I.

Шерлок Холмс

Это было в 1878 году, когда я защитил при Лондонском университете свою диссертацию на степень доктора медицины. Пополнив мои познания в Нетлей (что необходимо для желающих делать карьеру военного врача), я поступил старшим помощником военного врача в пятый стрелковый Нортумберландский полк. Полк этот находился в то время в Индии, и, прежде нежели я успел присоединиться к нему, началась вторая война с Афганистаном. Высадившись в Бомбее, я узнал, что мой полк уже перешел границу и находится в самом сердце неприятельской страны. Я присоединился к нескольким офицерам, которые были в таком же положении, как и я, и мы вскоре благополучно достигли города Кандагара. Там я нашел мой полк и немедленно же приступил к отправлению своих обязанностей. Для большинства участников кампании война представлялась в виде повышений и чинов, а на мою долю выпадали одни горести и болезни. Перемена должности заставила меня отправиться в Беркширский полк, с которым я и принял участие в роковой схватке при Мэйванде. Я был ранен в плечо осколком ядра. У меня раздробило ключицу, повредило соседние артерии, и, истекая кровью, я неминуемо попал бы в руки жестоких врагов, если бы не самоотвержение моего денщика Мюрайя. Он подхватил меня на руки, затем перекинул поперек седла пойманной им свободной лошади и доставил на английский перевязочный пункт.

Измученный невыносимой болью, сильно ослабевший от различного рода лишений и неудобств военной жизни, я был отправлен в поезде для раненых в госпиталь в Пешавэре. Здесь я почувствовал себя значительно лучше и даже вскоре был в состоянии не только прогуливаться по палате, но и выходить на солнышко, на веранду. Но меня постигло новое горе. Я схватил болотную лихорадку, этот бич индийских владений. Несколько месяцев я провел между жизнью и смертью. Наконец я почувствовал себя несколько лучше, и доктора решили отправить меня на родину в Англию. Я взял место на транспортном судне «Оронто» и спустя месяц уже высаживался в Портсмуте. Здоровье мое было навсегда подорвано. Благодаря отеческому отношению ко мне моего правительства я получил девятимесячный отпуск и в течение этого времени мог заняться восстановлением потерянных сил.

Не имея ни пристанища, ни дела, я был свободен как воздух, или, вернее, я был свободен как тот, кто имеет всего-навсего пять рублей семьдесят пять копеек дохода ежедневно. И конечно, меня потянуло в Лондон, в это обширнейшее вместилище, куда несутся бесчисленные волны людские со всех сторон Англии, куда стремится всякий, не имеющий ни определенного занятия, ни намеченной цели.

На первых порах я нанял себе комнату в маленькой гостинице на Странде и некоторое время жил там, ведя совершенно бездеятельную и однообразную жизнь, стараясь экономить изо всех сил. Вскоре состояние моих финансов начало беспокоить меня. Я встал перед выбором: или уехать куда-нибудь в глухую провинцию и там прозябать и скучать, или совершенно изменить образ жизни. Я выбрал второе и для начала решил перебраться из гостиницы на квартиру.

В тот день, когда я принял такое решение, проходя по улице, я вдруг почувствовал, как чья-то рука легла ко мне на плечо. Обернувшись, я увидел юного Стэмфорда — моего помощника, когда я еще служил в госпитале в Барте. Для человека, находящегося в оглушительном водовороте Лондона, почитающего себя совершенно беспомощным и одиноким, один вид знакомого лица действует уже ободряюще. Прежде мои отношения к Стэмфорду никогда не были особенно близки, я не мог его назвать своим другом, но теперь я приветствовал его как брата, и он со своей стороны также казался в восхищении от встречи со мною. В порыве радостного чувства я пригласил его позавтракать к Гольборну, и через секунду мы уже усаживались с ним в нанятый мною фиакр.

В то время когда мы катили к ресторану, Стэмфорд всматривался в мое лицо и не мог скрыть изумления.

— Что за чертову жизнь вы вели за последнее время, Ватсон? — спросил он меня наконец. — Вы исхудали, точно Кощей Бессметный и черны, как галка.

