил ясную ровную шашечную линию. Дедушка предпочитал не раскрывать карты, держать в тайне сильные приемы и мчаться в жерло хаоса верхом на собственном привидении. Кроха начинал работу с восходом солнца. Дедушка расшевеливался к полудню. Кроха не возражал против мытья посуды. Дедушка занимался готовкой — эту премудрость пришлось освоить, когда он привез Кроху к себе, и со временем ему даже понравилось — однако, готовил он только обед, единственный свой полноценный прием пищи: завтрак он просыпал, а на ланч выпивал чашку кофе и стопарь Шепота Старой Смерти. Кроха пил совсем мало, лишь чуток на ночь, чтобы отвадить сны. Дедушка пил много, почти пинту в день, чтобы сны крутились бойчее.

Кроха ловил рыб на приманку, сам привязывал ее к леске, заставляя Джейка морщиться от отвращения — тот признавал только червя, он всегда ловил на червя, чем, черт подери, плохи черви, и утверждал, что в аду вырастут сугробы, прежде чем он согласится ловить рыбу на примотанный к крючку пук куриных перышек.

Кроха посмеивался, часто и добродушно. Дедушка гоготал, хрипел, хмыкал, гикал и рычал.

У Крохи имелся полный набор крепких, хорошей формы зубов. У Дедушки — крепкий, хорошей формы набор десен плюс пять зубов, два из которых встречались, позволяя их хозяину вгрызаться в хрящи.

Кроха не любил мечтать. Дедушка с некоторых пор отдавался мечтам постоянно, словно уносимая рекой щепка.

И все же их различие, каким бы огромным оно ни казалось, было поверхностным; немногочисленные черты сходства скрывались в глубине: дедушку и внука связывала та неясная любовь, которую они питали друг к другу, доброта, что важнее простой терпимости, и понимание каждым кровяным шариком любого порыва в заботливых сердцах. В самом начале Джейк изо всех сил пытался вытащить Кроху из скорлупы: он забрасывал его конфетами, бейсболами, игрушечными железными дорогами, удочками, шоколадным печеньем, постоянным вниманием и полной стариковской вседозволенностью. Стоило Лотти Андерсон обмолвиться, что дети Крохиного возраста любят возиться в песочнице, Дедушка тут же пригнал Барни Уэтзлера из «Гравия Братьев Уэтзлер» с тридцатью ярдами отборного речного песка. Выяснив, что у каждого мальчика должна быть собака, дедушка Джейк за месяц обзавелся четырьмя: парой щенков кунхаунда, бретанским спаниелем и крепкоголовым метисом гончей породы по кличке Босс (без всякого дедушкиного виски он прослужил восемнадцать лет постоянным Крохиным спутником, пока огромный дикий хряк по прозвищу Столбняк не разодрал его от мошонки до ошейника. Собрав всю свою волю, Босс дополз до дома, чтобы поскрестись перед смертью в дверь).

Когда все эти упражнения доброй воли оказались, мягко говоря, бесплодными, дедушка Джейк вытащил на крыльцо бутыль и уселся пропускать через мозги Шепот Старой Смерти. Не сразу, но все же ему удалось крепко схватить очевидное: Кроха подавлен смертью матери, а потому вылечат его только время и, может быть, немного ласки — так что Джейк решил оставить все как есть, жить своей жизнью, и если мальчонка захочет быть с ним, то замечательно, всегда пожалуйста, если же нет… что ж, старику не привыкать рыбачить в одиночку. Чтобы завоевать доверие и стать реальностью, настоящим чувствам нужно время — однако, счел Джейк, уж чего у него вдосталь при его-то бессмертии, так это времени.

Они разделяли увлечения друг друга, различавшиеся по сути, но не по страстности. С той минуты, когда Джейк глотнул первую порцию варева, сотворенного по рецепту мертвого индейца, его страстью стала ректификация виски; он гонялся за идеалом с таким же пылом, с каким древний алхимик преследовал философский камень. Всякому, кто соглашался слушать, он объяснял, что дело не в чистоте — покупайте, черт побери, чистый спирт — а в куда более изощренных материях: в молекулярном характере.

В один прекрасный день конца 60-х к ним на ранчо забрел хиппи. Моргая вакуумными глазами и растягивая слова, он объявил, что ищет и приветствует любые формы ментальной трансформации, а потому, прослышав, что Джейк изобрел питье, насыщенное сознаньеменятельными свойствами, предлагает ему две таблетки ЛСД в обмен на приличный образец продукта. Дедушка сперва покричал и повизжал о том, как он ненавидит наркотики и как эту никчемную, длинноволосую, сраную жопу следует пристрелить за попытку совратить его внука, но, поскольку налицо был тот самый редкий случай, когда человек действительно желал попробовать Шепот Старой Смерти, Джейк смягчился, хоть и отказался от обмена. Длинноволосый представился Биллом-Трясучкой и настоял на оптимальной дозе, каковой Дедушка, ориентируясь на собственную выносливость, посчитал пинту. Длинноволосый, несмотря на заметные после первого глотка признаки потрясения, умудрился вогнать в себя еще шесть или семь коротких бульков, затем рухнул на крыльцо в таких корчах, что примчался Босс, вечно недовольный и озабоченный Крохин пес, и принялся пинать его носом. Это вызвало в длинноволосом того сорта ментальную трансформацию, суть которой невероятно трудно уловить. Насколько Дедушка понял, его волосатый приятель решил, что он теперь енот или кто-то вроде — ибо незамедлительно укрылся под ореховым деревом, затем одним гигантским прыжком вознесся по стволу и следующее три часа просидел среди редких веток, нахохлившись, как больной канюк. Первый час он рыдал. Второй час он смеялся. Третий час он сидел тихо. В начале четвертого часа Билл-Трясучка ринулся вперед и плюхнулся на землю, как мешок сырого зерна. Сломал обе руки. По дороге в больницу объявил, что купит весь имеющийся дедушкин запас и всю будущую продукцию по двадцать долларов за пинту в обмен на исключительное право распространения. За несколько лет напиток стал культовым среди ценителей бессвязного забвения, а дедушка Джейк смог поддерживать их общий с Крохой счет на постоянной отметке в триста тысяч долларов.

Крохиной страстью были заборы. В том, как мальчонка рванул в рост между пятью и девятью годами, виновато было, по мнению дедушки, только одно: Кроха невероятно сильно хотел строить заборы, а коль скоро для этого нужно хотя бы держать в руках инструменты, то он и заставил себя вырасти. К двенадцати годам Крохиными заборами восхитился бы любой мастер, а к двадцати они стали прочными и изящными настолько, что тем же мастерам оставалось только завидовать. Кроха работал с камнем, штакетником, столбами, жердями и проволокой, но больше всего ему нравились традиционные калифорнийские заборы для овец: сеть в тридцать шесть дюймов высотой, натянутая между секвойными столбами четыре на пять дюймов, и единственная прядь колючей проволоки на самом верху. Он любил работать с проволокой, ибо она звенела, а Кроха не знал большей радости, чем отщипнуть верхнюю прядь колючки и слушать, как она резонирует с белым светом по всему заборному кругу. Лаб Ноланд называл эти заборы «Крохиными гитарами» и утверждал, что слышал их чистый тон в Сьеррах, когда однажды, в особенно ясный день, рыбачил на озере Билер за двести миль от этих мест. Народ, однако, счел это утверждение обычным лаб-ноландовским гоном.

Никто не удивлялся, что Кроха строит отличные заборы, ибо нрава он был спокойного и дотошного. Никто, однако, не понимал, зачем он их строит, ибо Кроха и Дедушка не разводили скота, а с тех пор как два года назад койоты вчистую сожрали долю братьев Болленов в овцеводческом бизнесе, никто из соседей тоже этим не занимался.

Однажды после обеда дедушка Джейк так отозвался о Крохином увлечении:

— Если нечего загораживать, то можно ведь от чего-то отгородиться.

На что Кроха лишь буркнул, мотнув головой:

— Не-а. Заборы и заборы, ну нравится мне.

Дедушка едва не бросился спорить, но быстро утих и лишь проворчал несколько раз с дружелюбной ухмылкой:

— Заборы и заборы, на хрен! Все равно что сказать про мой виски, что это питье и питье.

Благодаря мученической бдительности Эммы Гаддерли из Службы Социального Обеспечения, Крохе пришлось ходить в школу. С первого класса и до выпускной церемонии он учился на твердые тройки, редко открывал рот, имел много хороших приятелей и ни одного близкого друга. Когда в первый день девятого класса он пришел в спортивный зал, футбольный тренер, тщеславно мечтавший поруководить местным колледжем, в буквальном смысле слова повалился на колени, умоляя Кроху вступить в футбольную команду. Кроха ответил, что он бы с радостью, но после школы ему надо домой, строить на ранчо забор. То же самое он сказал Сэлли Энн Чартерс, когда та пригласила его на танцы по случаю дня Сэди Хокинс. То же самое он сказал Херби и Эллану, когда они стали звать его на весенние каникулы в Тихуану погонять на машине и прогуляться по борделям. То же самое он сказал тренеру по баскетболу и по легкой атлетике. То же самое.

Заборы поглощали его целиком. Зимой он проектировал, весной и летом строил, а осенью выстругивал из секвойного дерева столбы, зачищая их плотницким топором и скобелем так, что с десяти футов кто угодно готов был поклясться, что они обработаны на специальном станке. К пятнадцати годам он выстроил заборы вокруг всего ранчо; старшие классы ушли на перегородки, перестройку и ворота, для которых он собственноручно ковал шарниры, маховики и засовы. Получив аттестат, Кроха начал все заново, стремясь к совершенству. Много раз его звали строить заборы для других, сулили неслыханные деньги (два таких предложения пришли вообще из Монтаны), но он всегда отвечал:

— Госспди, я б с радостью, но ведь дома столько работы, и, это самое, надо ж за дедушкой присматривать.

