Здравствуй, Никто.

Я так и не дождалась подходящего момента для разговора с матерью. После той скачки у меня все болело неделю, наверное, не меньше, но больше ничего не произошло. Маме я сказала только, что моя лошадь понесла, и меня сильно побило о седло, вот и все. Она мне даже не посочувствовала, только сказала, что никогда не доверяла лошадям. И вообще у нее на них аллергия. На самом деле она их просто боится. «Слишком они огромные, эти твои лошади», — с отвращением сказала она как-то раз, как будто это само по себе уже уродливо или непристойно. Я знаю, почему она так говори! Ее пугает их стремительность, их горячее дыхание, пугает их сила. Ей противно представить, что под тобой может находиться такая гора мускулов, чужая живая мощь, которая с бешеной скоростью несет тебя вперед,

Так что, когда я сказала ей, что моя лошадь понесла, она только фыркнула: а ты, дескать, чего ожидала, вот будешь теперь знать. Я уже почти не надеюсь, что мы когда-нибудь снова сблизимся. Я так завидую Рутлин, которая может говорить со своей мамой о чем угодно, я бы тоже так хотела, но моя мама каждый раз словно отталкивает меня. Наверное, она просто не хочет знать о моих проблемах. Когда я пытаюсь с ней заговорить, она запросто может повернуться и уйти куда-нибудь; ощущение такое, будто у меня перед носом дверью хлопнули. Не могу поверить, что когда-то я жила внутри нее, такой же крошечный живой комочек, как ты сейчас. Рада ли она была, когда узнала, что я скоро появлюсь на свет? Могла об этом поговорить со своей мамой?

Я страшно промучилась несколько дней после той скачки, которую сама же и устроила. В первую очередь, от стыда. Я не могла поверить, что я оказалась способна на такое. Меня, наверное, какой-то безумный бес обуял. И как мне теперь, после того, что случилось у Джил, говорить с Крисом? Я не звоню ему и к телефону не подхожу. Он, конечно, ужасно мучается из-за этого, закрылся у себя в комнате, ни с кем не разговаривает, переживает, сходит с ума. Хотела бы я позвонить ему и сказать: Крис, милый, пожалуйста, успокойся, я что-нибудь придумаю, все решу сама, главное — не беспокойся, но я даже этого сделать не могу. Маме я сказала, что не хочу с ним разговаривать. Она, наверное, решила, что мы поссорились, то-то, наверное, рада. Ее аргумент: ты еще не доросла до серьезных отношений. Но, ей-богу, разве у нас «серьезные отношения»? Когда мы вместе, мы всегда улыбаемся, смеемся, дурачимся. По крайней мере, раньше все было именно так.

За обедом я опять отказалась есть. Я уже неделю так поступаю, почти любая еда мне стала противна. Но когда я сегодня вновь отодвинула тарелку, мать на меня так зловеще посмотрела, что у меня внутри все обмерло, такой это был страшный взгляд. Ни слова не сказав, она передала мою тарелку Робби. После обеда Робби с отцом поехали в город покупать кроссовки. Оба они были страшно недовольны и не переставали ворчать, что им просто обидно тратить субботний день на такую ерунду. Но вообще-то они прекрасно ладят между собой, просто с полуслова друг друга понимают, так что я была уверена, что они прекрасно проведут время. Меня лишь пугала перспектива остаться с матерью наедине.

Как только они ушли, я убежала к себе. Мать спокойно поднялась за мной следом, вошла без предупреждения и встала, руки в карманах, молча глядя на меня, будто я у нее что-то украла. Вот и настал момент для разговора, не знаю, подходящий ли, но это уже неважно, поняла я. Я тупо рылась в школьной сумке, словно думала найти там нужные слова, выудить их и расставить в логической последовательности.

— Я хочу знать, что происходит. — Мать стояла, как скала.

Я посмотрела в окно, на улице начинал накрапывать дождичек. Я чувствовала, как по моему лицу разливается краска, от шеи до ушей.

— Я готовлю доклад, — пробормотала я. — Миссис Клэнси велела мне начать предварительную работу дома.

— Мне наплевать на миссис Клэнси. — Мать закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, сложив руки на груди. Она тяжело дышала, челюсти шевелились, словно ей хотелось сплюнуть, а плевательницы рядом не было. Крис улыбался мне с фотографии на тумбочке. Снимок был немножко не в фокусе.

