Правая нога до упора выжимает педаль газа, стрелка спидометра зашкаливает за трехзначную цифру — я настроен решительно и через сорок минут свободного полета оставляю Мейсон-Сити за кормой. Оправдать такую гонку было трудно, особенно учитывая мое никакое состояние, но дело обстояло так: либо я мчался, отваливая куда подальше, либо мои взвинченные до предела нервы грызли портовые крысы. Однако несмотря ни на что я держался — как старая беззубая гончая, которая вцепилась в медведя и не разжимает челюстей, даже оторвавшись от земли и повиснув у него на заднице. Две банки холодного пива пришлись кстати — алкоголь притупил острое беспокойство и восполнил запас жидкости в иссохших клетках. Я бы не отказался от еще двух, если бы смог открыть ящик-холодильник и не наброситься при этом на бутыль со стимуляторами — очередное препятствие собственного изобретения, от которого так и тянуло свернуться на полу калачиком и горько зарыдать. Но я держался, не поддаваясь на громкие жалобы требовавшей химического освежителя нервной системы и веря, что у меня есть шанс — пока еще призрачный, однако набиравший вес.
Никакого плана у меня не имелось, что тоже было хорошо, поскольку меня бы не хватило на то, чтобы долгое время действовать согласно ему. Однако в приступе упрямства, ставшего уже нормой, я вспомнил, как в последнее время мне неоднократно советовали вести себя осторожно, быть внимательным к деталям, учитывать возможные варианты и вообще не забывать: удача сопутствует подготовленным. Хотя у меня было такое ощущение, что и ум, и удача превратились в пьяных обезьян, кривляющихся перед тигром. Я вздрогнул от неожиданности, увидев придорожный знак, сообщавший, что Мейсон-Сити остался позади. Решив придерживаться хотя бы основных правил, я с трудом, но обозначил основные шаги, которые следует предпринять: поесть, заправить тачку по первому разряду, прикупить бензина для переносной плитки и выяснить — как можно точнее — где именно разбился самолет. Я ненадолго задумался о себе и своих пожитках — как действовать после того, как я сожгу железного коня? — но предположил, что телефонный звонок в службу «Желтое такси» решит эту проблему. Сначала необходимо «поднести дар», а уж потом ломать голову над тем, как исчезнуть.
Первую остановку я сделал у кафе «Голубая луна»: заказал яичницу с беконом, небольшую стопку гречневых оладий и попытался кое-что разузнать. В кафе располагали всем, кроме информации, но одна официантка переговорила с другой, та спросила у повара, и уже втроем они проконсультировались с четырьмя завсегдатаями. Наконец все сошлись на том, что точное место падения самолета знает Томми Йоргенсон, которого надо искать на заправочной станции «Стэндард» в восьми кварталах от кафе, если ехать налево.
Я съел, сколько смог, оставив десятку «на чай»; стоял нешуточный мороз, и я припустил к «кадиллаку». До меня донесся голос парня с багровым лицом и в бейсболке с оленем — тот пытался развести повара на спор, что еще до темноты выпадет снег. Я повернул ключ зажигания; мне захотелось, чтобы выиграл повар. Не то чтобы я был того же мнения — в воздухе так и пахло снегом. Просто надеялся, что у меня в запасе будет хотя бы часа два — не хватало еще, чтобы «кадиллак» вилял из стороны в сторону на слякотной дороге, а потом вмазался в фонарный столб, не доехав всего несколько миль до места назначения. Я проделал слишком долгий и трудный путь, чтобы он так бесславно окончился. Едва машина разогрелась, я поехал к городу искать заправку «Стэндард», лишь немногим превышая двадцать пять миль в час, указанные на дорожным знаке.
Томми Йоргенсон меня удивил. Услышав его имя, я ожидал увидеть высокого, медлительного и задумчивого скандинава, а передо мной оказался низенький, крепко сбитый парень с черными, похожими на спиральки волосами и жгучими карими глазами, которыми он так и стрелял по сторонам, даже когда смотрел прямо на меня — словом, один из тех беспокойных, заводных людей, которые от избытка энергии готовы каждую неделю затевать в доме генеральную уборку. Пока не познакомишься с таким поближе, никак не можешь отделаться от мысли, что он тайком глотает стимуляторы. Но этим людям «колеса» без надобности. Они автономны, работают на постоянном токе, скручены в тугую пружину от природы.
Я попросил Томми залить полный бак; пока он, сунув в бак «пистолет», проверял масло и протирал стекла, я вылез из машины. Представился репортером из журнала «Лайф» и рассказал, что, мол, приехал в Де-Мойн в отпуск, навестить сестру. И уже тут мне в голову пришла замечательная идея: написать большую статью о трех музыкантах, погибших в авиакатастрофе, — как говорится, отдать дань прошлому. Вот я и решил съездить на место аварии.
Томми, вытирая щуп для замера уровня масла, метнул на меня взгляд.
— Да там и смотреть-то уже нечего.
И опустил щуп обратно в отверстие.
— Что вы имеете в виду? — продолжал я свои расспросы. — Как это нечего? Что-то же должно быть. Само место ведь не исчезнет, оно существует, оно реально; даже если его разровняли под парковку, оно все равно есть.
От холода я уже задубел.
Томми вытащил щуп и показал мне — масла оказалось почти под завязку. Я коротко кивнул — не только в знак согласия, но и чтобы хоть как-то подвигаться, разогнать застывшую в жилах кровь.
Ответ Томми прозвучал немного резковато:
— Да ясное дело — никто его и не переносил. Я имел в виду — там смотреть нечего. Обломки убрали сразу же, а само поле следующей весной распахали и засеяли.
— Так это ж совсем другое дело, — улыбнулся я.
— Все равно хотите глянуть? — Томми убрал щуп и опустил крышку капота.
— А то как же!
— Но зачем?
— Интересный вопрос…
Вот тут меня заклинило. Я подумал про себя: «Да уж, вопросец. Как же на него ответить, чтобы вышло убедительно и без всяких двусмысленностей?»
— Ну, причин тому много, все не так просто. Наверно, прежде всего затем, чтобы лично выразить свои соболезнования, так что ли. Ну и потом своего рода шкурный интерес, эта идея насчет статьи. Чего-то такого: «В начале февраля 1959-го, ночью, когда мела метель, маленький одномоторный „Бичкрафт“ покинул Мейсон-Сити и, пролетев совсем немного, разбился на кукурузном поле. Вместе с пилотом погибли и трое молодых музыкантов: Биг Боппер, Бадди Холли и Ричи Валенс. Шесть лет спустя, октябрьским днем, я стою ровно на том самом месте падения — вокруг ни единого свидетельства катастрофы. Шесть лет подряд по весне поле вспахивали и засевали, а осенью собирали урожай. Раны на земле и музыке затягиваются быстро. А вот на сердце — нет».
Я помолчал для пущего эффекта.
— Материал сыроват, конечно, но в общем и целом что-то вроде этого. Думаю, лучше всего побывать на месте — может, оно меня вдохновит.
— Ладно, нарисую вам карту, — сказал Томми.
Сладчайшая музыка для моих ушей, как раз то, что надо. Этот маленький человечек, настоящая динамо-машина, начинал мне нравиться. Может, Томми потому и фонтанировал энергией, что не тратил ее почем зря. Меня так и подмывало схватить парочку электропроводов и подключиться к нему — мозг к мозгу — для небольшой подзарядки. Моя собственная энергия в такую холодень потихоньку истекала через заржавленные клеммы.
— Я так понимаю, вам доводилось бывать на месте катастрофы?
— Ну да.
— И давно?
— Не, в последний раз года три назад, в начале зимы.
— А саму аварию видели?
— У меня отец — помощник шерифа. Я сидел дома, когда услышал вызов по рации. За день до этого у нас был выпускной, парни эти как раз и выступали. Это неподалеку от Клир-Лейк. Местные почти все собрались — нечасто к нам заглядывают музыканты такого класса. Выступали парни неплохо, но можно было и лучше. Они были какие-то помятые, совсем замученные. Я, понятное дело, нажрался — в стельку. Мы это называем «Кошачьей отверткой»: полпинты водки и столько же апельсиновой газировки. Так что когда поступил сигнал, я хоть и умирал от похмелья, все же сгонял на место — проверить, в самом ли деле разбились. Да уж, не ожидал увидеть такое. И проблевался же тогда — чуть вовсе наизнанку не вывернуло. Целый час не мог остановиться.
Мой желудок заурчал в знак солидарности. Что-то завтрак никак не утрамбовывался. Я залился пивом под завязку, и жир от бекона превратился в твердый, тяжелый кусок; если он и дальше будет опускаться, то, разогнавшись, непременно сиганет наверх. Тяжко проявлять выдержку и стискивать зубы, когда они так и стучат; настал мой черед задать вопрос:
— Но в том году вы там не раз были, так ведь?
Томми вздохнул, выпустив облачко пара.
— Ну да. Вообще-то одно время я туда наведывался не реже двух раз в месяц. Даже не знаю, почему. Ведь и смотреть-то не на что, кругом одна кукуруза. У меня в то время «форд»-купе был, 51-го года, зеленый такой, я поставил на него мотор от «тандерберда». Который с форсированным движком. Да только куда на таком поедешь? Некуда. Одно хорошо было: приедешь и сидишь себе в машине — кругом спокойно так, только ветерок кукурузу шевелит. Я частенько туда наведывался — и недалеко будет, и удобно гонять по длинной узкой полоске: туда-сюда. Ну а как сжег трансмиссию, стал бывать там все реже и реже. В последний раз — 3 февраля 62-го. Как раз годовщина. И не спрашивайте, зачем — не знаю. Даже не задумывался. Просто сел и поехал.
Прежде чем я успел задать очередной вопрос, Томми развернулся и пошел обратно к машине. Когда же я нагнал его, он уже заканчивал с баком, залив его почти доверху.
— Слушайте, я, конечно, понимаю, что вы на работе, а тут я с вопросами пристаю… но, может, вы в курсе, кому принадлежит то самое поле? Думаю, прежде чем топтать чужую кукурузу, нелишне будет спросить хозяина.
— Да уж, кукуруза там все еще растет, — заметил Томми, вытаскивая «пистолет» из бака и выключая насос.
— Тем более — еще выйдет мне боком.
Томми хмыкнул.
— Раньше хозяином был Берт Джалал, но я слышал, будто пару лет назад поле выкупила Глэдис Дапротти. Врать не буду, но вроде как старуха Глэдис купила его. Сейчас ей лет сто, не меньше, но болтают, котелок у нее по-прежнему варит будь здоров.
— Не расскажете про нее?
Предупрежден — значит вооружен, а у меня было такое ощущение, что чем больше его, оружия этого, тем лучше. Такая древняя, но еще бодрая старуха наверняка себе на уме; непросто будет переубедить ее, если только она не проникнется моим романтическим порывом. Я давненько уже не сталкивался с дамами почтенного возраста, а те немногие, с кем довелось встретиться, были, как правило, непримиримы и своенравны.
Томми тем временем помотал головой.
— Сам-то ее не видал, не приходилось, зато слыхал об ней много чего. В местечке Клир-Лейк она живет уже лет двадцать, была замужем за Дастером Дапротти. Дастер — огромный такой швед, зубной врач, но прославился меткой стрельбой по тарелочкам. В 34-м даже входил в олимпийскую сборную — завоевал не то пятое, не то девятое место. Ну так вот, как-то раз — когда именно, не помню — отправился он пострелять фазанов неподалеку от Линдстромов, да так и исчез. Машину нашли прямо у дороги. Больше о нем и не слыхали. Имущество его в конце концов отошло жене. Я так понимаю, она после этого малость сбрендила — бродила в округе по ночам и все такое. А землю купила потому, что стала слишком старой для городской жизни, мол, захотелось свежего воздуха. По крайней мере, так она рассказывала Лотти Вильямс. Ну а я от матери слыхал. Сами знаете — городок-то маленький, всяк друг про друга все знает. Сама старуха, конечно, поле не обрабатывает. Сдает в аренду братьям Потт — я так слыхал.
— Постойте-ка! Отмотаем малость назад. Говорите, ее муж исчез? Что, вот так прямо взял и испарился? И никаких следов?
Мне такой оборот почему-то совсем не понравился.
Еще меньше мне понравилось то, что я услышал от Томми дальше:
— Ну да. То же самое случилось с двумя предыдущими мужьями. Ну очень странно.
— Что, три мужа и все исчезли?
— Ага.
— Вы наверняка знаете? Я хочу сказать — это не слухи? Доподлинно известно?
— Ну, отец-то мой — помощник шерифа, так? А уж он видел отчеты.
— А она? Как все это объясняла? Ее, небось, затаскали в свое время по допросам — чтобы все три мужа исчезли… ну не бывает такого. Два еще ладно, и то уже перебор.
— Отец рассказывал, она никак не объясняла. Говорила, мол, это их, полиции, дело — объяснять.
— А полиция? Так ничего и не выяснила?
— Отец сказал: «Совпадение еще не повод для обвинения».
— Видать, все три муженька были небедными, а? Или дело в страховке?
— Да нет, — покачал головой Томми, — в том-то вся и штука. У Дастера, правда, водились деньжата, а вот второй — вроде как у него имелось ранчо в Аризоне — едва сводил концы с концами, ну а первый и вовсе был гол как сокол. Работал агентом по продажам, торговал линолеумом в Чикаго. С этим она и прожила-то всего года два. С Дастером — около двадцати, а вот с тем, который из Аризоны, лет десять, кажется.
— И что, у нее нашлось алиби и все такое?
— Железное, просто стальное — комар носа не подточит. И не только с Дастером — со всеми тремя. По крайней мере, так отец рассказывал.
— Что-то я ничего не понимаю, — сказал я, хлопая себя по бокам, чтобы хоть как-то согреться.
— Да не берите в голову, тоже мне — Одинокий Ковбой.
— Ну а сами-то как думаете? Она что, убийц наняла? Или Создатель призвал их к себе? Может, они просто взяли и ушли? Или их забрали зеленые человечки? А?
— Зеленые человечки, — подтвердил Томми.
Я так и не понял, шутит он или всерьез, меня это вдруг перестало интересовать. Я жутко мерз, да и настроение было паршивое. Ну конечно, блин, зеленые человечки! — здравого смысла столько же, сколько и в любом другом предположении. Я достал кошелек:
— Сколько с меня?
Томми глянул на счетчик.
— Шесть восемьдесят пять.
— А очищенный бензин у вас есть?
— В канистрах по галлону. Другого нет.
— Устроит. У меня с собой в багажнике переносная плитка в одну конфорку: я кофе варю — заливаю время от времени свой организм антифризом.
— Куртку потеплее не пробовали? — посоветовал Томми.
— А то ж, — усмехнулся я, протягивая парню двадцатку. — Она у меня и была, да только отдал вчера какому-то бедняге — на дороге голосовал. Вечер, а на нем только и всего, что майка.
— Чудаков на свете хватает, — согласился со мной Томми, беря двадцатку. И направился к кассе, бросив через плечо, — сейчас принесу вам сдачу, а еще — бензин и карту. Подождете, пока нарисую?
— Не вопрос, — крикнул я вдогонку. — А сдачу оставьте. Ценная информация дороже бензина. Да, насчет карты… буду очень благодарен, если нарисуете как можно подробней… ну, сами знаете: «искомое место обозначено крестиком».
Томми было взъерепенился и заявил, что чаевых ему не надо, но я только махнул рукой.
— Журнал платит. Представительские расходы. Да я бы вам и сотню оставил, если бы начальство не возражало.
Я подождал в «кадиллаке», поставив мотор на холостой ход, а отопитель — на полную мощность. Подумал, что пока я еще в городке, неплохо бы купить куртку — дернул же черт отдать свою Льюису Керру — и вдруг вспомнил об обернутом в фольгу сахарке с ЛСД, оставшемся в кармане. Воспоминание заставило меня по-новому взглянуть на вчерашнюю сделку. Я понадеялся, что наркотик каким-нибудь образом да проникнет тому в кровь — не сказать, чтобы миру только и не хватало, что галлюцинирующего Льюиса Керра, просто сама идея показалась мне до ужаса забавной.
Мне не слишком-то понравилось то, что я услышал про старушку Дапротти и ее пропавших мужей, так что на некоторое время я серьезно задумался, кляня судьбу-злодейку. Ну почему, почему все должно быть так сложно? Почему на месте этой землевладелицы не оказался какой-нибудь фермер-неудачник, который расцеловал бы меня на радостях и позволил сотворить с полем все что угодно за жалкую двадцатку и упаковку пива? Да еще бы до городка подбросил? Ну и хрен с ним, может, старушенция окажется вполне милой. Впрочем, чего зря гадать, надо взять, да и поговорить с ней. И разговор этот уже не за горами. Где-то глубоко внутри меня пронзила едва заметная дрожь, трепет возбуждения и предвкушения — дело близилось к концу — и я испытал восторг. Закрыв глаза, я смаковал ощущение, я прямо видел, как «кадиллак» стоит посреди запустелого поля цвета слоновой кости — белое сияет на белом. Вокруг ни звука, ни движения. Вдруг низкий, приглушенный хлопок — бензин в канистре воспламенился, затем ослепительное пламя — взорвался бензобак. Да, да, да. Росчерк любви, печать поцелуя. Дар поднесен. Я представлял себе все так живо, будто оно уже свершилось. Я нутром чуял неотвратимость грядущего. Оно просто-напросто должно было произойти. Должно и все дела. И никаких вопросов.
Когда несколько минут спустя показался Томми, быстро зашагавший по вымощенной плиткой площадке, я уже приготовился к последнему рывку, уже вставил последний кусочек мозаики на место. И, хотя совсем выдохся, понимал: окончательное освобождение уже близко, груз вот-вот свалится с плеч. Что придавало мне силы.
Карта, как я и ожидал, вышла понятной и точной. Томми быстро объяснил мне, где что, хотя в этом и не было никакой необходимости — маршрут оказался проще некуда: десять миль прямого шоссе, всего-то и надо было запомнить три поворота. Поле находилось за домом, над которым было написано «ДАПРОТТИ», Томми пометил место большим крестиком, аккуратно обведенным в круг. Я поблагодарил парня за помощь и все-таки настоял, чтобы сдачу он оставил себе; при этом меня нисколько не смущало, что я добился его помощи под надуманным предлогом.
Выезжая из городка, я вспомнил, что хотел купить куртку, да и вообще… обмозговать все на случай, если старуха Дапротти окажется крепким орешком и придется действовать быстро, без лишних церемоний. Я бы, конечно, хотел обстряпать все с шиком-блеском, но приходилось согласиться с предостережениями Джошуа и Дважды-Растворенного, душевные порывы — еще не повод для полного пренебрежения здравым смыслом.
И словно в награду за такие зрелые мысли передо мной тут же нарисовался универмаг. Я уже собирался свернуть налево, когда справа, рядом с заправкой «Филипс», заметил щит, опиравшийся на козлы для пилки дров; на щите от руки было написано:
Я машинально свернул направо, решив: пусть «кадиллак» отправится на жертвенный костер чистым.
Команда хористов на автомойке состояла сплошь из краснощеких и голубоглазых целомудренных девиц лет восемнадцати, которые, к сожалению, были тепло укутаны. Мне стало интересно, кто же у них поет басом. Они вовсю драили швабрами «крайслер» 63-го года; следующим на очереди стоял старенький пикап «Джимми». Работая, девицы распевали «Господи, крепость моя». Одна из девушек подскочила ко мне и, поздоровавшись, предупредила — придется минут пятнадцать-двадцать подождать. Я согласился, попросив их присмотреть за машиной, а сам потрусил в универмаг через дорогу.
Пятнадцатью минутами позже я вернулся в новенькой, из красно-зеленой шотландки шерстяной куртке, с пакетом, в котором лежали теплые кальсоны и пара розовых мохеровых наушников от холода, которые по цвету почти совпадали с моей шляпой. Девицы все еще смывали свиной навоз с пикапа, так что я заглянул в сортир на заправке и натянул кальсоны. К тому времени, как я оделся по погоде, хористки уже готовы были совершить обряд крещения над моим «кадиллаком». Прежде, чем подогнать его к мойке, я вынул из багажника спортивную сумку, пользуясь присутствием девиц как защитой от соблазна вскрыть холодильник и глотнуть стимулятора.
Пока девицы оттирали грязь после пробега в три тысячи миль и распевали «Твердыня вековечная», я сидел в машине, раскладывал вещи и подбирал с пола пивные банки и обертки из-под пончиков. Все свои пожитки я разделил на три категории: самое необходимое на случай, если придется сматываться, в основном одежда, что на мне, и остатки денежных средств, порядком истощившихся; то, что можно унести на себе, а именно спортивная сумка и все, что в нее влезает; то, что тоже хотелось бы забрать, включавшее в себя первые две категории плюс еще кое-что, в особенности, акустическую систему Джошуа и коллекцию пластинок. Ящик-холодильник я счел несущественной деталью, но вот «колеса» хотелось бы захватить. Я их заслужил.
Я собрался, а девицы-хористки тем временем как раз прополоскали замшевые тряпочки после протирки. Опустив окошко, чтобы расплатиться, я узнал, что в стоимость помывки входит и обработка салона пылесосом, а еще за пятьдесят центов они протрут стекла изнутри. Меня такое предложение очень даже устраивало, так что я вылез из машины и не спеша побрел к телефонной будке, пока четыре девицы копошились в салоне — слышен был звук струи из баллончика с моющей жидкостью и гудение пылесоса.
От нечего делать я решил звякнуть Мусорщику — сказать, чтобы он не напрягался, мол, дело почти на мази. И набрал тот самый номер, который он дал мне совсем недавно. После третьего гудка включилась запись — номер больше не обслуживался.
Девицы все еще трудились, так что я, в надежде услышать дружеский голос, набрал номер Джона Сизонса. Дома его не оказалось. Я понадеялся только, что он не пьянствует в каком-нибудь заведении, потом вспомнил слова Джона: врач, исцели себя сам.
Я подумал, не позвонить ли Глэдис Дапротти, но решил, что не стоит. Пусть встреча станет сюрпризом для нас обоих.
«Кадиллак» просто сиял, так что я оставил евангельским девам еще пятерку чаевых — к их огромному восторгу. Они хотели расспросить меня о машине, о Калифорнии и странном проигрывателе на заднем сиденье, но я отговорился тем, что, мол, сам отправляю обряды духовного толка и уже запаздываю, после чего с почтительным видом коснулся полей шляпы и отбыл.
Я вел медленно, не торопясь, а вырулив к перекрестку, обозначенному на карте Томми, свернул налево. Решив, что музыка придется в самый раз, я поставил сначала Боппера с его «Chantilly Lace», а потом — «Donna» Валенса. Повернув на Элберт-роуд, проехал две мили и свернул налево. Я был серьезен, уверен в себе и торжественно строг; поставив «Not Fade Away» Бадди Холли, я барабанил пальцами по ободку руля, поглядывая на проплывавшие мимо почтовые ящики и сверяясь с картой: Олтмен, Потты, Пелигро… вот он, Дапротти.
Белый фермерский дом с отделкой темно-зеленого цвета, недавно покрашенный, стоял в стороне от дороги и выходил фасадом на большое, огражденное забором поле с кукурузной стерней. Рядом с домом я заметил гараж или что-то вроде сарая, но поблизости не было видно ни машины, ни каких других признаков жизни. Свернув, я поехал по гравию подъездной аллеи — в тот самый момент, когда Бадди выдал финальное: «Люби меня и не гаси огней!» На последней ноте я выключил музыку и заглушил мотор. Уоп ду-уоп ду-уоп-боп. В унисон, точно по времени: подъехал, встал, заглушил мотор. Глубоко вдохнув, я вылез из машины и отправился за позволением миссис Дапротти — не то чтобы я в нем нуждался, просто не хотелось ничего усложнять. По пути к застекленной веранде поймал себя на том, что мысленно повторяю ее фамилию как какое-то заклинание: Дапротти… Дай-пройти… Дай-пройти… Мне в самом деле казалось, что это поможет.
Старуха самым неприятным образом застала меня врасплох. На веранде было темно, хоть глаз выколи, и я дважды стукнул в сетчатую дверь — уверенно и сильно — не сразу поняв, что вторая дверь, за сетчатой, распахнута, и хозяйка стоит в проеме.
— Ой, — вдруг дошло до меня, — а я вас даже не заметил!
— Оно и видно.
Голос у нее оказался скрипучий, но еще твердый. В доме царил полумрак, да и сетчатая дверь отбрасывала тень — я едва видел женщину. Однако сумел разглядеть, что она совсем даже не высохшая старуха, наоборот, хоть и согнутая возрастом, лишь ненамного ниже меня. На ней было темно-серое платье из какого-то грубого материала, на плечах — черный платок. Седые волосы цвета выщелоченной золы тщательно приглажены. Лицо изрезано глубокими морщинами, собравшимися у глаз, которые на свету оказались золотистыми, цвета темного пива, одновременно ясными и непроницаемыми. И вот глаза эти, ни разу не моргнув, смотрели на меня выжидающе.
— Э-э… миссис Дапротти? — спросил я, пытаясь вернуть былую уверенность.
— Она самая.
Я коснулся шляпы в надежде очаровать даму своей мальчишеской непосредственностью.
— Смешная шляпа, — заявила она; голос прозвучал как удар молотка по гвоздю.