Кроха и дедушка Джейк одинаково страдали от помех, неизбежных при любом серьезном увлечении. Для дедушки вечной головной болью стала Эмма Гаддерли: обнаруживая каждый раз Джейкову винокурню, она требовала от шерифа Хобсона незамедлительных действий — тот, однако, верный своему миротворческому долгу, являлся к дедушке и заставлял его передвигать агрегат в новое место. Пока Эмма опять его не находила. Джейк затрахался таскать взад-вперед свою установку, ему всерьез осточертело сование чужого носа в его личную жизнь, и он регулярно включал Эмму Гаддерли в длинный пересыпанный проклятиями список лжецов, корыстолюбцев и нечистых на руку коррупционеров, где Эммино имя упоминалось в гнусном соседстве с карточными шулерами, любителями пива, а то и бывшими дедушкиными женами.

Крохиной немезидой были дикие свиньи. Хрящеватые рыла, могучие шеи и бессмысленная жадность превращали их в естественных врагов любым заборам. Хряки обожали засовывать под них свои рыла и с тупой радостью переться вперед, сооружая под вытянутой проволочной дугой удобный пролаз для своих обширных тел, а если не получалось, то просто обрывая ее к такой-то матери. Три раза Крохе попадалась перегрызенная проволока. Один кабан стал его персональным мучителем. Столбняк — так звали в округе этого хряка, ибо никто и никогда не слышал от него ни звука — был легендой прибрежных холмов не столько из-за огромных размеров, сколько благодаря буйству творимых разрушений. В историях, порожденных человеческой тягой к преувеличениям, недостатка не наблюдалось, но, даже если поделить эти россказни пополам, выходило, что хряк разворотил все огороды, начиная от округа Хамболдт и кончая границей с Марин, убил столько баранов, сколько вырастает на скотозагонах долины лет за пять, не меньше, нарыл такие горы земли, что у тракторов взорвались бы от зависти прокладки, обрюхатил столько свиноматок, что, если их выстроить рыло к хвосту, ряд растянется во всю длину разлома Святого Андреаса, и попутно обвел вокруг пальца лучших охотников Северной Калифорнии.

Для Крохи Столбняк стал воплощенной мукой. Мало того что этот хряк систематически уродовал несказанную прямизну его прекрасных заборов, так еще и задрал до смерти Босса. Постоянную охоту на Столбняка Кроха считал частью своей заборостроительной программы, но кабан был не просто молчалив, он был труслив и подл — и стал еще подлее после того, как Кроха проделал дыру в оконечности его левого уха — с двухсот ярдов сотней дробин 243 калибра. В отместку Столбняк увечил Крохины заборы всякий раз, когда они попадались ему на пути к любимому роднику на другой стороне кряжа. Стычки продолжались уже лет десять, а после гибели Босса вспыхнула настоящая война. Еще и поэтому Крохе так не терпелось заняться своими заборами, когда стихла, наконец, последняя гавайская гроза: перед дождями он снял на северной стороне проволоку и собрался натягивать новую, и Столбняк мог подумать, будто Кроха сдался, ведь прошло почти две недели.

Ясная погода стояла уже трое суток, но продолжался шашечный марафон с хворым дедушкой, который хоть и утверждал, что чувствует себя ужасно, четыре последних дня не чихал и не кашлял, ежедневно с обычным смаком уничтожал бутыль виски, да и вообще выглядел таким же огурцом, как и прежде; сократив разрыв в шашечном счете, он даже подобрел и теперь кудахтал от удовольствия, когда удавалось разгромить Кроху приемами, которых тот никогда не видел, о которых никогда не слышал, да и представить тоже не мог: билоксийский блиц, двойной кинг-конговский елдоворот и, надежнее всего, старая подлянка — из-за безрассудства этих ходов Крохе, дабы не поддаться соблазну, приходилось звать на помощь все свои таланты.

Точно в полдень первого апреля они переиграли последнюю ничью — прошлой ночью счет был привязан к четыреста девяносто девяти очкам. Блестящими маневрами Кроха загнал себя в позицию, где его легче легкого было съесть тройным прыжком дамки; Дедушке, чтобы это заметить, понадобилось целых два хода, но все же он ухватился за предоставленную возможность и наконец-то выиграл.

— Тройная Глубинно-Сухопутная Сокрушительная Ореходробилка — вот как я тебя, — кукарекнул Дедушка, а Кроха лишь удрученно покачал головой. — В последний раз я так играл в Ньюпорте против Пада Клеменса, то ли в 46-м, то ли в 47-м. Не переживай, Кроха: пока я был слаб от пневмонии, ты играл вполне ничего, но против опыта не попрешь.

— Ты отлично отыгрался, — согласился Кроха. — Хорошо б тебе и с простудой так разделаться.

— Гм, да, сегодня мне получше — не совсем, но, пожалуй… может, я даже встану.

— Что сварить на обед?

— Черт, раз уж я все равно встаю, то сам и сварганю. Надо бы закупить чего, в доме как шаром покати, безобразие. И, между прочим, если ты в ближайшее время не доделаешь на Норт-Форке забор, Столбняк уляжется у нас под крыльцом.

Кроха выскочил за дверь и был таков. Но когда через пятнадцать минут, предвкушая, как выкопает сейчас последнюю сотню ям, он забрался на вершину кряжа, открывшееся зрелище его взбесило: выбирая в прошлый раз землю, он складывал ее аккуратными горками слева от каждой ямы, сейчас же там не осталось ни одной кучи — они были растоптаны, рассыпаны и просто разворочены. Не успев еще разглядеть на сырых остатках первых горок характерные огромные следы, Кроха знал, что это Столбняк. Случай явно не из тех, когда хряку приходилось сносить вставшее на дороге препятствие, удирая от неистовства гончего кобеля, готового вцепиться ему прямо в морду, — злодейство было обдуманным.

Кроха позволил себе одно достойное дедушки звучное ругательство, затем принялся, насколько это возможно, наводить порядок. Скоро он определил, что большинство земляных кучек просто спихнуто обратно в ямы, и стал прилежно выгребать их обратно, продвигаясь вдоль линии будущего забора — но вдруг заметил, что одна куча у самого конца ряда разорена сильнее других: ее словно втаптывали в землю, жевали и катали. Сощелкнув с пальцев мокрый перегной, Кроха пошел разбираться.

Земля вокруг ямы была срыта до самой глины, повсюду борозды и выбоины от клыков. Столь прицельное нападение казалось Крохе непонятным до тех пор, пока он не начал раскапывать саму яму. Почти на дне, наполовину засыпанный землей и на три четверти утопленный в луже, лежал едва вылупившийся из яйца утенок со слипшимися клейким шариком грязными перьями.

Кроха обалдел. У них на ранчо сроду не водилось никаких уток, у соседей, насколько он знал, тоже, да и вообще он никогда не слыхал, чтобы утки откладывали яйца на вершине голого кряжа. Сложив гамаком левую руку и устроив в ней утенка, Кроха потопал домой выяснять, что думает по этому поводу Дедушка.

— Что за еб твою мать? — прохрипел тот, когда Кроха выложил заскорузлого от грязи утенка на кухонный стол, за которым Джейк допивал четвертую чашку кофе и дочитывал старый номер «Каравана».

— Вроде утенок, — сказал Кроха и пустился в разъяснения насчет того, где и как он нашел эту птичку; Дедушка, пока тот говорил, изучал утенка, наклоняясь пониже, тыча время от времени шишковатым пальцем и бормоча про себя:

— Еле жив, сердце бьется, да и то с перебоями, — он посмотрел на Кроху. — Точно Столбняк?

— Ага, — кивнул тот, — следы были на глине… сам подумай, кто ж еще оставит свинячьи следы в шесть дюймов шириной, а вглубь почти на палец — это ж сколько надо весить.

— Яма, говоришь, вся пережевана?

— Разрыта к черту.

— Во скотина, — Дедушка мотнул головой. — Этот хряк, небось, всю ночь промаялся, лишь бы схавать бедного уебыша, — он фыркнул от удовольствия. — С ума, наверное, съехал: такой лакомый кусочек, а хрен достанешь.

Кроха усмехнулся:

— Так и вижу: рылом гребет землю в яму, чавкает и по всей морде слюни.

— Ага, только бедному ублюдочку было не до смеха, — Дедушка показал на утенка, густо заляпанного грязью и распластанного на красно-белой столовой клеенке. — Все равно что смотреть в дуло двустволки двенадцатого калибра. — Утенок слабо пошевелился, словно вспоминая, как все было.

Дедушка резко наклонился и прижался ухом к утячьей груди. Сосредоточенно прислушался.

— Господи Иисусе, — прогавкал он и быстро выпрямился, — сердце ж вот-вот встанет. Кроха, а ну тащи из ящика Шепот Смерти — самое время вызывать скорую.

Пока Кроха доставал бутыль дедушкиной гордости, старик скрутил пипетку с капель от насморка. Кроха поставил бутыль на стол и, чуть отпрянув от паров, отвернул крышку, Дедушка набрал полную пипетку жидкости, заглянул утенку в открытый клюв и решительным щипком отправил дозу по назначению.

Эффект последовал незамедлительно: вылупив глазенки и дико пища, утенок заскакал по столу.

— Так, сердце мы ему раскачали, — просиял Дедушка. — Теперь хорошо бы его помыть и посмотреть, на что это похоже.

Через час высушенный до последней пушинки утенок бегал по столешнице, махал огрызками крыльев и радостно попискивал.

— Откуда он взялся в этой яме, как ты думаешь? — спросил Кроха, пока они с Джейком наблюдали за этими резвыми подскоками.

— Черт его знает… Даже в голову ничего не приходит.

— Чепуха какая-то, ничего не понимаю.

— Не впервой, — проворчал Дедушка, затем спросил у Крохи уже более определенно: — Он у нас останется? Или она, кто их там разберет.

— Конечно, хотя бы пока не поправится.

— Херня, здоровье у него лучше некуда. Смотри, как по столу скачет.

