Незадачливый Ун-Амун, египетский чиновник, которого мы сопровождали в его рискованной миссии в Сирию, вручил местному князю груз в пятьсот свитков или листов папируса. Эта деталь в полуисторическом рассказе доказывает, что сирийцы II тысячелетия до н. э. умели писать, нуждались в материале для письма и потребляли для этого большое количество папируса. В другом месте рассказа Ун-Амуна правитель Библа (Гебала), известного сирийского города на берегу Средиземного моря, посылает за дворцовыми отчетами, ведущимися на свитках, чтобы проверить сделку, ранее заключенную египтянами с его отцом и дедом. Что случилось с этими сирийскими архивами? Ответ на этот вопрос прост и удручающ. Ни один папирусный свиток почтенного возраста никогда не был обнаружен на неегипетской земле. Должно ли это означать, что вероятность сохранности каких-либо значительных сирийских документов очень мала? Это отнюдь не обязательно. Сирийцы и другие цивилизованные народы Восточного Средиземноморья, очевидно, использовали папирус, но, как и сами египтяне, они писали и на других материалах, включая металл, кожу животных, черепки, дерево и камень. И прежде всего они писали на глине — материале гораздо более прочном, чем папирус, пергамен или бумага.

Долгое время, правда, в Сирии и Палестине вообще не находили ни длинных, ни коротких текстов ни на одном из материалов. Для ориенталистов и ученых-библеистов это было особенно огорчительным, так как длинная полоса земли — место обитания ханаанеян, финикийцев и евреев и одновременно связующее звено между Египтом и Месопотамией — играла существенную роль в истории древнего Ближнего Востока. Ее литература могла бы пролить свет на ту культурную и религиозную среду, с которой столкнулись израильтяне, когда они пришли в Ханаан.

Раннешумерская надпись на глиняной табличке, датируемая примерно 3000 г. до н. э. Форма клинописных знаков выдает их пиктографическое происхождение.

В течение всего XIX в., когда соседние Египет и Месопотамия столь щедро одаривали мир документами и утерянными литературными произведениями на папирусе и глине, фактически ничего не было извлечено из земли Сирии. За отсутствием доказательств некоторые ученые мужи с легкостью сделали вывод, что письменная культура на этой территории в бронзовый век была неизвестна. Были еще экстремисты из немецкой "либеральной" школы библеистики (называемой школой "высшей критики"), как, например, Юлиус Велльгаузен, которые настаивали, что евреи не обладали письменностью по меньшей мере до их "века царей", — тезис, который дол-жен был означать, что все библейские книги были составлены позднее.

Аргументы Велльгаузена и другие, схожие с ними, отчасти потеряли убедительность с появлением тель-эльамарнских табличек, найденных в Верхнем Египте в 1887 г., которые содержали переписку фараонов XVIII династии (около XIV в. до н. э.) с их сирийскими вассалами. Сделанные на аккадском, международном языке того времени, эти клинописные записи показали, что сирийские правители использовали писцов. Папирус Ун-Амуна, найденный в 1890-х годах, добавил новые свидетельства. Однако до 1929 г. из самой Сирии не поступало никаких достойных внимания материалов, которые могли бы существенно поколебать тезис Велльгаузена. В этом году в результате случайной находки на побережье Северной Сирии французские археологи обнаружили ханаанскую храмовую библиотеку из глиняных табличек XIV или XV в. до н. э. Сразу же стало очевидным, что Сирия — Палестина имела развитую литературную традицию задолго до прихода евреев. Из содержания сирийских табличек вскоре стало ясным, что они представляют совершенно новую главу литературы, являются, как сказал Сайрус X. Гордон, один из ведущих американских ученых в этой области, "важнейшим вкладом… со времени расшифровки египетских иероглифов и месопотамской клинописи в прошлом веке".

В марте 1928 г. крестьянин, вспахивавший свое поле вблизи Минет-эль-Бейды (Белой Гавани) в Северной Сирии, наткнулся на каменную плиту. Подняв тяжелое препятствие, он попал в хорошо распланированное подземное помещение. В конце прохода была сводчатая погребальная камера. Следуя освященной веками практике, крестьянин разграбил могилу. Драгоценные изделия, которые он немедленно сбыл на рынке древностей, так никогда и не были обнаружены.

Тем временем новости о находке — с неизбежными приукрашиваниями — распространились со сверхъестественной быстротой. В несколько дней они дошли до французского губернатора территории, который, в свою очередь, известил Службу древностей Сирии и Ливана в Бейруте, тогда возглавляемую Шарлем Виролло, известным востоковедом. Виролло сам посетил место находки, а затем послал помощника для предварительного обследования. Из разграбленной могилы не было извлечено ничего особо интересного. Исполнительный ассистент собрал несколько черепков, а также зарисовал подземный склеп. Этот материал был отослан в Париж на исследование Рене Дюссо, хранителю восточных древностей в Лувре. По случайному стечению обстоятельств Дюссо хорошо знал район Минет-эль-Бейды. За несколько лет до этого он занимался историко-географическим изучением Сирии и был поражен расположением гавани с прекрасным естественным заливом, окаймленным известняковыми скалами, прямо напротив "вытянутого пальца" Кипра. Не был ли это Левкос Лимен, описанный древними греческими географами, чье название было точным эквивалентом нынешнего арабского? Дюссо был почти уверен в том, что Белая Гавань в древности играла важную роль в заморской торговле и навигации Восточного Средиземноморья. Вполне вероятно, что этот порт был также узловым на исторической дороге, связывавшей Малую Азию с Сирией — Палестиной и Египтом, а также с другой дорогой, из Месопотамии, которая соединяла Персидский залив со Средиземноморьем. Здесь сходились три континента. Ее близость к кипрским медным копям вполне могла дать ей своего рода монополию. Как могли искусные мореходы минойского Крита и Финикии обойти такое удобное место?

Подобные мысли не могли не появиться у Дюссо, когда он увидел материал, только что прибывший из Минет-эль-Бейды. Он вспомнил также о случайных находках клинописных печатей на близлежащем холме Рас-Шамра (Головка Фенхеля), названном так в наше время из-за растущих там сильно пахнущих трав. Ходили также упорные слухи, что по соседству местные жители собирали золотые предметы. Виролло и его ассистент уже обратили внимание на сильное сходство гробницы с неазиатскими минойско-кипрскими и микенскими сооружениями. Взгляд на рисунок напомнил Дюссо о могилах, раскопанных Артуром Эвансом в Кноссе, на Крите. Керамические фрагменты выдавали кипрское и микенское происхождение и относились, возможно, к XIII в. до н. э. Все эти данные не оставляли сомнений в том, что какое-то время во II тысячелетии до н. э. Минет-эль-Бейда находилась под сильным микенским влиянием. Ни одно микенское поселение еще не было обнаружено на Азиатском материке, если не считать "ионийского" берега, хотя "эгейские" изделия, найденные Петри в Египте в 1880-х годах среди предметов периода Нового царства, свидетельствовали о широком распространении микенских элементов.

Дюссо был обрадован таким доказательством микенского проникновения на сирийское побережье, и его вовсе не обескуражили скромные результаты пробного раскопа. Он убедил французскую Академию надписей и изящной словесности развернуть широкую кампанию, чтобы поспеть до того, как грабители и торговцы древностями начнут свои частные операции. Дюссо был теперь уверен, что могила не была отдельным случайным погребением, а являлась частью более обширного микенского или эгейского кладбища, связанного с некогда процветавшей метрополией. Если бы только можно было определить местоположение этого приморского города! Он уже надеялся, что холм Рас-Шамра сможет раскрыть секрет.