— Что происходит, Элен?

Свет резал мне глаза. Голос матери звучал неспокойно, с каким-то надрывом. Я пыталась найти хоть какие-то слова, но в голову ничего не приходило.

— Ты не догадываешься? — Кажется, я грызла ногти не помню; помню только, как мать наклонилась и шлепнула меня по руке, как в детстве. Я снова чувствовала себя маленькой беспомощной девочкой.

— Я-то догадываюсь, — она снова прислонилась спиной к двери, закрыв глаза и тяжело дыша, словно выброшенная на берег рыба. — Я, конечно, хотела бы, чтобы ты сама мне сказала, но я догадываюсь.

Каркающий звук, доносившийся из ее горла, совсем не был похож на ее голос.

— Сколько раз вы, черт возьми, этим занимались?

Трудно было выдумать более дурацкий, бессмысленный вопрос, и я с полным правом возмутилась.

— Какое это имеет значение! — закричала я на нее, но мне тут же стало стыдно. Она была расстроена, и не ее тут вина. То есть совсем не ее.

— А вот имеет. Для меня это, черт возьми, имеет значение!

Я видела капли слюны в уголках ее губ, она вытирала ее обратной стороной ладони, но слюна снова и снова выбрызгивалась изо рта. Странно, но мне было легче, когда я концентрировалась на рассматривании ее лица, это помогало мне сохранять хладнокровие, несмотря на ее резкие слова и срывающиеся крики. Я никогда раньше не замечала ямку у нее на шее, не замечала, что кожа у нее вся в пупырышках, как у курицы. Ей, должно быть, и в самом деле было погано, мне стало ее по-настоящему жаль.

Я рассказала ей все: это случилось лишь раз, да, прямо здесь, в этой комнате, на этой кровати. По ее виду казалось, что это и есть самая скверная штука во всей истории. Она то складывала руки на груди, то засовывала их в карманы, то снова вынимала. И еще она расчесывала кожу возле локтя, как будто у ней там зудело.

— Неужели элементарные благопристойности для тебя ничего не значат? Ну почему ты такая дурочка? Чему я только тебя учила?

Мне казалось, что я говорю с иностранцем, потому что ее фразы звучали как-то неестественно.

— Мы вообще ни о чем не думали.

Так и не найдя места для рук, она теперь без остановки махала ими. Мне хотелось схватить и остановить их.

— Так вышло.

Фотография Криса на тумбочке казалась расплывчатым пятном, я не могла даже разглядеть черт его лица.

Мать еще раз всхлипнула, совсем как девочка, и вдруг протянула ко мне руки, и я подалась к ней навстречу, ничего не понимая, и она прижала меня к груди, как будто я снова стала шестилетним ребенком.

— Что же нам с тобою делать, дочка? — прошептала она.

В понедельник с утра мать отвела меня к доктору. В приемной повсюду валялись брошюрки типа «Нежелательной беременности можно избежать». Стыдно признаться, раньше я никогда не обращала на них внимания.

Доктор, который меня осмотрел, был настоящим профессионалом, сразу видно. Он сказал матери, что я на двенадцатой неделе, что у меня впавший живот и что я очень истощена. Он так сухо об этом говорил, что мне даже страшно стало. Он словно приговор объявил: «Завтра вас повесят». Я помню свой голос, тонкий срывающийся голосок, произносящий: «Я не хочу ребенка». Не мой это был голос, и не мои слова. Помню, как мать со сжатыми губами выслушала объяснение доктора, что беременность может быть прервана только до наступления шестнадцатой недели. «В противном случае возникает риск серьезной травмы». Слезы стекали по моим щекам, колкие, как иголки. От его слов становилось больно. Ведь внутри меня был мой ребенок.

Весь день я сижу, закрывшись в комнате, и пишу тебе это письмо. Не хочу ни с кем разговаривать. Я больше никому ничего не должна объяснять. Мама решит, что мне делать. Телефон не смолкает, трубку всегда берет она. Я то засыпаю, то просыпаюсь, может быть, уже несколько дней прошло? Одно я знаю наверняка — то, что ты все еще во мне. Становится темнее, я слышу, как по стеклу барабанит дождь. Я доверяю дождю, он убаюкивает, успокаивает. Сумерки укутывают меня, словно теплое одеяло, и это тоже очень приятно. Робби на цыпочках прокрался к себе в комнату, что на него не похоже, он всегда ведет себя шумно, но сейчас ему, наверное, сказали, чтобы он не шумел, потому что я плохо себя чувствую. Я засыпаю.