— Да, мадам, — поддакнул я, спешно прикидывая, как лучше подойти к делу. Она явно не собиралась приглашать меня на стакан теплого молока с печеньем, да и вряд ли поддастся на сбивчивые заверения в лучших намерениях и жалкие попытки пленить ее ребяческим задором. Ее немигающий взгляд повлиял на мое решение. Снова коснувшись шляпы элегантным жестом, в который я вложил легкую обиду, я промолвил:
— Да, шляпа смешная, но она как нельзя более соответствует тому довольно-таки странному путешествию, которое привело меня к вашей двери. Я называю его «странным», однако оно превратилось уже в насущное и неизбежное, настолько важное, что можно назвать его «жизненно необходимым», по крайней мере, для меня. И оно не может завершиться без вашего на то любезного согласия, миссис Дапротти.
— Пустая болтовня, — рассудила она.
— Что вы, мадам, — заверил я ее, — дело обстоит еще хуже: я намерен выложить вам всю правду.
Это ее заинтересовало. Она чуть наклонила голову и сцепила руки на животе. Вдохновленный ее вниманием, я выложил все как было, правду и ничего, кроме правды, только в сжатом виде, минут на десять. А она слушала молча, неподвижно, не меняя позы или выражения лица, ничем не выдавая своего отношения. Я рассказал, откуда у меня «кадиллак»; пересказал письмо Харриет; поведал про Эдди, Кейси, Рыжего Верзилу, Джона, Мусорщика; про Биг Боппера, Бадди Холли и Ричи Валенса с их музыкой; даже про Джошуа, Дважды-Растворенного, Донну и остальных. Рассказал прямо, без утайки; принимая во внимание вынужденные обстоятельства, справился я отлично — уж так красиво говорил! Под занавес я четко изложил цель своего визита — развести огромный костер и принести машину в жертву мертвым и живым душам, в знак дружбы, родства душ и любви, которые несмотря ни на что возможны. В самом конце я не удержался от пафоса и цветистых фраз:
— Да, конечно, все это невероятно романтично и, вне всяких сомнений, смешно, насквозь мелодраматично, явно придурковато и вообще подозрительно, но для меня так же реально, как чувство голода и жажды, так же необходимо, как пища и вода. Я рассказал вам голую правду, без прикрас. Я сделал все, на что хватило моего ума и силы духа. Путешествие подходит к концу. И теперь, миссис Дапротти, все зависит от вас. Пожалуйста, позвольте мне довести начатое до конца.
Старуха разомкнула сцепленные руки.
— Вы дурак, — откровенно высказалась она.
— Да, мадам, пожалуй, я с вами соглашусь.
— Мне девяносто семь лет.
Я не понял, к чему это было сказано, однако решил сохранять вежливый тон и только пробормотал:
— В городке сказали, что вам за сто.
— Они слишком много болтают для людей, которым нечего сказать. И в этом похожи на вас, мистер Гастин.
— Так все же, миссис Дапротти, — я попытался скрыть раздражение, — что скажете?
— Я уже сказала: вы — дурак. А одно из немногих преимуществ моего возраста заключается в том, что я не обязана терпеть общество дураков, нравятся они мне или нет.
Мне захотелось распахнуть сетчатую дверь и удушить старую ведьму, но вместо этого я судорожно вдохнул, набрав полные легкие воздуха.
— Так не терпите. Просто скажите: «да» или «нет».
— Вот потому-то вы и есть дурак, — резко бросила старуха. — Вы хотите им оставаться. Считаете, что заслужили такое право, выдумав идею, которую раздули до насущной потребности, запутавшись и связав себя по рукам и ногам, проехав не одну тысячу миль на наркотиках, добрых намерениях и дурацкой надежде. Тьфу! Разве вера в любовь и способность любить — одно и то же? Если вы намерены совершить жертвоприношение, значит ли это, что вы — служитель культа? Разве есть у вас какие-то права в этом отношении? Видите ли, мистер Гастин, я не могу дать вам согласие, я могу только предотвратить безрассудство. Если вы хотите совершить это ваше грандиозное подношение, отдать дань уважения, выдуманную вами с тайной надеждой утвердиться в собственной значимости, в вере, которую вы, очевидно, видите в себе, — действуйте, только не взваливайте бремя ответственности на меня. Дело вовсе не в моем согласии или несогласии.
— Вы хотите сказать, что решать мне? — Что-то я совсем не понимал. На мой взгляд, слишком много рассуждений.
— А кому же еще? Ведь вы не признаете ничего кроме определенности. Вот и ладно: сможете найти в поле точное место крушения — право поднести этот, как вы его называете, дар ваше. Найдете — и я не только позволю вам поджечь машину или совершить какую другую глупость, а и с радостью присоединюсь к вам, буду плясать вокруг костра, да еще и заплачу за буксировку металлолома. Не найдете точное место удара самолета о землю — дадите слово, что больше не побеспокоите меня, и отправитесь своей дорогой.
— При всем моем уважении, миссис Дапротти… Я проделал немалый путь, устал как собака и не в настроении вам что-либо доказывать.
— Тогда проваливайте.
— Один только факт владения этой землей не дает вам права распоряжаться ею по собственной прихоти. Люди вон много чего имеют, однако на деле оно им не принадлежит.
В сумраке я разглядел, как она затрясла костлявой рукой, поднеся ее к самому лицу.
— Ну знаете ли! Должна вам сказать, мистер Гастин, что это чересчур громкие слова для того, чья собственность краденная, чей дар ворованный. Но вы правы, и я даже соглашусь с вами. Вообще-то я была в том поле, и я точно знаю, где погибли те молодые люди. Я почувствовала это, понимаете? Я умею чувствовать. Если хотите, это мой дар. Именно поэтому, а не по праву владения, я и требую, в этом мое право. Если вы способны на нечто подобное — действуйте, у вас столько же прав, сколько и у меня. Но только чтобы без мошенничества, без всяких там дурацких выходок, иначе я остановлю вас.
— Остановите? — я не бросал ей вызов, просто любопытно стало, как она это сделает.
— Во всяком случае, попытаюсь. А если не получится, позову соседей или шерифа.
Я заговорил с ней мягче, решив воспользоваться выпавшим мне козырем:
— Я рассказал вам правду затем, что не хочу никакого обмана со своей стороны и возражений с вашей. Я ведь не обязан был выкладывать, что машина в угоне, я мог сказать, что она моя, или моего друга — напридумывать бог знает что. Но я хочу сделать все как полагается. Поэтому считаю делом чести предупредить вас, что уже знаю точное место падения самолета.
Вынув из кармана карту Томми, я развернул ее и приложил к сетчатой двери.
— Вот.
Она уставилась в карту. С минуту внимательно изучала ее, потом ткнула скрюченным пальцем и спросила:
— Здесь? Где крестик?
— Именно, мадам. Тот, кто нарисовал карту, видел останки самолета еще до того, как их увезли, да и потом много раз приезжал на место.
— Карта неправильная.
Такого оборота я совсем не ждал, даже растерялся.
— Это вы, — начал я с деланным равнодушием, — утверждаете, что она неправильная. А Томми сказал, что правильная. Он был на поле сразу после аварии, а вы — нет. Вы говорите, что чувствуете? А он все видел собственными глазами. Очень, знаете ли, похоже на…
— Хотите пофилософствовать, — резко оборвала она меня, — тогда вам самая дорога в университет — вон какой отгрохали. Кто-то запутался, принял карту за путь, а они изучают…
— Я вовсе не хочу вас обидеть, миссис Дапротти. Всего-то и сказал, что вы можете ошибаться. Что ошибка возможна. Ничего больше.
— Тогда идите и ищите. Времени у вас до темноты. И не вздумайте меня обмануть. — Старуха захлопнула внутреннюю дверь.
Дверь оказалась белой — на веранде вдруг странным образом посветлело. Я с тоской и унынием уставился на дверь, я потерпел неудачу и не просто злился, а был в бешенстве. Но как быть дальше, не знал. В полубессознательном состоянии я зашагал обратно к машине, бормоча вслух: «Ну откуда на мою голову эта старая ведьма, от которой даже дом престарелых отказался?! Откуда эта гребанная жрица, хранительница кукурузной стерни? Да пошла она… к черту все это… вот усядусь в „кадди“, проглочу „колес“ — аж башка засветится — и по газам. Разнесу хлипкий забор да прямо в поле, а уж там зевать не буду — запалю железяку и руки в ноги». Так я бухтел всю дорогу до «кадиллака». Тем временем воздух как будто сгустился. Я глянул на ту самую часть поля, которую обозначал крестик на карте. «Идите и ищите». Да что эта карга старая себе в голову вбила? Что она мне предлагает? Я распахнул дверцу и, плюхнувшись на сиденье, резко захлопнул ее.
Звук эхом пронесся над сжатым полем. В ответ, будто потревоженные раньше времени, начали сыпаться крупные хлопья снега. Только этого не хватало. Для чего снег — чтобы скрыть ключи к отгадке, которые я должен был отыскать? Или запорошить тело старой ведьмы, если я дам волю своим чувствам и забью мегеру молотком насмерть? Да и значат ли эти снежинки вообще что-то, кроме того, что значат — собственно снег?
Я все накручивал себя и готов был уже зайтись в очередном приступе внутреннего метафизического трепа. Густой снег кружился, падая тихо, без единого звука. Я уронил голову на сложенные на руле руки, и постепенно меня отпустило: я глядел, как снег укутывает поле, ложится холмиками на столбы забора, оседает и тут же тает на капоте еще не остывшего «кадиллака», липнет причудливыми кристалликами к лобовому стеклу и сразу растворяется, стекая медленными ручейками вниз. Через четверть часа, когда снежинки уже перестали таять на стекле и начали заслонять обзор, на меня навалилась усталость, и я успокоился. Для начала решил последовать бабкиному совету — может, что-нибудь из этого да выйдет. Застегнул куртку на молнию до самого подбородка и нахлобучил недавно купленные наушники.
Часа два я бродил по полю, пытаясь отыскать доказательства: естественные, которые тем временем укрывало снегом, и сверхъестественные, хотя я совсем не был уверен, что почувствую их. Густой, плотный снег сыпался неумолимо, снижая видимость до расстояния в шаг. Я решил методично прочесать территорию, двигаясь с запада на восток и с востока на запад и, по возможности, параллельно. Но когда твои следы тут же, не успеешь обернуться, заметает; когда не видишь забора, пока не упрешься в него; когда голову сверлит единственная мысль о том, что превращаешься в ледышку, — такой метод обречен на неудачу. Я понятия не имел, двигаюсь ли по четким линиям расчерченного на одинаковые квадраты поля или топчусь на одном месте. Зато явственно ощущал, что перестаю чувствовать свои руки-ноги, и ощущение это росло пропорционально ощущению тщеты, ширившемуся в душе. Когда я, спотыкаясь, добрел до машины, то уже потерял способность чувствовать холод, мною овладело непреодолимое желание растянуться на переднем сиденье и заснуть. Может, даже умереть. Мне было все равно.
Но сначала надо было попасть в машину; мне стоило немалых усилий открыть дверцу и еще стольких же — отодрать пальцы от обледеневшей ручки. В салоне оказалось ничуть не теплее, чем в заброшенном поле. Замерзшие пальцы не слушались, и я долго возился с ключом; наконец, мотор «кадиллака» нехотя дернулся и завелся. Локтем я включил печку до упора и поднес руки к самому радиатору.
Мои пальцы походили на черничные леденцы — плод воспаленного мозга сумасшедшего кондитера. При оттаивании их начало покалывать; мне пришла в голову мысль об энергии и ее поразительных, таких разных и проникающих друг в друга формах — тепловой, двигательной, духовной, гидравлической, метаболической — всяких. Энергия нужна для движения, обогрева, поддержания жизни. В эргах — мельчайшей единице механической работы — измеряются волны, тепло, ток: столько-то эргов необходимо для каждого шага в пути, каждого поворота колеса, каждой просьбы: высказанной, нашедшей отклик и исполненной. Энергия схваченная, преобразованная, высвобожденная. Энергия, чтобы совершать беспорядочную массу действий. Все это были размышления от безысходности. В то время, когда мир буквально полнился энергией, мне ее отчаянно не хватало — плоть исчерпала кредит доверия, а душу вот-вот конфискуют за несоблюдение сроков по платежам. Та энергия, которая у меня оставалась, чтобы управиться со строптивой миссис Дапротти, чтобы выиграть в ее потустороннюю викторину, оказалась фальшивой; я вдруг столкнулся лицом к лицу с печальной действительностью: ни деньги, ни амфетамины, ни сумасшествие не давали мне реальной силы. Но я уже сказал, что ничем не поступлюсь.
Как только пальцы хоть немного задвигались, а подушечки затопила жгучая боль, я достал пачку денег и отсчитал двадцатками две тысячи. Свернув остальное в трубочку, сунул пачку в карман куртки, поработал кулаками, разгоняя кровь, и зашагал обратно к логовищу миссис Дапротти — говорить о деле. Машину я оставил заведенной на случай, если переговоры затянутся — не хотелось возвращаться к остывшему очагу. Все равно я заправил бак доверху, а ехать было некуда.
Она заметила меня и открыла дверь; ее янтарные глаза так и буравили меня через сетчатую дверь. Только и я на этот раз ее видел, так что не стал стучаться. Вместо этого поднял руку с пачкой денег. Разложив бабло веером, как колоду карт, я прижал его к сетчатой двери, чтобы старуха сама убедилась.
— Мадам, все, что вы видите, — ваше. Здесь две штуки — ощутимая брешь в моих наличных — себе я оставил только на пять-шесть сандвичей с сыром да билет до дома. А это все ваше, прямо сейчас — при условии, что позволите почтить память погибших.
Я легонько похлопал банкнотами по сетке.
— Что скажете? Может, кончим уже эту возню, да и расстанемся полюбовно?
— Не продается, — сказала старуха как ножом отрезала. И закрыла дверь.
Я пнул обитый алюминием низ сетчатой двери и со злости завопил:
— Подумай как следует, ты, старая шлюха!
Белая дверь снова распахнулась.
— Следите за своим языком, мистер Гастин, не то ваше время выйдет прямо сейчас. Поняли?
Огонь в ее глазах возымел совершенно обратный эффект — между ног у меня все будто льдом сковало. Я слабо махнул пачкой напоследок и сунул ее в карман, покорно кивнув в знак согласия.
Старуха продолжала:
— Мои условия все те же. Сейчас без малого три. В пять уже стемнеет.
— Но, мадам, — взмолился я, — там же настоящая метель!
Она все так же смотрела на меня, не отводя взгляда:
— Ну и что?
Дверь закрылась.
Я поплелся обратно к машине, утопая в снегу по щиколотку, хотя мне показалось, что метель стала стихать. Прежде чем забраться в свою запорошенную ракету, я рукавом куртки соскреб с лобового стекла ледяную корку. В салоне было тепло, так что я запросто смахнул подтаявшую наледь.
Откинувшись на спинку сиденья, я смотрел через чистое стекло, как снежинки холодным конфетти опускались с неба — на меня, чье победное продвижение вдруг застопорилось. До чего же глупо вышло с этим подкупом! Я закрыл глаза и стал обдумывать возможные варианты. Но то ли мне не удавалось собраться с мыслями, то ли вариантов попросту не было. Может, сгонять за Томми, привезти его сюда? Хотя он наверняка закончит смену в шесть и уедет. К тому же придется впутывать его в это дело, а я не был уверен, что воспоминания Томми произведут на старую кошелку должное впечатление. Нет, передумал я, придется либо сделать так, как хочет она, либо перестать с ней считаться; у меня же не хватало душевных сил ни на то, ни на другое.
Ну уж нет, так не пойдет. И в то же время до багажника было рукой подать… В конце концов, вон уже сколько я проехал, а своими силами не справиться. Заглотаю три бенни, не больше — чтобы освежиться. Я порешил так: глотну таблеток и попробую еще раз, буду действовать старухиным методом, а уж потом прибегну к своему. Выключив мотор, я уже вытаскивал ключ, когда заметил, что, пока фантазировал, снег-то и прекратился. Небо все такое же свинцовое, но теперь меня окружала тишина и первозданная белизна. Я счел это за знак свыше.
Я полез в багажник и, открыв ящик, набросился на бутыль со спидами как коршун на цыпленка, но… столкнулся с проблемой. Вместо маленьких, беленьких, с аккуратненькими крестиками таблеток в бутыли плескалась сероватая жидкость. В последний раз я неплотно завинтил крышку, и вода из холодильника просочилась внутрь бутыли, превратив таблетки в жидкую кашицу. Ну что ж, раз изменилась всего лишь форма, но никак не содержание, остается только прикинуть нужную дозу. Из школьного курса химии я вспомнил, что алкогольный градус понижает точку замерзания, поэтому выудил из холодильника упаковку пива — и захлопнул багажник.
Итак, устроившись на переднем сиденье, я испытал чудесный приход: три глотка стимулятора, четыре банки пива и целый час старых добрых песен на такой громкости, что с крыши машины снег сдувало, а с дома старухи Дапротти чуть не снесло обшивку. Я прокрутил все, что у меня было из Боппера, Бадди и Ричи в надежде, что потревоженные звуками собственной музыки беспокойные призраки музыкантов явятся мне на помощь.
— Не гаси огней! — вопил я. — Нет! Не-е-ет!
Надеюсь, старушенция слышала.
Пошатываясь, я выбрался из «кадиллака» и направился к полю; сумерки уже сгущались, тени стали длиннее. Да, времени я себе оставил в обрез. Оказавшись на поле, я заорал:
— Боппер, дружище! Бадди Холли! Ричи! Ну не молчите же! Скажите, куда подогнать этот дар, будь он неладен. У меня тут для вас послание: «С любовью от Харриет!» И от Донны тоже: она молится за тебя, Ричи, передает привет. Слышь, приятель? Донна сейчас в Аризоне, жизнь ее совсем замордовала, ну да она не сдается. Никто не сдается, ребята. Дважды-Растворенный, Джошуа, Кейси, Джон — все любят вас. По-настоящему, любовью, которая не гаснет. Так что, ребята, если вам уже все равно, если вы уже призраки и для вас это ни черта не значит, оно значит для меня, для всех нас. Не молчите. Дайте знать, где предать огню этот памятник любви и музыке, где осветить тьму?
Снова пошел снег — едва заметный, всего несколько снежинок. И никакого отклика на мой призыв — ни снаружи, ни внутри. И вдруг я почувствовал, будто меня куда-то тянет. Пойдя мимо забора по спирали к центру, я стал сужать круги; снег тем временем набирал силу, становясь все гуще, и вот я уже не видел своих ног, я как будто растворялся, и вдруг наступил на что-то твердое. Наклонившись, я стал обеими руками шарить под снегом, пока не нашел — оно оказалось гладким и холодным; пытаясь разглядеть, я поднес находку к самому носу. И чуть не закричал — в руке у меня была кость. Но потом захохотал как сумасшедший — кость оказалась кусочком оленьего рога: толстый ствол, расходящийся на два длинных, тонких отростка, выветренный до бледной зелени мха и кое-где испещренный узкими, дважды рассеченными желобками — следами от зубов грызунов, искавших себе пропитание. Я все хохотал и хохотал, никак не мог остановиться.
— Нет, ну надо же! Самое оно. Олений рог, мать его! Вы что, ребята, не понимаете — у меня и без того хватает кусочков этой мозаики? Может, даже больше, чем надо, чтобы разгадать дурацкую загадку. Так что не морочьте мне голову, лучше помогите.
Я даже помахал рукой, сжимавшей рог, чтобы выразиться доходчивее. Рог выскользнул из озябшей руки, зарывшись глубоко в снег, только ответвления остались торчать — два речных рукава, сливающиеся и ныряющие прямо под землю. Вот она, волею случая оказавшаяся передо мной чудесная лоза, раздвоенная волшебная палочка, которая укажет на то место, где души музыкантов освободились от искореженных тел. Ключ, а может, просто отмычка, подходящая к замку.
Снег собирался на моей шляпе цвета фламинго, на плечах шерстяной куртки, руки, ноги и лицо онемели до потери чувствительности; я методично прорабатывал поле костяной лозой, которую крепко держал прямо перед собой, всем существом сосредоточившись на ее кончике и ожидая, когда тот нырнет. Я шел медленно, кругами от центра поля, готовый уловить едва заметное колебание, чуть слышное дрожание, словом, какой угодно отклик. Но не было никакого отклика, не было вообще ничего — ноль, пшик да и только. Когда я бросил это занятие, уже по-настоящему стемнело.
Свет на крыльце казался единственным признаком жизни в доме. Я надеялся, что она будет ждать меня за сетчатой дверью, но дом оказался заперт. Я постучал. Возвращаясь с поля побежденным, я пытался придумать еще какой-нибудь способ уломать старуху, но когда дошел до крыльца, мне стало все равно. Старуха открыла дверь, но я даже не поднял головы.
— Ну, как дела? — поинтересовалась она как никогда дружелюбно.
Я почувствовал, что еще немного и заплачу, а потому, испугавшись предательской дрожи в голосе, только помотал головой.
— Тогда вам лучше поторопиться с отъездом, — впервые мне почудилось в ее тоне участие.
Не особо надеясь на успех, я все же решил попробовать.
— Думаю, самолет упал где-то посреди поля. Только в том месте я что-то почувствовал. Нашел олений рог, вот здесь, неподалеку от крестика на карте. Правда, вы сами сказали, что это не оно.
— Не оно.
— А вы уверены?
— Вполне.
— Может, скажете мне, где оно, то самое место?
— Нет. Вы согласились на мои условия. И вы их не выполнили. Так что, пожалуйста, уезжайте.
— Я бы хотел вернуться завтра и попробовать еще раз.
Старуха ничего не сказала, даже виду не подала, что услышала.
Я перепробовал все, только что не умолял ее на коленях, поэтому решил испытать последнее средство:
— Миссис Дапротти, пожалуйста! Ну пожалуйста!
— Я ведь сказала вам «нет», мистер Гастин. А теперь окажите любезность — уходите.
Я ударил кулаком по раме сетчатой двери, да с такой силой, что дверь аж подпрыгнула, приоткрывшись, но потом пружина снова захлопнула ее.
— Чтоб тебе пусто было, задница ты бессердечная, — всхлипнул я. — Да откуда тебе знать, что все это для меня значит, насколько…
Но я осекся: старуха даже не вздрогнула, не моргнула, не отшатнулась — ничего. Просто стояла и смотрела на меня этими своими темно-золотистыми глазами.
Я вытер слезы рукавом — подтаявший снег слетел с полей шляпы и шлепнулся на пол веранды.
— Ну почему вы не хотите понять, насколько все это важно для меня? И не только для меня. А Донна, Джошуа, Дважды-Растворенный, мои друзья из Сан-Франциско… им-то что прикажете сказать?
— Что ничего не вышло. Что жалость — вежливая форма ненависти. И что я вас не пожалела.
— Да какое, на хрен, право…
Я было возмутился, но старуха вдруг протянула руку в темноту за моей спиной. Меня как ледяной водой окатило.
— Мистер Гастин, если вы совсем запутались, если вам не терпится выместить гнев — лопата там, позади веранды. Она вам пригодится, чтобы расчистить себе выезд. Всего хорошего.
И старуха захлопнула дверь.
Возвращаясь к «Эльдорадо», я подобрал лопату. Завел машину, чтобы салон прогрелся, глотнул стимулятора, дабы смазать мышцы, и приступил к работе. До шоссе было футов двести подъездной аллеи; я тупо, без всякой мысли в бредящем мозгу орудовал лопатой — кидал снег и все дела. А раз нет мыслей, нет и путаницы в голове, только скрип лопаты по гравию да натужное дыхание — я набирал снег, бросал и снова вгрызался в сугроб. Управился за двадцать минут, после чего вернулся по расчищенной аллее обратно к веранде и поставил лопату на место — по крайней мере, в качестве человека-снегоочистителя я преуспел.
Прошагав по заметенному двору обратно к машине, я рукавом смахнул снег с углов лобового стекла и тем же рукавом вытер вспотевшее лицо. Мне стало так жарко, что, когда я сел за руль, печку пришлось выключить. Я глотнул еще немного скрипевшего на зубах стимулятора — восполнить энергозатраты — затем нажал на кнопку: заработали дворники, убирая со стекла остатки слякоти. Я включил фары дальнего света, дал задний ход и отпустил сцепление. Приводные колеса секунду вертелись на одном месте, в следующий момент машина рванула. Глядя в пространство между задними габаритными огнями, слегка нажав на газ и не отпуская, я начал пятиться, выруливая на дорогу.
Почувствовав, что задние колеса уже на дороге, я остановился, включил первую передачу и, крикнув: «О, кро-о-ошка-а-а, ты знаешь, что я люблю!» — выжал газ до упора. Секунду машина вибрировала, потом резине передалась мощь — произошло сцепление с дорогой, и вот я уже мчался обратно по подъездной аллее серебристой пулей, оставляя позади струйку выхлопов — стремительный снаряд прямо в забор. Я надеялся, что скорости хватит, чтобы пробить доски и ворваться прямо на поле.
Но мне так и не довелось это выяснить. Только я включил вторую скорость и почувствовал, как «кадиллак» рванул вперед, разбрызгивая фонтаны гравия и снега, — со стороны веранды прозвучал залп, машина осела на переднюю правую сторону, и ее по инерции завертело. «Кадди» едва не перевернулся, но мне удалось его выровнять, хоть он и совершил полный оборот, осыпая все вокруг снегом. Я вырубил фары, заглушил мотор и выскочил, все еще не понимая, что же произошло.