Парижское начальство действовало быстро. Ровно через год после находки местного жителя полностью снаряженная французская экспедиция начала работу около Белой Гавани, милях в восьми к северо-западу от сирийского города Латакия. Раскопки этого многообещающего места были доверены молодому эльзасскому археологу Клоду Ф.-А. Шефферу из Доисторического музея Страсбурга. Он выбрал своим ассистентом Жоржа Шане, археолога из Аргонны, который, как и Шеффер, до этого специализировался на доистории Западной Европы. Как только отряд Шеффера к концу марта 1929 г. достиг Минет-эль-Бейды и разбил лагерь, началось широкое обследование района. Шеффер не сомневался: здесь был большой некрополь, как и предвидел Дюссо. Но совершенно неожиданно оказалось, что почва насыщена самыми разнообразными остатками материальной культуры. Это было большим сюрпризом: Сирия, как считалось до этого, была полностью обследована археологами. Кроме того, весь район был буквально истоптан пришельцами и завоевателями в течение тысячелетий — условие, явно не благоприятствующее сохранению изделий человеческих рук.

Изобилие предметов, выкопанных теперь французами, наводило на мысль, что этот район имел многочисленные связи с главными ближневосточными цивилизациями последней половины II тысячелетия до н. э., которую американский египтолог Дж. Г. Брэстед однажды удачно назвал эрой "первого интернационализма".

Шеффер и Шане раскопали изящные минойские и микенские вазы, лежавшие бок о бок с огромными местными кувшинами, "достойными собратьями кувшинов из сказки об Али-Бабе". В нескольких местах они наткнулись на большие, "очень натуралистически выполненные" фаллосы. Примерно в центре захоронения, где до сих пор встречались только кости животных, а не человека, французы обнаружили клад статуэток и других драгоценных изделий, исполненных с большим мастерством; среди них были изображения финикийских, египетских и минойских божеств. Когда золотая пластинка с изображением обнаженной богини любви Астарты сверкнула среди окружавших ее изысканных ювелирных изделий, Шеффер телеграфировал в Париж, перефразируя Шлимана: "Сокровище Минет-эль-Бейды найдено".

Хотя и обрадованные неожиданными находками, французские археологи стали в тупик перед задачей идентификации культуры, к которой принадлежал этот сирийский некрополь. Пожалуй, могилы свидетельствовали в основном об эгейском (т. е. неазиатском) влиянии. С другой стороны, обнаружились явные признаки элементов своеобразной местной культуры и черты египетского и хеттско-анатолийского происхождения. Никакое удовлетворительное решение этой загадки не представлялось возможным до тех пор, пока не был раскопан город, которому некрополь должен был принадлежать. Не окажется ли он просто колонией микенских торговцев и моряков? Древний морской порт предстояло еще найти.

Знойное сирийское лето было в разгаре, когда Шеффер решил перенести работы завершающих недель первой кампании в Рас-Шамру, примерно в полумиле от залива, в глубь страны. Это был холм, на который уже обращал внимание Дюссо. Возвышенность высотой в 65 футов образовывала на вершине большой прямоугольник, площадью примерно 3000x1960 футов. Холм очень удобно располагался между двух журчащих ручьев, у места их слияния, но геологически он, казалось, не соответствовал топографии прибрежной равнины. Это мог быть курган или холм, поднявшийся до нынешней высоты в результате длительного обитания людей, время от времени прерываемого разрушением и полной заброшенностью. Это предположение было подтверждено не только почти сразу сделанной находкой довольно крупного города, связанного с некрополем Минет-эль-Бейды, но и впоследствии, когда Шеффер проник в самый нижний слой, который ясно указывал на неолитическое поселение, современное месопотамскому Тель-Хассуну VI–V тысячелетий до н. э. (палеолитические остатки на окружающей равнине свидетельствуют о том, что homo sapiens скитался здесь еще со времени появления первых людей в Сирии).

Всего в холме было пять основных слоев, которые в ходе нескольких раскопок помогли проследить эволюцию города и выявить его политические и культурные особенности. Второй снизу слой (IV), как и самый нижний (V), принадлежал к неолитической эпохе, примерно к 4000–3500 гг. до н. э. Он содержит эльобейдский тип керамики, характерный для месопотамских городищ этого времени. В слое III появляется совершенно новый элемент, возможно обязанный приходу семитической народности аморитов, которым предстояло образовать господствующую этническую группу в Сирии и которые стали известны как ханаанеяне или финикийцы. Не намного позднее, в III тысячелетии до н. э., отмечено египетское проникновение. Есть, например, вотивные статуи, поднесенные фараонами (и, может быть, их сирийскими женами), некоторые с иероглифическими надписями. Картина становится более сложной во II тысячелетии, во время наивысшего расцвета города, когда при "строителях империи" Нового царства, в основном при Тутмосе III, вся Сирия была завоевана Египтом. Борьба за власть, развернувшаяся на Ближнем Востоке с упадком Нового царства, столь точно изображенном в дипломатической переписке из Тель-эль-Амарны, оставила следы в виде хурритских, митаннийских, хеттских и ассирийских набегов. В XIV в. Рас-Шамра, вероятно, на короткое время подчинилась хеттскому правителю Суппилулиуме, после чего вновь утвердился Египет. Окончательный упадок наступил с высадкой "норманнов древности" — загадочного "народа моря", о котором иногда думают, что это были филистимляне, занятые в то время приобретением более прочного плацдарма вдоль побережья Южной Палестины. Возможно также, что последний удар был нанесен ассирийскими завоевателями в XII в. Что касается микенцев и минойцев, то, вероятнее всего, их влияние ограничивалось в основном торговлей и культурой. Эти европейские купцы, по-видимому, основали богатую иностранную колонию в Рас-Шамре II тысячелетия, которая была своего рода древним Шанхаем.

Но историческую судьбу Рас-Шамры предстояло еще выяснять в течение ряда лет. Для первого проникновения в холм, в мае 1929 г., Шеффер избрал самую высокую точку на стороне, выходящей на гавань, где, как он думал, стоял царский дворец. Кроме того, ходили слухи, что именно на полуразмытом склоне, внизу, были найдены печати. Едва землекопы Шеффера сняли тонкий слой почвы, как появились стены большого здания (позднее оно оказалось святилищем). Зола и сажа пристали к разрушенным блокам и теперь пачкали руки землекопов. Бронзовый кинжал и гвозди, изогнутые под воздействием сильного жара, поведали о том, что здание было уничтожено пожаром. Различная утварь и египетские статуи помогли определить возраст — примерно XIII в. На одной гранитной статуе, подаренной фараоном, была иероглифическая надпись, что позволяло отнести ее к периоду египетской имперской экспансии эпохи Нового царства.

Статуя была посвящена богу Сету Цапунскому. Стало очевидным, что крепкие связи с Египтом существовали уже много лет. Позднее французы заметили, что большое число египетских изображений было умышленно изуродовано, что, весьма вероятно, является признаком упадка египетского влияния и международного разлада.

На этой, ранней, стадии раскопок данные о прошлом города были, естественно, неполными. Но можно было быть уверенным, что у Рас-Шамры долгая история и она являлась чем-то большим, чем просто эгейской или микенской колонией. Поскольку в то время не было подтверждающих данных из других источников, недостающие звенья предстояло найти с помощью лопаты. И тут археологам повезло. Шеффер и его люди производили раскопки широким полукругом вокруг так называемого дворца. На восточной стороне они раскопали другое довольно большое здание, по обеим сторонам которого, как потом оказалось, находились большие храмы Баала и Дагона. Внутри здания было много маленьких помещений одинакового размера, сгруппированных вокруг центрального внутреннего двора. Шеффер решил вначале, что эти камеры служили кладовыми. Но 14 мая 1929 г. он нашел в углу одной из камер, среди пепла и камней, глиняную табличку с клинописью. Сомнений не оставалось: здесь была библиотека.