— Ну, то есть, пока не вырастет, чтобы сам о себе заботился.

— Ладно, только надо придумать этой твари имя, чтоб знал, про кого говорят.

Кроха улыбнулся:

— Я уже придумал, — он помолчал для пущего эффекта. — Яма.

— Неплохо, — согласился Дедушка, — но у меня лучше: Какша.

— Какша, — тупо повторил Кроха.

Дедушка одарил его широкой пятизубой улыбкой:

— Утка Какша. Понял? Ут-ка-ка-кша.

— Ужас какой-то, — простонал Кроха.

Ужас или не ужас, но как бы Кроха ни сопротивлялся, утку назвали Какшей, и в ближайший субботний покерный вечер имя пошло в народ. Игроки — Эд Боллпин, его сын Айк, Лаб Ноланд, братья Стрэнтон, Весельчак и Малыш, а также Лонни Ховард — посмеявшись тухловатой Джейковой шутке, все же оценили ее странную точность, ибо кое-кто попал в переплет столь же мерзкий, как это имя. Все согласились, что изначально утенок произошел из яйца, все поверили, что Кроха нашел его в яме, собственноручно вырытой на вершине кряжа Норт-Фолк, однако никому не шло на ум, как он мог попасть из яйца в яму.

— Наверное, мамаша уронила, пока летела через эту грозу, — предположил Лонни Ховард, снимая с колоды карту.

— Дубина необразованная, — презрительно гавкнул Дедушка. — Утки, когда летают, не таскают птенцов под крыльями — это все равно, что ссать и дрочить одновременно.

— Так может ты, старый хрен, придумаешь что получше? — огрызнулся Лонни.

— Черта лысого я дожил бы до девяноста девяти лет, если б, вроде вас, дураков, забивал голову всяким дерьмом, — отвечал Дедушка. — И без того хрен разберешься, где толковые штуки, а где говно, а вы новый хлам тащите — на хера вам знать то, про что все равно никогда не узнаешь.

— Но ты так и не сказал, что ты знаешь, — заметил Лаб Ноланд. — И это, насколько я понимаю в утках, вовсе не херня.

Сгребя в кучу все лежавшие перед ним деньги, Дедушка вытолкнул их на середину стола:

— Ставлю все на то, что вы даже понятия не имеете, какая это утка. — Шишковатым трясущимся пальцем он указал на утенка Какшу, спавшего под дровяной печкой в картонной коробке.

— А ты, значит, имеешь, — с сомнением проговорил Лаб. — Я бы сказал, судить рановато.

— Вот-вот, — мягко добавил Эд Боллпин. — Они все почти что одинаковые, пока перья не вырастут.

Это было начало. В конце все, кроме Счастливчика и Крохи, выставили на кон по сотне долларов и свои прогнозы насчет породы и пола существа по имени Какша; разногласия, если они появятся, разрешит Джон Кумбес, местный ветеринар.

Разногласий не было. Через два месяца всем стало ясно, что Какша — это утка-кряква женского пола. Ликуя и удовлетворенно хохоча, дедушка Джейк забрал деньги.

 

Глава III. КАКША

В первые же недели, когда Какша еще только приходила в себя, стало ясно, что это не простая утка. Она отказывалась испражняться и есть в доме. Неистово пища, ковыляла к дверям, и, словно уродский дятел, молотила клювом до тех пор, пока Кроха или Дедушка не выпускали ее во двор.

Что до аппетита, то Какша была всеядна и прожорлива. Блины, сыр, молотая кукуруза, оленина, луковая шелуха — поглощалось все. Какша ела и росла. В четыре месяца она весила без малого двадцать фунтов. Неравнодушный к любым излишествам дедушка Джейк впечатлился настолько, что созвал соседей.

— Ни черта себе, — пробормотал Уиллис Хорнсби, когда Какша заглотила фунтовую связку сосисок и принялась за молотый ячмень из кофейной банки.

— Нормальный аппетит, ничего такого, ага? — Дедушка сиял. — Можно подумать, пылесос с перьями.

Уиллис покачал головой:

— В жизни такого не видал.

— Вот я и думаю, надо было ее назвать Электролюкс, — продолжил Джейк. — Или, о черт, Долли П. — еще лучше.

— Долли П.? — переспросил Уиллис. — Это что, рыбацкая лодка?

— Не-а, Долли Прингл. Такая здоровая рыжуха, я гулял с ней в Кус-Бэе. Талант был у бабы — страшное дело. Через шланг в двадцать пять ярдов засасывала мячик для гольфа. У меня на глазах закачала на горку бензин. Да что бензин, вы не поверите — я выиграл у Большого Дэйва Стивена тысячу баксов — это мы с ним как-то ночью вытащили старуху Долли на парковку, и она всосала с трейлерного крюка весь хром — за четырнадцать минут тридцать две секунды.

Дедушка вздохнул с безнадежной нежностью.

— Только вспомню эту кралю, сразу хрен дергается.

— Смотри, утке не показывай, — буркнул Уиллис, глядя, как Какша пронзает клювом последние пятнышки ячменя.

Предупреждение звучало разумно, ибо свирепость Какшы была под стать аппетиту. Как-то ранним вечером, еще в те времена, когда вес ее измерялся всего лишь унциями, Какша осмелела настолько, что выбралась на крыльцо, где тянул свой виски Дедушка. В ответ вечно сонный кунхаунд по кличке Кутила погнал ее к ободранному зеленому дивану, под который она тут же забилась. Когда пес, вняв наконец дедушкиным тычкам в голову, растянулся на крыльце, чтобы поскулить и заснуть опять, Какша выскочила из убежища, с коротким «ПИИИИИП!» заправского камикадзе, словно крепчайшими клещами, вцепилась клювом в обвисшую Кутилину мошонку и яростно держалась за нее все то время, пока кунхаунд с воем носился по кругу, силясь ухватить болтавшуюся у него на бурдюке полуфунтовую уточку. Дедушка хохотал так, что пришлось сползать с крыльца и биться головой о землю — иначе остановиться он не мог.

Кроме аппетита и темперамента, Какша обладала выдающейся походкой и речью. Походка у нее была глуповато-изящная: сгорбленное, заваливающееся ковыляние с трудом находило себе опору, болтанку кое-как уравновешивали постоянные взмахи ненадежной шеи, голова при этом качалась, словно зачарованная кобра — выходило нечто среднее между неуклюжим подкрадыванием и гипнотическими рысканиями. Какша шествовала с прочным креном — неловко, но без малейшего усилия. Масса порождает инерцию, однако ярко-оранжевые перепончатые ноги не проектировались для таких скоростей, и, хотя продвижение было налицо, оно всегда казалось сомнительным, всегда несло в себе унылый диссонанс между биологией и топографией. Какша не выказывала ни малейшего намерения летать.

Речь ее была более прямолинейна — если понимать под речью телесную или звуковую реакцию на окружающую действительность. Словарь мал, но выразителен. Один кряк подразумевал согласие. Два означали понимание. Три указывали на искреннее одобрение. Четыре и больше, собранные в короткие акцентированные серии — КРЯК — ВАК — ВАК — ВАК — ВАК — ВАК — полную и радостную поддержку. Если клюв открывался беззвучно, то ли в утомленном зевке, то ли в попытке сблевать, это подразумевало категорическое несогласие; когда тот же самый жест сопровождался низким шипением, наклоном головы и раскрытыми крыльями, то речь шла о принципиальных возражениях и неминуемой атаке. Если же Какша прятала голову под крыло — собеседник, его утверждение и весь этот мрачный мир ею отвергался.

С первых дней своей жизни в доме Какша со всей страстью и строгостью взялась за наведение в нем порядка. Спала она в коридоре на большой пенорезиновой подушке точно посередине между Крохиной и дедушкиной комнатами. Ровно за час до рассвета она будила Кроху, подпрыгивая несколько раз у него на груди. Потом перекусывала ведерком кукурузы, пока Кроха готовил на завтрак сосиски, яичницу и оладьи из кислого теста — все это они делили пополам. Какша ела на крыльце, и в хорошую погоду Кроха составлял ей компанию. После завтрака, когда день еще только занимался, они отправлялись на строительство заборов. Какша наблюдала за Крохиной работой, вставляя время от времени крякающие комментарии. Иногда помогала — оценивала выпученным глазом вертикальность столбов, дергала за проволоку, проверяя, хорошо ли та натянута, могла придержать конец измерительной ленты — но чаще тыкалась вокруг, пригвождала клювом бродячих жучков или просто отдыхала. Когда Кроха копал для столбов ямы, она прятала голову под крыло.

Точно между рассветом и полуднем они устраивали получасовый перерыв: съедали сэндвичи и запивали холодным чаем, который Кроха готовил накануне вечером. После перерыва снова принимались за работу и в полдень шли домой на ланч. Кроха брался за еду, а Какша будила дедушку Джейка, тыча ему клювом в пальцы ног. После ланча Кроха возвращался к заборам, а Какша с дедушкой располагались на крыльце глотнуть немного Шепота Смерти, расслабиться и обсудить общий ход вещей. Какша пила из мелкого блюдца, Джейк — прямо из бутыли. Дедушка был счастлив от того, что и Кроха, и Какша полюбили его виски. Кроха, как он знал, отгонял питьем бессонницу и тяжелые сны. Что касается Какши, то Джейк был убежден: своевременная капля Шепота Старой Смерти спасла ей жизнь, и теперь она отдавала должное этой животворящей силе. Какша выпивала в день примерно три столовых ложки, самое большее пять в холодную или сырую погоду. Похоже, виски не действовал на нее никак — она лишь стучала клювом по дедушкиному колену, когда хотела добавки.

За час до сумерек дедушка Джейк вставал, потягивался, шел в дом и принимался за готовку, Какша в это время ковыляла к пруду и грациозно плавала там под закатным солнцем — иногда молча, иногда тихо крякая о чем-то сама с собой. Они соорудили пруд через месяц после ее появления. С масштабом вышло примерно как с Крохиной песочницей. По словам копавшего яму Малыша Стрэнтона, пруд больше походил на маленькое озеро, а уж воды в нем хватит напоить всю окрестную скотину от Санта-Круза до Петалумы.