Передо мной стояла миссис Дапротти в белой парке с капюшоном, плотно затянутым вокруг лица; она обеими руками сжимала дробовик, нацеленный на меня.
— Я же просила оставить меня в покое, — грозно, но спокойно произнесла она.
— Мадам, именно это я и собирался сделать.
Сердце у меня бешено колотилось, из-за чего голос дрогнул.
— Нет, вы затеяли глупость.
— Все-все, стою, не двигаюсь, — ответил я, начиная приходить в себя — старуха явно не собиралась палить. — И, сдается мне, долго еще буду так стоять — вы же подранили мою машинку. Кстати, куда вы метили?
— Туда, куда и попала: в правое переднее колесо.
Бабка чуть опустила дуло.
— Если у вас есть запасное, меняйте. Ну а если нет, придется потратить кой-какую сумму из ваших деньжат на эвакуатор.
Ирония в ее словах толкнула меня на опрометчивый поступок.
— Мадам, — осторожно осведомился я, — а это случаем не помповый «Ремингтон» двенадцатого калибра?
— Он самый.
— Когда я был подростком и мы жили во Флориде, у меня было такое же. Ходил с ним на перепелок. А вы ходили на своих мужей?
Ну да, опрометчиво, да только я добился своего: ее глаза сверкнули, а дуло подскочило вверх, остановившись на уровне моего горла. Старуха заговорила глухо, напряженно.
— Что-то мне с трудом верится, будто вы, мистер Гастин, со времен вашего детства поумнели. Я нахожу столько же свидетельств вашей зрелости, сколько улик нашла полиция, когда расследовала возможную связь между мной и исчезновением моих мужей — ноль. Потому что их и не было.
— Вы, конечно, понимаете, — продолжал я все так же осторожно, — что вам придется убить меня. Я не собираюсь сдаваться. Я должен довести дело до конца.
— Нет, не должны, — ответила она. — Но, может, и доведете. Впрочем, это не обязательно произойдет здесь. Пока вы относили лопату, я звонила шерифу. Сказала, что заметила бродягу. Не думаю, что шериф поспешит — я не пользуюсь популярностью у местных стражей порядка — но минут через двадцать на месте будет, а уж там обсуждайте с ним, что есть правильно, а что неправильно. Или поторопитесь с заменой колеса. Можете еще попробовать отобрать у меня дробовик. Я вас не убью: хотите верьте, хотите нет, но я ни разу ни в кого не выстрелила. Однако может случиться, что оставшуюся жизнь вы проживете без коленной чашечки или возможности произвести на свет себе подобных.
— Ладно-ладно, я погорячился, — поспешил я заверить ее. — Вы не убивали своих мужей, вы их заморозили до смерти. Или не до смерти, а так, чтобы они сами рады были исчезнуть.
Она не ответила, но как-то вся поникла. Думаю, за полчаса я бы разжалобил ее, но таким временем я не располагал. Если она и заливала про шерифа, выходило это у нее очень натурально.
— В багажнике у меня есть запасное колесо, — сказал я, надеясь, что больше мне ничего не понадобится.
Она не спускала с меня дробовика, а я возился с запасным колесом и вытаскивал инструмент. Старуха все держала меня на прицеле, пока я не улегся на брюхо, разгребая снег, чтобы поставить домкрат. Обычно в сухую погоду я меняю колесо за пять минут, но тут понятия не имел, сколько это займет — так намело. Я перестал обращать внимание на старуху, сосредоточившись на работе. Тянуть время, обмениваясь колкостями, не хотелось, так что между нами установилось молчание. Ничего, я еще вернусь. Спит же эта карга по ночам.
Я надежно установил домкрат под поперечной балкой моста и вылез из-под машины свинтить зажимные гайки. Глянул на старую каргу, прикидывая, как близко нахожусь от нее, и на долю секунды мне показалось, что ее нет. Но только показалось: она была на том же месте, сидела в снегу, скрестив ноги, положив дробовик на левую руку и отвернув лицо от снега — с неба еще опускались редкие снежинки, а там, где уже прояснилось, блестела горстка звезд. Бабка один в один напоминала старого охотника на бизонов, присевшего на корточки, чтобы переждать непогоду.
Я вернулся к работе. Шина оказалась раздробленной. Дробь пробила крышку и оставила несколько вмятин на щитке; в местах сколов белой краски и грунтовки виднелась блестящая сталь. Я взялся гаечным ключом за первую гайку и начал крутить, налегая изо всех сил. Гайка с легким скрипом поддалась. Я открутил ее, и она звякнула, упав на крышку.
Не успел еще звук замереть, как старуха заговорила. Меня поразила перемена в ее тоне: жесткие нотки сменились слабым причитанием.
— А ведь я их любила, всех. Первым был Кеннет. Мы два года как поженились. У него долгов было выше крыши, он все сомневался в себе, да и в жизни нам приходилось несладко, но уж любить любили, это точно. Я думала, он просто-напросто сбежал от всего этого. Ему вдруг стукнуло в голову — он и не остановился, пошел себе дальше и все. С мужчинами так бывает. Я даже не пыталась искать его. Я в то время была на шестом месяце и почему-то верила: ребенок вернет отца домой. Но ребенок родился мертвым. На похоронах были только я и священник, да и тот за деньги. Я ходила на могилку ребенка каждый день, все надеялась, что увижу там Кеннета. Но так и не увидела.
Джо, мой второй муж, пропал во время обхода границы между Аризоной и Мексикой, он там отлавливал бродяг. Шериф решил, что его убили наркоторговцы. Мол, Джо напоролся по ошибке на них, да и решил остановить. Джо, он был такой, большой и крепкий, без всяких там сантиментов, но до ужаса правильный — в том и слабость. Уж я точно знала — он бы мимо не проехал.
Помню, дело шло к вечеру, я места себе не находила. Упала на выложенный каменной плиткой пол нашего дома на ранчо и молилась — только бы с мужем все было хорошо. Молотила по этой плитке кулаками.
Джо я искала. Полиция уже перестала, а я несколько месяцев подряд каждый день выходила на поиски. Вокруг шептались, будто я тронулась умом, спятила и гоняюсь за призраком. Я не пропустила ни одного оврага, пересохшего русла, лощины, каньона, заглядывала за каждое дерево, под каждый валун — и так на тридцать миль вокруг. Но не обнаружила ни следа. Правда, я много времени проводила одна в горах, не прерывая своих поисков, и через некоторое время уже могла взобраться по склону глубокого оврага и почуять, да, именно что почуять присутствие смерти — ее усики, едва слышные запахи, особенную неподвижность. Спустя три года поисков я чувствовала смерть там, где после нее остался один лишь волосок или пятнышко высохшей крови. Ну а потом — в таких местах, где после нее ничего уже не оставалось. Вот вы попрекаете меня черствостью; что ж, когда такое узнаешь, волей-неволей зачерствеешь.
— Дело в том, что… — начал было я в свою защиту, но она перебила меня резко, с прежним металлом в голосе:
— А вы меняйте колесо да слушайте. Вот приедет шериф, с ним и поболтаете.
Я и замолчал. Открутил еще одну гайку, а старуха тем временем продолжала:
— Так бы и искала на границе, не повстречай я Дастера. За полгода до нашего знакомства у него умерла от рака жена; он бродил по округе, охотился, ловил рыбу — словом, пытался заглушить горе. Как-то он появился на моем ранчо — попросил разрешения пострелять голубей у пруда. Мы немного поговорили, а на следующий день он снова пришел пострелять и пригласил меня на ужин. Я честно рассказала ему о двух пропавших мужьях, но он воспринял это так же, как и меня саму — с какой-то легкостью и беззаботностью. Таких мужчин нечасто встретишь. Насчет себя Дастер не заблуждался, потому и меня любил такой, какая я есть, ничего себе не придумывая.
— С Дастером мы прожили двадцать один год, большей частью вот здесь. Однажды он отправился пострелять фазанов неподалеку от Линдстромов и исчез. До чего тяжко мне пришлось — словами не передать. Полиция не один месяц преследовала меня. Впрочем, я их не виню. Но что я могла сказать? Я и сама-то ничего не знала. Но твердо решила найти Дастера; когда все малость успокоились, я начала поиски. Искала целых семь лет, не пропуская ни ночи.
— Вот как, мистер Гастин, я научилась чувствовать умерших, ощущать токи земли, являющей души призванных ею, слышать присутствие смерти, разбирать ее знаки. И научилась всему этому, пока искала дорогих мне людей.
Я уже насадил запасное колесо на ось и закручивал гайки.
— Так вы нашли мужа? — спросил я.
— Мистер Гастин, уж простите за такое суровое обращение, но вам и впрямь недостает мозгов. Однако я восхищаюсь вашей отвагой.
— Так дайте мне еще одну попытку, когда перестанет идти снег. Сами-то годами учились.
— Нет, — возразила старуха, — только не здесь.
— Тогда где же? — спросил я, подтягивая последнюю гайку.
— Не знаю. Всегда можно вернуться к началу. Однако я уверена, вы понимаете, насколько это трудно, да и опасно. Верните машину туда, где вы ее взяли, — вот мой вам совет.
— Кажется, я вас не совсем понимаю, — вежливо возразил я, — однако это мне не в новинку.
Я закончил орудовать ключом и поднялся. Она тоже поднялась — дуло дробовика теперь смотрело вниз, на снег, — но внимательно наблюдала за мной, пока я укладывал простреленное колесо и инструменты в багажник, а потом обходил машину и садился за руль. Когда я захлопнул дверцу, старуха обогнула машину, зайдя с моей стороны. Шестерни завращались — легко и плавно — и тут меня вдруг осенило: я понял, что старуха охраняет в поле. Опустив окно, я сказал:
— Может, я и не заслужил права поднести дар, но мне кажется, я имею право задать вопрос: что вы охраняете здесь? Едва ли души трех рок-музыкантов…
— Я охраняю свое неведение, — ответила старуха.
Я ждал другого ответа.
— А мне казалось, неведение — моя беда.
— Ну, так вы не единственный.
— Но что же именно осталось для вас неясным? — спросил я.
Старуха чуть повернула голову, окидывая поле взглядом.
— Я уже говорила, что искала то место, где исчез Дастер, искала целых семь лет и нашла его здесь. Я была уверена. В самой середине, неподалеку от оленьего рога. Конечно, в то время никакого рога там не было. Это поле примерно в девяти милях от Линдстромов, а мы жили тогда в совсем другой стороне, однако именно здесь ощущение стало особенно сильным, ничем не замутненным. Я подумала, что, может, Дастера убили и закопали на этом самом поле.
Старуха прикрыла глаза, но тут же снова открыла их.
— По правде говоря, я очень надеялась, что он убит… Мне нужна была хоть какая-то причина его исчезновения, понимаете?..
— Понимаю, — ответил я. — Я так и подумал, что вы охраняете своего мужа. Теперь все ясно.
— Нет, не ясно, — с тоской в голосе ответила она. — В ту же ночь я стала копать и в самом деле нашла человеческий череп. Но это был череп ребенка, мистер Гастин, младенца, которому и года не исполнилось, череп оказался в земле задолго до того, как умер мой муж или ваши музыканты. Никаких других костей, только череп. Такой маленький, что помещался на ладони. Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему я не могла позволить вам поджечь на поле машину? Есть силы, выходящие за пределы моего понимания, поэтому пришлось настаивать, чтобы вы доказали, что силы есть и у вас.
У меня было ощущение, будто моя голова засветилась под лунными лучами. Наконец я совладал с голосом:
— Вряд ли это то, что мне хотелось знать.
Миссис Дапротти наклонила обтянутую капюшоном голову к открытому окну и сухо, едва заметно улыбнулась:
— Могу сказать то же самое и про себя. Ясности это не прибавляет. Но если мы не хотим знать, почему тогда ищем?
Она снова улыбнулась, как-то по-девчоночьи, потом отошла от машины; дуло дробовика поравнялось с решеткой радиатора, напоминая мне о благоразумии.
Я задом выехал на шоссе, повернул налево и дунул с такой скоростью, с какой только позволял снег. Я летел как угорелый — что особенно странно для того, кому некуда податься. Хотя, если подумать, место такое все же было и находилось оно далеко-далеко от всего этого сумасшествия, от продавца душ и хранительницы душ, от освещенных лунным светом детских черепов и даров, которые не желали быть поднесенными. Но больше всего я хотел убежать от вечного своего неумения хоть в чем-то разобраться и от непомерного страха — а ну как окажется, что и разбираться-то не в чем…
Когда я на первом же перекрестке повстречался с машиной шерифа — интересно, старуха в самом деле звонила, или это обычный патруль? — меня так и подмывало взять и повиниться. Я с трудом подавил в себе желание преградить патрульной машине путь и, подскочив к полицейскому, залепетать: «Офицер, в этом „кадиллаке“ все до единой детали с перебитыми номерами; бутыль с белой жидкостью под передним сиденьем — чистейшей воды героин, из самого Гонконга, я его школьникам толкаю; в документах, которые в бардачке, еще чернила не подсохли; в багажнике труп ребенка без головы; в руках у меня банка пива, открытая; а еще ты… нацист, педофил и гомосек! Пожалуйста, ну, пожалуйста, арестуй меня! Возьми же меня наконец под стражу!»
Но я удержался. Мы разминулись с патрулем на скользкой от слякоти дороге. Я смотрел в зеркало заднего вида — фары патрульной машины таяли в том самом направлении, откуда ехал я, в той точке, где разгадывал старухину загадку. Куда теперь и зачем? «Веди машину, — велел я сам себе, — и ради бога определись уже, куда направляешься». Но даже такой простой приказ выполнить оказалось непросто: из-за снега дорога стала непредсказуемой, приходилось тащиться черепашьим шагом, а мне не терпелось дать по газам. Так и полз, не превышая положенной скорости, пока не выехал на 135-е шоссе, недавно обработанное и посыпанное песком. Я поехал на юг, обратно в Де-Мойн, и все только потому, что в том направлении светило больше звезд.
Не скажу, чтобы я совсем уж рассыпался на части. На самом деле меня надежно сковало параличом, засосало в бермудский треугольник полного замешательства, ужаса и депрессии. Со мной произошло ровным счетом то самое, о чем мне так хладнокровно объявила Глэдис Дапротти: я потерпел неудачу. Был бы поумнее, говорил я себе, закинул бы сумку через плечо и ушел налегке от всей этой чертовщины. Умыл бы руки, пока еще не поздно. Я достиг уже того состояния ума, при котором за побег хватаются как за соломинку, когда верят в то, что преследующее по пятам хуже поджидающего в засаде. Но если я и не оказался настолько сообразителен, чтобы сделать ноги, меня по крайней мере хватило на то, чтобы остановиться и перевести дух.
Разве мог я после знакомства с Джошуа не остановиться в мотеле «Вороний рай», что на северной окраине Де-Мойна? В приемной так и несло жареной печенкой с луком, которую готовили в соседней комнате администратора. На маленьком столике напротив регистрационной стойки я увидел чучело ворона с перьями цвета крысиной шкуры — ворона, ввиду приближения Хеллоуина, водрузили на фонарь из тыквы. Пока я расписывался в книге посетителей, администратор нервно огладывал меня, а потом пристально изучал мое удостоверение личности, в то время как я рылся в кармане в поисках денег.
— А вот здесь, где род занятий, доктор Гасс… Что за фармацевтические тесты вы проводите? — поинтересовался администратор.
— Я, что называется, свободный художник, — пояснил я. — Правда, в данный момент работаю на федералов. Кое-кто из паршивых битников подкладывает в детский аспирин, это который фирмы «Сент-Джозеф», толченую марихуану. Сегодня утром нашел партию в Фарго. Фирма клянется и божится, что отгрузили только в Фарго и Де-Мойн, вот я и проверяю. К утру постараюсь узнать наверняка. Два дня не спал, так что буду премного благодарен, если меня никто не потревожит. Я, знаете ли, чутко сплю. И прошу вас — никому ни слова, не будем сеять панику. Может, эти таблетки и на полки-то еще не выложили. Но мой вам совет — в ближайшее время не давайте детям аспирин.
— А я думал — марихуана зеленая. Тогда бы таблетки легко было вычислить.
— Ну конечно, приятель, в натуральном виде марихуана зеленая — рад такой бдительности и осведомленности наших граждан, — но негодяи обесцвечивают ее тритрипинатом мескалина.
— Пристрелить этих выродков мало, — скривился парень.
— Хотите помочь государству? Давайте договоримся: как только я получаю допуск к делу, сразу же сообщаю вам имена этих гаденышей. Попробую поводить федералов за нос — чтобы время потянуть, идет? А вы быстренько с ними разделаетесь: говнюки не успеют даже трубку снять — набрать своих крутых нью-йоркских адвокатов. У вас есть визитка с телефоном, по которому я дозвонюсь в любое время? Готовьтесь действовать по первому же моему звонку.
Парень протянул мне визитку и ключ от номера, хотя видно было, что он не горит желанием давать ни то, ни другое.
— Участие граждан, — наставительно сказал я ему, направляясь к двери, — вот что помогает отделить агнцев от козлищ.
Я повернулся к двери.
— И вот еще что: у вас вода из городского водопровода?
— Д-да, — неуверенно ответил парень.
— Береженого бог бережет: переходите на воду в бутылках. Какой-нибудь псих почует неладное и запросто смоет химикаты в раковину. Лизергиновая кислота, экстракт гашиша, опиумные кристаллы — фунт любой этой дури в водопроводе Де-Мойна способен на неделю вывести город из строя. Выпиваете утречком чашку кофе, а через десять минут уже торчите на крыше — пытаетесь подключить свой болт к неоновой вывеске. Нет, кроме шуток.
— Вода в бутылках, — заученно повторил парень.
— Именно. Такое сейчас время — ни в чем нельзя быть уверенным.
Я сходил к машине за сумкой с вещами, упаковкой пива и бутылью с амфетамином и отправился искать номер четырнадцать. Мне вспомнилось то извращенное удовольствие, которое я получал, валяя дурака перед типами вроде Харви и Буббы. Морочить голову простакам — для этого не нужна сила воли, да и мужество тоже ни к чему. Вот и выходило — за что ни возьмусь, обязательно провалю или изгажу.
Но самобичевание, усиливающее жалость к себе, прекратилось, стоило мне только шагнуть на порог номера — и не потому, что комната оказалась невероятно просторной или изысканно оформленной. Очень даже обычный номер, вплоть до пожелтевших от сигаретного дыма занавесок в цветочек, пушистого зеленого ковра, приобретенного на распродаже по случаю ликвидации какой-нибудь фирмы, черно-белого телевизора с диагональю пятнадцать дюймов, прикрученного к столу, и бугорчатой двуспальной кровати, которая в один месяц познала столько сексуальных радостей и неудач, сколько я за двадцать лет. Просто номер четырнадцать радушно предлагал безликий приют на время, убежище без претензий.
Притворив за собой дверь, я заперся на ключ; потом поставил сумку на полку для багажа, откупорил банку пива и поплелся в уборную, надеясь, что обнаружу там ванну приличных размеров. Ванна оказалась не шикарной, но вполне себе ничего. Я покрепче заткнул сток затычкой на цепочке из бусинок и отвернул кран с горячей водой до упора. Неровная струя ударила в ванну, я же тем временем сбросил с себя грязную одежду и стал рыться в сумке в поисках чего-нибудь, что я еще не надевал. Про себя я подумал, что утром надо бы обязательно постирать вещи, но тут же усмехнулся своей самонадеянности. Хотя… в этом-то вся и штука. Сделать вид, будто все нормально. Мне нужно было отдохнуть, в особенности, от постоянных размышлений, но сначала я должен решить, как быть дальше — ведь у меня ничего не вышло с подношением дара, и я совсем сбился с пути.
Выключая горячую воду, я решил, что поверил Глэдис Дапротти или до чертиков испугался ее — либо одного, либо другого уже было достаточно, чтобы оставить всякие попытки пробраться на место аварии ночью, а я, оказывается, все еще всерьез помышлял об этом. Ну нет, отставить, подумал я, эта Дапротти и так уже заморочила мне голову. Однако ее совет насчет того, чтобы вернуться на стартовые позиции, казался мне все более и более разумным. Испытывая духовное обесценивание из-за чересчур широкого жеста (который я так пока и не совершил) и подстегиваемый беспричинной паранойей, которую заронил во мне Дважды-Растворенный своим предположением о том, что наемники Мусорщика могут поджидать меня, я совершенно сбился с пути, упустил из виду свою первоначальную цель, такую простую и ясную: доставить машину к могиле Боппера и тихонько ускользнуть.
В публичной библиотеке Хьюстона выяснилось, что Боппера, как я и предполагал, похоронили в Бомонте. Значит, туда и следует доставить тачку. Я планировал отоспаться и с утра приступить к исполнению задуманного. Придется дать порядочный крюк в две тысячи миль, ну да ничего, будет мне наука. Задумка была такая: встать пораньше, сесть за руль и в путь, потом отдых, освежиться и собраться с мыслями. Никаких попутчиков по дороге, никаких разговоров с посторонними, которые могут сбить меня с избранного пути. Уж больно легко я поддавался внушению и впадал в сомнения. Но я решил непременно довести дело до конца, что бы там ни было. А потом смыться и обо всем забыть. Забыть свое путешествие, этот искренний порыв, который не удался, пав жертвой моих собственных дурацких промахов, а еще — злого рока. Ну да, веселого мало, только и стыдиться нечего…
Подойдя к ванне, я опустил в воду руку и резко отдернул — я же собирался просто полежать, отмокнуть, а не раков варить. Уже потянувшись к крану с холодной водой, я вдруг понял, что понятия не имею, какое именно кладбище в Бомонте удостоилось чести хранить косточки Боппера. Было уже около восьми вечера; я не сомневался, что Техас и Айова находятся в одном часовом поясе. Значит, библиотека Бомонта все еще открыта — только бы повезло.
Будь вода в ванне не такой горячей, я бы не успел до закрытия библиотеки, и моя история закончилась бы в совсем другом месте. Да, такая вот малость — температура воды. Все связано самым непосредственным и тесным образом, сложных обстоятельств — миллионы и все они обладают своим смыслом, каждое потенциально значимо, да и сам по себе потенциал зависит от бесконечно разнообразных пересечений времени, пространства и удачи. Видимо, одного ума тут недостаточно.
Я плюхнулся голой задницей на стул, поставил поближе банку пива и набрал номер справочной. Бомонт не отзывался, и я попросил оператора соединить меня с Хьюстоном. Послышались чистые, без помех гудки; после второго женский голос ответил;
— Публичная библиотека Хьюстона. Чем могу помочь?
— Будьте добры, соедините меня со справочной библиотеки.
— Слушаю вас.
Я постарался придать своему голосу как можно более приятное звучание:
— Видите ли… У меня не совсем обычная просьба… Я тут провожу изыскания… Вы знаете, мир запросто погряз бы в абсолютном невежестве, если бы не вы, библиотекари, если бы не ваше терпение и преданность делу… В общем, изложу свою просьбу, а вы, уверен, разберетесь. Я пишу исследовательскую работу про пионеров рок-н-ролла, и мне не хватает биографических данных по одному парню из Бомонта — по имени Биг Боппер. Это его сценический псевдоним, в жизни его звали Ричардсон, Джайлз Перри Ричардсон. Дело в том, что…
— Сейчас угадаю — хотите узнать, где он похоронен, так?
Я замер, весь внимание:
— Как это у вас получилось? Неужели библиотекари стали телепатами?
— Нет, сэр, просто вы сегодня уже третий, кто интересуется местом захоронения Боппера. И вчера еще один посетитель приходил за тем же. В последние дни Боппер этот пользуется у нас прямо-таки бешеной популярностью.
— Ну, что до меня, то я пишу статью для «Лайфа». Уж не знаю, кто все эти парни — журналисты, ученые или просто любознательные граждане.
— Я тоже не знаю. Они не рассказывали. Зато теперь могу даже не заглядывая в газетные вырезки сказать, что Ричардсон погиб в авиакатастрофе 3 февраля 1959 года возле Мейсон-Сити, штат Айова, а похоронен в Бомонте на кладбище Форест Лон. Вы это хотели узнать?
Я чуть подвинулся на стуле — голая задница скрипнула по винилу, сопереживая.
— Да, только про место захоронения, ничего больше. Место аварии меня не интересует. А что, другие исследователи и им интересовались?
— По правде говоря, — зашептала библиотекарша, — те двое, что приходили сегодня, больше интересовались не Ричардсоном, а вчерашним посетителем. Нет, впрямую они не спрашивали, но я так понимаю, что тот, другой, украл у них какие-то материалы. Те двое говорили с Хелен — она работает в первую смену — спрашивали, как он выглядел, на какой машине приехал, что хотел, в общем, все такое. Потом еще поговорили с Пиблсом — он у нас сторож, работает в ночную смену.
— Похоже, они хотят опередить друг друга — обычное дело. Вы не поверите, что иногда вытворяют эти биографы.
— Наш Ли Пиблс, который сторож, так не думает.
— Вот как?
— Да. Сказал, что разговаривал вчера с тем молодым парнем в чудно й шляпе — такой ярко-розовой, я правда не видела, я позже прихожу. Ну так вот, Пиблс сказал, что парень либо с головой не дружит, либо накачался наркотиками, а те двое, по его мнению, преследуют парня — тот украл у них либо машину, либо деньги.