Перед этой находкой бледнели все роскошные погребальные камеры, великолепные ювелирные изделия, статуи, рельефы и предметы искусства. Вот наконец они, дюжины глиняных табличек из древней сирийской земли. Некоторые были сложены одна на другую в определенном порядке; несколько других оказались вмурованы в стены — может быть, как строительный материал. Нужна была особая осторожность при извлечении табличек, так как огонь и другие неблагоприятные условия сделали их крайне хрупкими. После успешного окончания этой деликатной операции французские археологи могли быть уверены, что обнаружили подлинное сокровище Рас-Шамры. До конца сезона извлекли более пятидесяти табличек, значительное число их было выявлено и в последующих экспедициях, ежегодно снаряжаемых до 1939 г, и возобновившихся в 1948 г. В 1953 г. при раскопках царского дворца Шеффер нашел главный дипломатический архив.

Ни Шеффер, ни его ассистент Жорж Шане не были востоковедами, и с дешифровкой табличек приходилось ждать до их прибытия в Париж. К счастью, Шарль Виролло, который собирался уйти в отставку со своего поста в Бейруте, оказался под рукой, чтобы изучить их. С первого взгляда казалось, что все таблички были идентичны табличкам Ассирии и Вавилонии. Однако даже беглый просмотр, сделанный опытным человеком, обнаружил неоспоримые признаки этнического и культурного разнообразия, следы завоеваний, колонизации и космополитической мешанины ведущего заморскую торговлю порта. Идентификация гавани по-прежнему оставалась спорной. Все надеялись, что глиняные таблички помогут разгадать ее историю и в то же время прибавят что-либо к нашим знаниям о критическом периоде, когда сталкивались и гибли великие империи, "морские народы" совершали набеги на побережья, а такие "окраинные" народы, как евреи, финикийцы и арамейцы, на короткое время утвердили свою независимость.

В ходе этого первоначального ознакомления Виролло обнаружил таблички, почти идентичные табличкам из Тель-эль-Амарны. Они относились примерно к тому же времени и, подобно им, содержали дипломатическую переписку. Кроме того, имелись письма официального и частного характера, отчеты о налогах, храмовые записи, трактат по ветеринарии (о лечении лошадей), судовой реестр, напоминающий лондонский Ллойд, записи о торговых сделках и другие самые разнообразные документы. Большая часть этого материала нелитературного характера была на аккадском ("вавилонском") языке и легко могла быть прочитана. Тесные связи с месопотамской цивилизацией еще раз были подчеркнуты шумерскими юридическими и религиозными текстами, столь же почитаемыми и изучаемыми в сирийском городе, как и в Ниневии или Вавилоне, — и это более чем через тысячу лет после того, как шумерский язык перестал быть живым языком. Кроме того, было большое число списков слов (синонимов), двуязычных табличек, словарей и т. п., призванных помогать писцам и способствовать ученикам в изучении литературной композиции и всевозможных художественных средств. Неуклюже написанные упражнения указывали, что "библиотека" была школой писцов, а также высшим учебным заведением для жрецов, наподобие тех, что существовали при египетских и месопотамских храмах.

По мере появления нового материала во время позднейших раскопок не осталось сомнения, что жители средиземноморского прибрежного города были подлинными полиглотами, хотя основные семито-месопотамские корни местной культуры продолжали проявляться со всей энергией. Со временем в библиотеке были обнаружены тексты на хеттском, египетском и хурритском языках, а также несколько записей, выполненных кипрским письмом. Всего насчитали восемь языков. Шарль Виролло, первым оценивший содержание и характер табличек, заметил: "Поистине как будто все цивилизации Востока, а также Запада во II тысячелетии назначили друг другу свидание в этой точке сирийского побережья".

Однако, как бы ни были интересны и богаты сведениями эти разнообразные тексты, их затмил другой вид глиняных табличек, составлявший огромное большинство ежегодных находок. Внешне неотличимые от остальных, эти таблички, казалось, были написаны начисто исчезнувшим письмом, если не на забытом языке. Хотя они тоже состояли из клинообразных знаков, вырезанных на влажной глине слева направо, Виролло вскоре заметил, что сходство с месопотамским письмом было лишь поверхностным. Вместо пятисот с лишним слоговых символов, требуемых для передачи шумерского, вавилонского или ассирийского клинописного текста, количество знаков в этих табличках было сокращено до ничтожно малой величины — примерно двадцать семь при первом подсчете, позднее было установлено, что их тридцать. Ни один из этих весьма простых знаков не имел двойника в традиционной клинописной слоговой азбуке.

Фрагмент из "Законов Хаммурапи" (II тыс. до н. э.), записанных слоговой вавилонской клинописью

Виролло знал основной принцип эпиграфики: любое письмо, которое может обойтись столь немногим числом элементов, должно быть алфавитным. Внезапная встреча с алфавитом столь раннего периода, когда, как предполагалось, он еще не был изобретен, ошеломила. Ни один ученый не подозревал о существовании клинописного алфавита во II тысячелетии. Правда, египтяне ввели псевдоалфавитные ("акрофонические") детали в свою письменность, но они не смогли довести дело до конца и вынуждены были сохранить свои составные, слоговые, идеографические и детерминативные (вспомогательные символы для передачи значения) знаки. Вдобавок существовало еще загадочное синайское письмо, обнаруженное Петри в наскальных надписях Синая.

Клинописный алфавит Рас-Шамры с обозначением фонетических эквивалентов

Некоторые считали, что это было приспособление семитского письма к египетским алфавитным знакам, что в 1930 г. являлось еще недоказанной гипотезой. Только за несколько лет до того другой французский археолог обнаружил в Библе саркофаг с финикийской алфавитной надписью некоего царя Ахирама, о времени правления которого велись долгие споры. Старейшим надежно установленным алфавитным документом, найденным в 1868 г., был Моавский камень с надписью, выполненной древним "еврейским" письмом, воздвигнутый царем Моава Мешей в IX в. до и. э. Долгое время существовало единое мнение, что финикийский алфавит, ставший алфавитом Запада, появился не намного раньше моавской надписи.

Телеграфное сообщение Шеффера в Париж о новом алфавите взволновало ученых всего земного шара и принесло Шефферу, в его сирийский лагерь, поздравления по радио и в письмах из Англии и Америки. Ориенталисты всего мира признали, что таблички, найденные в Рас-Шамре, содержат древнейший из известных алфавитов. Возможно, он был гораздо старше табличек, если судить по совершенству письма и тому факту, вскоре ставшему известным, что писцы Рас-Шамры уже приспособили его к другому, чужеземному, языку — хурритскому. Со времени находок в Рас-Шамре две таблички, написанные справа налево, в палестинском стиле, были выкопаны в Палестине. Занятно, что один такой образчик после этого был обнаружен и в Рас-Шамре. Эти две таблички являются дополнительным доказательством того, что клинописный алфавит не был изобретен в ночных бдениях гением-одиночкой из Рас-Шамры, как считали некоторые эксперты, но вполне мог иметь предшественников по всей ханаанской земле, которая до прихода евреев, по-видимому, отличалась поразительным культурным единством.

Но и гордый титул "древнейшего алфавита" продержался не очень долго. Другие фрагменты с неклиновидными алфавитными письменами, обнаруженные позднее в Сирии — Палестине, оказались еще древнее. В сущности, они, вероятно, предшествуют синайским надписям, которым они как будто родственны. Однако самый ранний список алфавитных букв, известный ныне, пришел из Рас-Шамры и является клинописным. Шеффер нашел его там через двадцать лет после первых раскопок, причем и на этот раз его ожидал сюрприз: последовательность знаков в этом алфавите была практически та же, что и у того, происходящего от финикийского алфавита, которому обучают в наших начальных школах. Следовательно, мы можем предположить, что финикийский и клинописный алфавиты с их соответствующими значениями согласных развивались совместно или взаимосвязанно. Возможно также, что финикийский алфавит появился первым, как склонны утверждать ученые в настоящее время. Вклад ханаанеян состоит не столько в том, что они изобрели то или иное письмо, сколько в том, что где-то во II тысячелетии до н. э. они развили принцип алфавитного письма и довели его до логического завершения. Это, несомненно, является одним из величайших достижений человечества.