Одно время, покончив с обедом, Кроха с дедушкой учили Какшу играть в шашки, но через пару месяцев сдались. Не то чтобы утка не постигала суть игры — или, скажем, тонкости — ей просто не нравилось, когда снимали с доски ее шашки. Прыгать своими через чужие она очень любила, еще больше любила стаскивать клювом сбитые шашки противника и швырять их на пол, но когда чужая фигурка перескакивала через ее собственную, Какша тоже устраивала прыжки — вверх-вниз на доске, широко расставляя перепончатые лапы, разбрасывая во все стороны шашки, так что не оставалось ничего другого, кроме как объявлять ничью и начинать игру заново. Так что в конце концов они эту затею бросили.

Редкие нарушения ежедневного распорядка становились частью более общей гармонии. Главных отступлений было два — кино из машины по пятницам и охота на свиней по воскресеньям.

Они любили кино. Ближайший кинотеатр под открытым небом (если так можно было назвать эту дыру) располагался в сорока милях, или двух часах езды от дома, на ранчо «Роскошное» неподалеку от Грэйтона. Какша ехала в кабине на спинке сиденья между Крохой и дедушкой; Кроха рулил, дедушка Джейк сидел рядом.

Когда они впервые привезли с собой Какшу, рыжая толстуха из билетной будки, заглянув в кабину и причмокивая фруктовой жвачкой, спросила:

— Что это?

— Утка — самка кряквы, — ответил Кроха. — И мой дедушка.

— В жизни не видала таких здоровенных уток.

— Да, ма'ам… если нужно, мы заплатим за нее отдельно, хотя вон на той вывеске написано: два доллара с машины.

Какша наклонила голову и зашипела так, словно ее сейчас вырвет.

— Не надо доплачивать — она ж у вас в машине. Ехайте. Я поговорю с директором — если не по правилам или чего еще, он вам скажет.

Дедушка перегнулся через сиденье.

— Если что не по правилам, то не по правилам будет два раза. Соображаешь?

Она вздохнула и чмокнула жвачкой.

— Соображаю, не волнуйсь.

Директор, суровый низкорослый мужичок в костюме от Роберта Холла и со щегольскими, не толще карандашной линии, усиками, которые очень хотелось назвать мышиными, увидав возвышавшегося на водительском месте Кроху, совершил ошибку — он подошел к кабине с той стороны, где сидел Дедушка.

Джейк опустил стекло, директор присмотрелся, убедился сам в присутствии Какши и гневно вопросил:

— Что делает утка в моем заведении?

— Она хочет посмотреть кино, — дружелюбно ответил Кроха, опережая уже закипавшего Дедушку.

— Нам здесь беспорядки ни к чему, — объявил директор, — твердо, но на всякий случай не называя вещи своими именами.

Дедушка взорвался:

— Сейчас я поубавлю в твоей жизни говна, хочешь? Имей в виду, это особая бойцовская утка, кун-фу знает, ее вывели специально для общества Тонг. Мы бы оставили ее дома, да только она всех койотов насмерть заклюет.

— Это не совсем так, сэр, — быстро поправил Кроха. — Мы нашли ее в яме, она у нас выросла. Теперь как родная.

— Послушайте, — сказал директор, поднимая руки в знак то ли раздражения, то ли капитуляции. — Нам хотелось бы войти в положение, но…

— А я не собираюсь никуда входить, — прорычал Дедушка, оскалив парные зубы. — Если ты сей момент отсюда не свалишь и не дашь нам спокойно провести вечер в этой твоей ебаной киношке, завтра мы привезем тебе полный кузов диких свиней и пару корыт с прокисшей кукурузой, а если ты и после не поумнеешь, то послезавтра мой сын Кроха оторвет тебе руки и будет лупить ими по башке, пока в ней не проклюнется хоть одна мыслишка.

— Что вы, это только если я взаправду рассержусь, — заверил Кроха директора.

Какша сунула голову под крыло.

— Вы мне угрожаете? — взвизгнул директор.

— Я тебя предупреждаю: останешься без рук, — пообещал Дедушка. Затем добавил, также раздраженно, но все-таки помягче: — Утка. Ну, утка. Какая, на хер, разница? У тебя что, сердчишко встанет, или мир перевернется?

— Ладно, ладно, — пятясь от машины, смилостивился директор. — Только держите ее в кабине. И если вдруг что не так, чтобы вас тут не было. Деньги не верну.

С тех пор поездки в кино проходили гладко. Кроха и Дедушка были неравнодушны к вестернам, особенно к тем, где крутые гангстеры рубились с добросердечным шерифом. Дедушка, успевавший к этому времени хорошенько набраться из второй за день бутыли, всей душой болел за бандитов и прочие силы беспорядка — частенько он высовывался в окно и громогласно давал экрану советы:

— Куда, куда, сраный козел? Не жди его, вали с этой улицы… За поилку прячься, сейчас ты эту суку поймаешь!

Он также весьма критично относился к оружию, которое выбирали гангстеры, и не раз ораторствовал перед Крохой и Какшей:

— Черт подери, на кой хрен они вечно таскают эти пистолеты? С десяти ярдов промокашку не прострелишь. Тут нужен обрез десятого калибра, а к нему девять, а то двенадцать шашек динамита. Идиоты! Еще бы их все время не пиздили!

Кроха втихаря подбадривал шерифа.

Какша была равнодушна к вестернам, лишь иногда во время, казалось бы, произвольных сцен возбужденно крякала. Только месяцев через пять Кроха и дедушка Джейк догадались, что во всех этих сценах показывали лошадей, и, обсудив ситуацию, решили купить ей для компании лошаденка, как раз этой весной собралась жеребиться кобыла Билла Леланда. Вернувшись этим вечером домой, Кроха сел вычерчивать эскиз десятифутовой реечной ограды вокруг загона для объездки лошадей.

Какша обожала фильмы про любовь, будь то легкие и веселые или убийственно трагические. Со спинки сиденья, будто с насеста, она сосредоточенно смотрела на экран, лишь склоняя время от времени голову для сочувственного кряка, когда на влюбленных обрушивались беды. Она не желала терпеть вечные дедушкины насмешки и после того, как пару раз чуть не оторвала ему ухо, старик перешел на тихое бормотание. Кроха смотрел молча.

Почти так же, как вестерны, дедушка Джейк любил фильмы ужасов. Он думал, это весело. Кроха и Какша терпеть их не могли. В самые страшные минуты Кроха закрывал глаза. Какша вышагивала по спинке сиденья, иногда шипела на монстров или неистовым кряком предупреждала об опасности безмятежную жертву, которая в это время со всей невинностью исследовала радиоактивную пещеру или бродила исполосованной молниями ночью по лаборатории, нажимая разные кнопки.

С таким разбросом во вкусах им здорово повезло, что на ранчо «Роскошное» всегда показывали два фильма сразу. В перерыве между сеансами Кроха брел по горбатому асфальту к продуктовому ларьку и покупал там чего-нибудь пожевать. Обычно одно и то же: два куска вяленой говядины, чтобы дедушке было над чем потрудиться, восемь пакетов соленых орешков и два больших безалкогольных пива для себя, а для Какши — две «семейных» лохани воздушной кукурузы, по два девяносто девять каждая, и большой стакан апельсиновой шипучки. Все это проглатывалось в самом начале второго сеанса.

Кино было развлечением. Воскресная охота на свиней — серьезной работой, по крайней мере для Крохи и Какши. Начиналась она на рассвете, и потому Дедушка с ними не ходил; он не видел причин нарушать свой сон, а может, как утверждал, не хотел им мешать. При этом, однако, не скупился на советы.

Среди окрестного народа бытовали серьезные разногласия насчет Какши — была ли она свинкряквой в том смысле, в котором Босс был свинхаундом. Когда, вытянув змеиную шею и прижав к земле клюв, словно заправская ищейка нос, Какша ковыляла в поисках свежего следа, со стороны это действительно мало чем отличалось от нормальной охоты. Правда, она редко находила кабанов, но вынюхивала и выслеживала их так, что всем было ясно: она знает, что делает. Для Крохи, шагавшего за ней с дробовиком 243 калибра в руках, вопроса не существовало. Найдя свежий след, Какша начинала тихонько крякать, и, чем отчетливее становились следы, тем настойчивее и громче звучали ее кряки. Кроха считал их доказательством того, что она действительно выслеживает кабанов, а не просто размышляет на эту тему. Еще он был убежден в ее отличном обонянии, и хотя никто, кроме дедушки Джейка, с ним не соглашался, полагал, что Какша, если бы захотела, запросто выследила бы любого хряка. Но интересовал ее совершенно конкретный кабан — Столбняк. Кроха первым заметил, что те немногие свиньи, которых она действительно выследила, доводились молчаливому хряку прямыми родственниками — запах потомков напоминал родительский. Доказать он, разумеется, ничего не мог, и это его угнетало. Дедушка утверждал, что доказательства не нужны, что в большинстве случаев факты говорят сами за себя, и при этом уверял, что знает истинные причины. Причины эти, предупреждал Дедушка, были мудреными.

За тридцать две воскресных охоты они дважды встречали Столбняка. В первый раз Какша своим бешеным кряканьем напугала его раньше времени, и Кроха успел сделать только один выстрел с двухсот пятидесяти ярдов. От звуков пальбы Столбняк покатился с холма. Когда же Кроха с Какшей наконец добрались до того места, куда он свалился, от Столбняка не осталось и духу. Ни туши, ни крови. Какша сразу взяла след, но потеряла его у ручья Маккензи. Они ходили вверх-вниз по обоим берегам почти до самого вечера, но так ничего и не нашли. Какша очень устала, и Крохе пришлось тащить ее домой на руках.