Проснулась я оттого, что дверь скрипнула. В дверях, в раме яркого света, падающего из коридора, стояла мать. Свет резал мне глаза. Я вся окоченела, пока спала. По шороху одежды я поняла, что мать подошла и опустилась у кровати на колени.

— Ты прямо как куколка, — шепнула она. Я отвернулась к стенке, горло будто огнем жгло.

— Никто ничего не узнает — ни папочка, ни кто-нибудь другой.

Она не называла так отца лет семь или восемь, подумала я. Между тем мать рассказывала мне, что доктор уже все устроил, что все можно будет сделать до конца недели. Я слушала ее шепот и чувствовала, как все во мне сжимается.

— Ты ведь хочешь побыстрее забыть всю эту историю, правда? — Чтобы не застонать, я поднесла ко рту тыльную сторону ладони и впилась в нее зубами. Жгло уже не только горло, но и глаза.

— Ты ведь умная девочка, Элен? Теперь я уже кусала пальцы.

— Подумай о будущем. Ведь это твое будущее. Не позволяй отобрать его у себя. — Я затрясла головой, глаза переполнились слезами. Будущее — темный глубокий колодец. Когда я всматриваюсь в него, мне становится страшно. Мать погладила меня по волосам.

— Ты ведь еще совсем ребенок.

Она укрыла меня одеялом, и я вновь впилась зубами в ладонь. Боль сжимала меня со всех сторон: горло, плечи, шею.

— Я поговорила с Крисом, — сказала мать. — Думаю, что вам не надо с ним общаться, пока все не уладится. В общем, он согласился со мной. Это все нужно для вас самих.

Я сделала вид, что заснула и не слышала ее последних слов. У меня в голове не укладывалось: неужели он согласился? Платье прошуршало по ковру, и я поняла, что мать вышла из комнаты.

Милый Никто, я знаю, ты ожидал чего-то совсем другого. Но мне нечего тебе дать. Нечего. Если можешь, прости меня.

Когда я позвонил Элен, трубку, как всегда, взяла миссис Гартон.

— Одну минутку, — сказала она.

Я решил, что она собирается позвать Элен, и уселся на ступеньке, представляя, как она радостно бежит к телефону. Между тем в трубке раздался звук хлопнувшей двери, и кто-то поднял трубку на том конце.

— Эй, привет, — крикнул я.

— Это опять я, Крис. Элен спит, — в трубке снова звучал голос миссис Гартон. Я посмотрел на часы — было шесть вечера. — А теперь послушай, Крис… — она понизила голос, и он стал похожим на змеиное шипение, Наверное, она просто приглушила звук, чтобы ее никто не мог услышать, но я все равно покрылся холодным потом. — Элен мне все рассказала. И отныне ты никогда, слышишь, никогда не должен появляться на пороге нашего дома. Ты все понял?

Я кивнул — ну, не идиот ли? Что я мог ответить? Какие слова для нее найти? Она продолжала, вкладывая в свой ледяной голос максимум ненависти:

— Из-за тебя ей придется делать операцию. Ясно?

Я снова кивнул.

— Сейчас это самое правильное решение для нее. Больше, пожалуйста, не звони и не приходи к ней, Крис.

Я повесил трубку и сел на ступеньку, обхватив руками лоб. В голове у меня эхом отзывались ее слова. Мимо проскочил Гай с бельем из сушилки в руках. Пробежав вверх по лестнице, он запустил в меня скрученной парой носков, но я не отреагировал. Он запустил в меня второй парой. Я схватил телефон и снова набрал номер Элен, но как только мать Элен услышала мой голос, она сразу же бросила трубку. Я представил, как она устраивается рядом с телефоном на ночь, чтобы успеть схватить трубку раньше всех. Мне было так нужно поговорить с Элен!