Но как было научиться читать это новое письмо? Когда появились таблички с алфавитной письменностью, никто не мог быть уверен, на каком они языке, особенно в связи с тем, что Рас-Шамра была многоязычным прибрежным поселением. Тогда ученым не приходило в голову, что ханаанско-финикийские поселения простирались столь далеко на север, к Анатолии. Первой мыслью Виролло было приписать эти тексты минойцам — киприотам или даже митаннийцам. Загадка вполне могла оказаться неразрешимой. Перед учеными лежали древние тексты, написанные неизвестными знаками. Лишь немногие из них имели, если вообще имели, хотя бы отдаленное сходство с клиновидными слоговыми знаками. Никто не мог сказать, на каком языке они были написаны. Знание языка древних киприотов и минойцев было крайне неопределенным. И не было обнаружено какой-либо билингвы наподобие тех, которые сыграли основную роль в дешифровке других письменностей. Алфавитный список был найден, как мы отмечали, гораздо позже. Была ли вообще какая-нибудь надежда на дешифровку? И если да, то каким путем следовало идти?

Ученые долго утверждали, что неизвестная письменность на неизвестном языке не может быть дешифрована. Однако, будучи высказано в такой неконкретной форме, это утверждение является сомнительным и уязвимым. Многое зависит от значения слова "неизвестный", особенно в термине "неизвестный язык". С семантической точки зрения есть несколько степеней "неизвестного". Это утверждение может просто означать тавтологически, что "неизвестный" язык не может быть известным. "Неизвестный" язык, однако, может быть родствен известному (происходящему из общего корня) языку, либо "неизвестный" язык нерасшифрованного текста может оказаться более или менее знакомым, когда он станет доступным для прочтения. В последнем случае, как еще раз было доказано расшифровкой Вентрисом и Чэдвиком "линейного Б", которое было всего лишь древней формой ахейского греческого, успех в конце концов неминуемо придет. Если количество символов ограниченно, как в алфавите, шансы намного увеличиваются. Другой способ — разгадка секретных кодов криптографами. И действительно, частично используя эти способы, трое ученых, немец и два француза, пришли к разгадке.

В отличие от Артура Эванса, который всю жизнь утаивал критские глиняные таблички, надеясь расшифровать их все самостоятельно, Шарль Виролло тщательно переписал все алфавитные тексты из Рас-Шамры и на благо коллег опубликовал их в апреле 1930 г. в востоковедном журнале "Сирия", издателем которого был Рене Дюссо. Виролло в известном смысле был поставлен в невыгодное положение тем, что можно назвать — в духе Пиквика — слишком большим знанием. Он был в Белой Гавани и в Рас-Шамре, непосредственно изучил археологические памятники и, возможно, был чрезмерно поражен микенско-минойскими чертами, столь заметными в первых находках в некрополе Минет-эль-Бейды. Разумным предположением было связать появление странной письменности с агрессивными гостями, вторгшимися в среду обитания коренного населения Сирии, которое, согласно всем свидетельствам, до этого времени вполне обходилось традиционной клиновидной слоговой азбукой. Кроме того, Виролло, возможно, не примирился с тем, что главное прибрежное поселение в северной части Сирии может быть приписано финикийцам или ханаанеянам. Возможно также, что на него повлияла с энтузиазмом поддерживаемая в то время теория о том, что наш алфавит в конечном счете был эгейского (квазигреческого), а не азиатского финикийского происхождения.

Тем не менее именно Виролло предложил первый ключ, который его коллеги, профессор Ганс Бауэр из университета в Галле и отец Поль (позднее Эдуард) Дорм, успешно применили. Первой ниточкой был алфавитный характер письменности. Затем Виролло заметил в тексте вертикальные линии, которые, весьма вероятно, служили словоразделителями. Очевидно, этот язык состоял из довольно коротких слов, редко превышающих три-четыре буквы. Эта особенность исключала вероятность того, что язык был греческий или "микенский". К этим общим соображениям Виролло добавил одну более конкретную деталь.

По счастливой случайности сразу же после извлечения глиняных табличек Шеффер обнаружил у подножия лестницы в "библиотеке" клад из семидесяти четырех бронзовых орудий и инструментов. Пять бронзовых топоров имели надписи теми же алфавитными символами. Длина надписей менялась, но несколько символов, если не слов, повторялось. Виролло нашел также более длинное слово — из шести букв — в начале таблички, которому предшествовало, по всей вероятности, слово из одной буквы. Последнее, предположил Виролло, соответствует французскому "а" (английскому "to") или аккадскому "ана", видимо использовавшемуся в эпистолярном обращении или в формуле посвящения. Кроме того, более длинное слово, общее для обоих документов, было, возможно, именем лица — быть может, владельца "библиотеки". (Оказалось, что это титул верховного жреца.) Еще одно слово повторялось на двух топорах. Оно состояло из четырех букв, и Виролло решил, что оно обозначает название предмета — "топор", — на каком бы языке это ни было. Виролло правильно понял эти слова. С замечательным предвидением он заявил: "Если бы можно было собрать все слова в различных восточных языках, которые обозначают "топор", несомненно, удалось бы прочитать это слово на топорах из Рас-Шамры. При отсутствии билингвы определения этих четырех букв, возможно, будет достаточно для расшифровки всех остальных текстов".

Пока Виролло спокойно работал в Париже в намеченных им направлениях, Дорм из библейской школы в Иерусалиме, находившейся под руководством французов, и Ганс Бауэр в Галле приняли вызов. Оба они были опытными ориенталистами и филологами и работали также с шифровальными кодами. Дорм, служивший во время Первой мировой войны во французской разведке в Салониках, был награжден за успехи в расшифровке вражеских секретных донесений. Хотя трудно установить приоритет в научных открытиях, когда три человека работали одновременно в схожих направлениях и каждый в какой-то степени использовал успехи других, обычно считается, что Бауэр первым разработал гипотезу, согласно которой неизвестный язык был северо-западным или просто западным семитским диалектом, родственным ханаанскому и тесно связанным с еврейским. Как бы то ни было, он заявил об этом в короткой статье в ежедневной берлинской газете "Фоссише Цайтунг" 4 июня 1930 г.

Расшифровка была сделана Бауэром прямо-таки молниеносно. Он сам с гордостью приводит эти даты: 22 апреля он получил в Галле номер журнала "Сирия". Менее чем через неделю, 27 апреля, дешифровка была в основном закончена, и 28 апреля Бауэр уведомил Рене Дюссо о своем успехе; 15 мая он отослал свое предварительное сообщение в "Фоссише Цайтунг". Ганс Бауэр (1878–1937) был в то время одним из ведущих немецких исследователей восточных языков. Он владел китайским и малайским, но специальностью его была семитская семья языков, включая арамейский, аморитский, аккадский и другие ее разновидности. Он написал несколько грамматик арамейского и древнееврейского языка. По его собственному заявлению, недавнее изучение синайской письменности подготовило его к работе над сделанными Виролло копиями алфавитных документов из Рас-Шамры. Естественно, он склонился к семитскому толкованию.