Во второй раз Столбняк первым заметил, как они бродят вокруг его следов, и улегся ждать в зарослях дубов. Когда они проходили мимо, хряк выскочил, нацелился куснуть Кроху за ногу, промахнулся, однако повалил его на землю и буквально наскочил на Какшу, придавив ее неуклюжую ласту так сильно, что Крохе пришлось опять тащить ее домой на руках. Все же перед тем как сесть на задницу, он успел ясно — хоть и мимолетно — рассмотреть Столбняка, а потому по дороге домой уверял Какшу, что Столбняк долго не продержится, он уже не так резв, как раньше, заметно отощал, вроде бы потерял один клык, зато на ушах четко видны дыры от 243 калибра.

Дедушка встретил их в дверях кухни.

— Можешь не говорить, что сцепился с хряком. И так вижу.

— Откуда? — спросил Кроха.

— После него ты каждый раз тащишь Какшу на руках.

Какша зашипела.

Кроха вспыхнул, потом улыбнулся.

Дедушка ухнул.

Столбняк, устав от волнений, двинулся вдоль ручья к сплетению глубоких секвойных корней, собираясь насладиться в эту жару коротким дневным сном. По дороге он пару раз глубоко хрюкнул, выразив таким образом свое удовлетворение. Терпеть каждый седьмой день домогательства странной утки и огромного детинушки — дело, конечно, утомительное, но не особенно опасное. И, разумеется, как сказал бы на его месте дедушка Джейк, чего опасаться бессмертному? Бессмертные живут всегда, по определению — хоть так, хоть эдак.

 

Глава IV. ВТОРОЕ СЕРДЦЕ

Хотя дедушка Джейк никогда об этом не говорил, а сон и сладкие сновиденья служили подходящим извинением, он не одобрял воскресную охоту на свиней, не одобрял категорически. Убийство Столбняка превращалось для Крохи в настоящую страсть, и это беспокоило старика. Охота — одно, убийство — другое, страсть в любой ее форме — штука коварная, так говорил ему опыт; человек не родится на свет, если не ослабит хватку, и лишь немногим удается разрешиться от страсти. Плотный огонь возбуждения в Крохиных глазах казался Джейку слишком безудержным. Старик благословлял Какшу и то, что она увязывалась за Крохой, ибо, несмотря на старания, утка ковыляла медленно, и вместе они обходили хорошо если восьмую часть той площади, которую Кроха прочесал бы один или с собаками. В глубине души Дедушка не желал Столбняку смерти — он твердо верил, что Столбняк носит в себе душу его старого друга Джонни Семь Лун. Вера эта не переставала удивлять самого Джейка, поскольку вообще-то он считал разговоры о реинкарнациях кучей лошадиного дерьма в пять футов высотой.

Джонни Семь Лун был единственным, не считая самого дедушки, человеком, выпивавшим без содрогания Шепот Старой Смерти. Дедушка познакомился с ним вскорости после того, как ради спокойной жизни забросил игру. Он сидел на крыльце, снимая пробу с пятой по счету партии виски, и тут в дальнем конце двора появился старый индеец в засаленной ковбойской шляпе и черном пончо. Никогда его раньше не видевший Дедушка сразу узнал героя рассказов о Джонни Семь Лун, старого индейца из племени Помо, что бродил среди прибрежных холмов, не имея, судя по всему, ни дома, ни источников существования. Согласно этим не раз слышанным историям, Джонни Семь Лун был «врачом», или знахарем, в те времена, когда короста белой цивилизации еще не разъела племенную жизнь. Вся округа подозревала Джонни Семь Лун в том, что он наводит порчу на заборы и тяжелые машины, да и вообще не особенно привечала. При этом говорили о нем всегда со странным почтением — Джонни Семь Лун был вежлив и немногословен, а если вспомнить шаманское прошлое, слухи об особой силе… ничего особенного… так, одни ощущения.

Эти же ощущения посетили дедушку еще до того, как Джонни Семь Лун подошел к крыльцу и спросил, не найдется ли чего-нибудь выпить, лучше виски, — он отработает. Два дня и почти до вечера третьего они просидели вдвоем на крыльце, попивая виски. Дедушка Джейк решил, что нашел себе отличного товарища, ибо за все это время Джонни Семь Лун не проронил ни слова — просто сидел, тянул из бутыли виски, всматривался в день, в ночь, невозмутимо и абсолютно спокойно.

На третий вечер он глубоко вздохнул и обернулся к Джейку:

— Давай я расскажу тебе о моем имени, Семь Лун. Я добавил «Джонни», когда пришли белые люди, потому что думал, это звучит молодо и красиво, но не похоже, чтобы стало хорошо. Сейчас я думаю, это плохо — приукрашивать имена, но я оставил: пусть напоминает, что надо жить со своими ошибками. Я получил имя Семь Лун, когда научился быть врачом. Я ушел один — искать в видениях свое имя. Я ходил без еды и искал три дня, неделю. Ничего не было. На седьмой день, когда солнце коснулось моря, я встретил дев из чужого селения, они ушли далеко — собирать тростник и ягоды. Была теплая осенняя ночь. Они разбили лагерь у ручья, варили жирного лосося, ели желудевый хлеб и ягоды. Отыщешь ли ты в своей жизни голод, что становится самым сильным, когда ты почти можешь его утолить? Я подошел к ним, и мы пировали. И той же ночью, когда полная луна поднялась в небо, я занимался любовью со всеми девами, и каждый раз чувствовал, как полная луна вжигается в мое тело и великий жемчужный свет взрывается у меня в голове. Семь Дев. Семь Лун, — он замолчал и улыбнулся сквозь сумерки. — Твой виски… четыре луны, может, пять.

Шесть лет после того первого визита и до самой своей смерти Джонни Семь Лун раз в два месяца заглядывал к Джейку, и, хотя Джейк был рад его обычно молчаливому обществу, иногда Джонни Семь Лун обретал дар речи. То ли из уважения, то ли из недоверия к словам, он никогда не говорил много, но если говорил, то всегда о важном. Джейк запомнил немногое. Однажды, когда они смотрели, как солнце опускается в океан, Семь Лун сказал, словно бы со сладкой усталостью от постоянного изумления:

— Ты знаешь, я видел тридцать тысяч закатов и не помню двух одинаковых. Чего же еще нам хотеть?

В другой раз он сказал, обведя рукой пейзаж:

— Да-а-а-а, вы, белые люди, сделали много, чтобы забрать это все у нас, но ничего, чтобы заслужить. Вы мечтаете приручить это, но если вы одну секунду постоите тихо и почувствуете, вы поймете, как оно желает остаться диким, — он сплюнул. — И все эти люди, и всё им заборы, заборы, заборы. В том ли смысл, чтобы не хранить ничего внутри и ничего снаружи? Я знаю, ты понимаешь, Джейк, ведь у тебя нет заборов; ты тратишь жизнь, чтобы делать виски и хранить покой, это благородное дело, оно достойно духа человека.

Слова старого индейца не шли у Джейка из головы с тех пор, как Кроха начал строить заборы. Когда же его внук превратил охоту на Столбняка в навязчивый ритуал, старика до самого нутра пробили последние фразы Джонни Семь Лун, которые индеец сказал, а Джейк запомнил.

Он тогда провожал гостя до кряжа, и, перед тем как распрощаться, Семь Лун вдруг указал на копавшегося неподалеку молодого поросенка и вспыхнул широченной улыбкой: — Ага, вот где надежда — домашнее становится диким. Кабаны очень красивы. У них тела, чтобы держать небо. Я не прочь стать когда-нибудь кабаном… старым большим сумасшедшим боровом. Хорошо бы это было.

Дедушка Джейк все не мог выбросить те слова из головы и в конце концов как-то сказал Крохе, что, похоже, в этом все и дело: дух Джонни Семь Лун переселился в Столбняка, и, может, Крохе стоило бы как следует подумать, прежде чем так уж рваться его убивать.

Непреклонный Кроха лишь покачал головой.

— Дедушка, этого не может быть, — ответил он почти просительно. — Когда люди умирают, они просто умирают. Их больше нет. И все.

Так дедушка Джейк пустил это дело на самотек. Спорить не о чем. Сила его фантазии уступала Крохиным нуждам. Он сказал свое слово и тем исполнил двойной долг — перед внуком и перед старым другом-индейцем. Семь Лун, в каком бы обличье ни пребывала сейчас его душа, сам должен заботиться о своей заднице. То же относится и к Крохе — куда бы ни завела душа его.

Через несколько дней во время ночной прогулки дедушка Джейк сам повстречал Столбняка — на старой тропке, что бежала по седловине к дому Клейборнов. Они столкнулись, не видя друг друга, в самой высокой точке, оба тут же отпрянули и ринулись в атаку. Дедушка был подброшен в воздух, сделал там полуторное сальто с поворотом и шлепнулся на мягкую после дождя землю, словно кишки на пол скотобойни. К счастью, не сломалось ничего, кроме бутыли Шепота Смерти в кармане дедушкиного пальто, и, хотя Столбняк несколькими выпадами своей щелкающей челюсти успел исполосовать старику ребра, пары разлитого виски заставили громадного борова качнуться, по брылям из горящих глаз поползли мокрые полосы, а разъеденное рыло запузырилось слизью. Шатающийся Столбняк убрался в заросли, оставив дедушку Джейка оценивать нанесенный его персоне ущерб. Старик методично ощупал тело, предполагая обнаружить себя разодранным в кровь и дерьмо, но нашел лишь пару слюнявых пятен на правом боку. И тогда сквозь потрясение до него дошло: он вновь увидел нависающий силуэт Столбняка с нагнутой головой — в темноте хряк был огромен, но стар, очень стар, шкура мешком, ребра волнами, обоих клыков нет, словно их кто-то выкусил из его челюсти, а может, выпали сами.

— Черт подери, — простонал Дедушка и, покачиваясь, поднялся на ноги. — Хорошо, да. Честная драка — куда мне против него, не будь он такой же рухлядью.