Я поплелся к себе наверх, ноги словно налились свинцом, подошвы были как бетонные. В приоткрытую дверь заглянул кот и, внимательно изучив обстановку, залез ко мне на колени. Я столкнул его, но он снова запрыгнул обратно. Я потянулся к ящику, достал тетрадку и примостил ее поверх кота, который сразу довольно заурчал, словно я повернул внутри него какой-то выключатель.

«Милая, дорогая Элен», — начал я.

Вошел Гай, и я закрыл страницу рукой.

— Ты что делаешь? — спросил он.

— Ничего. Вали отсюда.

— Кому ты пишешь?

— Никому. Да уберешься ты наконец?

— Можно мне кота забрать?

— Нельзя! — крикнул я. — Боже мой, да неужели в этом доме нельзя спокойно написать письмо?

— А я для тебя белье постирал. — Я скомкал свое письмо и швырнул в него, он увернулся. — В следующий раз сам будешь со своими вонючими трусами возиться.

Кот спрыгнул с колен и яростно набросился на отлетевший от двери комок бумаги. Его коготь зацепился за край листочка, он повалился на бок и стал дергать лапами, пытаясь освободиться.

«Дорогая Нелл, — писал я, лихорадочно покрывая буквами страницу. — Это и мой ребенок. Это — яйцо жизни. Это — сама жизнь. — Я сам не знал, что я пишу, я даже не смотрел на страницу. — Двести миллионов сперматозоидов старались попасть в яйцеклетку, и только одному из них это удалось. Такая удача случается раз в жизни. Ничего подобного не случится больше никогда, никогда. Это неповторимо. Это — я в тебе и ты во мне. Пожалуйста, не уничтожай этого. Что бы ты ни сделала, я всегда буду любить тебя».

Перечитывать письмо я уже не мог. Я был абсолютно опустошен, словно целый час слушал тяжелый рок, включив магнитофон на полную громкость. И вдруг настала такая тишина, в которой все утонуло. Я вложил письмо в конверт и запечатал его.

Вдруг я заметил, что в доме уже совсем тихо; оказывается, я просидел с письмом в руках до поздней ночи. Я вышел на крыльцо. Небо мерцало тысячами звезд. Я вывел из сарая свой старый велик и доехал до дома Элен. Сначала я попытался швырнуть ей в окно камешек, но не попал, и он с диким грохотом скатился по крыше вниз. Я не стал больше рисковать и просунул конверт в щель для писем, но не решался выпустить его. Казалось, вот сейчас кто-то по ту сторону двери выхватит его у меня из рук. Я представил, что будет, если мое письмо попадет в руки к матери Элен. Конечно, она прочтет его и выбросит в помойное ведро. Она никогда не простит мне того, что я был причиной всех бед Элен. Но ведь Элен должна догадаться, что я попытаюсь написать, раз я не могу ни прийти, ни позвонить; она обязательно спустится вниз проверить, нет ли от меня письма. Надо рискнуть. Я разжал пальцы и услышал, как конверт упал на пол по ту сторону двери.

Я поднял велосипед и стал потихоньку выбираться обратно на дорогу. Кирпичная крошка у меня под ногами так хрустела, что, наверное, было слышно на том конце улицы. Наконец я влез в седло и с тоской оглянулся на дом, темнеющий в глубине сада. Смогу ли я когда-нибудь снова прийти туда? В своем воспаленном воображении я рисовал себе такие картины: отец Элен потихоньку от жены выбирается из дома, чтобы показать мне несколько новых гитарных аккордов, или — совсем сумасшедшая мысль! — я, как Ромео, забираюсь на второй этаж по водосточной трубе и остаюсь с Элен до рассвета, а утром мне суждено отправиться в изгнание. Впрочем, я прекрасно понимал, что больше метра по трубе не пролезу, просто позорно съеду обратно вниз.

Домой ехать не хотелось. Пригнувшись к рулю, я со свистом пронесся по улице и, вылетев на главную дорогу, повернул велосипед к окраине города. Машин не было, и, если не считать шороха шин, стояла абсолютная тишина, а когда я вылетел из лабиринта городских огней, то окунулся в полнейшую темноту, лишь велосипедный фонарик высвечивал из мрака какие-то смутные тени. Казалось, я угодил в желудок к какому-то огромному зверю. Я поднажал на педали, разгоняясь все быстрее и быстрее, убегая сам не знаю от чего, от себя самого, может быть. От своей нерешительности, от той дрожи, которая пробирала меня на пороге их дома.