— Но я что-то не пойму, какое это имеет отношение к Бопперу.
— Я тоже, но, наверное, имеет — всех интересовал именно Ричардсон.
— Что ж, спасибо вам за помощь. Нет, правда, спасибо. А эти трое парней… мне стало ну очень любопытно. Надеюсь, мы все не напишем об одном и том же.
— Рада была помочь. Всего вам хорошего.
«Нет, погодите, — думал я про себя, лихорадочно набирая все тот же номер хьюстонской библиотеки, чтобы связаться с Пиблсом, — мне нужна ваша помощь, только и всего. Я ведь хороший парень!»
Сторож узнал меня в момент — только я раскрыл рот, чтобы изложить суть моего неуклюжего предприятия.
— Не, не, не, мистер, не горю я желанием вляпаться в это дерьмо, ни на вот столечко. Спасибо, нам не надобно. Знать не знаю ни вас, ни их. Зато вот что скажу: таким парням на глаза лучше не попадаться. Как есть громилы, понимаете? Тут и своих напастей хватает, к чему мне ваши или ихние. Так что, как грится, здрасьте и до свидания.
Сторож повесил трубку.
— Не вешайте трубку! — только и успел крикнуть я.
Но когда услышал короткие гудки, во мне будто что оборвалось. Ужас заметался в моем мозгу со скоростью шарика в пинболе, угодившего в лунку за время, пока я клал трубку, раз семнадцать. Огоньки, поворотные клавиши — все мигало и подпрыгивало, вспыхивая в темноте бледно-желтым и ярко-красным. Я живо представил, как в мотель входят двое, вот прямо сейчас, и показывают фотографию услужливому администратору. «Ну да, он самый… в четырнадцатом остановился… еще на федералов работает». Я уже видел себя привязанным к стулу, тому самому, на котором сижу; видел, как один громила вот такенного роста заталкивает мне в рот мячик от пинг-понга и заклеивает широким скотчем, а другой, пониже, выуживает из своего черного, похожего на докторский чемоданчика инструмент.
Я схватил ботинок, продел руку в брючину и заметался по номеру в поисках остальной одежды. Рухнув на четвереньки в поисках второго ботинка, я опрокинул стоявшую на столе банку с пивом — что-то холодное закапало мне прямо на поясницу, стекая между ягодиц. Мозг отчаянно взвизгнул: «КРОВЬ!» — как вдруг я услышал голос. Голос сухо, без ненависти или презрения, а лишь с добродушной насмешкой произнес: «Джордж, бывает, конечно, что своих мозгов не хватает, но у тебя их явный перебор».
Я тут же прекратил паниковать и вытащил из ванны затычку. Конечно, этим голосом был я, если только со мной в запертой комнате не находился кто-то еще. Просто мне показалось, что голос исходил не от той мутной личности, которую я привык именовать собой, а откуда-то еще. Я завел руку за спину, осторожно притронулся к влажной коже ниже поясницы и посмотрел на пальцы. Пиво. Меня аж передернуло от досады: чуть надавили и на тебе, тут же винтики-болтики разлетелись, прямо как в трансмиссии купленной по дешевке машины. Униженный, я подумал о том, какую котлету из меня сделают специалисты Мусорщика, если поймают.
Я изобразил некое подобие смиренного достоинства перед лицом неизбежного и пошел в уборную, радуясь, что стекло от горячего пара запотело и я не увижу себя. Стянув с вешалки полотенце, промокнул следы пива. Потом выбрал из всей одежды, какая была, самую чистую и аккуратно разложил на кровати. Значит, плохие парни гонятся за мной по пятам. Интересно, Зорро бы на моем месте потерял голову? Ни за что! А Хопалонг Кэссиди? Еще чего! Ну а Дэйви Крокет, Джон Диллинджер, Сапата, Эррол Флинн — кто-нибудь из этих ребят стал бы ползать на четвереньках по всему номеру, сходя с ума при одной только мысли, что вот-вот явятся костоломы? Как бы не так! Я вернулся к зеркалу, выжал полотенце в раковину и протер стекло. Посмотрел: ни удалого Зорро, ни хладнокровного Диллинджера, так себе, ни рыба ни мясо. Всего-навсего я: воспаленные от злоупотребления спидами глаза, дрожащие губы, суточная щетина, липкая от пота кожа и съежившийся член. Подойдя к ванне, я заставил себя перекинуть ногу через бортик и погрузиться в воду.
Мне бы перестать думать, но это все равно, что перестать дышать. Первой и довольно странной мыслью было позвонить Глэдис Дапротти — предупредить ее о возможном визите плохих парней. Но, хорошенько подумав, я решил, что звонить надо скорее в хьюстонскую библиотеку — оставить громилам предупреждение, чтобы не вздумали соваться к старухе. Подобная мысль придала мне смелости. Если уж старуха девяноста семи лет смогла настоять на своем, я и подавно смогу. Если Джошуа Спрингфилду удалось прогнать через спящий городок «Небесный Экспресс», взбудоражив лишенную мечтаний общепринятую версию реальности, и даже не дрогнуть, когда началась пальба, то и я запросто могу предаваться мечтам и дальше. В конце концов, старуху восхитила моя отвага, по крайней мере, так она сказала, а стреляли не только в Джошуа, но и в меня. И Донна, она ведь оттирала это прокисшее молоко, которым провонял душный трейлер, и кормила детей… если Донна смогла идти дальше, что мешает двигаться вперед мне? Что, кроме страха, сомнений и отсутствия направления?
Что делать? Куда податься? — одна и та же хренотень. Завалиться спать. Рвануть обратно в Бомонт прямо в лапы к амбалам, прежде исполнив задуманное на могиле Боппера. Или заказать такси до аэропорта и ближайшим рейсом вылететь в Мексику. Улететь, послав этот дар куда подальше.
Я все думал и думал, прерываясь только на то, чтобы добавить горячей воды или откупорить очередную банку пива. К двум ночи пиво закончилось, я порядком раздулся, мое распаренное лицо обливалось потом, а кожа сильно сморщилась. Поднявшись, я стоял и, пока с меня стекало, наблюдал, как вода воронкой убегает в отверстие, как ее засасывает в самое себя и она исчезает, течет по трубам в канализацию, водохранилище, снова испаряется, выпадает дождевыми осадками и проникает к корням. Я снова вспомнил слова Глэдис Дапротти: «Всегда можно вернуться к началу».
После я целый час расхаживал по спальне голый, пытаясь вычислить то самое начало, к которому можно вернуться. Мне казалось, я совсем сбился с пути, раз ищу начало, чтобы снова с него начать, я считал, что в состоянии отличить начало от конца, в иллюзорность которых не верил.
Вот как обстояли дела в номере четырнадцатом мотеля «Вороний рай» города Де-Мойн, штат Айова, в три ноль-ноль ночи: сплошные сомнения, разочарования, ужас, пиво и наркота. Я все ходил и ходил, не мог остановиться. Думаю, именно однообразный ритм шагов, а не однообразие мыслей вызвали в памяти эхо того самого начала, какое я искал. Рыжий Верзила Чума поднимается на сцену сыграть «Падение Меркьюри», он превращает свое дыхание в тишину, которую мы с ним слышали, пока краденая машина переваливалась через край и падала, падала, падала, исчезая и взрываясь вместе с грохотом волн, ударявших в скалы. Той же ночью маленький частный самолет огненным шаром врезается в кукурузное поле Айовы. Первая ночь, когда я сжимаю обнаженную Кейси в объятиях. Вот оно, то начало, к которому я хотел вернуться. Не повторить прошлое, а открыть будущее. Не повторить рождение, а родиться заново. К этой самой жизни. К непонятной любви, к накрывшейся медным тазом музыке, к нетвердой вере. Пусть так, но все равно та любовь вселяла в меня надежду, под ту музыку я мог танцевать, та вера вдруг обрела твердость — я разом почувствовал, что все понял, что знаю, куда направляюсь: замыкаю круг, возвращаюсь к тому самому выезду, что у Дженнера. Знакомый план, может, даже таким он и был изначально — я аж засмеялся. Смех вышел каким-то нервным и диковатым.
Я оделся и побросал шмотки в сумку, оставив на столике десятку в счет телефонных звонков — как знать, может, они спасли меня, осла, — и вышел. Завел машину, и, пока мотор послушно тарахтел вхолостую, нагнетая тепло в этом предрассветном холоде, уложил пожитки в багажник и отметил новое начало конца глотком стимулятора, запитым пивом — первой банкой из шести оставшихся в холодильнике. То ли я был всецело поглощен делами, то ли она не сразу появилась, но я заметил душу только тогда, когда уже нажал на тормоз безопасности. Душа с соседнего сиденья наблюдала за мной. Наши взгляды встретились.
— Знаешь, ты совсем рехнулся, — сказала душа.
— Знаю.
— Что ж, тебе идет.
— Слушай, не помогаешь, так хоть оставь в покое, — сказал я, но души уже и след простыл.
Я развернул свою белую ракету и покинул стоянку, вырулив на пустынную дорогу; через восемь кварталов я нашел нужный поворот на эстакаду. На шоссе было немного скользко, вдоль обочин лежали отвалы снега после вчерашней метели. Я решил не гнать, сперва прочувствовать дорогу. Добравшись до пересечения с 80-м шоссе, собрался заправиться. Сидел себе в машине, глядел на динозавра с логотипа заправки «Синклер», а зевающий заправщик заливал бак. Выехав, я повернул к западу от 80-го и направился в сторону калифорнийского побережья. Когда выезжал на шоссе, мимо с грохотом пронесся огромный «кенворт», я посигналил водителю и махнул рукой. Водитель дал ответный гудок. Кое-где на дороге еще оставалась слякоть, но ехать было приятно. Мелькнул зеленый дорожный знак: «ОМАХА 130». Я поставил Билла Хейли с его «The Comets» — «Rock Around the Clock», а потом газанул: раз — ногу на педаль газа, два — выжал в пол. Если кто за мной и гнался — остался далеко позади. Ехать мне было еще тысячу восемьсот миль, но цель быстро приближалась.
Когда я проезжал Омаху, не было еще и шести, небо только начинало бледнеть. Дул сильный встречный ветер с севера; я ехал один. Похоже, дорога шла по прямой к побережью.
Я надеялся до следующего рассвета добраться до Дженнера и подсчитал, что два лишних часа при пересечении часового пояса, а также скорость в восемьдесят миль дадут мне перевес во времени, пусть даже и придется сделать несколько остановок. Что ж, неплохо.
Однако кое-что не давало мне покоя. Во-первых, продырявленное колесо в багажнике. Вернее, отсутствие там запасного колеса. Конечно, резина на правом переднем была новой, ну а вдруг все же проколется — буду стоять на дороге дурак дураком. Что мне вовсе не улыбалось. И хотя никакой убедительной статистики у меня не было, личный опыт подтверждал: нет запасного колеса — жди дырявой шины.
Во-вторых, душа. Не то чтобы она так и сидела рядом со мной на соседнем сиденье или еще что вытворяла, нет, но сам факт ее появления… Я решил, что переутомился морально и физически, вот и словил глюк, а уж к ним-то мне было не привыкать. Казалось, что только вчера я вальсировал с кактусами под раскаленными звездами пустыни, что не далее как вчера обознался, приняв за Кейси местную официантку и схлопотав по яйцам. Так что я в состоянии был отличить галлюцинацию от реальности, я давно уже крутил баранку, чтобы знать: усталые, накачанные стимулятором глаза могли увидеть что угодно в тепловом мареве, игре света и тени, нечетких и удаленных предметах, фантомных бликах, танцующих по зрительным нервам, когда встречный водитель, не удосужившись приглушить дальний свет, вдруг полоснет по глазам, и тебе, ослепленному, чего только ни примерещится. Но вот душу свою я еще не видел.
Ну да все когда-то случается в первый раз, но мне все же было не по себе. Особенно после того, как всего день назад Льюис Керр якобы вернул мне мою заблудшую душу. Мне трудно было смириться с тем, что душа в машине — это она и есть. Насколько мне известно, душами называют бестелесных духов умерших, а я был уверен в том, что еще жив, хотя это все равно как с диском сцепления, в который попало масло, и машина начинает идти юзом — уверенность моя несколько пошатнулась. Если духи — это души умерших, а я еще не с ними, может, явление души как-то связано с будущими событиями и служит мне предостережением? А может — мысль показалась мне до того нелепой, что я тут же поверил в ее вероятность, — меня преследует моя собственная душа?
В том, что душа действительно моя, я не сомневался. Хотя, вспоминая о ее визите, должен признаться, что душу эту скорее не видел, а чувствовал, или, вернее, видел потому, что чувствовал. Но что бы это ни было — душа, галлюцинация, мираж, психическая проекция — оно явно имело отношение ко мне.
И все же я не слишком тревожился. Во-первых, я не считал эту сущность реальной, по крайней мере, в том смысле, в каком реальна была кровь малыша Эдди, музыка Верзилы, уютное тепло Кейси. Да и к тому же душа ничем мне не угрожала, неважно, реальна она или не реальна. Скорее даже хотела помочь — указала на мою невменяемость, и это прозвучало напоминанием, а не осуждением или предостережением. Может, я настолько тронулся умом, что раздвоился. Впрочем, меня это не напрягало — один ум хорошо, а два лучше.
В Линкольне я остановился на той же заправке, что и раньше — с зеленым динозавром. Мне стало казаться, что динозавр этот — своего рода счастливый талисман. Мне нужны были спрессованные соки этого ископаемого — чтобы хватило сил домчать до побережья. Заправщика я попросил доверху залить бак густым вином. Когда ничего не понявший заправщик уставился на меня, я показал вверх на эмблему динозавра, вращавшуюся на стойке, и пояснил:
— Немного превосходного динозаврового сока мезозойского сбора. Короче, бензина.
Заправщик рад был закончить нашу дикую беседу и вернуться к делу.
Открывая багажник и вытаскивая изрешеченное колесо, я напомнил сам себе, что ни место — заправка в городишке Линкольн, штат Небраска, ни время — половина седьмого утра — не подходят для приступа неуемной болтовни.
Я хорошо помнил, что, хотя резина никуда не годилась, диск остался в целости и сохранности. Подняв колесо, я выставил его на обозрение заправщика.
— Найдется у вас такое?
— Должно, — ответил парень, глядя на прошитую пулями резину. — Господи, что же вы делали с колесом-то?
— Да так, пожилая леди оказалась решительней, чем я думал.
Парень покачал головой:
— Мда…
И хотя колесо у них действительно нашлось, заправщик не смог или не захотел ставить его до прихода сменщика, которого ждал к восьми часам. Я вызвался поставить колесо сам или подежурить у колонок, но заправщик забеспокоился и что-то там пробормотал про неувязки со страховой компанией. Ну и хрен с ним, подумал я. Правое переднее выглядело вполне прилично — до Гранд-Айленда дотяну. По правде говоря, резина выдержала бы путешествие хоть до Аляски, возникни у меня такая надобность.
Небраска — равнинный штат с такими прямыми дорогами, что на них делают особую привлекающую взгляд разметку — ровно бегущая трасса может усыпить водителя. Но для быстрой езды подобные дороги в самый раз — я рванул вперед со скоростью чуть меньше ста. Машин почти не было, а стоило мне выехать за пределы Линкольна, как сильный встречный ветер постепенно утих.
Разгорался прекрасный осенний день: морозный воздух, яркие краски; через сто пятьдесят миль и полтора часа езды я добрался до Гранд-Айленда. Как только я въехал в город, тут же увидел щит: «Шиномонтаж Эла Хейлока» и — вот ведь, а! — на щите было нарисовано каучуковое дерево. Так точно, сэр, вот она, реклама для того, кто ищет начало — сырье, неочищенный материал. Когда механик сказал, что поставит колесо за десять минут, я попросил его сменить еще и масло с фильтром, да и вообще быстренько проверить машину. Сам же воспользовался их туалетом — отлить после пива, а потом отправился на поиски закусочной — забросить хоть что-то в громко урчащее брюхо.
Механик подсказал, что в двух кварталах от шиномонтажной есть одна забегаловка, так что я пошел в указанном направлении. Просидев столько часов за рулем, я с удовольствием прогулялся, наслаждаясь утренним морозным воздухом и солнцем. Переходя через дорогу, огляделся — нет ли машин — и заметил огромный, величиной со строительную люльку, зеленовато-желтый щит, установленный на крыше здания: «Дом Элмера: тысяча приколов». Кое-какие буквы напоминали запрокинутые в смехе головы, на них и в самом деле были нарисованы лица — закрытые глаза и разинутые рты, из которых выплывало бледно-розовым: «хи-хи, ха-ха, хо-хо, хе-хе» и прочие выражения веселья.
Дом притягивал своей странностью, но я напомнил себе — не стоит увлекаться, когда все идет как по маслу. К тому же мне показалось, что магазин закрыт. И только я принял решение не заходить туда, как в окне кто-то замахал белым флагом — будто привлекал к себе внимание или сдавался в плен, а может, приглашал на встречу, заверяя в ее безопасности.
Подойдя ближе, я разглядел, что флаг не означал ничего такого: в витринном окне стояла женщина и приклеивала лентой болтавшийся лист плотной бумаги с объявлением: «Хеллоуин: за приколами — сюда». Разве можно пройти мимо такого? Особенно, когда я заметил, что у женщины за стеклом самое угрюмое выражение лица, какое я когда-либо видел. Она выглядела так, будто на завтрак слопала лимон, запив его сухим, лишенным всякого юмора недовольством.
На двери висело другое объявление, написанное аккуратно, убористым почерком: «Хорош тот розыгрыш, который вызывает у вас смех». Над объявлением был помещен пластиковый прямоугольник с двумя циферблатами, обозначающими рабочее время, только стрелок на циферблатах не было. На одном циферблате читалась выцветшая на солнце надпись: «Время летит как стрела». На другом: «Стрелки идут».
Я было подумал, а не повернуть ли обратно, но поздно: я уже толкнул дверь. И замер, услышав хриплого мужчину, быстро зашептавшего: «Эдна, слышала? Черт, да это же твой муж!»
— Одна из шуток Элмера, — сообщил мне усталый женский голос. — Это запись. Включается, когда дверь открывают. Я уже говорила Элмеру — так только посетителей распугаешь, ну да он разве послушает.
Сказала это та самая женщина, чью угрюмую физиономию я наблюдал в окне. В сумраке магазина, освещенного двумя лампочками по сорок ватт, она выглядела ничуть не радостнее. На вид женщине было лет пятьдесят, рост — чуть выше пяти футов, с возрастом явно еще усохнет. Вся в черном, она выделялась только большим передником на животе — улыбающейся оранжевой тыквой — с надписью: «Забавы детей — под присмотром взрослых». Я глянул на узкое, с поджатыми губами лицо, и надпись вместо просьбы соблюдать осторожность во время веселья показалась мне признанием в полной потере способности веселиться — темно-карие глаза женщины давно уже не лучились смехом.
— Нет-нет, все нормально.
Я улыбнулся, желая показать, что способен оценить шутку. Мне захотелось как-то подбодрить эту женщину.
— Мы почти все распродали, — сказала она, — но вы походите, посмотрите сами. Если надо будет что подсказать — я тут, за прилавком.
В магазине продавалось все для розыгрышей: звонки-«пугачи» — двое обмениваются рукопожатием, во время которого звонок, спрятанный в руке одного, пугает своим звоном другого; подушки-пердушки — на них садишься и слышишь под собой вполне определенные звуки; перьевые ручки, устроенные так, чтобы забрызгивать чернилами ничего не подозревающего владельца; пластмассовые цветы в петлицу, которые соединены трубкой с резиновой «грушей» — когда кто-то нюхает цветок, «грушу» сжимают и нюхающий получает порцию воды прямо в нос; калейдоскопы, оставляющие после себя черный фингал вокруг глаза… словом, такого рода товар, хотя пустых полок было больше, чем заполненных.
Мое внимание привлек отдел товаров из пластика. Кучка собачьего дерьма выглядела ну до того натурально, что вонь так прямо и чувствовалась. На нижней полке были сложены отрубленные конечности: фаланги пальцев, которые можно опустить кому-нибудь в кружку с пивом, целые пальцы — засунуть в дверную щель; руки — спрятать под подушку или там крышку унитаза. О змеях, пауках, летучих мышах, скорпионах, мухах и отвратительных вздувшихся крысах, какие обитают в канализациях, и говорить не приходилось — я так и представил себе крысу, плавающую вверх брюхом в бассейне какого-нибудь загородного дома. Рядом с животными располагались муляжи блевотины — с кусочками картошки и полупереваренного мяса — прямо как настоящие. Ничто из этого не вызвало у меня смеха, хотя, надо заметить, я все же улыбнулся.
В следующем ряду стояли коробки со спичками, которые не зажигались, упаковки папиросной бумаги, пропитанной химикатами, от вони которых курильщик начинает давиться, взрывчатая начинка для сигарет и сигар, а также упаковки свечей на именинные торты — свечи вроде бы и нормальные, но вот задуть их не задуешь. Свечи показались мне и в самом деле жестоким изобретением. Если не получается задуть свечи на торте в собственный день рождения, то и загаданное желание никогда не исполнится. Впрочем, оно ведь и в противном случае не исполнится — тоже жестокость, правда, иного рода. Но если не получается задуть свечи, что же, выходит, день рождения длится вечно? Желание загадано, но вот будущего, «сбудется — не сбудется», у него нет? Свечи нисколько меня не рассмешили, но я разглядел в них некие возможности и взял упаковку.
На очереди оказались приколы химического происхождения. Красиво упакованный кусок мыла — через полчаса после его употребления кожа принимала гангренозный зеленый цвет. Нечто под названием «Уро-Стим» — достаточно растворить порошок в жидкости, и выпивший стремглав понесется в туалет. Я тут же вспомнил о парочке нудных поэтов с Норт-Бич — вот бы подсыпать порошок в их бокалы с вином, когда они соберутся читать свои вирши. Еще тут продавался маленький пакетик под названием «Радуга-П» — шесть бесцветных капсул способны были окрасить мочу в любой цвет радуги. Мне подумалось, что сочетание «Уро-Стим» и «Радуги-П» может произвести сногсшибательный эффект — жертва с дикими ужимками ринется в сортир, а там… исторгнет струю ярко-бордового цвета. А когда заметит, остолбенеет и с ужасом подумает: «Нет! Не может быть! Господи, с кем же это я трахался прошлым вечером?!» Я начал похохатывать — настроение явно поднималось.
В секцию игральных карт заглядывать не стал: одни колоды стертые или крапленые — чтобы мухлевать, другие, вроде «52 красоток в разных позах» — чтобы пялиться. Я сразу пошел к ряду со всякой всячиной: китайской ловушкой для пальцев; шарами «разрыв легких» — надуть такие можно разве что мощным насосом; простенькой на вид сковородой для жарки яичницы с якобы антипригарным покрытием по последнему слову техники… На самом деле инструкция к сковороде гарантировала, что чудесное покрытие в два счета растает и прочным, как эпоксидный клей, составом приклеит яичницу к сковороде.
«Господи, и придет же кому такое в голову!» — поражался я, топая мимо воска для усов — через пятнадцать минут после нанесения усы склеиваются намертво; мимо запыленной коробки «Шоколадно-кремовых сюрпризов» — сюрпризом оказывалась лакрично-крахмальная начинка либо капсула с выжимкой острого перца; мимо набора кухонной утвари из резины. В самом конце пустой полки, отдельно от остальных товаров, лежала большая, малинового цвета труба с завинчивающейся крышкой — она вполне сошла бы за упаковку для деталей деревянного конструктора, если бы золотистыми буквами на ней не было написано; «Божественные конфеты С. Д. Ролло — лучшие по эту сторону Небес». Ну а на самом-то деле!.. Я открутил крышку и — мать твою! — из трубы вылетела и шлепнулась посреди магазина огромная пружина-змея: ослепительно-желтая фланелевая шкурка в крапину нежно-голубого и пламенно-розового, чуть спокойнее моей шляпы; черные глаза-пуговицы, соблазнительные как грех; язык из плотного красного бархата, готовый солгать удовольствия ради. Не ожидав обнаружить в трубе такое, я выронил упаковку «Уро-Стим», да на нее же и наступил, пытаясь вытащить упавшую рядом с подушками-пердушками змею. Сделавшись пунцовее языка этой самой змеи, я стал, заикаясь, бормотать извинения продавщице с кислой физиономией, которая, впрочем, даже не соизволила оторваться от своего занятия, как вдруг услышал знакомый голос:
— Эй, Джордж!
Крутанувшись, я увидел позади себя душу — она показывала на стопку белых коробочек.
— Ты мне не купишь парочку?
— А что в них? — спросил я, но душа уже исчезла.
— Простите, не расслышала… — отозвалась женщина за прилавком.
Я снова обернулся и, споткнувшись о чертову змею, упал на полку с подушками-пердушками; падая, я невольно схватился за подушку, чтобы хоть как-то замедлить падение. Оно и замедлилось, правда, под продолжительный аккомпанемент — в Джексонвилле мы, мальчишки, называли такое «визгом пердуна», только этот вопль больше походил на предсмертные взвизги сирены, тонущей в булькающей жиже.
— Господи ты боже мой! Вы целы? — женщина уставилась на меня сверху; голос ее показался мне еще более усталым.
— Да-да, все нормально, — пробормотал я, пытаясь встать; под мышкой у меня была подушка-пердушка, другой рукой я держал за горло змею.