Я передал ему в нескольких словах последние события моей жизни. Как раз в это время экипаж остановился у дверей ресторана.

— Бедный малый! — сочувственно произнес Стэмфорд. — Ну а теперь вы что делаете?

— В настоящее время я ищу квартиру, то есть стараюсь разрешить трудную загадку, а именно: мне надо более-менее комфортабельное помещение и за недорогую плату.

— Странно, — пробормотал мой собеседник, — вот уже второй раз сегодня я слышу совершенно одни и те же слова от двух разных лиц.

— Кто же другое лицо?

— Молодой человек, занимающийся изучением химии в лаборатории. Сегодня он жаловался мне, что не может найти товарища, чтобы снять вместе хорошенькую квартиру, которую он высмотрел и слишком дорогую для него одного.

— Господи! — воскликнул я. — Если он ищет действительно кого-нибудь, кто пожелал бы разделить с ним квартиру и плату за нее, то я к его услугам. Я предпочитаю жить с товарищем, нежели один.

Стэмфорд поднял глаза от своего стакана и посмотрел на меня странным взглядом.

— Вы еще не знаете Шерлока Холмса. Может быть, вы не пожелаете иметь его постоянным своим товарищем?

— Почему нет? Разве его можно в чем-нибудь упрекнуть?

— О, я не хотел сказать ничего подобного. Но только он небольшой чудак, страшный фанатик по части некоторых явлений и наук. Но, насколько я его знаю, это прекрасный парень.

— Студент-медик, без сомнения?

— Нет, и я даже не имею ни малейшего понятия о том, что он из себя представляет. Говорят, он очень силен в анатомии и в химии, но я прекрасно знаю, что он никогда не проходил медицинского курса. Он занимался науками крайне нескладно, даже, можно сказать, эксцентрично. Не обращая внимания на те науки, которые большинство людей старается изучить, он изучает совершенно другие и изучает так, что мог бы удивить профессоров.

— Вы никогда не спрашивали его, к какой карьере он себя готовит?

— Конечно нет, потому что это не такой человек, которого можно заставить говорить о себе. Хотя бывают случаи, когда ему приходит фантазия быть очень экспансивным и разговорчивым.

— Я был бы очень рад встретиться с ним, — сказал я, — если мне приходится жить с кем-нибудь, я предпочитаю, чтобы это был человек занятой и спокойный в своих привычках. Я, как видите сами, еще не настолько окреп здоровьем, чтобы легко переносить шум и волнения. Всего этого я имел достаточно в Афганистане, на мой век хватит. Когда же я могу познакомиться с вашим другом?

— Он, вероятно, находится в лаборатории, — ответил Стэмфорд. — Бывает, что он там работает целые дни и ночи, но бывает и так, что он туда носа не кажет в течение нескольких недель. Если хотите, то мы после завтрака наймем экипаж и отправимся туда.

— Отлично, — ответил я.

И мы заговорили о другом. Во время переезда в госпиталь Стэмфорд сообщил мне еще некоторые сведения о моем будущем сожителе.

— Не будьте на меня в претензии, — сказал он, — если не сойдетесь с ним. Я его мало знаю и встречал только несколько раз в лаборатории. Идея поселиться с ним вместе пришла ведь вам, и вы поэтому не делайте меня ответственным за последствия.

— Если мы с ним не уживемся, — ответил я, — то нам будет нетрудно расстаться. Но, Стэмфорд, — прибавил я, пристально глядя на него, — мне кажется, что у вас есть особенные причины, что вы умываете руки наперед. Скажите, в характере моего будущего товарища действительно есть нечто, чего следует опасаться? Говорите откровенно, не будьте таким скрытным!

Стэмфорд расхохотался.

— Дело в том, что чрезвычайно трудно объяснить необъяснимую вещь, — сказал он. — Холмс, на мой взгляд, уж слишком тождествен с самой наукой, он сливается с нею, и вследствие этого, быть может, он и относится совершенно равнодушно ко всему остальному. И я думаю, что он был бы в состоянии испробовать на своем друге какой-нибудь только что открытый им яд не по злобе, а попросту, чтобы проследить его действие. Но, чтобы быть справедливым, я должен прибавить, — и это мое искреннее убеждение, — что он совершенно так же способен и сам подвергнуться добровольному подобному же испытанию. Он с каким-то бешенством старается углубить науку, за которую принимается, и свои познания заключить в известные, математические точные формулы.