Бауэр знал, что его предположение о западносемитском характере языка было, по крайней мере, сомнительным, но считал, что эта версия стоит проверки. Краткость слов наводила на мысль о типичной безгласной передаче семитского текста. С первого взгляда у него появилось интуитивное ощущение того, что это был семитский язык. Бауэр занялся анализом частотности употребления некоторых букв, предположив, что это позволит обнаружить семитские особенности языка. Западные семитские языки имеют три существенных признака: префиксы, суффиксы и однобуквенные слова, которые все должны быть представлены определенными согласными (и еврейским "алифом") в различных комбинациях. Бауэр принял допущение о наличии соответствующего свойства в языке Рас-Шамры и на этой основе начал определять и анализировать префиксы, суффиксы и однобуквенные слова в табличках, а также приравнивать уже известные западносемитские фонетические значения к соответствующим клинописно-алфавитным знакам. Второй шаг был решающим и потребовал гораздо больше изобретательности, чем может показаться сейчас, когда мы знаем решение. Прежде всего, хотя выбор и был не так велик, число букв, которые могли встречаться в этих трех категориях, было все еще значительным. Бауэр выписал эти буквы. Префиксы в западносемитском языке использовали "алиф", "й", "м", "н", "т" и иногда "б", "х", "к", "л", "в". Суффиксы включали "х", "к", "м", "н", "т" и, вероятно, "в" и "й". Однобуквенные слова состояли из "л" и "м" и иногда "б", "к" и "в". Сравнение этих категорий показало, что три буквы — "к", "м", "в" — встречаются во всех трех. После этого приравнивание семитских букв и клиновидных знаков Рас-Шамры стало вполне возможным. Задача еще более упростилась, когда три буквы были сведены к двум — "м" и "в", которые использовались чаще других. Наконец, Бауэр получил возможность выбрать из двадцати семи клиновидных знаков (позднее было установлено, что на самом деле их тридцать) два, которые, вероятно, были эквивалентами "м" и "в". Путем нескольких похожих рассуждений он дошел до альтернативы для "н" и "т", которые были общими для префиксов и суффиксов. Но что было делать с ними дальше?

Предположения Виролло пришли на помощь Бауэру. Однобуквенный символ для предлога "к" соответствовал в семитском языке "л". Как только знак "л" был установлен, Бауэр начал действовать в духе алгебраических уравнений, где "икс" — неизвестное — является функцией известных величин. Чтобы определить "м", Бауэр прибег к семитскому слову "млк", означающему "царь". Весьма вероятно, что это слово встречалось часто. С этого времени немецкий филолог начал искать трехбуквенное слово, первая буква которого в клинописном алфавите была бы "м/в", вторая — "л", а третья неизвестна. Метод оказался плодотворным. Бауэр определил "м" (а также "в") и "к". С этого момента дело пошло быстрее, так как угаданные слова помогали определить значение различных букв. Два знака, повторявшиеся в тексте, напоминавшем список следующих друг за другом имен (как в библейской генеалогии), дали ему "бн", означающее "сын". Имя известного семитского бога Баала (семитское "б’л"), которое, как следовало ожидать, должно было упоминаться в текстах, теперь было обнаружено сравнительно легко. И так далее. Через три дня Бауэр был убежден, что расшифровал двадцать букв наверняка и четыре — с большой степенью вероятности. В его статье в "Фоссише Цайтунг" были приведены имена нескольких финикийских божеств и фонетические термины числительных.

Однако он сделал несколько ошибок. Две буквы были определены неправильно из-за приписывания еврейского произношения слова "топор" — "грзн" — четырем символам на бронзовых орудиях, отобранных Виролло. Как было показано позже, на диалекте Рас-Шамры это слово произносилось как "хрсн". Две неправильные буквы легко могли вызвать беспорядок в алфавите, состоящем из столь небольшого числа символов. Фактически Бауэр прочитал правильно семнадцать букв. Это было большим достижением, хотя еще и не позволило прочитать тексты Рас-Шамры.

Летом 1930 г. отчет Бауэра в "Фоссише Цайтунг" привлек внимание человека, которому было предопределено стать одним из крупнейших специалистов века в области библейской археологии. Американец У. Ф. Олбрайт, который тогда, в начале своей карьеры, был занят раскопками в Тель-Бейт-Мирсиме, близ Иерусалима, живо интересовался раскопками в Рас-Шамре и со временем сделал несколько первых английских переводов алфавитных клинописных текстов. Он знал о том, что Дорм работает над копиями Виролло, и сообщил ему о заметке в немецкой газете. На основе открытий Бауэра Дорм исправил одну свою ошибку (он спутал "н" и "т"). Продолжив работу, он правильно истолковал двадцать знаков и великодушно сообщил об этом Бауэру. Бауэр, в свою очередь, включил их в усовершенствованный вариант своей расшифровки — так называемый "Алфавит 5 октября 1930 г.".

С этого момента инициатива опять перешла к Шарлю Виролло. Ставший к тому времени профессором Сорбонны, Виролло, хотя и медленнее, пришел к аналогичным заключениям. Теперь он исправил ошибки, сделанные Дормом и Бауэром (например, две неправильные согласные в слове "топор"), установил три альтернативных значения "алифа" (в древнееврейском языке есть только одно), окончательно установил тридцать знаков в алфавите Рас-Шамры и завершил дешифровку. Виролло также успешно сделал первые полные переводы. Впоследствии он стал официальным издателем документов из Рас-Шамры.

Была ли уверенность в том, что интерпретация алфавита правильна? Когда Виролло начал издавать связные и вразумительные переводы текстов, большинство сомнений рассеялось. Для тех, кто нуждался в более строгом доказательстве, были другие подтверждающие данные. Некоторые таблички, например, содержали имена несемитских хурритских богов, совершенно неожиданные в этом контексте. Отдельные списки городов на месопотамском аккадском языке, с одной стороны, и в новой алфавитной клинописи — с другой, хотя и не идентичные и не в одинаковой последовательности, содержали совпадающие названия. Аккадское слоговое произношение, кстати, также помогло реконструировать возможное произношение языка Рас-Шамры, оставшееся неопределенным из-за манеры писать без гласных. Самое точное доказательство было представлено другим списком, в котором приводилось количество сосудов вина, привезенных в Рас-Шамру несколькими (вассальными?) городами. После каждого названия города шло соответствующее количество, написанное алфавитом Рас-Шамры. Если эти фонетические значения числительных были правильны, они составили бы сумму в сто сорок восемь сосудов. Оказалось, что сумма, записанная на аккадском языке, была "I me’at 48 Dug Gestin" — "148 сосудов вина".

Пока в 1930 г. проводилась работа по дешифровке, Клод Ф.-А. Шеффер и Жорж Шане начали вторую кампанию, в сопровождении жены Шеффера. На этот раз организаторами были Академия надписей, Лувр и французский Департамент просвещения. Дополнительные фонды позволили Шефферу нанять двесги пятьдесят местных рабочих, и он смог выкопать значительное количество клинописных табличек. Объявление о вновь открытом алфавите обратило внимание всего мира на новую экспедицию. Все взоры были устремлены на этот город в Северной Сирии, до сих пор известный под современным арабским названием мыса, на котором он находился, — Рас-Шамра (точнее — Рас аш-Шамра) или под именем близлежащей гавани Минет-эль-Бейда. С самого начала холм Рас-Шамра представлялся Шефферу и его коллегам местом, где когда-то существовал древний город несомненно большого размера и значения — вероятно, центр весьма обширного города-государства.

Шеффер тогда еще не знал, что ученые уже давно интересовались названием одного города, до тех пор не получившим убедительного объяснения, — Угарита. Оно было упомянуто в египетской "Поэме Пентаура" (Пентовера), датируемой временем Рамсеса II, чей сомнительный военный триумф над хеттским войском она восхваляла. Шесть упоминаний об этом городе было в табличках из Тель-эль-Амарны. В одном из амарнских писем царь Тира сообщал Аменхотепу IV: "Угарит, царский город, был разрушен огнем. Половина города была сожжена, другой половины больше нет". Это вполне могло быть ссылкой на разрушительное землетрясение. Другое письмо сообщает, что город подпал под влияние хеттов, заклятых врагов фараона. Дополнительная информация об Угарите была обнаружена в клинописных архивах хеттов в Богазкёе и в письмах Хаммурапи. Через несколько лет записи из Мари, аморитского центра в Северной Месопотамии, принесли новое свидетельство. Все эти данные указывали, что Угарит был влиятельным ханаанским городом, расположенным, вероятно, на побережье Сирии, в районе, горячо оспариваемом хеттской и египетской империями.