— Надо будет сказать Элмеру, чтобы вешал предупреждение. Будь она неладна, эта змея! Впрочем, он считает, что и так уже хватает шуток с пояснениями. Мол, нельзя развить чувство юмора, не испытав шутку на себе. Давайте я помогу запихнуть змею обратно.
— Нет-нет, не стоит, я все равно покупаю ее. — Мне доставило удовольствие затолкать гадину обратно.
— И насчет упаковки «Уро-Стим» не беспокойтесь — ее я тоже собирался купить. — С каким-то безумным удовольствием я закрутил крышку на «Божественных конфетах». — Кстати, почем она, эта вредная змеюка?
— Девятнадцать девяносто пять, — уныло выговорила женщина.
— Ого, неслабо. Я думал, бакса два.
— Фирма, которая их выпускала, уже два года как обанкротилась. Теперь таких, с фланелевым покрытием, не производят, делают из пластика и за границей — дешевле. Но пластик долго не выдерживает. Три-четыре вылета, и появляются трещины. Да и пружина не стальная — из другого сплава. Элмер хотел оставить эту змею как коллекционную, но у него уже восемь, а то и девять, так что я настояла, чтобы эту он продал. Элмер и заломил такую цену, сказал, мол, только сумасшедший купит.
— А вы с Элмером совладельцы? — меня вдруг заинтересовал этот старина Элмер.
— Я его жена.
— Мадам, только не говорите мне, что у вашего мужа рак или он таинственным образом исчез — я выпрыгну прямо из окна и со всех ног помчусь к Тихому океану.
Она аж рот разинула от удивления:
— Почему это?
— Потому что я и есть тот самый сумасшедший, который купит дурацкую змею, — ответил я и с размаху поставил трубу на прилавок, — а еще возьму подушку-пердушку, «Уро-Стим», «Радугу-П», свечи, которые не задуваются, ну и вон ту коробочку, что бы в ней ни было — так моя душенька желает. А в самом деле, что там?
— «Бешеные» таблетки. Маленькие такие… кладете под язык — они пузырятся. Получается, что у вас пена ртом идет, как при бешенстве.
— Возьму-ка две. — Я подошел к полке и выдернул из стопки пару коробочек.
— Эй, душа, может, еще что-нибудь? — громко спросил я. Ответа не последовало.
По пути к кассе я подобрал расплющенную коробку «Уро-Стим».
— С кем это вы говорите? С душой? — уныние и усталость в голосе женщины объединили свои силы.
— Ну да, вроде того.
— Хм, Элмеру вы бы понравились…
— А вот скажите… — осторожно начал я, наученный опытом, — Элмер… он где? И вообще, что с ним?
— Как где? В больнице. В Омахе, — женщина как будто даже удивилась такому вопросу.
Мне стало неловко, что я затронул столь невеселую тему.
— Ох, прошу прощения. Надеюсь, ничего серьезного?
Женщина посмотрела на меня и равнодушным голосом сказала:
— Я думала, все в округе уже знают. Это случилось около года назад, под самое Рождество. Перед полуночной мессой Элмер подлил в вино для причащения эту вот новую жидкость, которая красит зубы. Так что все прихожане оказались с малиновыми зубами. И не на шутку разозлились. Все-таки Рождество. Понятно, они догадались, кто все это подстроил, ну и ополчились на Элмера. Элмер бегом из церкви — потом рассказывали, что хохотал он как ненормальный — поскользнулся на обледеневших ступеньках, череп и треснул. С тех пор он в коме, лежит в ветеранском госпитале тут неподалеку. Врачи и сами не знают, как это он еще не отдал концы. Я навещаю его каждые выходные. Хотя он меня и не узнает. Только широко, по-глупому улыбается. Улыбается и все, другим его никто не видел. Как-то раз я попыталась опустить кончики его губ вниз — ну, чтобы он выглядел более-менее прилично, понимаете? — но они тут же поползли вверх. Элмер никогда не открывает глаз, не смотрит на меня, не говорит ни слова. Понятия не имею, счастье это или всего лишь паралич, а может, он вообще при смерти. Вот, распродаю все, что еще осталось. Похоже, я просто-напросто жду его смерти, хотя сама не знаю, зачем.
— Сдается мне, он счастлив, — сказал я. — А в эти выходные так и вовсе откроет глаза, встретится с вами взглядом и скажет: «Дорогая, давай-ка сбежим в Бразилию, начнем все сначала». Но даже если и не скажет, даже если умрет, надеюсь, вы отыщете в себе силы присесть возле его могилы и засмеяться от всей души — за него и за себя.
— В этом нет ничего смешного, — сказала женщина.
— Во всем есть забавная сторона. Так зачем отказываться от смеха?
— Затем, что так получается само собой, — мрачно ответила она и принялась заворачивать мои покупки.
— А вы задушите мужа, — посоветовала душа, ненадолго показавшись над плечом женщины и тут же испарившись.
— Слышали? — спросил я женщину, хотя по ней было видно, что она ничего не слышала.
— Нет, — она подняла голову и посмотрела на меня, — а что такое?
— Да вот, моя душа сказала: «А вы все же любите мужа».
— Вы прям как Элмер. Он обожал Хеллоуин.
— Это моя душа как Элмер. А я скорее как вы. Разве что ничего не жду. И знаете, почему? Потому что время летит как стрела, а…
— Знаю-знаю, — отмахнулась женщина, — а стрелки идут… да вон хоть в тир, черт возьми!
Женщина вручила мне пакет с покупками.
— Ну, веселого Хеллоуина вам и вашей душе, — пожелала она.
Как бы мне хотелось при этом увидеть на ее лице улыбку…
Никуда больше не заходя, я вернулся к шиномонтажной. «Кадиллак» уже ждал меня, сияя на солнце хромированным покрытием. Я положил пакет с приколами на пол под пассажирским сиденьем, только подушку-пердушку вынул и заботливо поместил на сиденье. Если душа снова объявится — присоединится к путешествию — я хотел узнать, весит ли она хоть сколько-нибудь. Вполне возможно, подушка станет первой ловушкой-пердушкой для физического обнаружения присутствия души. Я хоть и сумасшедший, но люблю ставить опыты в реальных условиях.
Заплатив за смену колеса и регулировку, я для пробы покружил несколько кварталов — убедиться, что ничего не отвалится. Сработано оказалось на славу. Я вырулил к 80-му шоссе; по дороге заскочил на «динозавровую» бензоколонку, после — затарился парочкой упаковок пива, пополнив запасы. Часы на приборной доске показывали двадцать минут десятого. Я хлебнул амфетаминовой смеси, чтобы гнать дальше, и через несколько минут уже мчался, вспарывая воздух, по шоссе в сторону Калифорнии.
Пораскинув быстрее заскрипевшими под воздействием бензедрина мозгами, я рассчитал, что моя тачка увидит Тихий океан через двадцать часов или тысячу двести минут. На заднем сиденье лежало сотни две пластинок, записанных с обеих сторон: по три минуты на каждую, по шесть на один винил… вот это да! Стук-постук небесных колес: тысяча двести минут музыки — если переслушать все диски. А именно это я и намеревался сделать. Мне показалось, что нервишки начали пошаливать — слишком много наркоты и слишком мало сна — а музыка успокаивает сидящего в нас зверя. Я отложил пластинки с Боппером, Бадди Холли и Ричи Валенсом — неплохо будет оставить их на финишный рывок бешеной гонки к морю.
Я перебирал пластинки и одновременно поглядывал на дорогу; мне хватило десяти минут, чтобы разобраться с песнями. Аудиосистема Джошуа за один раз принимала стопку из десяти пластинок — значит, оставалось только переворачивать их через полчаса, каждый час меняя на новую порцию. Первая песня — «Now Or Never» Элвиса — показалась мне очень даже уместной. Сейчас или никогда. Я откинулся на спинку сиденья; машина мчалась под приглушенное мурлыканье исполнителя.
Удивительно, но чем дальше от Гранд-Айленда и через Норт-Плэтт к границе штата Небраска, тем ровнее становилась дорога. Даже рулить не приходилось — ставишь буги-вуги и держишься между полос. Скукотища, конечно; думаю, поэтому мне и пришла в голову идея швырять из окна уже прослушанные пластинки. К тому времени их накопилось штук двадцать; я решил запускать по одной после каждого проигранного с обеих сторон винила. Так что каждые шесть минут я активно упражнялся в метании диска. Ну а между делом потягивал пиво, слушал оглушительную музыку, высматривал подходящие мишени, но, прежде всего, подбирал каждой песне достойный антураж. К примеру, когда звучала «Iʼm Sorry» Бренды Ли, я перестроился в крайнюю правую полосу — пусть остальные водилы хоть удавятся! Во время композиции «Bird Dog» от братьев Эверли плавно выехал на кукурузное поле — поохотиться на фазанов. «Тееn Angel» поставил, когда шоссе побежало вдоль железнодорожных путей — хотел приземлиться на шпалы, да только дал маху и загремел в канаву с сорняками. Пластинок было много; я отложил несколько для более подходящих мест: «Mr Custer» для Вайоминга, a «Save the Last Dance for Me» Дрифтеров явно намекала на полночный флирт.
Те же песни, которые не вызывали во мне никаких ассоциаций, становились основным оружием в войне против какого бы то ни было контроля; я их радостно запускал в рекламные щиты и дорожные знаки, особенно ограничители скорости. Чтобы на скорости девяносто пять миль в час запустить пластинку и попасть по цели, надо порядком изловчиться, так что чаще я безбожно мазал. Но зато уж когда попадал, радовался как ребенок. Чуть не визжал от восторга, когда пробил рекламный щит Банка Америки пластинкой с «The Duke of Earl». Что же до музыкального вопроса «Who Put the Bomp in the Bomp-Da-Bomp», то ответа я не знаю, зато точно скажу, что пластинка сделала настоящий «бум», врезавшись в знак, ограничивавший скорость до шестидесяти пяти миль в час, — она согнула эту хреновину напополам, чему я от души порадовался. Такое исключительно точное попадание я отметил — нажал на гудок и на подушку-пердушку; в тот момент я походил на семилетнего пацана с рогаткой, очутившегося посреди стекольной фабрики. Да что там говорить, даже промахи вызывали во мне бурю восторга: диски изящно проплывали над полями и опускались маленькими космическими аппаратами с Плутона.
Я до того развеселился, что и душа не смогла остаться в стороне. Я чуть было не попал в рекламу закусочной «Бургер-Хат», запустив в нее «Theme from a Summer Place», когда душа снова появилась на пассажирском сиденье.
— Ага! — воскликнул я. — Так, значит, ты не настоящая — подушка-то не пернула.
Душа не обратила на меня внимания, так была взволнована:
— Огонь! — вопила она. — Так их, расстреляй!.. пулеметами!.. кассетными бомбами!.. Продырявь ублюдков! Покончи с этими занудами, вечно тянущими одну ноту!
И растворилась.
Мне не больно-то хотелось, но оставалось еще несколько пластинок; я взял сразу пять штук, дождался большого зеленого знака с надписью «ШАЙЕНН 37» и, не доезжая сотни ярдов, прицелился и швырнул винилы по наклонной из пассажирского окна. Но что-то пошло не так — может, не рассчитал вес, бросок, аэродинамику — потому что одна пластинка клюнула носом, а остальные четыре завибрировали и рухнули, не долетев до цели. Я списал все на неудачный совет и велел душе прекратить свои штучки. Возражений я не услышал.
Кому-то подобное обращение с пластинками покажется святотатством… Что ж, может, так оно и было. Но к тому времени я уже решил отправить все пластинки и проигрыватель на дно вместе с «кораблем» — они были частью дара, который представлял собой «кадиллак». Так что вместо того, чтобы принести их в жертву всем скопом, я раздаривал пластинки по одной, пока ехал. Боппера, Бадди и Ричи я не трогал, намереваясь отправить их с обрыва вниз вместе с пылающей тачкой; может, даже сделал бы финальный жест — загрузил их в проигрыватель. Что до остальных пластинок, то я с легким сердцем посылал их в полет — как будто семена сеял или прах рассыпал. Если они при этом врезались в рекламные щиты, дорожные знаки и прочие символы подавления свобод и ничем не оправданного контроля, тем лучше — так оно больше соответствовало духу музыки, к тому же доставляло массу удовольствия.
Я газанул к «динозавровой» станции в Шайенне и отсалютовал зверю, приложив руку к розовой как фламинго шляпе, а после взял курс на Лэреми. Дорога пошла вверх по восточному склону Скалистых гор, так что приходилось быть внимательнее, однако мне частенько удавалось сделать удачный бросок.
— Так, что тут у нас, мистер Чарльз? A, «Hit the road, Jack»? Хочешь, чтобы Джек проваливал? Это мы мигом устроим!
Я высунулся в окно и «провалил» пластинку — метнул прямо вниз: невозможно промахнуться, если цель прямо под тобой. А что, нечего тут указывать: мол, больше не возвращайся, не возвращайся, не возвращайся…
Когда Фрэнки Авалон спросил в музыкальной манере: «Why?», «Почему?», я ответил: «Да просто так, поглядеть, насколько далеко он улетит в полынь». И размахнулся со всей силы.
— А теперь — Том Дули, — вслух сказал я сам себе и душе, если она слушала. — Ох и не повезло же тебе, чувак, — стоишь, бедняга, с опущенной головой аж с самой Гражданской войны. Ну-ка, дай обрежу веревку.
И резко швырнул пластинку в окно.
Проехав Ролинз и почти взобравшись на главный перевал материка, я подустал от игры и решил воспользоваться разреженным горным воздухом, чтобы раскидать оставшиеся заряды как можно дальше, но гнал с такой скоростью, что не мог уследить даже за крупными мишенями. Добравшись до перевала, свернул на обочину, освободил мочевой пузырь от пива и, учинив ревизию запасам, разбросал пластинки по одной: на запад и на восток. Я стоял и глядел, как они величественно зависают в воздухе, уходя потом по кривой, — некоторые даже исчезли раньше, чем я их заметил. Готов поклясться чем угодно — пластинки пролетели не одну милю.
К «кадиллаку» я вернулся освеженным, хотя теперь, сделав передышку после быстрой езды, понял, что с амфетамином малость перебрал; пообещал себе, что повременю со следующей дозой, не то к полуночи совсем остервенею и буду буквально вгрызаться в руль. А вообще-то, как ни странно, чувствовал я себя превосходно. Порядком поколесив по стране, я достиг ее тихоокеанской оконечности, был на полпути к краю того самого обрыва, причем путь шел под горку — катиться и катиться. Я был в отличной форме и резвился по полной программе.
Но продолжалось это недолго. Отзвучала «Hound Dog», и то ли после наркоты у меня ускорилось слуховое восприятие, то ли Элвис начал петь медленнее, но со временем что-то произошло. Следующей шла «Louie, Louie» в исполнении группы «Kingsmen». Если хотите услышать музыку конца света, поставьте «сорокапятку» на тридцать три оборота и постепенно снижайте до тринадцати:
В волшебном ящике Джошуа подыхала батарейка.
— Вооооот дееееерьмооооо! — пытаясь сохранить чувство юмора, ругнулся я и потянулся к выключателю.
— Давай музыку! — потребовала душа; она вдруг возникла рядом на пассажирском сиденье. — Ритм! Мне не хватает ритма!
— Если что-то не устраивает — скатертью дорожка, сказал я, сбавляя скорость и сворачивая на обочину.
Душа хныкала как пятилетний ребенок;
— Ну ведь без музыки же ску-у-учно.
И исчезла.
— Ладно, не хнычь! — Вот интересно, слышит она меня или нет. — Папочка уже взялся за дело.
Я остановил машину и вышел. Можно было поменять батарейки местами, но уж больно низкий выходил звук — как бы мне под такую медленную музыку не пришлось разгонять машину вручную, к тому же я терпеть не мог тащиться на малой мощности. Мне подумалось, что имеет смысл откопать в багажнике проигрыватель Донны и подключить его к прикуривателю — до Рок-Спрингс хватит, а уж там прикуплю питания для системы Джошуа. Ну да, в теории мысль казалась неплохой, однако когда я вынул проигрыватель из багажника, то заметил, что переключатель звука вдавился в диск проигрывателя, а игла сломалась. Видать, во время езды ящик-холодильник ударился о проигрыватель. Может, как раз на подъездной аллее к дому Глэдис Дапротти. А может, когда я бросил в багажник простреленную шину. Ну да и черт с ним, сейчас-то уже без разницы, как именно это случилось. Я решил поменять иглу, но пока выяснил, что она не сменная, потерял кучу времени — мог бы уже выехать из Рок-Спрингс с новой батарейкой. Что ж, придется пока обойтись без музыки.
Минуты две я ехал в тишине. Вдруг опять появилась душа; она принялась занудно, на манер пятилетнего вредины, гундосить:
— Ну и где же музыка, а? Где?
Я не обращал на нее внимания. Нечего потакать капризам галлюцинации.
— Хочу слышать ритм! — потребовала она. — Хочу музыку, блин!
— Сейчас спою, — съязвил я.
— Ну а радио-то хоть можешь включить? — Душа указала на радиоприемник. — Удивительное изобретение человечества, знаешь ли. Волшебное. Нажимаешь на кнопочку, и на тебе — вот она, музыка.
Сказала и растворилась.
Мне стало неловко. Я уже говорил, что в моем эвакуаторе радиоприемника не было. Неплохо, конечно, послушать музыку, но болтовня всех этих диджеев да рекламные паузы ужасно отвлекают. Но факт остается фактом — о радио я даже не подумал.
Зато подумала душа, что оказалось очень даже кстати. Мы поймали «КРОМ», станцию, вещавшую из Боулдера, штат Колорадо, — в основном музыка что надо, попадалось много вещей из тех, что я слушал пару месяцев назад, когда безвылазно сидел дома и пытался не сойти с ума. После слегка старомодных блюд по рецептам Донны приятно было совершить прыжок во времени — поглядеть, что выросло на этих корнях. Душа наверняка тоже наслаждалась музыкой — за пятьдесят миль ни разу не пикнула.
Когда же она снова объявилась, то уже не с жалобами, а с собственным мнением.
— Ого! Слушай, Джордж, может, я слишком мнительная, но мы гоним на порядочной скорости, а вон та черная машина, похоже, не отстает. Какое там — села на хвост! Понимаешь, о чем я?
Двое козлов в «олдсмобиле-88». Время от времени я поглядывал в зеркала — еще полминуты назад никого не было, за это я ручался. Если только не проглядел их и у меня не глюки. Судя по тому неблагоприятному воздействию, которое они оказали на частоту моего пульса, не было никакой причины для их дальнейшего пребывания у меня на хвосте. Скатываясь с горки со скоростью девяносто миль в час, я в любой момент мог выжать газ до конца. И уже собрался вдавить педаль в пол, когда увидел сзади еще одну машину — она быстро приближалась. Если только сумерки не сыграли со мной злую шутку, на крыше машины виднелась мигалка, да и в остальном она сильно смахивала на патрульную. Так что вместо того, чтобы надавить на педаль акселератора, я дал ей спружинить — мою ногу отбросило до куда более разумных шестидесяти пяти миль.
После такого неожиданного снижения скорости «олдсмобилю», если он хотел остаться у меня на хвосте, тоже пришлось бы притормозить — тем самым он бы выдал себя, ну, или хоть как-то рассеял мой необъяснимый страх, словно по литаврам колотивший по сердцу. Если «олдс» проедет мимо — а именно этого я и добивался — хоть разгляжу тех, кто внутри, а если совсем повезет, копы прищучат этих уродов. Что называется, убью сразу двух зайцев. Экий я ловкий! Но вот досада — похоже, и «олдсмобиль» заметил полицию, сбавил скорость.
И вот «кадди», «олдс» и патрульный «додж» выстроились в чинную процессию, что меня лично дико нервировало. Диспозиция оставляла желать лучшего, я и «олдс» вяло пытались скрыть друг от друга и от копов видимые правонарушения, и все это сопровождалось язвительнейшей иронией Боба Дилана из волшебного радио «КРОМ»:
— По правде говоря, Боб, очень даже дерьмово: вокруг сплошные солончаки, полынь, а я, понимаешь ли, влип между амбалами и копами, от ужаса зуб на зуб не попадает, да еще и душа под передним сиденьем прячется. Впрочем, подозреваю, что именно это и превращает наше существование в удивительное приключение.
Мы продолжали передвигаться в строгом порядке: я впереди, возмутители моего спокойствия — позади на расстоянии в сотню ярдов. Язвительный Дилан перестал завывать, и на радио объявили номерной знак, попавший в какую-то рекламную акцию, — если владелец машины дозванивался в течение десяти минут, он выигрывал два билета на «Мооn Сар» и «Саr Thieves», выступавших на первом ежегодном празднике — фестивале монстров рок-н-ролла в Зале ветеранской славы. Лучше бы я оказался там, чем здесь. А тут еще приходилось выбирать: сворачивать ли на расстилавшуюся впереди дорогу к Рок-Спрингс или не сворачивать? Не сворачивать, решил я, вдруг придется уносить ноги, а места все незнакомые.
А вот черный «олдс» свернул; на минуту я задумался: может, парочка этих «шкафчиков» просто ехала по своим делам? На дороге остались только мы с патрулем: я энергично излучал волны невиновности, отчаянно надеясь, что патрульный принимает сигнал. Но взгляда, брошенного украдкой в зеркало заднего вида, хватило, чтобы понять: патрульный сам передавал сигнал — говорил что-то в рацию. Может, решил для порядка пробить по базе «Кадиллак Эльдорадо» 59-го года с калифорнийскими номерами: Б как «ба-бах!» — О как «О, ч-черт!» — и П как «приговор»; 3 как квадратный корень из девяти — 3 как триединство — 3 как трое волхвов. В такие вот моменты веришь — было бы гораздо веселее, если бы можно было колесить по нашим дорогам без номерных знаков.
Еще несколько минут я по-прежнему ехал со скоростью в шестьдесят пять миль, а потом затаил дыхание — патрульный стал быстро нагонять меня. Но проехал мимо; поравнявшись, коп только задержал на мне взгляд.
Он увидел улыбку. Для тех, кто сходит с ума от страха, лучше, чтобы страх этот маячил впереди, а не позади. Если только он не затевает игр, а этот, видимо, решил поиграть — не успел он проехать и мили, как начал притормаживать. Ну а теперь-то что? Я издал беззвучный вопль, но… — а! вот оно что — коп сворачивал в сторону Грин-Ривер.
Я продолжал вести себя так, будто коп все еще ошивался рядом, но, проехав еще несколько миль и не увидев патруля, резко рванул вперед. По радио «Роллинги» предъявляли претензии облаку; я разделял их точку зрения, хотя к тому времени уже стемнело и облаков видно не было.
Буквально через три минуты — я как раз подумал, что неплохо бы заправиться на ближайшей станции и прикупить батареек, 7 — мимо меня просвистел еще один патрульный: его тормозные фонари светились мрачным, апокалиптическим светом, отражавшимся в моем зеркале заднего вида; патрульный медленно пересек разделительную полосу. Я тут же потерял его из виду — когда дорога на мост через Грин-Ривер резко свернула.
Щелчком выключив фары, я начал смотреть, каким еще путем можно поехать — вдоль реки почти всегда пролегает дорога, параллельная автостраде, я еще надеялся разглядеть ее в быстро сгущающихся сумерках. Так оно и оказалось, я обнаружил дорогу на противоположной стороне моста: теперь не было нужды сигналить или плестись черепашьим шагом. Следующим делом было высмотреть признаки какого-никакого жилья: палаточный лагерь, подъездную дорогу, в общем, что-нибудь, сулившее пристанище. Я ехал слишком быстро и потому сбавил скорость, чтобы хоть что-то разглядеть — мне показалось разумнее замедлить ход, нежели включать фары. Наконец я углядел резкий поворот вправо, который забирал вниз, к пойме; суди по всему, этой дорогой летом ездили машины с гравием. Я погнал вовсю, подпрыгивая на заднице и выстукивая зубами. Потом развернул «кадиллак» так, чтобы нос машины смотрел туда, откуда я спустился, и начал сдавать назад, поближе к росшим неподалеку ивам. Остановившись, заглушил мотор и принялся собирать по салону пивные банки и прочие изобличавшие меня улики. Нужно было сложить весь этот мусор во что-то — я приспособил пакет, вывалив покупки из магазина приколов на переднее сиденье. Открыв дверцу машины, первым делом я услышал реку. Уже самый звук бегущей воды был свеж и пропитан зеленью. Я подумал, что, может быть, именно поэтому ее назвали Грин-Ривер, но тут же отбросил мысль как чересчур романтичную. Может, все дело в цвете воды, хотя в густых сумерках виделся только подрагивавший блеск во всю ширину русла.
Я спрятал пакет с пивными банками и бензедрином за куртиной ив, а сам решил прогуляться по берегу вверх по течению, одновременно не упуская из виду машины, проезжавшие по дороге справа. Далеко внизу по течению виднелись фары автомобилей, пересекавших мост.
У самой воды было холодно. Я смотрел, как гаснут последние лучи солнца; мимо пронеслись три черных тени, одна крикнула:
— Кар! Кар! Каррабль!
Во роны.
— Каррабль! — негромко повторил я, но во роны уже улетели.
Передо мной, на торчащем из воды камне футах в десяти от берега, возникла душа.