— Я нахожу, что он прав.

— Согласен, но таким образом можно дойти и до крайностей. Может, например, показаться очень странным, если кто-нибудь возьмет палку и начнет колотить препарированные части, находящиеся на анатомическом столе.

— Что вы говорите!

— Чистую правду. Он сделал подобную вещь однажды. Я видел собственными глазами. Кажется, он хотел знать, как действуют на труп удары палкой.

— Но ведь вы говорите, что он студент-медик?

— Нет. Один Бог знает цель его занятий и изучений. Но вот мы и прибыли, и вы можете сами составить о нем какое угодно мнение.

Беседуя таким образом, мы повернули в переулок и прошли в маленькую дверь, находившуюся в боковом корпусе госпиталя.

Обстановка госпиталя не была чужда мне, и я не нуждался в проводнике, чтобы ориентироваться и найти дорогу. Я поднялся по широким каменным ступеням, от которых веяло холодом, и пошел по коридору с белыми стенами и отворяющимися налево и направо дверями, выкрашенными в темную краску. К коридору примыкал низенький сводчатый проход, ведущий в лабораторию. Это была громадная и очень высокая комната, сверху донизу заставленная флаконами и бутылями внушительных размеров. Широкие и низкие столы были расставлены по всей комнате там и сям, без всякого порядка. Реторты, ступки и бензиновые лампочки, на которых вспыхивало голубоватое пламя, сплошь загромождали все столы.

В глубине зала, наклонившись над столом и весь углубленный в свои занятия, сидел молодой человек. При шуме наших шагов он быстро поднял голову и бросился к нам, испустив восклицание триумфа и подсовывая под нос моего спутника стеклянную ступку.

— Вот он, вот он, единственный во всем мире реактив, который осаждает гемоглобин! Я нашел его! — воскликнул он.

И если бы он открыл залежи золотого песку, то вряд ли был бы более счастлив, нежели в настоящую минуту.

— Доктор Ватсон, Шерлок Холмс, — произнес Стэмфорд, представляя нас друг другу.

— Как поживаете? — приветливо сказал мне Шерлок Холмс, пожимая мою руку с силой, которой нельзя было подозревать в нем на первый взгляд. — Вы, я вижу, возвращаетесь из Афганистана.

— Каким образом вы можете знать? — совершенно ошеломленный, воскликнул я.

— Ну, это все равно! — ответил он, улыбаясь своим мыслям. — В настоящую минуту меня более всего занимает гемоглобин и его реактив. Надеюсь, что вы понимаете все громадное значение моего открытия?

— Несомненно, что это открытие очень полезно и важно в области химии, но с практической точки зрения…

— Как! Да ведь это именно такое открытие, которое принесет громадную пользу в практической жизни! Подобного ему не было сделано в течение уже многих, многих лет. Разве вы не понимаете, что при помощи этого реактива мы будем безошибочно распознавать пятна, сделанные человеческой кровью? Подите-ка сюда! — и в порыве радости и нетерпения он схватил меня за рукав и потащил к столу, за которым занимался. — Добудем сначала немного свежей крови…

Проговорив это, он сделал ланцетом разрез на своем пальце и взял каплю крови в тоненькую стеклянную трубку.

— А теперь я опущу эту каплю крови в литр воды, — продолжал он. — Заметьте, что вода сохранила совершенно такой же вид, какой имела и раньше. Кровь не составляет и миллионной части ее, и все-таки я не сомневаюсь, что при помощи моего реактива мы получим осадок.

Говоря таким образом, он опустил сначала в сосуд несколько прозрачных кристалликов, а затем влил туда же немного какой-то бесцветной жидкости. В один момент вся вода приняла цвет потемневшего красного дерева, а на дне сосуда появился коричневатый осадок.

— Ха! Ха! — восклицал Холмс, хлопая в ладоши с видом ребенка, которому предложили новую игрушку. — Что вы думаете об этом?