Джейк соскреб с себя грязь, насколько это было возможно в темноте, и направился к Клэйборнам. Он был рад, что Кроха не поверил, будто Столбняк — это индеец Семь Лун, потому что и сам Дедушка теперь сильно в этом сомневался. Тот Джонни Семь Лун, которого он помнил, наверняка бы бросил все и до последней капли вылизал разлитый виски.

Он ничего не сказал Крохе. Проразмышляв три вечера, пережевав этот случай с той медленной и сладострастной тщательностью, которой наградила его спокойная жизнь, Джейк укрепился в своем нейтралитете. Он ничего не скажет Крохе о Столбняке и ничего не скажет Столбняку о Крохе. Решив так, Дедушка посвятил остаток вечера другой важной задаче, а именно: как научить летать Какшу.

Как-то днем он сидел на крыльце и, отпустив, как обычно, свой разум на волю, прикладывался время от времени к бутыли, подливал понемногу в блюдце Какше и тут вдруг понял, что ему наскучило бессмертие. Требовалось дело — задача, которая не только бросит вызов его мудрости, но и возвысит ее: он будет учить тому, чего не умеет сам. Ученица, к счастью, находилась на расстоянии вытянутой руки. Наклонясь вперед и погладив ее по лоснящейся шее, Джейк заботливо проговорил:

— Какша, я тут подумал, что пора тебе учиться летать. А то я волнуюсь за твои отношения с сородичами. Черт возьми, могла бы ведь и мужа найти — или хотя бы забраться на часок в камыши с каким-нибудь изумрудноголовым наездником. Мы с Крохой давно думали подыскать тебе пару, но, по правде сказать, какой из меня сводник… да и вообще, зачем обижать такую красавицу.

Какша посмотрела на него, не издав ни звука, и утомленно сунула голову под крыло.

— Господи Иисусе, деточка, — не унимался Дедушка, — ты только представь: долететь до самого Мехико — паришь себе на верхотуре, смотришь на все на это и только крякаешь в свое удовольствие.

Вытащив из-под крыла голову, Какша ответила строго и взвешено, без намека на насмешку:

— Кря… Кря… Кря. — затем немного пошипела и потопталась. Дедушка Джейк счел это вынужденным согласием.

С чем Какша не согласилась категорически, так это с диетой. Кроха же согласился с огромной неохотой, мудро заметив:

— Ей это не понравится.

— Полеты, — возразил Дедушка, — требуют жертв. Как она оторвется от земли с таким весом?

— Она просто слишком большая для своего возраста, — вступился Кроха. — А так вполне пропорциональная.

— Кроха, сынок, она не просто большая для своего возраста; она огромная даже для взрослой утки. Я в свое время перевидал миллионы крякв, и наша Какша не просто чуть- чуть больше или ненамного больше, или вполовину больше, или в два раза — она всемеро больше самой здоровой утки. Нет, я не говорю, что она совсем уж невероятно жирная или как-то еще — просто слегка тяжеловата для полетов. Что за черт, мы будем ее кормить, только поменьше.

Поменьше Какша не желала, и, не получив привычного, надулась. Изучив порцию так, словно там ничего не было видно, она все же узрела пищу, проглотила ее с неистовой и фальшивой благодарностью, затем повернулась задом и нагадила в тарелку. День Какша провела как обычно, утешаясь дополнительными лакомствами. Кроха утащил ее с собой на работу, где она при каждой возможности дулась и напускала на себя изможденный вид. Какша разозлилась всерьез, и нельзя сказать, что дедушкин педагогический метод хоть сколько-то исправил положение.

При всякой, даже самой малой возможности Джейк был счастлив изложить любому человеку, попадавшему в пределы слышимости, три страшных секрета про то, как быть, если не имеешь ни малейшего представления, что делать. Вот эти секреты в том железном порядке, в каком он сам их расставил: интуиция, мотивация и авось. Интуиция, подобно летному инструктору, подсказывала дедушке, что самое милое дело просто-напросто схватить Какшу, затащить в хорошее открытое место и подбросить повыше в воздух. Поначалу она, может, и испугается, но инстинкт обязательно раскроет ей крылья, и вот тут-то до нее наконец дойдет, что это такое.

Не шевельнув ни единым пером, Какша плюхнулась на землю, как мешок цемента, раз или два легонько подскочила и затихла. Господи Боженька, я ее убил, — на бегу думал Дедушка, но, добежав, увидел, что Какша крепко стоит на ногах, а клюв открывается, закрывается и трещит, словно кастаньеты в руках торчка — вмертвую нацелившись на дедушку Джейка, Какша пошла в атаку. Дедушка, прикрыв обеими руками яйца, согнулся под максимально острым углом и ринулся к крыльцу, но не успел — Какша вмазала ему, словно полузащитник в слепой ловушке, низко и сильно. Пока он поднимался, шатаясь, проклиная сумасшедшего солиста, вздумавшего играть у него в голове на гонге, и надеясь, что теперь-то он в расчете со всем животным царством, Какша откатилась назад и снова пошла в атаку. Поспешно и благоразумно дедушка Джейк капитулировал.

Признав с очевидностью, что интуитивный подход сработал не очень хорошо, если сработал вообще, Джейк с легкостью переключился на мотивацию и механические красоты логики. Он не особенно переживал из-за того, что подвела интуиция — она частенько промахивается, иногда вообще подсказывает с точностью до наоборот, но когда все сходится, экономит столько времени, что душа скачет вперед… и, конечно же, нельзя отвергать исконное человеческое удовольствие оказаться правым с самого начала. Мотивация надежнее, но медленнее. Ну что ж, терпение для бессмертных не роскошь. Пора заставить его работать.

Сообразив первым делом, что из довольной утки получится лучший ученик, чем из злобной, он отменил для Какшы всякую диету и даже, чтобы исправить положение, стал давать ей немного больше прежних и без того внушительных порций. К утке быстро вернулось все ее изящество, а Кроха вздохнул с облегчением.

Возвратив таким образом любовь и уважение, Дедушка пустил в дело логические посылки, механику и начал с того, что, как подсказывала ему мотивация, лежит в самой основе: хочешь летать — маши крыльями.

Отныне каждый вечер, кроме воскресений, усевшись на крыльцо лицом к лицу с Какшой, дедушка Джейк учил ее махать крыльями. Это было непросто. Она вытягивала их в стороны, словно проветривая подкрылки, иногда беспорядочно болтала, но настоящие взмахи словно не представляли для нее никакого интереса. Джейк настаивал. Становясь на цыпочки, молотя в воздухе костлявыми руками, он сулил ей — с каждым взмахом собственных крыльев — все восторги полета; говорил, что это лучше, чем кувыркаться ночь напролет с шестнадцатилетней цыпочкой с айовской фермы; лучше, чем ржаной хлеб и мясная подливка; лучше лунного света на благородных пихтах и лиатрисах; лучше, чем буйное цветение в глубине мозга; полет — это все, что ты съешь, все, что захочешь, это великая свобода и грандиозное счастье. По часу ежедневно, пока не начинали болеть руки, а лицо не покрывалось пурпурными разводами, но не унимаясь и тогда, выборматывал Джейк бессвязные секреты экстаза, который, сам ничего о нем не зная, имел то ли право, то ли глупость обещать.

В один прекрасный день после двух месяцев упорного обучения Какша вдруг замахала крыльями в такт его бестолковой болтовне. Дедушка Джейк возликовал.

Когда вместе со взмахами стали получаться хлопки, Дедушка рассудил, что пора переходить к следующему шагу, то есть отрыву от земли, и для тренировки они перебрались во двор. Джейк несколько раз медленно пробежался по кругу, демонстрируя основы техники. Какша сразу все поняла, и вскоре они, сверкая задами, на пару неслись с холма к пруду, крылья и руки, как положено при взлете, молотили воздух — однако, хотя полет уже нашептывал что-то их телам и подавал сигналы, с двух первых попыток оторваться от земли так и не удалось. В третий раз Джейк разогнался насколько хватило сил: ноги задрожали, руки затрепетали с дикой скоростью — он уже чувствовал, как по телу бежит отрывающая от земли судорога, и — как положено любому хорошему учителю — оглянулся на миг посмотреть, что там у Какшы с запуском, — и вот тут-то, в самый разгар этого раннего вечера, Джейк с размаху врезался в ствол орехового дерева, потеряв все остатки своего сознания.

Когда он пришел в себя, странно умиротворенный, Какша ковыляла вокруг, заботливо крякая. Джейк вытянул руку, чтобы ее успокоить, сел и принялся оценивать ущерб — занятие, подумал он, начинает повторяться с убийственной регулярностью. Нос, похоже, сломан или основательно разболтался. Верхняя губа рассечена — плохо, но все же лучше, чем в тот раз, когда Альма Мэй, третья или четвертая его жена, заехала Джейку скалкой, когда он предложил ей по-собачьи на кухонном столе. Губа заживет, да и нос тоже. Гораздо тоскливее было обнаружить, что он выбил себе два последних парных зуба. Водя, как дурак, языком по нежным соленым впадинам, Джейк чувствовал, как вместе с кровью оттуда сочится меланхолическая усталость. Вечность без зубов — печальная перспектива, но кто знает, может, через сотню-другую лет, его десны окрепнут настолько, что справятся со свиными ребрышками. Будь спокоен и не теряй веры — это самое главное. Отступать позорно. Но все же он был рад, что завтра воскресенье и не нужно давать Какше уроки летного мастерства. Он устал. Ему позарез нужен отдых. В последнее время из него непрестанно лезло какое-то мерзкое дерьмо, и это необходимо обдумать, выяснить наконец, что, во имя всех святых, с ним происходит. Что-то происходило, он был уверен. Но также он был уверен и в том, что никогда ничего не поймет, и это добавляло тяжести в его усталость. В проклятой мозаике не все кусочки подходили друг другу. Нужно привыкать, если его всерьез заботит бессмертие. Сейчас ему без малого сто лет. У него почти нет зубов, кончается дыхание и, думал про себя Дедушка, если так и дальше пойдут дела, весьма скоро ему вообще понадобится новое тело, иначе в чем будет держаться душа?