— Да ты с ума сошел, — заявила она мне. — Уже на луну каркаешь.
— То были во роны, — оправдывался я. — Искали ковчег. Ну, помнишь — Ноев ковчег? Каждой твари по паре? Знаешь, а вот меня всегда интересовало — и как это во роны смогли дать потомство, если Ной отправил одного и тот не вернулся? Ведь другой остался один, а? Так как же…
— Эй, не надо, — оборвала меня душа. — Давай лучше послушаем плеск воды — успокаивает гораздо эффективнее, чем вороньи порождения твоего помутившегося рассудка.
— Но-но, полегче, ты ведь моя душа, не забывай. Значит, и ты такая же сумасшедшая.
— Мне нет необходимости чем-то быть, — возразила душа и исчезла.
Наклонившись и зачерпнув воду, я плеснул себе в лицо: вода стекла по шее. Я поежился — холодно. Открыв глаза и поморгав мокрыми ресницами, я как будто увидел огонек, мелькнувший вверх по течению. Протерев глаза, я снова посмотрел. Ну да, так и есть. Неясно только было, мелькал ли это сам огонек или что-то периодически загораживало его. Я пошел в том направлении, хотелось разглядеть источник света как следует. Судя по всему, огонек загораживали ивы. Костер, подумал я, рядом с палаточным лагерем. А может, лесник — жарит на костре сосиски для своих лесных друзей. Я снова плеснул себе в лицо — вода замечательно отрезвляла, — чтобы видеть четче. Ага, вон мелькнула тень Бемби, а та, другая, должно быть, зайчонок Толстячок. А это чья тень: высокая обнаженная женщина, расправляющая крылья? Я пошел обратно к машине.
— Ну а теперь куда собрался? — подступилась ко мне с расспросами душа.
Я не видел ее, зато отчетливо слышал.
— Тебе не кажется, что правильнее еще немного задержаться здесь? Прежде чем снова пуститься в путь — доводить эту глупую задумку до конца? Лично мне на берегу нравится.
— Хочу поплавать, — ответил я.
— Тогда ты не туда идешь — река-то вон где.
— Хочу захватить с собой подарок.
— Джордж, — нотки в голосе моей души советовали не испытывать ее терпение, — а тебе никогда не приходило в голову, что ты один из тех воителей, которые, препоясав чресла перед очередным безрассудным прыжком в неизвестность, вдруг обнаруживают, что маленькую штучку у них между ног защемило пряжкой?
— Все когда-нибудь случается в первый раз, — ответил я, не замедляя шаг.
— И в последний, — напомнила мне душа.
Уже шагая с «Божественными конфетами С. Д. Ролло» в руке, я снова и снова повторял про себя: «Даже не надейся, что это Кейси, даже не думай!» Я понимал: уж больно это неправдоподобно. Подойдя к реке, я выбрал место, где вода бежала не так стремительно, — длинную и широкую заводь вниз по течению от мерцающего костра. До меня донесся слабый запах дымка горящей древесины.
Я разделся до трусов и, держа «конфеты» повыше, зашел в реку по пояс, осторожно погрузившись в поток. Меня охватил такой холод, что все ощущения будто застыли; не напейся я стимуляторов, мой мотор едва ли завелся бы снова. Через две минуты механических взмахов руками я переплыл на другой берег — существо с посиневшей кожей, доказательство неестественного отбора.
На песчаном берегу я попрыгал, чтобы хоть как-то разогнать застывшую кровь, а потом, все еще трясясь от жуткой дрожи, подобрал банку с «Божественными конфетами» и припустил к огню. Со стороны дороги берег представлял собой широкую пойму, здесь же он поднимался крутыми, каменистыми обрывами — между рекой и камнями жалась узкая, заглушенная ивами полоса. Я продирался через ивы, пыхтя и бормоча вполголоса, как вдруг у меня мелькнула мысль — а ведь со стороны ни дать ни взять чумной медведь. Я так и представил, как меня уже взяли на мушку. Незачем пугать народ до умопомрачения — еще начнут палить; я остановился и крикнул:
— Эй, кто-нибудь! К вам гости с подарками и хорошим настроением!
— Уходите, я вас очень прошу, — услышал я совсем близко голос молодой женщины; она чуть ли не умоляла меня.
— Да вы не бойтесь, — я сделал еще несколько шагов и выбрался на небольшую прогалину. Костер развели у самого основания каменистого обрыва — он горел в глубине уступа, вымывавшегося приливами в течение столетий. Перед костром стояла девушка и энергично качала головой. Она не отличалась высоким ростом — каких-нибудь пять футов два дюйма, у нее не было крыльев, и, конечно же, это была не Кейси. А то, что я с противоположного берега принял за крылья, оказалось накидкой — армейским одеялом защитного цвета.
— Пожалуйста, выслушайте меня, прежде чем прогнать, — начал я. — Может, у меня и снесло башню, может, я полный идиот, но намерения мои исключительно добрые. Вот, увидел огонь и переплыл, чуть в ледышку не превратился; кем бы вы ни были, хочу вам кое-что подарить.
И указал на банку «Божественных конфет» — можно подумать, конфеты служили неопровержимым доказательством.
— Очень любезно с вашей стороны, — опустив голову, равнодушно сказала она, — но мне не нужна компания. Я не готова развлекать вас.
— Ну что вы, — поспешил я заверить ее, как будто безумные глаза придурка, облепленного песком, в одних мокрых трусах и размахивающего какой-то штуковиной типа упаковки детского конструктора выражали какую-то уверенность. — Это я буду развлекать вас. Ну пожалуйста! Просто мне хочется с кем-нибудь поговорить.
— Ладно, — хоть и с неохотой, но она согласилась.
Звали ее Майра Уитман, ей было двадцать. Она слушала рассказ о моей незадавшейся авантюре и высочайшей глупости, сидя на бревне у костра: сгорбившись и опустив голову, Майра рассматривала собственные пальцы, переплетенные на коленях. У девушки была небольшая, неправильной формы голова, короткие каштановые волосы, а тонкий и острый нос никак не вязался с широкими скулами. Ее лицо сильно загорело.
Когда я закончил свой рассказ, дойдя до того места, в котором отгоняю машину, чтобы преподнести ее в дар, то бишь спихнуть с края континента, девушка, все так же глядя на руки, рассудила:
— Мда, вы и впрямь малость того. Но знаете, по крайней мере, это хоть настоящее, реальное сумасшествие, у вас хотя бы есть цель. Надеюсь, вам удастся исполнить задуманное, если вы действительно этого хотите. В смысле, разбить машину.
— Ну да, именно к этому и стремлюсь. Только я не рассказал вам еще кое-чего: в последнее время я стал видеть свою душу. Она сама появляется. Выглядит точь-в-точь как я, только что не из плоти и крови. Мы с ней общаемся. Как думаете, это причина для беспокойства или все так и должно быть?
— Даже не знаю. С такими вопросами не ко мне. Да и разве не видно? Я вообще уже ни в чем разобраться не могу! Мне сейчас по силам разве что встать утром и глядеть на реку. Или на лист. На муравья вон.
— Почему так? — осторожно поинтересовался я. — Впрочем, если это как-то связано с мужчиной — любит он вас или нет, бьет, обожает, умирает или уже умер — лучше не говорите. В таком случае я знать ничего не хочу. За последний год каких только женщин не перевидал, и у каждой что-то да не ладилось в личной жизни.
Она посмотрела на меня, потом — на свои руки.
— Мне показалось, вы затеяли все это ради любви и музыки.
И прежде чем я ринулся доказывать несостоятельность подобного утверждения, продолжила:
— Нет, дело не в мужчине. В таких случаях бывает просто больно. Или ты испытываешь злость. Нет, дело во мне. Вернее, в том, что я — не я.
Девушка прикусила губу и снова подняла голову.
— Я потерялась.
На этот раз она не опустила глаза.
— Вы хоть что-нибудь понимаете?
Я вздохнул:
— До боли знакомый случай.
— Нет, — девушка оставалась при своем мнении. — С вами-то хоть все ясно. Вы видите в своем деле смысл.
— А вы?
Девушка уставилась мимо — на огонь, потом снова глянула мне в лицо.
— Вы хороший человек, Джордж. И мне нравится то, что вы пытаетесь сделать. Но говорить об этом бессмысленно. Вам слова помогают донести смысл до других, дают за что-то зацепиться, но в моем случае они только лишают понимания, превращают все в сентиментальные сопли.
Она хотела сказать что-то еще, но передумала и снова уставилась на огонь.
— Джордж, мне очень приятно пообщаться с вами, но лучше вам все же уйти.
— Нет, я не уйду, — ответил я.
Она удивилась. Да и я, признаться, такого от себя не ожидал.
— Хотелось бы узнать, что стряслось, и что вы собираетесь делать, ну или уже делаете. Вот вы сидите здесь и говорите, что, мол, потерялись, подразумевая, что не чувствуете себя реальной. А я вижу реальные отблески этого совершенно реального костра в ваших красивых карих глазах, которые тоже реальны, и понимаю — вы неправы. И это я, который вообще не больно-то в чем понимает. Может, если вы что и потеряли, так это ощущение реальности, может, я тоже его потерял; может, мы оба пытаемся что-то создать, сымитировать, ну или как-то залатать образовавшуюся внутри дыру, дабы прожить еще один день.
— В вас столько жажды жизни, — заметила она, глядя мне прямо в глаза.
Я не отвел взгляд.
— А может, это в вас ее не хватает?
— Но я же совсем другая! — взмолилась девушка. — Неужели не замечаете — я ну ни капельки не похожа на вас. С вашей исчезнувшей возлюбленной, угнанной машиной, сумасшедшими приключениями и путешествием через всю страну. У вас, — господи, какую чушь я несу! — у вас не получается надуть шар настолько, чтобы он вместил в себя все, вы никак не можете найти шар нужного размера… В моем же случае шарик маленький; я надуваю его каждый день, но воздух вытекает быстрее, чем попадает внутрь. С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я просто-напросто делалась все меньше и меньше. Не буду докучать вам рассказами о том, как жилось мне, девчонке-подростку, в Колорадо. Симпатичной я не была. Да и среди сверстников успехом не пользовалась. Звезд с неба тоже не хватала. У меня не было друзей, — ни парней, ни девчонок, — по крайней мере, таких, кто соответствовал бы моим представлениям о друге. Ну да все это не смертельно, жить можно. Как только я окончила школу — уехала из родительского дома в Боулдер. Большой город! Я снимала крошечную квартирку; по утрам убиралась в мотеле, по вечерам работала в закусочной. Мне нравилась независимая жизнь, нравилось делать в свободное от работы время что вздумается, но все равно меня не покидало ощущение, будто я распадаюсь на части. Я чувствовала это каждый божий день — как будто убегаю от самой себя. Потом наступила передышка. Одна женщина, часто приходившая в закусочную, рассказала, что местная радиостанция ищет сотрудника, — нет, не диджея или кого-то в этом роде, — просто секретаря, делопроизводителя, словом, помощника. Я пришла на собеседование, и меня взяли. Платили два доллара в час, но работа мне нравилась. Народец подобрался один другого чуднее, у них вечно творился кавардак, но работа была связана с музыкой, что мне очень нравилось. Сами знаете — музыка не оставляет равнодушным. И вот я стала частью всего этого. При том, что давно уже не испытывала причастности к чему бы то ни было. Однако месяца три назад решено было объявить розыгрыш среди номерных знаков. Слышали, наверно? Шлепаешь наклейку с эмблемой радио «КРОМ» на бампер, и если в эфире объявляют твой номер, дозваниваешься в студию и получаешь приз: альбом или футболу, билеты на дискотеку, концерт, фильм… Номера автомобилей выбирает так называемый «скрытый наблюдатель». Этим самым «скрытым наблюдателем» была я. Звучит интригующе, а на деле всего-то и надо было, что по пути на работу, обед или куда еще записать штук пять номеров машин с эмблемой «КРОМ» и передать начальству. Я старалась быть беспристрастной. Записывала действительно первые попавшиеся номера, не обращая внимания на то, как выглядела сама машина и сидевший за рулем. Но выходило так, что ни один из моих номеров ни разу не дозвонился. Вся идея заключалась в том, чтобы заставить автомобилистов слушать радиостанцию — не объявят ли их номер, — ну и плюс польза от самой рекламы на наклейках. Три дня никто не звонил, некого было объявить победителем, а это ужасная неловкость — получается, радиостанцию никто не слушает. Диджей начал шутить в эфире: мол, может этому «скрытому наблюдателю» нужны очки? Потом директор и говорит: «Слушай, записывай-ка лучше по десять номеров — продолжим, пока не позвонит победитель». Но все равно никто не звонил. Директор потребовал двадцать номеров. Эванс, охранник, дежуривший по ночам, должен был записать десять, и я — десять. Из моих опять никто не позвонил. А из тех, что принес Эванс, позвонили восемь.
— Понимаете, к чему я? Такое ощущение, будто нет контакта. Тогда я начала ловчить. Открытым текстом сообщала водителям, что я и есть «скрытый наблюдатель», что если они включат радио в восемь, если вообще включат, то услышат в прямом эфире свой номер и получат приз. Мне отвечали: «Ух ты, вот здорово! Обязательно позвоним!» Но так и не звонили. А ведь сами цепляли на машины эти дурацкие наклейки. В общем, я для них как будто не существовала. Спросите, как обстояли дела у Эванса? В семидесяти процентах из ста его номера откликались. Вроде чепуха, да, а вот меня задело. Ничего себе «скрытый наблюдатель»! Наблюдать наблюдает, а толку никакого. Впору было встать посреди улицы и во всеуслышание объявить: мол, я тот самый «скрытый наблюдатель» с радиостанции «КРОМ». Да только слова все равно в одно ухо влетели бы, в другое вылетели, люди улыбнулись бы, не видя меня, а я вернулась бы в свою квартирку, открыла дверь, вошла и удивилась: кто же здесь живет? Заглянула бы в платяной шкаф этой особы, дотронулась до ее одежды, а рука прошла бы сквозь воздух. Невозможно жить такой вот бесплотной. Однажды мне приснился сон, в котором я перерезала себе вены. Взяла бритву и полоснула, глубоко так, ожидая, что хлынет кровь. А крови-то и не оказалось. Полоснула глубже, потом еще — дошло до того, что кисть отвалилась. Посмотрела на срез и ничего не увидела: ни мышц, ни артерий, ни крови. Думаю, я бы попыталась убить себя, если бы не страх — а вдруг убивать будет некого? Так что я не придумала ничего лучше, чем сбежать. Взяла спальный мешок, одеяла, позаимствовала удочку, стащила нож и… теперь сижу здесь. Мне тут нравится, вот только холодает, а как выпадет снег, придется уйти. Но я не знаю, может, еще и останусь. Пытаюсь снова стать реальной, и, знаете, начинает получаться. Поначалу я была все равно что младенец: даже не училась произносить слова, нет, это только сбивает с толку, а просто опускала руку в воду, прислушивалась к ощущению солнечного тепла, ощупывала вот этот камень и подолгу рассматривала — его, а еще листья и деревья. Ничто мне не мешало. Я возвращалась к собственной пустоте и начинала сначала. И у меня неплохо получается. Правда, медленно. Я еще не готова вернуться к людям.
— Майра, — я подавил в себе естественное желание обнять ее, — я хочу, чтобы ты записала меня.
Она удивленно склонила голову:
— Что?
— Ты же «скрытый наблюдатель», а мне очень-очень нужно, чтобы меня заметили. Пожалуйста, я прошу тебя. Мы нужны друг другу.
Майра покачала головой:
— Все же ты серьезно болен на голову.
— А ты? Ползаешь тут, хватаешься за одно, за другое, боишься слов, пробуешь на вкус камни, чудишь, а все для того, чтобы понять очевидное… И после этого называешь меня сумасшедшим? Слушай, мы, чокнутые, должны помогать друг другу, только мы сами и знаем, как. Мой номер: БОП три-три-три. Запиши его. А я обязательно включу радио.
Она пожала плечами, закутанными в одеяло:
— Не могу. У меня и телефона-то здесь нет. К тому же я больше не работаю на радио.
— Майра, до чего же буквально ты все понимаешь! Мне кажется, от этого все твои беды. А может, и мои тоже. А может, все вообще совсем не так. Впрочем, не знаю.
Я подобрал полено и протянул ей:
— Вот тебе телефон. Не нравится, возьми вон тот камень. Или свою руку, с которой глаз не сводишь, — у тебя получится. А можешь обойтись и без них, без всяких там слов и тем более смыслов — достаточно одного воображения.
— Так только хуже станет.
Прозвучавшая в ее голосе тотальная обреченность лишь придала мне решимости. Я задумал пойти другим путем:
— Ты замечала здесь воронов?
— Ну да, — вопрос ее озадачил.
— Помнишь, я рассказывал тебе о парне, который поставил запись с мчащимся поездом? О Джошуа Спрингфилде? Так вот, когда Джошуа был еще карапузом, он услышал ворона, который, пролетая, кричал: «Каррабль!» Джошуа не сомневался, что это ворон Ноя, которого отправили на поиски суши, тот самый ворон, который так и не вернулся. Джошуа вообразил, что птица до сих пор ищет ковчег. И знаешь, что сделал? Отправился на задний двор и построил его — чтобы ворону было куда приземлиться. А потом отказался покидать ковчег, не захотел оставлять дежурство. В конце концов родители отвели его к врачу. Ну и как, хуже ему стало от этого?
— Я не Джошуа, — возразила Майра с вызовом в голосе.
— Конечно, нет. Да и я не Джошуа. Даже Джошуа знает, что он не Джошуа. Мы — во роны. Потому и строим ковчеги.
— Видно, я слишком глупа, чтобы понять. Видишь ли, Джордж, для меня все это пустые слова, не больше.
Душа появилась рядом с девушкой и утешительно так посмотрела на нее:
— Ну-ну, не расстраивайся, — сказала она Майре, — этот вон тоже ни хрена не понимает.
— Ты слышала? — вскричал я.
— Нет, — Майра даже вздрогнула. — А что такое?
— Да вот, душа. Прямо рядом с тобой. Сказала, что я, мол, тоже ничего не понимаю, так что тебе не из-за чего расстраиваться.
— Джордж, — душа заговорила с явным раздражением, — оставь ее в покое. Она наверняка знает, что с ней не так и как с этим справиться, чего не скажешь о тебе. И у нее есть дела поважнее, чем слушать твою болтовню. Она весьма мудро поступила, дважды попросив тебя уйти, так что будь добр. Если уж неймется потешить свое самомнение и обратить кого-нибудь в веру, можешь обрушиться со своими сумасшедшими идеями на меня.
Я повторил сказанное душой слово в слово — Майра только кивнула, уж не знаю, в знак согласия или от ужаса. Душа, исключительно недовольная моим цитированием, исчезла. Я помолчал, ожидая, что Майра заговорит. Но она так и не произнесла ни звука. Тогда я сказал:
— Похоже, мы с душой достигли согласия в одном — что придурку этому, то есть мне, самое время убраться. Именно это я и сделаю. Уже вечер — пора вернуться к своим делам. Приятно было поболтать с тобой, Майра, твоя вера придала мне сил. Прости, что поучал, в то время как должен был слушать, — это один из моих самых серьезных недостатков.
Потом тепло улыбнулся ей:
— Пожалуйста, прими этот скромный подарок, ради которого я бесстрашно переплыл реку — один из двух даров, которые я собираюсь преподнести сегодня.
Подняв с земли банку «Божественных конфет», я с легким поклоном преподнес ее Майре:
— Тут конфеты, дорогая моя Майра.
Майра улыбнулась, обеими руками принимая подарок:
— Спасибо!
Я чуть было не заплакал, увидев ее улыбку.
— Майра, какая у тебя чудесная улыбка! При иных обстоятельствах я бы остался подольше и влюбился в тебя.
Потом показал на банку:
— Надеюсь, ты любишь конфеты? Отличный десерт к супу из веточек, моховому салату и сучьям в ивовом соусе.
Я ее совсем вогнал в краску. Ища спасения, она посмотрела на банку:
— Знаешь, очень похоже на штуковину из магазина розыгрышей — там еще что-то выпрыгивает.
— «Хорош тот розыгрыш, который вызывает у вас смех», — процитировал я. — В юморе вне всяких сомнений есть и сладость, и питательность, но в подобной ситуации это было бы дурным вкусом, согласись?
Прежде чем она ответила, я ушел, поблагодарив ее за гостеприимство в такой прохладный вечер.
— Удачи, Джордж, — пожелала она мне. — Нет, в самом деле.
— Так я тебе и поверил — ты же ненастоящая!
Она снова улыбнулась:
— Может быть. Но ты стоишь того, чтобы сделать над собой усилие.
— Тогда объяви мой номер.
Я помахал ей и скрылся в темной чаще ивняка. Улыбка Майры меня покорила, но я хотел услышать ее смех.
Отойдя футов на сорок, я услышал упруго рассекающее воздух «вш-ш-ш» — развернулась змея — и затем пронзительный визг. Последовал слабый, глухой удар — шмяк! — сопровождаемый взметнувшимся пламенем, таким высоким, что языки его осветили мельчайшие жилки на листьях: видимо, змея прыгнула в костер. Когда пламя угасло, Майра засмеялась — поначалу тихонько, потом во всю силу, складываясь пополам: смех отскакивал от каменистых берегов реки и уплывал вниз по течению.
Я обернулся и, сложив ладони рупором, крикнул:
— Вот именно, дурочка, смейся!
— Господи, Джордж, ты безнадежен, — сказала душа у меня за плечом.
— Правда? А мне кажется, я прямо-таки переполнен надеждой.
Я вышел из ивняка и оказался на берегу реки.
— Как ты думаешь, можно считать меня одним из воронов, а?
Но ответа не последовало. Хотя в такой темноте невозможно было что-то разобрать, я понял, что душа снова исчезла.
— Ну что ж, душа, гляди — сейчас перелечу через реку, не замочив и мизинца.
Я изо всех сил сосредоточился, пытаясь сделать так, чтобы смех Майры придал моим костям легкость и покрыл тело перьями, а потом ринулся к реке, размахивая руками и подпрыгивая. Пролетев семь или восемь футов, я шлепнулся животом в ледяную реку. Отчаянно молотя по воде, я доплыл аж до середины, прежде чем снова смог дышать. Течение показалось мне сильнее, чем в первый раз, но плыть без тяжелого подарка было легче.
Когда же я наконец выбрался из воды на четвереньках, часто дыша и дрожа, как больной пес, душа уже ждала меня.
— Незабываемое зрелище — пролетел аж фут с четырнадцатью дюймами.
Дрожа с ног до головы, я рывками стянул с себя мокрые трусы и запустил ими в душу. Трусы пролетели сквозь нее. Переводя дыхание, я сказал:
— Да ты ничего не видела! И вообще очень даже неплохо для начала. Это все равно что рассматривать листья. Майра вдохновила меня.
Я развернулся и бросил трусы в реку; затем пошарил вокруг, пока не наткнулся на сваленную в кучу одежду. Я рад был наконец облачиться, довершив свой наряд шляпой цвета фламинго. Мне представилось, как шляпа светит в ночи вроде маяка. Если боги искали меня, теперь они знали, где найти. Я направился к машине, по дороге высматривая вороново перо — воткнуть за ленту шляпы. Но ни одного не нашел.
Заведя «кадиллак», я включил печку, после чего вытащил из багажника сумку и пять-шесть уже проигранных пластинок. Остановился, выудил бутыль с жидким бензедрином, снова повесил сумку через плечо и пошел со всем этим добром к реке.
Пластинки я запустил к звездам, промазав всего парочку зиллионов миль. Потом расстегнул молнию, вытащил из сумки пачку денег, прибавил к ней те две тыщи, которые все еще болтались в моем кармане, отсчитал пять сотен на мелкие расходы, а остальное метнул в сторону реки. Толстая пачка рассыпалась на отдельные прямоугольные листочки, которые тихо опустились на воду, закружились в водоворотах и поплыли прочь. В сумку я запихнул пару-тройку внушительных булыжников и застегнул молнию. Взявшись за ремень, я представил себя олимпийцем: крутанулся раз, другой, третий и отпустил ремень. Сумка с мощным всплеском приводнилась где-то посередине реки и пошла ко дну. Я снял крышку бутыли с амфетамином и запустил ее — она запрыгала по воде как камешек; сделал пару прощальных глотков и зашвырнул бутылку куда подальше.
После чего затрусил к прогревшемуся «Эльдорадо», машинально водя языком по зубам и деснам — слизнуть горчившую меловую крошку бензедрина. Мне стало весело, когда я представил, как какой-нибудь рыбак вылавливает кайфующую форель. Удочка так и выпрыгнет у него из рук, леска размотается до предела, а сам рыбак, спотыкаясь, поспешит вниз по ручью к приятелю: «Тед, чтоб мне треснуть!» Тем временем катушка на его удочке оторвется, да и само бамбуковое удилище, стоившее две сотни, разлетится на части. А Тед крикнет ему: «Слышь, хрен с ней, с удочкой! Я тебе новую куплю. Глянь, что творится — тут до фига двадцаток!» Даже если такое и не произойдет в действительности, одна мысленная картинка уже грела мне сердце.
Когда я открыл дверцу «кадиллака», душа уже сидела за рулем.
— Лучше поведу я, — сказала она.
— Ну-ка, подвинься.
Душа уставилась на меня сердито, я ответил ей тем же.