В отличие от других ханаанско-финикийских городов, как, например, Библ, Бейрут, Аккра, Тир и Сидон, Угарит, кажется, исчез с арены истории во время смертельной борьбы и упадка двух великих ближневосточных империй и начала набегов "народов моря" около 1200 г. до н. э. Что случилось с ним? Сирия была тщательно исследована археологами и другими учеными, и шансы найти какие-либо следы этого города были весьма малы. Рас-Шамра тогда еще не появилась на сцене. Собственно говоря, во время первой экспедиции Шеффер был уверен, что обнаружил древнее название Рас-Шамры, когда иероглифическая надпись на уже упомянутой египетской вотивной стеле была прочитана как посвящение Баалу Цафона. Казалось вполне очевидным, что статуя была поднесена египтянами богу-покровителю города, называемого Цапуну (или Цафон). Некоторое время авторы французских публикаций придерживались этой точки зрения.

Но У. Ф. Олбрайт, профессор университета Джонса Хопкинса в Балтиморе, отнюдь не был в этом убежден. Его острая проницательность, которая еще раз драматически проявилась на раннем этапе восстановления свитков Мертвого моря, заставила его усомниться в выводе французских коллег. В 1931 г. в небольшом примечании к научной статье на другую тему он несколько раз подчеркнул тот факт, что Рас-Шамра была, по всем данным, "городом весьма значительным", в то время как город под названием Цафон (в действительности мифологическое название ханаанского Олимпа) нигде ни разу не был упомянут. Как могло быть, чтобы крупный городской центр, подобный этому, не был назван в древних записях? С другой стороны, была местность, игравшая значительную роль во всевозможных документах II тысячелетия, — Угарит, город, местонахождение которого все еще не было определено. Олбрайт заявил: "Идентификация с Угаритом, упоминаемым в клинописных и египетских надписях II тысячелетия, кажется весьма вероятной". Он обещал коснуться этого вопроса в будущей публикации, которая так никогда и не появилась.

Причина этого была проста. Через год в статье о текстах Рас-Шамры Олбрайт заявил, что таблички, недавно расшифрованные Виролло, делают дальнейшие усилия по идентификации Угарита ненужными. Появились новые данные: несколько колофонов, приложенных к алфавитным документам, содержали название "Угарит".

В одном из них имелась дата: 3-й год правления "царя Угарита" по имени NGMD.

С этого времени название Угарит стало еще более известным, чем Рас-Шамра, и употреблявшийся там язык — предположительно западносемитский (место его в более широком понятии семитской группы языков все еще обсуждается) — обычно называли угаритским. Любая хорошо укомплектованная университетская библиотека с тех пор постоянно вносит новые наименования в каталог под рубрикой "Угарит", и к настоящему времени мы видим такие новые области исследования (назовем лишь часть из них), как угаритология, угаритская филология, угаритская мифология, грамматика и эпиграфика. В существующих программах большинства теологических семинарий угаритский язык в значительной степени заменил арабский в качестве лингвистической основы для изучения древнееврейского языка Ветхого Завета.

В каталоге исследований, связанных с Угаритом, угаритская литература вполне может оказаться наиболее значительной темой. Чтобы понять ее значение, следует принять во внимание, что до 1929 г. ученые безоговорочно полагали, будто вся литература высокообразованных ханаанеян и финикийцев была безвозвратно утрачена. Сохранилось несколько фрагментов, приведенных Евсевием в IV в. со слов финикийского историка по имени Филон из Библа. Но приведены они были в полемических целях. Еще менее достоверными были отрывки из произведений полулегендарного финикийского поэта Санхуниатона, приведенные Филоном. Замечательно было то, что глиняные таблички Угарита представляли утерянную литературу, написанную на утерянном языке забытыми письменами, но еще значительнее были те научные выводы, на которые наталкивало ознакомление с их содержанием. Серьезные ученые долгое время сожалели о том, что мы ничего не знали о религиозных представлениях ханаанеян, их культах, ритуалах и поэзии, которые, несомненно, пролили бы свет на происхождение некоторых библейских книг, особенно позднего периода, как, например, Псалтири. Книги Иова и некоторых Книг пророков. До какой степени древние евреи находились под влиянием ханаанских образцов?

С другой стороны, не относились ли более ранние библейские книги к доханаанским, а следовательно, довольно древним еврейским преданиям? Знакомство с ханаанскими текстами, возможно, обнаружило бы заимствования, по крайней мере столь же обширные, как заимствования древних евреев из египетской и месопотамской литературы. Ни одно из этих ожиданий ученых не было обмануто, даже несмотря на то, что в горячке открытия было, по-видимому, провозглашено значительное число сенсационных параллелей и взаимосвязей, которые не удалось потом подтвердить. Эти чрезмерно претенциозные заявления напоминали первую реакцию, вызванную свитками Мертвого моря. Рене Дюссо в своем резюме угаритских находок попытался идентифицировать Фарру, отца Авраама, и возвести раннюю историю израильтян к ханаанским преданиям. Утверждали также, что большая часть угаритских мифов возникла на крайнем юге Палестины, милях в четырехстах от Рас-Шамры, в Негеве. Это также не может быть доказано. Несмотря на такие преувеличения, основанные на неправильном чтении трудных текстов, ханаанские мифологические и религиозные тексты принесли много ценных сведений.

Ханаанские ритуалы и мифы были известны только со слов авторов Ветхого Завета, которые заявляли, что презирают это "идолопоклонство", хотя, однако, давно уже высказывалось предположение, что древние евреи обязаны им больше, чем хотели бы в этом признаться. Теперь, наконец, ханаанеян можно было выслушать непосредственно. То, что они могли сказать, имело существенное значение не только для ученых, изучающих Библию и сравнительную историю религий. Перед людьми предстала впечатляющая мифология, которая вполне могла сравниться с мифологией греков. В некоторых легендах звучали эпические нотки, напоминающие Эпос о Гильгамеше и "Илиаду". Более того, их тематика, система образов и выбор слов пролили свет на неясности в древнееврейской и гомеровской литературе. Мифологические тексты ханаанеян помогли объяснить развитие европейской трагедии и комедии из ритуалов в виде драматического действа, — прославляющих смерть и воскресение бога растительности.

Если судить по безупречной форме, в которой эта давно утерянная литература была написана где-то в первой половине XIV в. до н. э., ее истоки были намного более древними. С точки зрения лингвистики близкое родство языка этой литературы с древнееврейским обещало существенно продвинуть вперед наше знание библейского словаря и прояснить древнееврейские слова, которые были неправильно поняты или имели сомнительное значение. Некоторые отрывки из Ветхого Завета, точный смысл которых ускользал от ученых, оказались дословными заимствованиями у ханаанеян. Это же относилось к метафорам, эпитетам и мифологическим намекам, смысл которых до сих пор был туманным и теперь получил разъяснение с помощью ханаанских соответствий. В случае искажений и замен, сделанных современными критиками и переводчиками Библии, угаритское словоупотребление часто могло быть использовано для контроля. Во многих случаях, когда ученые предложили остроумные изменения в словах и значениях, угаритские источники указали, что традиционный текст был ближе к оригиналу.

Более старое, политеистическое ханаанское учение и монотеистическое, "боговдохновенное" древнееврейское Писание тесно связаны и в то же время в значительной степени противоположны: ханаанская литература оказала существенное влияние на иудаизм и одновременно вызвала ожесточенный антагонизм с его стороны. Древнееврейская религия, какой бы уникальной по духу она ни была, созрела, по крайней мере до некоторой степени, в ханаанском окружении и не может быть до конца понята в отрыве от него. Более того, сам Ветхий Завет достаточно свидетельствует о том, что суровые нормы, установленные его учителями, редко соблюдались большинством израильтян (многие из которых были покоренными прозелитами), в то время как местные, ханаанские, культы находили в их душе живой отклик. Библия полна примеров того, как массы израильтян, а иногда даже их цари принимали ханаанское идолопоклонство в качестве неофициальной магии, существовавшей бок о бок с их национальным культом Яхве. Более того, ханаанская религия могла содержать зачатки монотеизма.