Дорога все время шла в гору, и я упарился, словно кочегар у топки. Перевалив наконец через холм, я стрелой полетел под горку к Лисьей Избушке. Ветер обдувал мне волосы и лицо. Вокруг не было ни единой живой души, ни домика, ни деревца, только темные пятна вереска вдоль дороги и неясно вырисовывающиеся скалы по сторонам. Я прекрасно знал, куда я направляюсь. Когда дорога стала слишком бугристой, я уже не мог ехать дальше без риска отбить себе все печенки. Тут я спрыгнул на землю, прислонил велосипед к огромной каменной глыбе и пошел дальше пешком. Луна напоминала загадочно улыбающееся бледное лицо, а звезды, честное слово, звезды были размером с приличный булыжник. Я всерьез опасался, что они могут в любой момент обрушиться мне на голову, и тогда — конец. Я добежал до самого обрыва, где надо мной, на высоте около семнадцати метров, должен был находиться небольшой карниз, прямо напротив входа в Пещеру Робин Гуда.

Когда-то я надеялся, что мы придем сюда с Элен на целую ночь. Мы бы не думали ни о ком в целом мире, смотрели бы на луну, на звезды и встречали рассвет в объятиях друг друга.

Первый, совсем небольшой, отрезок дался мне довольно легко, но вскоре находить опору для рук и ног стало не так просто. Луна скользила меж туч, то выглядывая, то вновь исчезая. Напрягая все свои силы, я преодолел еще один маленький отрезок подъема, свалился на каменном карнизе шириной в локоть и перевел дыхание. Потом встал и, вытянув руки, стал шарить по скале в поисках опоры. Хорошо, что со мной не было Тома — уж он бы, вне всякого сомнения, к этому моменту успел забраться наверх и спуститься обратно. И тут, замечтавшись, я сделал то, чего делать ни в коем случае не следовало: я посмотрел вниз. Я не мог еще забраться очень высоко, но, увидев под собой в непроглядной тьме отблески зловещих зазубренных уступов, я инстинктивно припал к скале всем телом — и тут же почувствовал, что она начала медленно поворачиваться подо мной. Она вращалась все быстрее и быстрее, и я скоро почувствовал себя как на аттракционе «Большое колесо», хотя там ты сидишь в кресле, но в остальном ощущение схожее: кровь бьется в висках, желудок переворачивается вверх ногами и так далее. Я впился в скалу руками, ногами и даже почти зубами, звезды кружились над головой, и вращение все ускорялось.

Не помню, как я оказался внизу. Колени и локти болели, наверное, я ободрал их при падении. Когда я более или менее оклемался, я увидел тот самый карниз, на котором только что стоял: метра три от земли, не больше. Я схватил первый попавшийся камень и что есть сил запустил им в скалу, по всему обрыву раскатился грохот, как от взрыва. Во все стороны с визгом полетели белые камушки и разбежались по траве, как перепуганные мыши. Я швырнул еще один камень, потом еще один, и еще…

— Сволочь! Сволочь! Сволочь! — орал я, мой голос было слышно, наверное, за тысячу миль. — С-В-О-Л-О-Ч-Ь!

Чуть не полночи я проискал свой велосипед. А когда нашел, сразу же налетел на булыжник — цепь соскочила и застряла между колесом и рамой. Пока я пытался высвободить ее, порезал большой палец. Я ругался последними словами. Все сплелось в какой-то кошмарный сон, в котором было все: крики, масло, пот, кровь, ярость, рыдания — все что угодно.

Наконец за последним поворотом показались огни Шеффилда. Огромное оранжевое соцветие огней, подмигивающих друг другу. Там дом Элен, магазины, школа. И наш дом, лестница. Комната. Кровать.

Здравствуй, Никто.

Я думала, что умру сегодня. Мать не водит машину, поэтому я сама села за руль. Она болтала без умолку. Вероятно, ее угнетало мое молчание, и она читала вслух названия улиц, рекламу на щитах и даже номера машин. Я же пыталась заставить себя поверить в то, что это обычная операция, просто нужно удалить из организма ненужные клетки. И только.