— Ладно, — сдалась она. — И чего я вообще дергаюсь? Давай продолжай в том же духе: переоценивай свои возможности и недооценивай мои. Раз уж ты этого хочешь, фиг с тобой. Только хватит баек про маленького потерянного вороненка с этими его: «Каррабль! Каррабль! Каррабль!» Спалим ковчег к чертям собачьим! Слышишь, Джордж? Покажи, наконец, на что ты способен. Пронзим ночь не карканьем, а орлиным клекотом. Сделаем все как надо!
И исчезла.
Да пошла она со своими орлами! Я очень осторожно повел машину вверх к дороге, параллельной шоссе, — уж больно не хотелось зацепиться днищем. В последнее время я как только не издевался над машиной, а ведь «кадиллак» создан, чтобы мчаться по трассе, а не скакать по ухабистым проселкам. Я тихонько подъехал к 80-му шоссе и осмотрелся: ни законников, ни черного «олдсмобиля». Нам позарез нужно было заправиться, а еще купить батарейку, чтобы супер-пупер говорилка Джошуа снова заработала. Я щелкнул кнопкой радио, но станция «КРОМ» куда-то делась — прервали вещание. Наверно, все дело в местности, потому как ни одна станция не ловилась — сплошные помехи на всей полосе частот. А вдруг, подумал я, это радиопомехи? Скажем, радар виноват? Я снова прошелся по шкале и в диапазоне 1400 Гц отчетливо услышал бодрый голос, обращавшийся ко мне:
— Братья и сестры, на-а-ачина-а-аем! Если вы крутите баранку, продолжайте в том же духе, если накручиваете регулятор настройки — стоп, ни с места! Потому что вы поймали радиостанцию «БЗМЕ» — миллиард мегаватт чистого звука, который достучится до вашей черепушки из нашей студии на вершине хребта Винд-Ривер. Сегодня Хеллоуин, и мы приготовили для вас кое-какие развлечения и угощения, хохот нечисти и чумовые ритмы, а еще много-много всего — вы и представить себе не можете! Так что врубайтесь в мои фишки, пока я тут нашептываю вам всякую приятную дребедень. Расслабляйтесь! Полуночный Пилот у штурвала, приятного вам полета.
Так, а что, я в самом деле сказал «угощения»? Небось, уже роетесь в поисках сумки побольше — унести все гостинцы, так сказать, отбуксировать груз домой. Не парьтесь, у нас в студии мистер Джеймс Браун, а уж он-то запросто одолжит вам сумку, причем, совсем новенькую.
— Слышь, душа? — позвал я, в то время как Джеймс Браун затянул свое. — Как тебе такая станция?
Но душа не отзывалась.
Я старался расходовать бензин как можно экономнее, к тому же мне было все еще не по себе после встречи с патрулем, поэтому я ехал, не превышая шестидесяти пяти миль в час. Композиция «Papaʼs Got a Brand New Bag» перешла в «Monster Mash» в исполнении Бобби «Бориса» Пикетта и «Crypt Kickers», которые тут же, без всякой паузы сменились «Ghost Riders in the Sky» Фрэнки Лейна.
Снова зазвучал голос Полуночного Пилота — тот, казалось, аж подпрыгивал от возбуждения:
— Ну как, просекли фишку? Так что, ковбои, хорошенько задумайтесь о своем поведении, не то придется целую вечность надрываться — и на том свете гонять по небу стадо бешеных коров. О-хо-о, напряжная работенка! А вы, подружки ковбоев, тоже будьте паиньками, не то в раю не позволят прокатиться на лошадках, а вы сами знаете — для девчонки это все одно что ад. Впрочем, хватит с нас дешевой христианской морали, правда? Сегодня ночь тварей и демонов, соблазнительных вампиров и живых мертвецов. Да-да, канун Хеллоуина: нечто темное бродит по земле, забирается в потаенные уголки людского мозга, во все времена обожавшего тайны. Но бродит не только нечисть, ведь наш «скрытый наблюдатель» тоже вышел на охоту, высматривая тайны, а еще — номерные знаки счастливых автомобилистов: может, именно сегодня мы вытащим ваш номер. Да-да, счастливчик, может, ты уже на пути к выигрышу. Так что оставайся с нами — вдруг отхватишь парочку билетов на танцульки. А покуда ждешь, обещаем развлечь тебя и просветить парой-тройкой отличных номеров. Ну что, дурачок, зацепило? Полуночный Пилот у тебя прямо в ухе, на волне «БЗМЕ», так высоко, что можно подумать — мы под землей. А теперь не отключайся и слушай всю эту жуть.
Включили «Purple People Eater», но я углядел заправку «Синклер» посреди «Миниатюрной Америки» — странного местечка у самой дороги и призванного выкачивать деньги из случайных туристов, — и уже выруливал к ней. Заправщик, старикан-коротышка в красно-бело-синем комбинезоне, живо заинтересовался машиной и большим серебристым ящиком на заднем сиденье, не говоря уж о придурке в розовой шляпе и с воспаленными глазами. До того заинтересовался, что, заливая бак, чуть шею не свернул, наблюдая в заднее окно, как я вставляю батарейку. Не знаю, то ли из-за этого тяготившего меня любопытства, то ли из-за пронизывающего холода, а может, из-за бенни, но руки у меня дрожали так, что я с огромным трудом попал батарейкой в гнездо.
Батарейка и бензин обошлись в тридцать четыре доллара. Я дал любопытному старикану две двадцатки, сказав, что сдачи не надо. Он недоверчиво покачал головой, потом усмехнулся:
— Знаете, мистер, имей я ваши деньги, плюнул бы на свои.
— Вот и плюнь, — посоветовал я ему. — Сразу лучше станет.
Я сдал назад, обратно на 80-е шоссе, и взял курс на Солт-Лейк-Сити, выжимая не меньше восьмидесяти в час. Если бы меня тормознули, я бы сослался на то, что спутал номерной знак трассы с ограничителем скорости. Возвращенный к жизни проигрыватель Джошуа я включать не стал, оставил радио — на случай, если назовут мой номер. Но прежде наслушался болтовни Полуночного Пилота.
— Вы наверняка решили, что Полуночный Пилот, ваша родственная душа, который вот он, здесь, с вами, наплел с три короба про какие-то там первоклассные развлечения и щедрые угощения в сегодняшнем особенном эфире. Может, вы думаете, мы какая-нибудь там заштатная станция, болтающая невесть что где-нибудь в глуши, мол, не отличим глупую шутку про то, что делал слон, когда пришел Наполеон, от дактилического гекзаметра, а рипсалидопсис так и вовсе примем за венерическую болезнь? Ну а как вам такое радио-нафиг-вещание: у нас в гостях главный американский эксперт по поэзии, истории и прочему, который вкратце расскажет об исторической и социальной подоплеке традиционной хеллоуинской забавы «Конфетка или монетка!». Да-да, я знаю, что говорю: у этого парня дома на стене висят пятнадцать — сам считал! — дипломов по разным наукам. Мы вот тут бросаемся такими словечками как «передовой» и «интеллектуальный», говорим про «анагогические проникновения в символические выражения метафорических параллелей», а когда выражаешься таким манером, на ум приходит только один человек: поэт Джон Сизонс. Он творит в Багдаде-у-Залива, однако дух его не стеснен узкими рамками. Итак, когда вам нужны первоклассные услуги, вы обращаетесь к лучшим из лучших. Так что позвольте представить: Джон Сизонс — только для «БЗМЕ»: «Бытовая демонология Хеллоуина для „чайников“».
Последовала короткая пауза, после которой я отчетливо услышал Джона, вещающего характерным профессорским тоном с хрипотцой, какая появляется после пяти стаканчиков скотча:
— Добрый вечер, дамы и господа! Меня зовут Христофор Колумб, ну а вы — мертвые индейцы.
Так-то.
Полуночный Пилот был тут как тут:
— Ну, что я вам говорил? Парень в теме. Мы его еще услышим, не переключайтесь, но прежде воспоем ему хвалебную песнь. Кстати, у нас тут еще один чел, нелишний в нашей компании этой ночью, когда повсюду бродят зомби и сумасшедшие оборотни. Правильно я говорю, а, Джимми Дин? И что мы будем слушать? Что же еще, как не «Big Bad John»!
Я слушал песню вполуха. Джон, насколько я его знал, не был ни большим, ни злодеем. Острым на язычок и резковатым, как большинство поэтов, — это да, но в душе добряк. Если он и занимался саморазрушением, так это только потому, что скорее готов был причинить боль себе, чем другому. Я недоумевал, почему он умолчал о своих выступлениях по радио, ведь чем-чем, а познаниями в истории Джон гордился. Он относил себя к метасексуальным марксистам — историческому направлению, в котором, по словам Джона, диалектическая истина могла быть постигнута, лишь когда целуешь залитые слезами глаза жертвы. Может, его пригласили на радиостанцию уже после моего отъезда, а может, он попросту не счел нужным рассказывать мне, спешно уезжавшему из города? Ну да ладно, если все пойдет как надо, через день-другой я с ним увижусь и расскажу, как он невольно составил мне компанию в ночь буйства нечистой силы. Вдруг Джон поделится сведениями об этой странной радиостанции где-то в Винд-Ривер?
— Кстати, о нашем госте, — в самом конце песни снова возник Полуночный Пилот, — а вот и он со второй частью своего исследования для публичного вещания: «Бытовая демонология Хэллоуина для „чайников“: вглубь веков». На этот раз мы услышим об одном известном религиозном деятеле XVII века — старомодном, кристально честном и в высшей степени скромном проповеднике.
Джон продолжил:
— Преподобный Коттон Мэзер к вашим услугам. В 1691 году одна из моих прихожанок в Норт-Чёрч пришла с жалобой: она никак не могла открыть рот, чтобы произнести молитву. Понятно, я приложил все усилия, чтобы помочь ей. Пробовал воздействовать физически, с помощью молитвы, увещеваниями… ничего не помогало. Однако, руководствуясь благородным стремлением спасти душу женщины, я отказывался признать поражение. Несколько дней спустя, ночью я видел сон, в котором явившийся мне ангел побуждал меня поцеловать несчастную женщину и тем самым открыть ее уста молитве Господней, дабы она просила о спасении своей души. Менее опытный теолог наверняка обманулся бы. Надо сказать, ранее ангелы являлись мне исключительно в кабинете, во время моего бодрствования, и никогда в спальне, где человек особенно уязвим. Очевидно, в облике ангела мне явился дьявол, он же прямым образом проявлялся через женщину, не открывавшую рот для молитвы. Я объявил ее ведьмой. После надлежащего суда она была сожжена на костре. Сатана так крепко овладел ею, что и под пыткой женщина отказывалась говорить, лишь вопила.
— Подумать только, — вставил Полуночный Пилот, — преподобный Мэзер не очень-то жаловал женщин. Ну да не впадай в тоску зеленую, милочка. Только звякни Полуночному Пилоту в эту сатанинскую ночь, только помани его своими яблочками — смекаешь, что к чему? Так вот, пока я жду, когда загорится лампочка на приборной доске, давайте-ка прислушаемся к народу посовременней, скажем, Сэму Куку с его «Bring It on Home to Me» и Рою Орбисону с «О Pretty Woman».
Да, я слышал голос Джона Сизонса, вне всяких сомнений. Эти его высокомерные нотки праведника, самоуверенность и сквозивший в умозаключениях горячий энтузиазм — сколько раз я слышал его подражания Мэзеру в ночных барах Норт-Бич.
— Знаешь, этот вот Джон Сизонс… мы с ним большие приятели, — сказал я душе. Ее это, видимо, не впечатлило.
Я дал гудок — просто так — и вгрызся в ночь еще глубже. До меня отчетливо доносился плеск тихоокеанских волн, бьющихся о край континента, — конечно, не на самом деле, а всего лишь в воображении.
Где-то через четверть часа Джон снова зазвучал в эфире, являя одну из тех необъяснимых связей, какие мы зовем совпадениями. Как только я заметил указатель на Форт-Бриджер, Джон заговорил:
— Зовут меня Джим Бриджер. Годков сто тому назад ловил в этих вот горах бобров — капканы ставил. Шкуры, ясно дело, менял на провизию и всякое, а так бродил везде — куда кривая выведет. И вот какая штука меня мучит, покою не дает: чего вы, недоумки, с бизонами сотворили? Я исходил страну вдоль и поперек — так этих тварей на каждом шагу встречалось, в одном стаде голов под тыщу, не меньше. А теперь как? Ни клока шерсти, ни копыта. Вы их чего, в резервации засадили? Как индейцев, что ль?
Ай да Джон, молодец! Правда, над говорком этого охотника не мешало бы еще поработать. Но вообще приятно услышать голос в защиту всего живого. Хотя не сказать, чтобы сам Джон уж больно пекся о дикой природе. Как-то мы с Кейси пытались уговорить его пойти с нами в поход, но он отказался — сказал, что каждый раз, как увидит хоть одну несчастную травинку, испытывает непреодолимое желание запереться в ближайшем доме. Ничего, в душе он был совсем не таким.
Только я проехал Эванстон, как услышал очередную примочку Джона: тот вещал голосом обиженного черномазого — пародия на пародию.
— Звать меня Джоном. Джоном Генри, да. Я вот шпалы кладу. Стучу по ним, по шпалам этим. Стучу да стучу: бум-бу-бум, бум-бу-бум. А теперь подонки эти, которые из «Сазерн Пасифик», хапнули половину Сьерра-Невады.
Я не мог ждать дольше. Решил остановиться прямо сейчас и позвонить другу, рассказать, как мне приятно слышать его голос, дать знать, что в этот ночной час у него есть слушатели. Наверняка передача шла в записи, так что я позвонил ему домой из таксофона у заправки. Трубку все не снимали, но я ждал — может, Джон у себя в подвале печатает.
Где-то после четырнадцатого гудка ответили. Человек не то запыхался, не то едва сдерживал негодование:
— Слушаю! Ну кто там еще?
— Меня зовут Джордж Гастин, — представился я, решив, что трубку снял один из Джоновых дружков и что, вполне возможно, я их кое от чего оторвал. — Я хотел бы поговорить с Джоном Сизонсом. Мы старые друзья.
На том конце установилась тишина — до меня отчетливо доносилось дыхание — потом я услышал:
— Не хотелось бы, конечно, вас огорчать, но Джон в больнице.
Сердце у меня так и ухнуло.
— Как он?
— Врачи считают, что в порядке. Да и анализы тоже неплохие. Но я не знаю… Он уже три дня не приходит в сознание.
— Что случилось-то?
— Никто ничего не говорит.
— Слушай, приятель… Давай начистоту, а? Я же сказал тебе — мы с ним давние приятели. Я его столько раз отвозил в больницу — со счета сбился.
— Да не кипятись ты так — я-то тут при чем? Я тебя даже не знаю.
— Ладно, ты прав. Извини. Но и я тебя не знаю, а ты отвечаешь по его номеру.
— Я Стивен.
Стивен, Стивен… Я лихорадочно перебирал в уме знакомых.
— Ты не в мэрии работаешь?
— В ней самой.
— Хоть мы и не знакомы, Стивен, Джон о тебе много рассказывал, и только хорошее. Ты присматриваешь за его домом? За рукописями и печатными станками?
— Да, меня тут Ларри попросил.
— Не сомневаюсь, что имущество Джона в надежных руках. А теперь скажи мне, Стив, что же все-таки случилось. Он смешал перкодан со скотчем?
— Так говорят врачи. Или же перебрал и забыл свою дозу.
— Стивен, а он не пытался покончить с собой? — спросил я напрямую, без обиняков.
— Трудно сказать наверняка. Ларри нашел его на кухне — Джон лежал на полу без сознания. Вполне могло оказаться и ошибкой.
— А записка?
— Нет, ничего такого.
— Так значит, все это случилось три дня назад?
— Да.
— И Джон в коме?
— Да. Но говорят, признаки выздоровления налицо. Мозговые показатели в норме. Печень, конечно, не так хороша, ну да он и пьет будь здоров — трудно ждать иного. Врачи считают, это не совсем кома. Я спросил: «Он в коме?» А они ответили: «Нет, просто еще не пришел в себя». Да ты и сам знаешь, как они осторожничают — фиг их поймешь.
— А в какой он больнице?
— В Центральной.
— Слушай, Стивен, постараюсь быть как можно быстрее. Я сейчас в пути, еду из Вайоминга, и у меня еще одно дельце, которое нельзя отложить.
— Я навещаю Джона каждое утро, перед работой. Если он придет в себя, передам, что ты заскочишь.
— Стив, а ты знал, что сегодня Джона передавали в эфире Вайоминга? Передача под названием «Бытовая демонология Хеллоуина для „чайников“».
— Правда? Нет, Джон ни словом не обмолвился, а мы с ним вечно обсуждаем его работы. По мне, так он замечательный писатель, но ты же знаешь, до чего Джон строг к себе. Передачу наверняка записали, иначе и быть не могло, но как же это он умолчал о таком? А это точно был Джон? А то название у передачи какое-то… нелепое.
— Да, имя его, голос тоже, да и живет он в Сан-Франциско — все совпадает.
— Вот ведь странно-то!
— Ага, — согласился я, — все страньше и страньше.
— Вот уж точно. Видел бы ты сейчас Хайт-стрит…
Мне захотелось любой ценой избежать разговоров на общественные темы.
— Стивен, меня тут время поджимает. Так что спасибо и извини, что набросился. Просто я считал, что имею право знать.
— Понимаю, — ответил Стивен. — И ценю твою заботу о Джоне.
Отъезжая от заправочной станции, я так глубоко задумался, что и не заметил, как свернул в сторону города, а не трассы — очнулся только когда проехал шесть кварталов. Не успел я развернуться обратно, как увидел три пританцовывающих скелетика, светившихся бледно-зеленым в лучах фар, — они пересекали дорогу в квартале от меня. Вид их меня не испугал: наверняка дети напялили костюмы — такие продаются в любом магазинчике. Чему я ужаснулся, так это своему желанию нажать на газ и задавить их.
Конечно, я этого не сделал. Даже не приблизился к ним. Вместо газа до отказа вдавил тормоза в пол, тут же свернул к обочине и заглушил мотор. И вот я сидел в машине, наблюдая за тремя скелетиками. Они продолжали подпрыгивать в ритме танца и, перейдя через дорогу, исчезли за углом, счастливые и не ведающие, что всего в квартале от них притаился тот, кто жаждал их смерти.
Но как же после случая с Эдди такое вообще могло прийти мне в голову? Я чувствовал, что вымотался настолько, что даже усталости не осталось — одна пустота; что смысл и намерение, которые я не в состоянии ни найти, ни удержать, проваливаются в бездну горечи, ту самую бездну, к какой я стремился, перекошенный от жажды мести, пытающийся разрушить то, что не мог вернуть, дар, который не мог ни принять, ни поднести.
Однако, к моей чести надо сказать, что к детям я так и не приблизился; я подавил желание, едва оно возникло. Но успею ли в другой раз? Я забарабанил кулаками по рулю в надежде сломать либо руль, либо свои кости, а может, и то и другое — сгодится любой предлог, только бы вылезти из этого шикарного белого «кадиллака» и убраться подальше. Но с каждым ударом я чувствовал все более твердую уверенность: единственный путь — это путь вперед, причем как можно быстрее. Я слишком поздно понял, что уже не могу остановиться. Сердце захлестнула волна свободы — возлюбленной неотвратимого рока — и я оседлал ее.
При въезде на эстакаду объявилась моя душа, на этот раз на заднем сиденье. Подавшись вперед, душа зашептала:
— Джордж, еще немного, и быть беде. Давай лучше поведу я. Ты уже не в состоянии сдерживаться.
— Слушай, исчезни и больше не появляйся, — сказал я. — Проку от тебя никакого.
Душа засмеялась.
— Да мне-то что, Джордж, исчезну. Уж будь уверен.
И исчезла; стало тихо и как-то неспокойно.
Через пять минут и десять миль я решил снова включить радио и услышал Полуночного Пилота:
— Ага, Пилот вернулся из путешествия по тропе вуду и что же?.. Неужели нам не было весело? А что там у вас в эту ночь, когда бесноватые, прикованные к стенам, обрывают цепи и рыщут в ночи, чтобы затеять игрища с мертвыми и заморочить невинных? Вы все еще топчетесь на месте? Продолжаете продолжать? Надеюсь, друзья мои, надеюсь, потому как если жизнь не идет тебе навстречу, уж лучше ты сделай шаг к ней. Что бы это ни значило в такую кишащую вурдалаками ночь. Возьми и скажи им, что Полуночный Пилот, диджей-заступник всех глупцов-мечтателей, молится за твою душу каждую ночь, а в Хеллоуин и на Пасху произносит молитву дважды. Lapidem esse aquam fontis vivi. Obscurum per obscurius, ignotum per ignotius. Да. И пребудут с тобой боги, дитя.
А теперь, раз уж мы взялись пробуждать в вас мужество, без которого не одолеть пути, или указывать путь, без которого не обрести мужества, продолжаем слушать Джона Сизонса с его очередными экскурсами в демонологию.
— Зовут меня Блэк Барт. Вот все спрашивают: чего это я грабил почтовые кареты «Уэллс Фарго»? Может, мистер Уэллс или мистер Фарго меня чем обидели? Да нет, ничего такого не было. Просто я тут покумекал и решил — раз ребята такие деньжата возят, чё ж их не грабануть.
— Вот так так! — воскликнул Полуночный Пилот. — К нам пожаловал сам Джек-фонарь, да еще и с бикфордовым шнуром. Однако не могу не согласиться: деньги, когда их много, опасны. Так что если они у вас накапливаются, высылайте их мне — одной головной болью меньше. Ну вот, пока вы тут постигаете гармонию духа, изображу-ка я парочку собственных номеров. Мог бы шлепнуть по стопке пластинок — проверить, не склеятся ли, но лучше я по случаю Хеллоуина продемонстрирую настоящий класс — чтоб холодком замогильным повеяло. Все по-честному, притащу вам таких гостинцев, что слюнки потекут. И не просто отличную музычку и эксклюзивную демонологию Джона Сизонса, но такое, такое… Впрочем, сгорайте себе от любопытства, пока ваш покорный слуга нанесет визит Королю Ящериц и бросит пару-тройку снежков в луну. Я мигом, Джек, а после сочтемся — слово даю.
В эфире все смолкло. Я бы выключил радио и послушал что-нибудь из коллекции Донны, но не хотел пропустить выступлений Джона. Мне нужно было слышать каждое его слово. Оно связывало меня с реальностью, я почему-то был уверен, что Джон живет, пока я его слушаю. Я думал о своем друге, погрузившемся в кому, и мне вдруг стало интересно, похож ли он сейчас на Элмера с его улыбкой.
Я и сам будто погрузился в кому, голова затуманилась, как и ночь, проносившаяся мимо на скорости, вокруг так и полоскались тени — рваные паруса, волны захлестывали мозги, которых я, может, давно уже лишился — совсем свихнулся, однако домой все же двигался. Машина мчалась вниз по западному склону Скалистых гор в направлении Солт-Лейк-Сити; не успел я и глазом моргнуть, как уже подъезжал к городу. Яркие огни вывели меня из транса. Я стал посматривать по сторонам в поисках своего приятеля, зеленого динозавра. Но когда так и не увидел знакомой вывески, почувствовал, будто утратил частичку магических способностей. Заправиться я решил в «Коноко», рядом с развязкой. Мочевой пузырь чуть не лопался, но я не вышел из машины, сидел с наглухо задраенными окнами, оставив только небольшую щель, через которую и попросил заправщика, чтобы залил бак бензином лучшей марки. Мне казалось, что если я заговорю, о чем думаю, меня в момент окружат полицейские машины, не успеешь даже бросить клич: «Становись к стенке, мать твою!» Мне очень не хотелось разлететься на части, только лететь — прямиком к Тихому океану, выжав газ до отказа. Парню, заправлявшему мой «кадиллак», я дал двадцатку, велев оставить сдачу себе, неважно, будет он молиться за меня, проклятого судьбой идиота, или нет. И выехал с заправки, наращивая скорость.
Когда хочется отлить, что аж к горлу подступает, лететь ничуть не проще, чем стоять, так что в самом начале долгого и безрадостного пути через солончаковые равнины между Солт-Лейк-Сити и Вендовером я прервал бег — остановился у обочины и сделал свои дела, оценив тот факт, что получаю огромное удовольствие от такой малости. Ночь выдалась до того морозной, что струя дымилась, впитываясь в освещенную луной землю. Ничто так не промывает мозги, как мощный, основательный слив — судя по объему жидкости, я должен был достичь просветления; однако, видать, у меня просто закружилась голова, потому что я спросил душу, как будто она была рядом:
— А солончаки, они не души высохших океанов? Тебе не кажется, будто мы уже на берегу? Если у нас ничего не выйдет, может, вообразим, что мы уже на месте?
Но души не было. Не было и ответа. Однако я чувствовал ее, чувствовал, как она ждет своего часа, терпеливо, как валун, который знает, что однажды превратится в песок для песочных часов. Такова была она, однако я видел ее сущность — она была ветром. Я стоял, держа член, и вдруг вспомнил детство, мне тогда было десять: откуда ни возьмись налетел сильный ураган, и я с ужасом наблюдал, как он срывает лепестки с роз в саду, как швыряет их, разноцветные, в окна, налепляя на дребезжащие стекла. Утром отец посмотрел на разоренный сад — то был единственный раз, когда я видел его плачущим. Воспоминание вызвало слезы и у меня. «Помоги мне, душа», — попросил я, не зная, к кому обращаюсь, к отцовой душе или своей, наверно, к обеим, потому что нуждался в серьезной помощи. Если только души помогают. Но душ не было. Не было и ответов. Я вернулся к машине, завел мотор и помчался, пожирая милю за милей.