На следующее утро с первым лучом света Какша и Кроха вышли из дому. Они срезали путь, обойдя ручей Рифкин, и двинулись вдоль южного забора, который Кроха построил еще в шестнадцать лет. Постояли пару минут, дожидаясь, когда разгорится рассвет, затем — Какша впереди, Кроха сзади — зашагали параллельно линии нового забора вдоль края дубовых зарослей к лужице-ключу, в которой так любил валяться Столбняк. Не прошли они и сотни ярдов, как утка, словно породистый кунхаунд, принялась обнюхивать дорожку, время от времени возбужденно крякая. Кроха перехватил поудобнее дробовик 243 калибра и пристроил большой палец на предохранитель. Со своей стороны дорожки он не видел, куда спускалась линия забора, обзор заслоняла кучка невысоких ростков аралии. Какша нырнула прямо в эти заросли и заковыляла напролом, высовывая по-змеиному голову и все так же яростно крякая; Кроха рванул за ней. Выкарабкавшись наконец из аралии, оба застыли, словно вдруг решили устроить минуту молчания: в двадцати футах от них лежал Столбняк — на животе, глядя прямо на Кроху, левая задняя нога запуталась в перекрученной петле заборной проволоки.

Кроха прижал к плечу ружье, он не сводил глаз с борова. У ног, не переставая, крякала Какша — пронзительно, словно в истерике. Кроха наставил мушку ровно в середину между непреклонных свинячьих глаз. Это был Столбняк, совершенно точно, но выглядел он сейчас старым или больным: клыков нет, уши разодраны, черная, как сажа, щетина вдоль спины посерела. Кроха глубоко вдохнул, чтобы отвлечься от бешеного кряканья Какши, потом медленно выпустил воздух и, по-прежнему держа мушку строго между глаз Столбняка, стал нажимать на курок. Какша, бешено хлопавшая крыльями у него под ногами, увидела, как шевелится палец, и со всей силы стукнула Кроху по колену.

— Это же Столбняк! Столбняк! — проревел Кроха, отпихивая ее ногой. Какша яростно крякнула и отлетела куда-то вправо. Не помня себя, Кроха тут же вернул мушку в смертельную позицию между глаз Столбняка. За то время, что он нажимал на курок, Какша успела броситься вперед, прямо на дуло ружья, и сбить Кроху с ног. Он споткнулся, отскочил назад, Какша оказалась перед стволом, и ружье выстрелило. Вспышка и дробь разорвали ее на части.

Крохе не хватало воздуха. Он полз на четвереньках к разлетевшимся останкам. Задыхаясь, он тянулся, чтобы собрать ее руками, собрать ее снова, но руки не слушались. Когда он все же коснулся раскромсанного крыла и пальцы опалило кровью, откуда-то издалека вырвался жуткий надтреснутый крик его собственного тела. Он сел на корточки и заплакал.

Потом перестал. Столбняк не сводил с него глаз; Кроха повернулся, приготовился. Вытянутая вперед свиная голова покоилась на передних лапах. Взгляд был прямым, бездонным и абсолютно безразличным. Глаза медленно заволакивались туманом и пленкой, терялись за хмурой серебристой пеленой — цвет неба перед дождем, цвет изнанки зеркала…

Кроха поднялся на ноги, подошел к свинячьему телу, достал из кармана инструмент и высвободил из забора заднюю ногу Столбняка. Огромная, гигантская туша повалилась на бок. Кроха опустился на колени и осторожно тронул левый глаз, оставив на его пленочной поверхности бледный кровавый отпечаток. Глаз не моргнул. Проведя рукой вниз, Кроха крепко прижал ладонь к кабаньей грудной клетке у самого плеча. Сердце под грубой шкурой не билось, только жесткая щетина колола влажную ладонь. На секунду показалось, будто внутри что-то шевелится, нелепый пульс — или только показалось? Последняя дрожь нервов, видимо, непроизвольные сокращения гладких мускулов, так бывает после смерти. Кроха снова поймал это движение, на этот раз отчетливое, и осторожно стал ощупывать кабанье тело, надеясь выяснить, откуда этот пульс.

Где-то на ладонь выше пениса, чуть пониже ребер, он почувствовал сильное шевеление. Положил обе руки на голый живот и мягко надавил. Под ладонями ясно ощущался пульс, а вовсе не беспорядочное дерганье кишок. Кроха перевернул Столбняка на спину, так что неуклюже задрались вверх успевшие закоченеть ноги, и приложил голову к животу. Четкий пульс резонировал в скуле.

Прижав тело кабана к своей ноге, Кроха достал из кармана нож и отогнул длинное лезвие, сделанное специально, чтобы потрошить туши. Он начал резать у копчика и повел вдоль пениса к грудине, оставляя за ножом кровавое оперение. Он отпустил тело, боров снова перевернулся на бок, внутренности вывалились наружу. В кольцах теплых кишок бился тонкий, лоснящийся пленочный мешочек, оранжевый от крови. Аккуратно, одним лишь кончиком ножа Кроха распорол его.

Он увидел то, что сияло для его матери со дна озера: точку света, яркую, сильную и плотную. Она разделилась надвое. На четыре. Восемь. Начала крутиться и вот уже разрослась из слепящей траектории формы в некую новую сущность, энергетическая дуга — в материю, в солнечных лучах сиял и разворачивался белый пергаментный свиток.

Вихрь света, словно уплотняясь или что-то в себя вбирая, гас и превращался в утенка. Какша сбросила прилипшую пленку, отряхнула влажные крылья и на пробу два раза тихонько крякнула. С каждой секундой, прямо на глазах у изумленного Крохи, она росла, расправляла перья, и вот уже совсем взрослая взорвалась торжествующим кличем: КРЯК — ВАК — ВАК — BAK — ВАК — ВАК — ВАК.

Кроха потянулся ее потрогать, но Какша вырвалась и взлетела — прямо вверх, как и полагается водоплавающей утке, взрыв крыльев и воды. Кроха закричал. Какша развернулась горизонтально и, весело крякая, поплыла к востоку. Затем внезапно с поразительным для ее массы изяществом она сделала крутой вираж и, подхваченная ветром, поплыла назад.

— Какша-а-а! — Кроха выл и размахивал руками. Она поднималась ввысь, выписывала дуги, резко поворачивала, снова кружила над ним. Потом вдруг сложилась, как подстреленная, стремительно упала на несколько футов, снова расправила крылья, дико крякнула, входя в вираж, опять бросилась вниз, перестала крякать и теперь выписывала над Крохой идеальную расширяющуюся спираль. Застывшему, пригвожденному к земле Крохе оставалось лишь смотреть, как она исчезает в небе.

Дедушка Джейк подскочил, разбуженный выстрелом, проковылял в одних кальсонах из дому и потопал на Крохин вой к возвышавшемуся над забором шишковатому холму. Он взобрался на пригорок в тот самый миг, когда Кроха начал потрошить Столбняка, и обалдело простоял там все время, пока возрождалась из тела кабана Какша и совершала свое спиральное восхождение. Он ошалело смотрел на нее и только шептал про себя, снова и снова:

— Что за хрень, не может быть, не верю. — На самом деле он поверил сразу и без колебаний.

Когда Какша исчезла в небе, Дедушка стал кричать на Кроху, но Кроха ползал на четвереньках в траве, выискивая останки. Их не было: ни опаленных перьев, ни кусочков плоти. От нее не осталось и следа.

Разрываемый благоговением и ужасом Кроха повернулся, вскочил на ноги и понесся к забору. Затормозил у секвойного столба, сцепил руки в замок и навалился на столб всем своим весом. Рывком вытащил его из земли, но — таков талант заборостроителя — натяжение проволоки держало столб на месте. Кроха кричал, раздирая проволоку, пока руки не стали скользкими от крови:

— Ну, давай! Вылезай. Ну! Вылезай же… — Боль в ладонях заставила его успокоиться и вспомнить, что есть инструменты; острыми кусачками он надрезал проволоку, и туго натянутые пряди со свистом пронеслись мимо, как лопающиеся нервы. Когда последняя проволока была отрезана, болтающийся столб стал падать в противоположную сторону прямо на Джейка, которого Кроха так и не заметил, — столб Дедушку не задел, но пролетел достаточно близко, чтобы старик чисто инстинктивно отшатнулся и повалился на землю. Растянувшись, Дедушка завопил:

— Черт подери, Кроха, хватит. Держи свои шутки при себе, сынок, — ты ж меня сейчас порубишь, как крутое яйцо.

Услыхав крик, Кроха уронил кусачки и бросился к Джейку; рыдая, он поднял его с земли и сжал так крепко, что облаченные в кальсоны тощие дедушкины ноги замолотили воздух. Дедушка и внук долго стояли обнявшись, Кроха плакал, Джейк утешал:

— Все хорошо, сынок, все хорошо, ну хватит, ну пойдем домой, — и все похлопывал его по спине своими костлявыми крыльями, и они пошли обратно к дому выпить стопочку виски — что, по словам дедушки, ну конечно, будет восхитительно, ибо сейчас позарез им нужно и уж точно заслужено.

Выпив одну стопку и как будто причастившись, Дедушка всю неделю не брал в рот ни капли. Кроха не прикасался к заборам. Они отправились хоронить Столбняка, пока до того не добрались птицы, и хотя оба почти надеялись ничего не найти, полностью закоченевшее тело лежало там же, где они его оставили, а кишки облепили мухи. Дедушка с Крохой закопали Столбняка у кромки зарослей белого дуба. В свой черед Дедушка тоже взялся за лопату, нарушив главное свое правило: не проливать до полудня ни капли пота.