Остановив машину во дворе больницы, я увидела на траве мертвую птицу — маленькое костлявое тельце без перьев.

Меня взвесили, обследовали и переодели в ночную рубашку. Мать все время была рядом, мою одежду она сложила к себе в сумку. Мать переночует у своей сестры, тети Пат, которая живет неподалеку и которая утром отвезет нас домой. Все спланировано.

Вошли доктор с социальным служащим, они уселись напротив и стали разговаривать со мной, ну, конечно, спросили, абсолютно ли я уверена, что хочу этого. Губы меня не слушались. Интересно, они меня презирают? Вот тоже придумали работу — проводить такие собеседования.

Мать взяла меня за руку и сказала, какая я храбрая девочка и как все будет хорошо, когда я на следующей неделе снова пойду в школу, как будто ничего и не произошло. Мне только было обидно, что она не поцеловала меня на прощание, я так ждала этого. Мне хотелось ее обнять и попросить остаться, мне было страшно.

Кровать была непривычно высокая. Простыни накрахмаленные, почти бумажные. Я закрыла глаза и комочком свернулась под одеялом. Я пыталась представить, какой ты там, внутри меня. Тебе двенадцать недель. Ты похож на маленького розового головастика, я специально смотрела в медицинской энциклопедии. Девять сантиметров в длину. Четырнадцать грамм.

Я вспомнила, как скакала на коне, как меня бросало из стороны в сторону, и представила, как ты там внутри держишься за меня изо всех сил. Держишься, хотя еще ничего не знаешь и ни о чем не думаешь.

Тут мне пришло в голову, что, может быть, это я на самом деле держалась за тебя, как будто ты и есть мое настоящее я. Как будто в тебе уже заключается тайное знание, еще для меня недоступное. Я почувствовала, как моя личность раздваивается.

Я все еще пыталась разглядеть тебя в себе, преодолеть страх, прозреть его причину, когда вошла медсестра с каталкой. Слишком скоро, я не готова еще. Она ничего не сказала, просто подошла к кровати и достала шприц. Свет ламп ослепил меня, меня обдало жаром и страхом. Паника накатывала удушливой волной, я спросила, зачем укол, и она ответила, что пора делать операцию.

Крис, где ты?

Я сказала, что мне срочно нужно с кем-то поговорить. Она попросила меня не шевелиться и обещала, что все будет хорошо, больно не будет и все займет не больше минуты. Ее голос звучал по-другому, не так, как мой. Я поняла, что мои слова звучат только у меня в голове, а вслух я не могу произнести ни слова. Я рыдала во весь голос и отталкивала ее руку. Она сказала, что если мне нужно с кем-то поговорить, она сейчас кого-нибудь приведет. Как только за ней закрылась дверь, я почувствовала, что снова могу дышать. Я соскочила с кровати и нацепила тапочки. В моем шкафчике лежали только моя сумка через плечо и пакет с умывальными принадлежностями, я схватила и то и другое и выскочила в коридор. Сначала я думала спрятаться в туалете, но тут услышала, что медсестра уже возвращается, с кем-то возбужденно беседуя, и проскочила мимо уборных прямо в приемную. На мое счастье, регистраторша за столиком искала что-то, отвернувшись к шкафчику с медицинскими картами, и мне удалось незамеченной выскользнуть на улицу. Ключи от машины лежали у меня в сумке. Дрожащими руками я открыла машину, завела мотор и выскочила на дорогу.

Помню, я однажды смотрела такой фильм, который сначала был черно-белым, а потом постепенно становился цветным. Неожиданно, я заметила, что листва на деревьях зеленого цвета.

Алые тюльпаны пылали на грядках перед домами. Остановившись на красный свет, я заметила, как девушка в соседней машине поглядела на меня, толкнула мужчину на соседнем сиденье и указала на меня пальцем. Они засмеялись: видно, моя ночная рубашка их развеселила. Она мне и самой, кстати, понравилась, хотя я обычно сплю в длинной футболке, но рассказать им об этом я не могла, включился зеленый. Вести машину было непросто: подошвы тапочек были слишком мягкие. Я включила радио, опустила стекла и запела.

Особенно неприятно было скакать в этих тапочках от машины до дома по острой кирпичной крошке, рассыпанной во дворе.