В солончаковых равнинах хорошо одно — это действительно равнины, ровные, на одной линии уходящие к горизонту, месту встречи неба и земли, преграде взгляду. Если передвигаться достаточно быстро, можно заглянуть за край. Дорога шла двумя черными полосами, я взрезал ее посередине, оседлав белую линию и соскакивая с нее только при виде встречной машины.
Тишина и расстояние целиком захватили меня. Я уже собрался выключить радио, чтобы покрутить пластинки самому, когда услышал треск атмосферных помех и последовавший за ними голос Пилота:
— А вот и я, целый и невредимый — доказательство тому, что пока никаких демонов, ну а раз так, то оно и к лучшему. «Но кто скажет по полету старой карги, что есть истинная тьма, а что пляшущие огни?» Эти демоны, будь они неладны, такие коварные! Вот почему мы попросили трубадура Джона Сизонса просветить нас по части тьмы. Ага, Джон, пребывающий в шаманском трансе… пожалуйста, проходите.
— Доброй ночи, — донесся мягкий голос Джона. — Если еще не узнали, я — Джей Пи Морган, и сегодня поделюсь с вами секретом: как американцу преуспеть в делах. Вы наверняка удивитесь — до того это легко и просто. Первым делом покупаете сталелитейный завод. Дальше — рабочих. Покупаете их как можно дешевле, а платите им ровно столько, чтобы с голоду не померли. Ну, и в последнюю очередь покупаете конгрессменов — платите им, чтобы они проводили тарифные законы, защищающие вас от иностранных сталеплавильщиков. Политиков можно купить за бесценок — приобретайте их оптом. Ведь цель, как вы видите, в стабильности, а ничто так не дестабилизирует, как конкуренция. Поэтому запомните: высокие цены, низкие зарплаты и монополия на рынке. Когда соскоблите все эти сантименты и красивые слова, окажется, что дух для идиотов, а поэзия для дураков. Деньги — это сила. И будем откровенны: сила правит миром.
Тут же следом заговорил Полуночный Пилот:
— Правильно говоришь, брат Джон! Пора уже перестать ходить вокруг да около. К делу! Поднатужься и выдай. Приходится быть по меньшей мере таким же реальным, как демоны, и это только чтобы покрыть расходы, не больше, Джек, так что стой на своем. Либо ты переступишь, либо скатишься, либо проскользнешь в узкую щель. Так что подумайте над этим, если у вас, конечно, есть чем думать, а я тем временем приступлю к исполнению своего обещания — сейчас повеет замогильным холодом. Что, думаете, мозги вам пудрю? Ну так вот, фиг с два, потому как прямо из нашей студии вы услышите знаменитого уличного прорицателя, заступника убогих, единственного и неповторимого Четвертого Волхва. Может, вам приходилось слышать мантру, которую он распевает днями напролет вам в назидание, а может, и спасение: «Четвертый Волхв поднес свой дар и исчез»? Это предложение, единственная фраза святого, и есть все, что позволено говорить ему согласно священному обету. Но вы, вероятно, не знаете, что раз в год, в канун Хэллоуина, или Дня всех святых, он может ответить на один вопрос. Так вот, сегодня мы с вами удостоены такой чести — он в нашей студии — и меня прямо распирает от гордости за то, что этот вопрос задам ему я. Добро пожаловать на радиостанцию «БЗМЕ», сэр. Прорицатель кивает и все так же вертит йо-йо.
— Спроси его, что за дар! Спроси! — взмолился я.
— Сэр, мы понимаем, — продолжал Полуночный Пилот, — что сейчас не время для обмена любезностями и что вы можете ответить только на один вопрос. Позвольте, я начну. Скажите нам, пожалуйста, что за дар поднес Четвертый Волхв?
Я ликовал!
— Никто не знает, — ответил Четвертый Волхв. Услышав голос, я тут же понял, что это он и есть. А если и не он, то ну очень талантливый пародист. — Обычно ученые допускают три варианта, которые по части доказательности более-менее равноценны. Вот три наиболее обоснованных версии в отношении дара Четвертого Волхва: песня, белая роза и поклон — жест признания и уважения. Однако опять же никто не знает наверняка.
— А какая из этих трех версий кажется наиболее вероятной вам? — вежливо осведомился Полуночный Пилот.
Молчание. Я услышал, как мама тихонько плачет, а недоумевающий отец утешает ее: «Ну что ты, будет тебе, это ж такой замечательный сон — мой мозг превратился в белую розу». Я увидел калейдоскоп из разноцветных лепестков, размазанных по дребезжащему стеклу, — ветер вытягивал из лепестков их суть, вливая ее в ураган. Мне нужны были названия роз. Мне нужна была их защита.
— Прошу прощения, сэр, — извинился Полуночный Пилот. — Понимаю, правило есть правило — только один вопрос. Ну что ж, спасибо, что пришел к нам, сгоревший на стимуляторах старый наркоман, можешь остаться, если пожелаешь.
Четвертый Волхв сказал:
— Четвертый Волхв поднес свой дар и исчез.
— Так исчезни, если ты этого хочешь. А вы, радиослушатели, несущиеся сквозь тьму, лучше оставайтесь на нашей волне и приготовьтесь, потому что… вот он! Счастливый номер, увиденный нашим «скрытым наблюдателем», выбранный наугад из множества других, песчинка золота посреди космической пены. И если этот выбранный номер — ваш, то дозванивайтесь — у вас пятнадцать минут — представляйтесь и забирайте два билета на дискотеку. На танцы то бишь, просекаете?
Я смотрел на дорогу, видел родительский сад и пытался вспомнить названия всех роз, а Полуночный Пилот тем временем сделал паузу перед оглушительным барабанным боем и объявил:
— Так-так-так… У нас калифорнийский номер. Вот вам еще одно подтверждение: наш «скрытый наблюдатель» вездесущ, вы в любой момент можете стать тем, на кого падет ее зоркий взгляд. А может, и не станете. Может, она пройдет всего в шаге от вас. Ах, эти «может быть»… Но сегодняшний номер таков: БОП три-три-три. Б как «Брысь!» — О как «отвергнутый» — П как «псалом»; три как «тройка» — три как «три слепых мышки» в стишке — три как «три» — будь то трилогия, триада, три попытки и ошибка, триппер или что посерьезней. Ну так вот, БОП три-три-три, калифорнийский мечтатель, кто бы ты ни был, гоняющий во тьме, звони: Бичвуд 4–5789. У тебя пятнадцать минут. Ну ладно, двадцать — Полуночный Пилот дает тебе, дружище, фору. И не только потому, что я сам болван, каких еще поискать, но и затем, что на следующей стороне пластинки, которой я вас угощу, записана настолько редкостная и замечательная вещица, что мне не хочется так грубо прерывать ее рекламной уловкой. А сторона эта, так уж получилось, проигрывается двадцать минут. Запись единственная в своем роде; как только она закончится, я сожгу ее. Именно, вы не ослышались: как только закончится, предам огню. Так что слушайте внимательно, потому что следующее прослушивание может состояться только у вас в голове. И хотя не мне, Полуночному Пилоту, судить о восприимчивости слушателей, все же если запись не пробудит к жизни ваше несчастное, изношенное сердце, советую позвонить в морг и записаться на прием. А имя исполнителя я назову вам после, когда композиция уже будет объята пламенем.
Мне не пришлось долго гадать. Полные тоски стенания по усопшему — самое начало — уже врезались мне в память навечно: Рыжий Верзила играл в честь дня моего рождения «Падение Меркьюри».
Я был сразу всем и ничем. Я торжествовал, что назвали именно мой номер, мне было радостно, что Майра услышала меня, а в том, что это она сообщила номер, я не сомневался. Но поблизости не было ни одного телефона, мчись хоть вперед, хоть назад целых полчаса, и это попросту убивало. Я прослезился, когда услышал первые звуки сакса Верзилы, взывающего к душам над водной гладью, в то время как мы сталкивали блестящий «Меркьюри» с каменистого обрыва и стояли на ветру, ожидая, когда он ударится о землю. Я был поражен, сбит с толку, одержим, я потерялся и нашелся, утвердился в своей вере и странным образом утратил ее. Невозможно одновременно переживать такие противоречивые эмоции и не разорваться на части.
Моя душа появилась рядом на пассажирском сиденье.
— Эй ты, ничтожество и бездельник, я хочу танцевать! Думаешь, когда этот тип сказал «танцевать», он имел в виду такой-нибудь занюханный спортзальчик с занавесочками из крепа, в котором прыгают детишки в носочках и который провонял потом после пятидесяти тысяч уроков физры? Ты нарочно сделал так, чтобы мы оказались прямо посреди вакуума, в тысяче световых лет от телефона, чтобы не смогли выиграть билеты. Да катись ты со своими бестолковыми моральными победами! У меня эта твоя романтика в зубах навязла! Если мы когда-нибудь и доедем до океана, ты наверняка попытаешься закатать его в асфальт — только бы не завершать задуманное и не признавать поражение. Ты сошел с ума, Джордж. Я в этом просто уверена: ты сумасшедший и бестолочь. Ну да посмотрим, что…
— Заткнись! — прорычал я. — Я слушаю музыку!
— А я вот хочу танцевать! Что, гордость не позволяет потанцевать с собственной душой? Боишься, как бы другие не стали хихикать и показывать пальцем? Эй, посмотрите на этих, что это они удумали? Кончай, Джордж! Если ты и дальше собираешься плевать на свое тело, обращаясь с ним из рук вон плохо, отдай его лучше мне. Я бы не прочь обзавестись таким. Ну что, по рукам? Только, чур, мозги оставь себе.
— Да заткнешься ты наконец?! — снова завопил я. — Эта песня — подарок мне ко дню рождения! — Я потянулся к приемнику и включил его на полную громкость.
Но разве собственную душу чем заглушишь? Она начала орать, безбожно фальшивя:
«С днем рождения» — вспомнил я. Так называлась одна из роз в саду. Отец плакал посреди тишины, созданной Рыжим Верзилой. Я чувствовал, как Кейси двигалась со мной в такт, подобная волне. Перед глазами вырос маленький прямоугольник голубого цвета — дорожный знак:
Я убрал ногу с педали газа и сказал душе:
— Дуй за бальными туфлями, засранка.
Душа рассмеялась, исчезая.
Фонарь над телефонной будкой не горел, так что я воспользовался свечами, которые невозможно было задуть. И набрал: 4–5789.
Бип… бип… бип… бип… бип… Звук буром вворачивался в мой спинной мозг. Занято.
Я повесил трубку и попробовал еще раз. Все равно занято. Кажется, у меня оставалась всего минута. Я позвонил оператору в надежде, что он сочтет мою ситуацию аварийной и освободит линию для звонка. Но не смог дозвониться и до оператора — в трубке пропал гудок. Вообще ни звука. Я снова набрал 4–5789 и… ничего. На линии — тишина. Мертвая.
Душа стояла рядом.
— Все насмешничаешь, Джордж? Смотри, доиграешься! Ох и покалечат они тебя — помнишь, старый торговец, промышляющий душами, ведь предупреждал. Ну да меня, приятель, это не колышет. Лично я буду танцевать.
— Ага, только домой не опаздывай, — рявкнул я. Душа тем временем испарилась.
Я вернулся к машине, сел за руль и снова двинулся в путь. Верзила все еще играл.
— Ну же, сожги пластинку, — мне захотелось поторопить Полуночного Пилота, перед глазами уже танцевали огненно-красные лепестки. — «Цыганский костер»! — вслух вспоминал я названия роз. — «Пограничные огни»! «Мой Валентин»!
Полуночный Пилот прошептал:
— А сейчас давайте отпустим его душу с миром.
Я услышал, как он чиркнул спичкой.
Пых!
Полуночный Пилот засмеялся:
— Теперь это уже память.
В комнате становилось темнее и темнее — все больше лепестков налипало на стекло.
Желтая с оранжевым роза — «Витражи».
— «Витражи»! — произнес я вслух.
Оранжевая с розовым — «Щенячья любовь».
— «Щенячья любовь»! Разве не замечательное имя для розы, а, Кейси?
— Пепел к пеплу, — возвестил Полуночный Пилот, — прах к праху. Музыка все повторяется, здесь, посреди цветущего великолепия, сгинувшего в чувственном хороводе увядания. Опора корням, пища зеленой плоти, и никто не знает, где тут конец. Ну да не вешайте носы. В общем и целом все замечательно. Вот только каждый раз оно бывает иначе. Скажем, прислушайтесь-ка к этим английским парням, напевающим мотивчик доброго старого Бадди Холли шестилетней давности. Вот именно, радуйтесь, истина есть! Закидывайтесь и не переключайтесь, потому что дальше у нас… «Роллинг Стоунз» с песней «Not Fade Away».
Мне больше не приходило в голову ни одного названия роз. Во втором припеве я вступил, подпевая с радостью, твердой как камень, святой как освобождение:
А душа вдруг появилась на капоте; сидела со скрещенными ногами, прижимаясь лицом к стеклу, и орала:
Она еще мило так улыбнулась, а потом взяла и сорвала «дворники» — прямо гигантский младенец, отрывающий мухе крылышки. Меня это настолько поразило, что я не сразу понял — ведь дорогу-то я не вижу. Душа обрела плоть. Я вцепился в руль мертвой хваткой и плавно снизил скорость, вытягивая шею, чтобы разглядеть, куда еду; сердце едва не выпрыгивало из груди.
— Слушай, Джордж, давай поведу я — лучше будет, — предложила душа. — Ты совсем дошел до ручки, уже сквозь меня не видишь.
— «Рыжая новинка»! — бросил я в усмехающуюся рожу. — «Боевой клич»! «Солнечная дева»! «Пламя свечи»! «Красивая вещица»! «Морской ветерок»!
Скорость упала до пятидесяти, я все еще ехал. Попытавшись разглядеть, что там, впереди, я сдвинулся в сторону — душа тоже, загораживая мне обзор. Однако я успел заметить справа низкий холм и необъятные солончаковые просторы впереди — этого хватило. Крутанув руль вправо, я съехал на осушенную низину и рванул, выжав газ до упора.
Душа все еще держалась на капоте — сидела себе преспокойно в том же положении, дико скалилась, а изо рта у нее стекала пена, заляпывая лобовое стекло. Я глянул на пол под сиденьем: обе коробочки «бешеных» таблеток исчезли. Мне стало уже наплевать, что там возможно, а что нет.
Душа поднесла руку ко рту, стерла липкую пену и размазала по стеклу.
— «Хоки-поки»! — выкрикнул я, — такая ярко-оранжевая, с желтым «глазком». Отдаешь всего себя и берешь всего себя же. «Пастушка» — бледно-розовая, даже белая по сравнению с моей шляпой.
Я сдернул с себя шляпу и помахал перед заляпанным пеной размытым лицом души, чтобы она ничего не увидела, а сам тем временем резко крутанул руль влево — «кадиллак» завертелся, описав полный круг, после чего я дал по газам и крутанул вправо.
Мутная пленка пены на стекле не давала разглядеть дорогу как следует, но, похоже, душу я сбросил. Однако во мне как будто что-то оборвалось, когда я услышал, как она начала резко притоптывать по крыше, а потом пустилась в пляс, весело напевая:
ТОП. ТОП. Крыша прогибалась, а обшивка на потолке салона трещала по швам.
ТОП. ТОП. Топот по крыше.
У меня уже уши закладывало. Затормозив, я рывком дал задний ход, после чего исполнил свой «топ-топ»: со всей силы вдарил по тормозам. Но душа даже не шелохнулась.
— Кто я? — верещала она. — Кто, кто я?.
И снова давай петь, на мотив из мультфильма про моряка Попая:
— А ты, Джордж, — пробормотала душа, — ты — простодушный Моби Дик.
Крышу пробил кончик гарпуна — зазубренное острие вонзилось в сиденье, пройдя так близко от моей головы, что задело поля шляпы. Гарпун! У меня такое в уме не укладывалось.
— Дай я поведу! — потребовала душа. — Ты свое уже откатал. Все, конец!
Я не обращал внимания. Так и гнал, выжимая сцепление, аж тахометр зашкаливал. Нос «кадиллака» задрался — настоящий гоночный автомобиль на старте. Душа прыгнула обратно на капот и начала притоптывать в танце, но потом вдруг остановилась:
— Дай мне порулить. Я знаю, что тебе нужно, знаю, что ты ищешь.
И снова пустилась в пляс: топ-топ… топ-топ… топ-топ… Я переключился на вторую передачу, но она даже не покачнулась.
Ревел мотор, орала танцующая душа, кровь стучала в висках, но я вдруг отчетливо услышал голос из радио, голос, который слышал лишь однажды, четыре слова. Мальчуган, передразнивающий мать: «Пошевеливайся же!.. Мы опаздываем!» Эдди! Я тормознул так, что головой стукнулся о руль.
Душа, по-прежнему сидевшая на капоте, начала одними губами и с жуткими ужимками повторять за Эдди, вещавшим из радио: «Это был мой любимый рисунок. Лошадки — на самом деле олени, которые умеют принимать сигналы от душ через рога-антенны, совсем как у телевизора. Большой красный цветок получает сигналы от солнца и направляет оленям. Простой красный цветок, я даже не знаю, как он называется. Длинная зеленая машина должна найти цветок и оленей. Ей нужны большие, толстые колеса, потому что дорога дальняя, а цветок спрятан, и олени скачут быстрее ветра. В середине — солнце; ну, это и так понятно — чтобы все видно было. Я не хотел потерять рисунок».
Я остановил машину, подтянул колени до самой груди и со всей злости пнул радио. Послышался звон бьющегося стекла и женские крики.
— Все кончено, Джордж, — донесся из радио мягкий голос души.
Я продолжал пинать радио, снова и снова: с каждым ударом из него доносились женские крики, а душа повторяла, что все кончено, что пора уже угомониться. Я потянулся к шарманке Джошуа — вынуть батарейку и запустить ею в радио, вырубить его наконец, когда на глаза мне попалась канистра с бензином для плитки, стоявшая на полу перед задним сиденьем. Одним рывком я схватил канистру, перебросив через спинку переднего сиденья, и со всего маху вмазал по радиоприемнику. Женщина закричала. Я уже замахнулся для очередного удара, когда понял, что кричит Кейси. Я никогда не слышал ее криков, но голос узнал. Канистра выпала у меня из рук на соседнее сиденье. От удара о радиоприемник тонкий металлический корпус дал трещину. Струйка вытекала беспорядочными толчками, пропитывая сиденье. От бензиновых паров у меня защипало в носу, по щекам покатились слезы. Я беспомощно откинулся на спинку. Душа, с победоносным видом глядевшая на меня сверху вниз, усмехнулась.
— Садись за руль, — сдался я.
Провел рукавом по лицу, стирая слезы, а когда снова открыл глаза, моргая, обнаружил, что лежу на капоте «кадиллака» и, прижавшись лицом к стеклу, смотрю прямо в пустые глаза моей души.
— Джордж, — ласково сказала она, — если хочешь жить, швырни себя смерти как горсть монет в колодец желаний.
Она перегнулась назад — поставить пластинку. Я знал: задумав поиздеваться надо мной, она включит «Chantilly Lace», поэтому остолбенел, услышав вместо Боппера звук приближающегося поезда — далекий гудок вспарывал тьму. На долю секунды мне показалось, что мы встали на железнодорожных путях; я бы тут же сиганул, если бы меня не прижало к лобовому стеклу — душа выжала сцепление и переключилась с первой передачи на вторую. По мере приближения поезда мой мозг заполнился цветущими белыми розами. Я выкрикивал их названия, а душа мчала вперед; ураган срывал лепестки, бросая их в соленую тьму.
— «Золушка»! «Белый король»! «Белая мадонна»! «Белое перышко»! «Белый ангел»! «Туманная заря»! «Беспечное мгновение»!
— «Беспечное мгновение»?! — душа разразилась хохотом. До того развеселилась, что вырубила передние фары.
Итак, мне суждено умереть. Стать блюдом для роз, пищей для сна. «Какой прекрасный сон», — сказала мне мама; сад пылал, а визжащий поезд рассекал мой череп, стирая из памяти имена одно за другим. Я глянул на себя — остался один скелет. Вдруг меня охватило ощущение невероятной безмятежности — я спокойно стоял на капоте «кадиллака». Отвесив поклон душе, я легко запрыгнул на крышу. Ветер пел, пронизывая мои кости. Я ощутил давление в каждой косточке, когда обхватил ладонями торчащий из крыши ствол гарпуна и одним движением выдернул его. Спрыгнув обратно на капот, я размахнулся деревянным стволом со всей силы и пробил лобовое стекло.
Душа с усмешкой глянула на меня снизу вверх:
— Долго же тебя пришлось ждать, Джордж. Я уж думала — придется действовать самой.
Я нырнул в разбитое окно, стремясь добраться до ее горла.
Мои руки из плоти и крови крепко держали руль в том самом месте, где недавно его обхватывали руки души — я гнал по прямой со скоростью сто тридцать миль в час, уносясь в блестящую крупинками соли темноту. Я мог бы ехать так и ехать, если бы мотор не взорвался.
В момент взрыва я потерял управление. Машина завихляла, я инстинктивно попытался вернуть контроль над ней, но ничего не вышло. Я пропал, оставалось только держаться, противиться страху и безысходности, в то время как «кадиллак» крутило по солончаку, пока он наконец не перевернулся трижды — бах! бах! бах! — продолжая скользить по земле той стороной, где дверца водителя: щеку прижало к стеклу, мимо пролетали зеленоватые искры — я как будто несся через звезды. «Кадиллак» еще раз перевернулся, описав полный круг — меня основательно встряхнуло — при этом корпус машины покорежило. «Кадди» еще раз крутанулся на боку и начал замедляться: мне казалось, будто я внутри бутылки из-под молока, которую мы когда-то взяли для самой первой игры в «бутылочку». Когда я крутанул бутылку в первый раз, горлышко указало на Мэри Энн Майерс. Я почувствовал прикосновение ее губ и мелкую дрожь, прокатившуюся внизу живота. Мне показалось, что руки Кейси скользнули по моему нагому телу в лучах солнца. Кружение остановилось. Все замерло.
Я вынул из бардачка письмо Харриет и вышиб дверцу, всю во вмятинах. Выбираясь из искореженной тачки, машинально придержал рукой шляпу, немало порадовавшись, что она все еще на мне.
Холодный ночной воздух был бесподобен. Я глубоко вдохнул и осмотрелся. Вокруг до самого горизонта ничего, кроме раздолбанного «кадиллака» на фоне солончака: белое сверкало на белом. Я сочинял речь, одновременно чиркая спичкой, чтобы зажечь свечи, которые невозможно затушить, — с помощью их ровного пламени я собирался предать огню письмо; оно горело, распространяя аромат «Шалимара».
Меня уже не хватало на громкие слова. Я сказал просто и тихо: «За Биг Боппера, Ричи Валенса, Бадди Холли, за возможную любовь и музыку. И за Святой Дух». После чего кинул письмо в разбитое окно. Разлитый бензин взорвался, языки пламени охватили истерзанный металл, белая краска начала пузыриться, обугливаясь; затем рванул бензобак — вся машина превратилась в огромный гудящий костер. Я стоял и смотрел, как она горела.
Не имея никакого понятия о том, в какой стороне осталась трасса, я пошел туда, куда дул ветер. Но не прошел и мили, как наткнулся на пятно крови, растекшееся по засоленной почве. Передо мной возникла мать Эдди, трясущимся пальцем она показывала на пятно и с дрожью в голосе повторяла: «Это… это неправильно. Неправильно».
— Правильно, — сказал я. И пошел дальше.
Расплывшееся пятно начало сжиматься, стремясь к своему центру, сворачиваясь внутрь. Когда оно совсем исчезло, на его месте возникла большая воздушная воронка. Поднявшаяся с земли соль попала мне в глаза, я опустился на колени, спрятав лицо. И ждал приговора. Но не последовало ни слова, ни звука — вихрь бешено завывал, но и только. Через несколько минут он улегся.
Я прошел еще милю и только потом заметил, что шляпы на мне нет. Хотелось думать, что ее сдуло и унесло далеко-далеко, до самого Хьюстона, где она приземлилась на голову Дважды-Растворенного, возвестив божественную славу.
В отдалении я заметил фары машин, мчавшихся по магистрали, и зашагал кратчайшим путем. Мне оставалось пройти еще немало, как вдруг я увидел Кейси, ожидающую меня в облаке света. Подбежав к ней совсем близко, я уже хотел обнять ее, как вдруг понял, что это не Кейси, а ее душа.
— Джордж… Джордж… — заговорила Кейси с дрожью в голосе. — Мы выехали из Ла-Паса в горы, двигаясь по грунтовой дороге. Дождь лил как из ведра. Мы попали под огромный оползень — фургон смело в один момент. Я сидела сзади. Даже вскрикнуть не успела. И никто не знает, Джордж! Это случилось в конце сентября, но никто до сих пор не знает, что мы мертвы!
— Кейси! — крикнул я, потянувшись к ней. И на мгновение она, настоящая, оказалась в моих объятиях, но тут же исчезла.