Из угаритских текстов отчетливо видно, что ханаанская религия середины II тысячелетия до н. э. была откровенно натуралистической. Целью ее было объяснить и контролировать великие силы природы: жизнь — смерть — воскресение, дождь, но прежде всего — плодородие. В духе первобытных религий природные явления олицетворялись антропоморфными божествами, и, как и во всех культурах сравнимого уровня, от Китая до древней Европы и Мексики, в изображениях богов и обрядах господствовала откровенная эротика. Каковы бы ни были эстетические достоинства угаритской мифологии — а они были значительны, — угаритская религиозная поэзия первоначально мыслилась не как искусство, но как ритуал для того, чтобы умилостивить богов и обеспечить нормальное течение плодородного цикла (годичною или семилетнего). Религия была в основном функциональной, и человеку отводилось известное мест и доля ответственности в общем порядке вещей. Смертный состоял в задушевном общении с природой и отнюдь не был в ней пассивным чужаком. Ритуалы людей были эффективным средством, помогавшим богам одерживать победы в их битвах. В этом свете мы и должны рассматривать такие религиозные обычаи, как храмовая проституция обоих полов, скотоложество и приношение в жертву детей, бывшие частью многочисленных обрядов в честь плодородия, которые древние евреи находили столь отвратительными, хотя они и сохранили некоторые пережитки их, как, например, "прохождение через огонь", эвфемизм человеческого жертвоприношения, а также почитание изображений и даже в определенной форме храмовую проституцию.

Вера ханаанеян, возможно, вообще не имела этического измерения. В самом деле, боги многочисленного ханаанского пантеона, подобно богам Олимпа (между ними есть и "семейное" сходство), вели себя так же скандально, похотливо, завистливо и даже кровожадно, как и некоторые из их двойников среди людей. Как у Гомера, коварство считалось одной из самых замечательных черт характера. "Девственная" богиня Анат, ханаанская Диана, была кровожадной садисткой и наилучшим образом проявила свое неистовство, защищая своего возлюбленного Баала, молодого выскочку, который был готов занять место верховного бога, даже несмотря на то что это угрожало ее отцу, ханаанскому сверхбогу, кроткому Элу, который, по-видимому, страдал старческим слабоумием:

Притязания Баала на собственный дом были, как сказал Сайрус Гордон, мифологическим прецедентом строительства храма Яхве в Иерусалиме. "Оба сообщения органически связаны идентичностью мотивов и установок. В обоих случаях претензии бога возрастают до того, что он более не мыслит для себя достойного существования без собственного дома… Времена изменились: пришел Израиль, а раз Израиль высоко поднял голову среди прочих народов, то и культовые требования к богу Израиля соответственно поднялись… Библейские и угаритские указания о строительных материалах (ливанский кедр, покрытый металлом) также связывают мифический и исторический дома соответственно Баала и Яхве". Существует много таких любопытных параллелей между угаритскими и древнееврейскими текстами, начиная с самих имен ханаанских богов: Баал и гораздо чаще Эл, или Элохим, выступают синонимами древнееврейского Яхве, который также разделял многие божественные атрибуты со своими языческими тезками. Некоторые ученые нашли даже упоминание о самом Яхве (в форме YW) как об одном из ханаанских божеств.

Основная тема победа над хаосом, столь отчетливо выраженная в угаритской литературе, является центральной и в Библии. Она обусловила библейский взгляд на историю, моральный порядок и Божественное правление. Торжество Яхве, как и Баала, заключалось в установлении космического равновесия. Как и Баал, Яхве связан с бурей и дает знать о себе сотрясениями земли, темными тучами, молниями и громом. "Тот, кто восседает на облаках" — описание Баала, перенесенное евреями на Яхве. Было отмечено, что, судя по образному стилю и интонациям, 29-й псалом, возможно, первоначально был гимном ханаанскому богу, перенятым почитателями Яхве. Значительная часть 104-го псалма, несомненно, основана на ханаанской мифологии и может быть понята только в ее свете. Кроме того, когда 48-й псалом упоминает, вопреки всякой географической реальности, о святой горе Сион в глубинах Севера (древнееврейское Цафон), становится ясным: Цафон был Олимпом ханаанского пантеона на дальнем Севере, излюбленной резиденцией Баала. Одним из врагов Баала был Левиафан — семиглавая гидра, общая для угаритской и греческой мифологии, — которого Баал убил, как и Яхве в Ветхом Завете.

Существует также сходство в религиозных обрядах, литургии и институтах. В ханаанском Угарите был и свой "первосвященник", и своя "святая святых". Еврейская Пятидесятница имела ханаанский прообраз. Кроме того, близкую аналогию можно усмотреть в древнееврейской системе жертвоприношений и в церемониях очищения. Празднества и святые дни, как, например, Новый год, день искупления и праздники урожая с их сельскохозяйственными ассоциациями (включая поедание незаквашенного хлеба), имели предшественников в ханаанских традициях.

По всем признакам угаритские тексты являются развитием общего сирийского наследия при значительном месопотамском влиянии. Ветхий Завет в роли враждебного критика или беспристрастного наблюдателя отражает те аспекты ханаанской религии и общества, с которыми израильтяне соприкоснулись во время их пребывания в Палестине. Однако тот факт, что Угарит был частью более широкой ханаанской цивилизации, не умаляет местного литературного развития в ее северном аванпосте, которое подняло фольклор до поэтического уровня, невзирая на его ритуальное происхождение или предназначение. Ханаанские тексты, хотя и написанные в виде эпических поэм, напоминают стиль, ритм и систему повторов библейского стиха. Ближе всего к ним триумфальные песни Мириам и Деборы. Тематически некоторые ханаанские легенды и мифы близко совпадают с греческими и римскими, чем подчеркивают связь между древним Ближним Востоком и классическим миром. Наша банальная манера отделять Грецию от ее восточной прародины и сентиментально преувеличивать ее уникальные черты и новшества не позволяет нам открыто взглянуть на очевидные факты. Здесь перед нами широкое поле для исследований. Отнюдь не самой незначительной заслугой литературных находок в Угари-те является то, что они привели к исследованиям в этом направлении.

Общий характер ханаанской религии яснее всего обнаруживается в угаритской версии мифов о великом Баале. Однако из-за фрагментарности имеющихся у нас табличек единство и последовательность мифов остаются спорными. Тем не менее мощная основная тема ясна. Она неизменно описывает восхождение Баала на царство среди богов, его борьбу за власть с соперниками — бесплодными силами Яммом (Посейдоном — Океаном) и Мотом (Гадесом). Временные неудачи и конечная победа драматически воспроизводят цикл смерти и воскресения, увядания и расцвета. Баалу оказывает помощь пылкая Анат, к которой Эл, изгнанный подобно королю Лиру, обращается, и не без оснований, с упреком:

Всего у нас есть около дюжины поврежденных табличек, повествующих о полной превратностей карьере Баала и действенной роли Анат в качестве его подруги и сестры-возлюбленной. Различные эпизоды оживлены жестокими битвами, душераздирающей картиной истребления человечества, интригами, обманом и политикой силы среди богов, буколическими пиршествами (причем вино поглощается в астрономических масштабах), примирениями и снова битвами. Баал может быть убит; милостивый Эл, отец богов, знает, что он снова воскреснет.

В этих строках звучит надежда: благоговение перед лицом диалектических процессов природы и вера в вечное возвращение искупителя — царя изобилия.