Я приняла ванну. Я врубила внизу сидишник на полную громкость и оставила дверь ванной открытой. Ты ведь любишь музыку?

Искупавшись, я надела свою любимую бархатную юбку (я сама купила ее в «Фифтиз», наверное, совсем скоро я буду выглядеть в ней ужасно), потом села в машину и поехала к отцу в библиотеку. Он был в зале краеведения, помогал какому-то студенту найти нужную книгу. Увидев его, я опять занервничала. Присела за стол и стала ждать, когда он меня заметит. Сложив руки за спиной, он просматривал книжные полки, перебирая пальцами рук, будто бы играя на фортепиано. Может быть, он и в самом деле играл про себя какую-то мелодию. Отец слишком горбится. И он очень худой. Очень спокойный и скромный человек, по-моему.

Студент сказал что-то, что развеселило отца, он поднес руку ко рту, закашлялся — и в эту секунду увидел меня. Извинившись, он осторожно, почти что на цыпочках, подошел ко мне.

— А ты что тут делаешь?

Я протянула ему ключи от машины.

— Мама у тети Пат, — сказала я. — Скоро она позвонит тебе и попросит, чтобы ты отвез ее домой.

— То есть как — позвонит? — удивился отец. — Она же сказала, что вы уезжаете к Пат вместе, на два дня.

Я-то надеялась, что он просто возьмет ключи, но он явно пребывал в таком недоумении, что я решила ему все объяснить.

— Я не была у тети Пат. — Я помедлила. — Отец, у меня будет ребенок.

Мои слова потрясли его. Он так смутился, что я взяла его руки в свои и попыталась успокоить. Я рассказала ему про больницу и про аборт. Отец немного отклонил голову назад и, словно не узнавая, пристально смотрел на меня. Он выглядел совершенно растерянным. Именно он, а не я, нуждался сейчас в утешении.

К нам подошла одна из библиотекарш, деликатно покашляла. Она сообщила, что отца срочно зовет к телефону жена. Он сразу же устремился из комнаты, даже не оглянувшись на меня.

…Когда я ушла из библиотеки, было уже три часа, и я решила сходить встретить Криса у школы. Я пошла через парк, так короче. Сегодня он был заполнен молодыми женщинами с колясками. В жизни не видела столько колясок зараз.

Встречаясь, женщины улыбались друг другу, будто все они были участниками какого-то шпионского заговора или состояли в каком-то секретном обществе.

Крис вышел из школы одним из последних. Похоже, сегодня он не выспался. Он шел один, повесив голову и закинув сумку на плечо, мысли его явно блуждали где-то далеко. Если бы я его не окликнула, он бы так и прошел мимо, не заметив. Увидев меня, он побледнел. Я подождала, пока он придет в себя, бросит сумку и обнимет меня. И тогда я ему все рассказала.

Все, милый Никто. Теперь я никому не позволю отнять тебя у меня.

— Что же нам теперь делать? Это были первые слова, которые пришли мне в голову.

— Не знаю. Придумай что-нибудь.

Я сказал, что уже придумал: мы убежим в нашу пещеру и будем там жить среди дербиширских пустошей. Конечно, это я шутил, просто чтобы развеселить ее.

— Не знаю, по-моему, ты должен что-то решить всерьез. — Ее голос звучал напряженно и устало. Конечно, у нее был тяжелый день. — Ты, конечно, романтик. Но пора взглянуть на вещи с реальной стороны.

— Ну, у меня есть двадцать фунтов, — прикинул я. — А в августе еще будет день рождения, кто-нибудь подкинет деньжат. И я найду на лето какую-нибудь работу.

Между прочим, у нас с этим не так легко. Большинство наших соседей сидели вообще без работы и зимой, и осенью, а летом тем более. Надо будет отправиться на юг и подыскать что-нибудь там. Непонятно, правда, где я буду жить.

— А потом? — тихо спросила Элен — Когда ребенок родится? Что потом, Крис?

Когда я вернулся домой, отец и Гай сидели вместе на диване в гостиной и рассматривали старые фотографии. В основном, это были фотографии бабушки и дедушки, которые умерли еще до того, как я родился. Там были и детские снимки отца. Я плюхнулся в кресло и вяло смотрел, как они разбирают пыльные коробки. Отец рассказывал Гаю истории, связанные с тем или иным снимком, мы их все уже по несколько раз слышали. Их голоса доносились откуда-то издалека; я то дремал, то засыпал, то опять просыпался. Я бы давно заснул, если бы не их болтовня.