Почти всю эту неделю они просидели на крыльце, наблюдая за цветением весны и вспоминая произошедшее. Снова и снова рассказывал Кроха, как нечаянно застрелил Какшу, как она разлетелась на куски, как перед этим явно хотела защитить кабана, которого вроде бы всегда ненавидела, как потом — дедушка Джейк сам видел — выкрутилась уже с перьями, совсем взрослая, из тела Столбняка и улетела. Кроха силился понять, как такое может быть.

И каждый раз дедушка Джейк говорил ему в точности одно и то же:

— Я сам охреневаю. Эх-хе, могу еще понять, почему так вышло: она видела, что он умирает, и хотела, чтобы ты уважил его смерть, дал ему помереть самому; или не хотела, чтобы ты стрелял, пока он лежит, застряв в заборе, может, она думала, это неблагородно; или мы, мудаки, все перепутали: Столбняк лез за ней в яму не для того, чтобы закусить посреди ночи, а, наоборот, спасти, или она сама так считала. Может, все это вместе и много чего другого, или вообще ничего похожего. Но как она попала в этого борова, а потом наружу, я понятия не имею. Много чего нельзя объяснить, а может, и вообще ничего. Интересное дело — поудивляться или порассуждать, но главного забывать нельзя: принимай все как есть и живи, с чем живется.

В конце недели Кроха взялся за работу: начал он с того, что прорезал вдоль всей линии заборов большие проходы, а после принялся тесать из секвой столбы для ворот. К воскресенью они стояли на месте, и Кроха уже собрался навешивать первые ворота, когда вдруг подумал: чтобы работа выглядела по-настоящему красиво, на столбах нужно что-нибудь вырезать. Он посоветовался с дедушкой, и тот сразу согласился с тем, что один столб должен нести на своей верхушке резную кабанью голову, а на другом неплохо бы изобразить прыгающую радужную форель, третьему просто необходима утка — летящая утка, в память о Какше; на главной дороге, что ведет к дому, хорошо будут смотреться два одинаковых медведя, а для северной стороны, глядящей на симпатичный луг, отлично подойдет молодой олень, вроде того, что застрелили здесь в 64-м… и да, да, здорово придумано, в конце концов, заборы красны воротами. Этим вечером, постукивая молотком по зубилу и снимая первые стружки, Кроха чувствовал, как у него под руками меняется его жизнь. Образ этой новой жизни вырастал из дерева.

И когда после недельного воздержания дедушка Джейк опять начал пить, он взялся за это дело медленно и постепенно, подстраиваясь к большой гульбе в честь своего сотого дня рождения, который наступил через три дня и на котором сам Дедушка, Кроха и не меньше трети гостей налакались так, что не могли уже ни хрюкнуть, ни пукнуть, ни тем более прекратить хохотать.

Сто лет и один день — следующим сладким весенним утром дедушка Джейк проснулся поздно. Чтобы вытолкнуть из мозгов застрявшую там с прошлой ночи пешню, он посидел на крыльце с бутылью Шепота Старой Смерти, затем, осознав, что как следует подготовился к новой сотне лет, соорудил на обед хорошее оленье рагу с дрожжевыми булочками. После обеда они с Крохой разделили последний кусок вчерашнего праздничного торта. Вечером он смотрел, как Кроха набрасывает эскиз для резного столба, и давал советы, а после отправился на прогулку.

Вернувшись, он, чтобы согреться, еще разок приложился к виски, разделся до кальсон и улегся в кровать; прочел пару страниц из старого «Аргози» — про искателя приключений, которого занесло на Амазонку, где его приютило племя охотников за головами, он женился на хорошеньких двойняшках, дочерях вождя, родил пятерых детей и разгуливал голышом, пока не явились миссионеры, а вместе с ними настоящий ад и все наши храбрые из этого ада беглецы. История показалась дедушке вполне сносной, хотя, конечно, херня. Он выключил свет и задремал.

Во сне к нему жарко прижимались прекрасные двойняшки и над ослепительно чистой рекой вставала полная луна. Он слышал приглушенный плач — ребенок в соседней комнате, много лет назад, — и кто-то шептал его имя, может, Кроха решил его разбудить, а может, милая дочь вождя, одна или другая, бормотала это имя во сне. Джейк вслушивался в темноту — такую плотную, что она, казалось, готова утащить его от себя самого и отправить в пустое парение. Он слышал, как перестало биться сердце и последний глубокий вдох оставил его в сияющей тишине. Он ждал, совершенно спокойный. Он слышал, как тихий плач доносится из его плоти и улетает к луне. И как шепот крыльев поднимает его вверх.

По тому, как они его несли, Джейк сразу понял, что это не ангелы, с чего им быть ангелами — это утки, он был уверен настолько, что даже не подумал открыть глаза. Он терпеливо собирал еще один удар сердца, еще один вдох, потом сказал им — упрямо, категорично, без намека на раскаяние или жалость:

— Ладно, черт с вами, я был бессмертен, пока не умер, — он подождал еще немного, но дыхания не было. Провалившись сквозь себя, расслабился, и они понесли его прочь.

 

-

В ноябре 2005 года с редакцией случился «Fup». Как природный катаклизм — для меня как главного редактора уж точно. Такое возбуждение похоже на то, какое испытывает энтомолог где-нибудь в Ботсване, обнаружив до сих пор не исследованный уникальный вид жужелицы. Вылетели из головы всякие практические соображения на тему, какой у подобной книги должен быть тираж, как мы всунем в твердую обложку такое, прямо скажем, компактное литературное произведение. А главное — как мы станем переводить название?

Но, отработав перевод книги, редакция оказалась лицом к лицу с языковой шарадой: как назвать детище по-русски? Прямая транслитерация, «фап», — вариант простой и очевидный, и как раз им и воспользовались в свое время переводчики книги на французский, финский и некоторые другие языки мира. Дать расширенный комментарий переводчика, каким образом в оригинальном английском тексте произведения появляется такое вот словечко, процитировать диалог Дедушки с Крохой на английском, растолковать Дедушкино вольное обращение со словосочетанием «fucked up» — и дело в шляпе. Как бы не так!

Вся штука в том, что нам, с нашим приставочно-суффиксальным языком, эта версия не спасительна. Ибо, исходя из текста, главная героиня — утка — существо женского пола, и, стало быть, ради благозвучия ее имя (или кличку, если угодно) придется склонять. Само же слово «фап» — мужского рода, и склонение его применительно к утке получается довольно корявое.

Следующая логическая попытка — модификация слова «фап» до «фапа». На первый взгляд — выход из положения. Но только на первый. Покатав на языке это новообразование, через пару дней редакция пришла к выводу, что ни благозвучия, ни зычности в этом слове не наблюдается. Жить с этим было бы можно, не стой этот набор букв на обложке книги и не служи он названием. Мы быстро представили, каково оно будет — сообщать это наименование по телефону читателям, журналистам и коллегам по книготорговому цеху, и поняли, что только в среднем с третьего раза будет понятно, что это вообще за набор звуков. Одним словом, не годится.

Далее последовали нецензурные экзерсисы на тему прямого перевода пресловутого словосочетания, породившего сокращение «FUP», и выяснилось, что при всем богатстве русского матерного, в сухом, пригодном к использованию остатке оказалось слова два-три. Требования к искомому были предъявлены те же: женского рода, склоняемое, краткое, яркое и в прямой смысловой связи с исходной английской версией. Редакция воздерживается от приведения здесь этих самых слов — не столько из застенчивости, сколько из унылой неинтересности результатов, а также чтобы спровоцировать читателя на самостоятельные языковые изощрения по этому поводу. Единственная интересная версия, найденная в процессе этих поисков, — Пец, привлекательная звонкой «ц» и более-менее вписываемая без смысловых потерь в перевод того самого «коронного» диалога. Но и от нее пришлось отказаться в силу некоторых субъективных обстоятельств: кое-кто из участников эпопеи с «Какшей» услышал в этом слове близкие звуковые ассоциации со словом «поц» (читатель, знакомый с этим словечком на идиш, меня поймет) и попросил в связи с этим его не использовать, ибо «грубо и не в тему». Да и не склоняется, опять же. Тяжко вздохнув от неизбежности дальнейшей возни с названием, мы отставили «пец».

Постепенно впадая в растерянность, мы двинулись на поиски цензурного русского слова, хотя бы отдаленно по контексту связанного с оригиналом. С этой целью был извлечен и прочесан «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля. Краевые условия поиска по части значения слова, помимо уже обозначенных выше, были заданы такие: существительное, так или иначе связанное с неопрятностью, растрепанностью, а также с общей болезненностью и ничтожностью внешнего вида, а также все, что хоть как-то связано с орнитологией. В результате получился список из десятка слов, в котором, после вымарывания вопиющей чепухи и блеклостей, осталось два слова: «кукша» и «какша». Кукша показалась симпатичной и по звучанию, и по смыслу — цитируем по Далю: «КУКША ж; птица Corvus intaustus (garrulus), сойка, ронжа, лесная воронка; наша, с голубым зеркальцем, соя и ронжа: сибирская, с красножелтым, кукша (у Гмелина ошибочн. кунша)». Но мужская часть команды единодушно облила презрением эту версию за ее фонетическую детскость и игрушечность. Да и потом — странно называть утку сойкой, ей-богу.

Таким образом, мы остались один на один с Какшей. По Далю: «КАКША ж. раствор для сгонки шерсти с кож, при выделке: обычно это собачий помет». Плюсы этого варианта были налицо: прямые ассоциации с чем-то обгаженным, некоторые звуковые аллюзии с кряканьем и возможность, пусть и с некоторой натяжкой, вплести это слово в диалог деда с внуком. Слово короткое, внятно произносимое, женского рода, склоняемое. Загляденье, а не название для книги! Словарный же смысл находки заставил нас чуть призадуматься о том, что нам так или иначе придется объяснять его любопытствующим. Но на эту жертву, после почти полугода лингвистических кульбитов, мы готовы были пойти. И пошли, как видите! А чтобы растолковать все и сразу максимально широкому кругу наших читателей, мы написали эту статью.

Шаши МАРТЫНОВА,

Главный редактор