Другим жанром угаритской литературы являются легенды о смертных героях. Были обнаружены два основных фрагмента эпических поэм о Керете и Акхате, которые могли быть историческими персонажами. Но эпосы поглотили так много элементов ханаанской мифологии, что их считают частью религиозной литературы. Они выражают тот же интерес к плодородию и ритуалам, однако в центре внимания стоят земные, точнее — полубо-жественные царственные персонажи. К счастью, эти фрагменты содержат также достоверные картины ханаанской жизни. Доминирующим в обеих поэмах является желание обеспечить себе мужское потомство. Как и в случае с Авраамом, бог объявляет человеку о предстоящем осуществлении его династических устремлений еще до того, как имела место биологическая предпосылка счастливого события. И хотя окончания эпосов не найдены, развязку почти наверняка должно составлять чудесное омоложение или оживление героя.

Легенда о Керете (KRT) записана на трех обломанных табличках с колофоном, упоминающим угаритского царя XIV в. Она рассказывает о подобном Иову сирийском правителе, который потерял свою семью и с тех пор живет в печали. Мы видим, как он удаляется во внутренние покои, проливая, как это свойственно всем эпическим героям Средиземноморья, обильные слезы:

Затем Эл приказывает Керету искать в далеком Удуме (Эдоме?) прекрасную дочь могущественного царя Пабела, которая родит ему детей. Получив наставление, Керет, чтобы подкрепить свои любовные притязания в глазах будущего тестя, собирает большую армию. По дороге он отдает дань уважения святилищу Ашеры, верховной богини, и обещает ей щедрое подношение, если его миссия увенчается успехом. Прибыв в Удум (для вящей убедительности с армией в несколько миллионов человек), Керет просит выдать за него царевну,

Пабел не хочет отдавать свою дочь, но вынужден уступить под давлением буйного войска Керета, которое угрожает разрушить страну.

Все идет хорошо у Керета. В должное время вырастают у него прекрасные сыновья и дочери. Но он не сдержал обет, данный богине Ашере, и к концу рассказа Керет ослабевает, а одновременно по божественному предопределению страна и ее народ приходят в упадок и беднеют. Собственный сын царя поднимается, как второй Авессалом, против него и приказывает ему отречься от власти. Поврежденная табличка заканчивается сценой, когда Керет призывает на своего мятежного сына проклятие богов. Возможно, была еще одна табличка, в которой гнев богини в конце концов смягчался и к Керету возвращалась прежняя сила, а к его стране — процветание.

В сказании об Акхате боги и люди общаются между собой более свободно. Когда этот текст был найден, его назвали "Эпосом Даниила" (или Дан’эла), отца героя, но одна из начальных строк, расшифрованная позднее, делает первое название более вероятным. Дан’эл вполне может быть отождествлен с тем Даниилом, о котором пророк Иезекииль говорит несколько раз как о мудром и святом человеке и которого он даже упоминает в связи с ханаанским городом Тиром. Угаритский Даниил принадлежит к людям праведным и богобоязненным, подобно Керету в расцвете сил, который "разрешает дело вдовы, выносит решение по делу сироты". Столь же ревностно он исполняет и свои обязанности жертвователя по отношению к богам. Наконец, Баал вступается перед Элом за несчастного человека, "который не имеет сына, как его братья". Итак, Даниилу предстоит получить сына. Когда божественные посланцы приносят ему благую весть, он вне себя от радости. Счастливое событие должно быть отмечено в самом расточительном стиле, с празднествами, продолжающимися семь дней. Еда и вино раздаются свободно, и всем обеспечено развлечение.

Сын Даниила, Акхат, растет, став отцу дороже зеницы ока. Однажды, во время выезда царского двора за пределы города, Даниил видит Кушар-Хасиса (точное соответствие Гефесту — Вулкану), бога ремесел, божественного кузнеца. Даниил приглашает бога в свой дом и приказывает жене приготовить какое-то особое блюдо, получив за это от него могучий лук в качестве подарка для Акхата. Однажды, охотясь со своим новым оружием, Акхат встречает девственную богиню Анат, которая видит чудесный лук и хочет его получить. Но Акхат не поддается уговорам, несмотря на обещания сказочного богатства. Вместо этого он довольно дерзко предлагает, чтобы богиня отправилась к Кушар-Хасису и заставила его сделать для нее другой лук. Анат настаивает и даже обещает юноше вечную жизнь. На такое предложение Акхат реагирует с презрительным недоверием. Как может простой человек получить бессмертие? Здесь поэма отражает пессимистическое отношение к судьбе человека, которое уже было выражено в Эпосе о Гильгамеше. Акхат не принимает всерьез такое абсурдное обещание. Он не сомневается, что старость со временем придет к нему, его волосы побелеют. Он дерзко отвергает предложение богини и, добавляя оскорбление к обиде, спрашивает, зачем женщине оружие, предназначенное для мужчины, для воина. Это было последнее, непростительное оскорбление, переполнившее чашу. Анат изображает на лице вымученную улыбку, тем временем уже планируя свою месть. Она обращается с жалобой прямо к своему отцу Элу и устраивает ему очередную истерику. Как обычно, он уступает ей. Затем она нанимает убийцу для осуществления своего плана. В тексте, носящем следы переделок, есть намек, что она имеет в виду своего рода мнимое убийство и собирается вернуть Акхата к жизни после того, как получит желанный лук. Но ее наемник портит все дело, и убитого героя пожирает гриф, прежде чем он мог быть оживлен.

Смерть Акхата вызывает катастрофическую засуху. Сестра Акхата правильно истолковывает печальный знак и уведомляет своего отца, который отправляется на поиски тела сына, чтобы похоронить его. Он связывает грифов с убийством и просит помощи у Баала. Хищные твари умерщвляются одна за другой, для того чтобы Даниил мог осмотреть их внутренности, но ни в одной нет следов Акхата, и Баал милостиво возвращает птиц к жизни. Наконец подстрелена мать грифов, и — увы! — именно она сожрала плоть и кости Акхата. Даниил берет останки сына и хоронит их. Затем он возвращается во дворец, где проводит семь лет в трауре и плаче.

Пугхат, дочь Даниила, тем временем обнаружила убийцу своего брата, который, будучи под хмельком, похвалялся своим отвратительным преступлением. На этом текст обрывается, но мы можем быть уверены, что убийца получает справедливое возмездие и боги возвращают Акхата его отцу — по крайней мере на время, как Прозерпина была возвращена ее матери Деметре.

Клинописные таблички содержат другие ханаанские мифы и легенды. Одно космогоническое описание рождения богов имеет форму своего рода либретто, дополненного сценическими указаниями. Другое повествование — о влюбленном боге луны Йарихе, вожделеющем к богине Никкаль, — начинается, подобно "Энеиде" и другим западным эпосам, словами: "Я воспеваю Никкаль".

Ханаанская литература на глиняных табличках из холма Рас-Шамра расширила горизонты наших знаний о древнем Ближнем Востоке. В том, что она раскрыла перед нами ханаанские корни Ветхого Завета, состоит лишь один из ее многих выдающихся вкладов. Эти тексты не только ценны для науки как прототипы, но прекрасны и сами по себе как литературные произведения.

Несколько теологов, изучив угаритскую мифологию, признались, что шокированы неистовством и порочностью ханаанской религии. Они сочли ее грубой формой политеизма, "мерзостью язычества", искоренение которой древними евреями в Палестине было благочестивым и богоугодным делом, хотя, к несчастью, и не доведенным до конца. Этот взгляд, кроме того, что он сомнителен морально, игнорирует тот факт, что иудаизм и во время заимствования от этой более примитивной религии, и во время борьбы против нее находился под ее влиянием. Многие прерогативы Яхве были первоначально прерогативами Баала или Эла; Даниил Праведный был ханаанеянином, а не древним евреем. Точно так же дух, если не функции, пророка вполне могли быть знакомы ханаанеянам. Поэтому мы должны относиться к ним с гораздо большим уважением, так как, несмотря на свою незрелость, ханаанское учение является законным предшественником иудейско-христианской традиции. То, что древний народ, изобретший алфавит, теперь может говорить с нами через посредство своей литературы, является достойным основанием для радости.