— Смотри-ка, а вот тут мы с Крисом — просто одно лицо, — сказал отец. — Крис, хочешь поглядеть, каким я был в твоем возрасте?

Мне ни на что не хотелось глядеть. Даже глаза открывать не хотелось. Гай подполз ко мне и подергал за плечо. Я прекрасно знал, какую фотографию отец имеет в виду, мне даже не надо было глаз для этого открывать. Это фотографию снимал дедушка: отец в военной форме, подстриженный «под ежик», с бравым выражением лица, уходит на военную службу. Действительно, он здесь как две капли воды похож на меня. Раньше, когда я смотрел на эту фотографию, мне казалось, что отец на ней уже взрослый. А теперь я видел, что он такой же мальчишка, как и я, с юношеским лицом и застенчивой улыбкой.

— Ты воевал с немцами? — спросил Гай.

— Что ты, какое там воевал! — ужаснулся отец. — Я все-таки не такой старый. И неужели ты думаешь, что я бы вот так стоял — рот до ушей, если бы знал, что меня посылают на эту мясорубку?

Он потянулся ко мне и забрал фотографию обратно. Замечтавшись, отец поглаживал ее пальцами, словно надеясь дотронуться до лица этого молодого юноши в военной форме.

— Сам себя не могу представить! — засмеялся он. — Другая жизнь. Наверное, я считал себя тогда властелином мира, как вот Крис.

Я закрыл глаза.

— Только у тебя сейчас, Крис, шансов в сто раз больше, чем было у меня, — продолжал отец. Не в силах больше слушать, я вновь отдался убаюкивающим волнам сна. — Смотри, не растеряй их. А то потом не наверстаешь.

Здравствуй, Никто.

Когда она вернулась от тети Пат, моя мама, которая твоя бабушка, даже не взглянула на меня, словно мы не знакомы. Я сидела в кухне и ждала ее возвращения, а когда услышала, что к дому подъехала машина, пошла и открыла ей дверь. Я привела себя в порядок, чтобы ей было приятно на меня смотреть, и заварила чай. Но она прошла мимо и направилась прямо к себе наверх. Уже с лестницы она сказала мне, не оборачиваясь:

— Элен, ты меня очень серьезно подвела.

Вот и все. Что ж поделаешь, кого-то я должна была подвести.

Отец вошел следом, бренча ключами от машины. Он встревоженно взглянул на меня и направился в соседнюю комнату, где его ждало фортепиано. Видно, решил, как всегда, отгородиться от неприятностей своей музыкой. Я поспешила следом и опередила его, усевшись на фортепьянный стульчик.

— Что она сказала? — спросила я отца.

— Мама очень расстроена, Элен.

— Ясно, что она расстроена, но что она решила? Позволит она мне здесь оставаться?

— Бог с тобой! — отец всплеснул руками. —Не выкинет же она тебя на улицу!

— То есть позволит ли мне с ребенком жить здесь?

— Милая, неужели ты действительно решила его оставить? — умоляюще посмотрел на меня отец.

Я почувствовала, как на меня накатывает удушливая волна, и понимала, что если я сейчас заплачу, то это надолго, успокоиться уже не получится. Рыдания уже подступали к горлу, и, развернувшись на стуле, я открыла крышку фортепиано и начала играть. Разговоры все равно не помогут. Я понимала, что поступаю точно так же, как отец поступил бы на моем месте, но меня это уже не смущало. 'Я просто ничего не могла с этим поделать: музыка жила во мне, вот как ты живешь, мой милый Никто, в ней была моя кровь, мое дыхание. Я не знала, что я играю, импровизация лилась сама собой, голос отца звучал где-то далеко-далеко, по ту сторону океана музыки.

— А я бы отдал все на свете — абсолютно все, чтобы учиться в музыкальном колледже. Понимаешь ты это или нет?

В жизни не слышала, чтобы отец говорил с таким гневом в голосе. Или это была горечь?

Но мне было все равно. Темные мрачные аккорды падали в колодец моей души.

— Ты не имеешь права бросать свою жизнь на ветер!