— Думаю, что этот реактив редкой чувствительности, — заметил я.

— Чудесный реактив! Прямо чудесный! Получали и прежде осадок при помощи бакаута, но он очень слабый и несовершенный. Точно такой же слабый результат получался и от исследований кровяной капли под микроскопом, потому что состав крови сильно изменялся уже через несколько часов. А мое средство производит реакцию одинаково хорошо как свежей, так и старой, запекшейся крови. О! Если бы это открытие было сделано раньше, многие и многие сотни людей, совершивших преступления и спокойно разгуливающих теперь по белу свету, понесли бы заслуженное наказание.

— Вероятно, — пробормотал я.

— Ну да, конечно. Мы подошли к главной точке, на которую опирается в большинстве случаев искусство юридических расследований. Бывает так: человек совершил преступление, и только по истечении нескольких месяцев после его совершения на него падает подозрение. Осматривают его платье, белье, находят на них темные пятна; откуда они? Суть ли это пятна грязи, крови, ржавчины или попросту фруктового сока? На этом срезался не один эксперт, а почему? Потому что мы не имели в руках реактива, который бы действовал безошибочно. Но теперь у нас есть реактив Шерлока Холмса, и неизвестности нет более места.

Он говорил это с глазами, сверкающими, как уголь, а затем, окончив свою маленькую речь, приложил руку к сердцу и поклонился, как будто стоял перед многочисленной публикой и благодарил за аплодисменты.

— Поздравляю вас, — сказал я, невольно поддаваясь его искреннему восторгу.

— Не имели ли мы в прошлом году замечательного дела Ришоф де Франфора? Его повесили бы непременно, если бы мой реактив был открыт в то время. А Массон из Брандфорда? А знаменитый Мюллер, а Лефевр и Монпелье? А Самсон из Нового Орлеана?.. Да я мог бы вам перечислить еще с двадцать совершенно аналогичных случаев.

— Вы точно живой список всех преступлений! — смеясь, воскликнул Стэмфорд. — Отчего вы не отпечатаете справочный календарь под названием «Альманах преступлений»?

— Это было бы очень интересно, — пробормотал Шерлок Холмс, заклеивая кусочком пластыря то место на своем пальце, где он сделал разрез ланцетом.

— Я должен принимать меры предосторожности, — смеясь, сказал он мне, — потому что мне приходится постоянно возиться с ядами.

Я взглянул на его руки и увидал, что пальцы во многих местах были покрыты такими же кусочками пластыря и обожжены ядовитыми кислотами.

— Но дело не в этом, — сказал Стэмфорд, садясь на скамейку и подталкивая меня другою ногой. — Мы пришли сюда, чтобы поговорить о серьезном деле. Мой друг, стоящий перед вами, ищет квартиру. Я слышал от вас, что вы не можете найти товарища для совместного жительства, и думаю, что сделаю благо вам обоим, сведя вас.

Шерлок Холмс казался очень обрадованным возможностью поселиться со мною вместе и воскликнул:

— У меня есть квартирка в виду, на Бэкер-стрите, которая нам подошла бы как раз впору. Надеюсь, что вы переносите запах очень крепкого табаку?

— Я сам курю матросскую махорку, — ответил я.

— Отлично. Предупреждаю вас еще, что я вечно окружен химическими веществами и по временам произвожу опыты. Подходит вам это?

— Совершенно.

— Постойте, я подумаю еще, какие у меня недостатки… Да! Мне случается впадать в мрачную хандру, которая длится по нескольку дней, в течение которых я не раскрываю рта. Поэтому не следует думать в это время, что я дуюсь. Меня надо только оставить в покое на это время, и я быстро возвращаюсь к обычному состоянию. Ну а теперь ваша очередь делать признания. Гораздо лучше для людей, собирающихся жить вместе, чтобы они знали привычки и недостатки друг друга.

Я невольно улыбнулся.

— У меня есть маленькая собачка, — начал я мою исповедь, — потом я был очень болен недавно, вследствие чего нервы у меня расстроены, и я не выношу шума и гама. Встаю я очень поздно, до смешного поздно, и ленив я чертовски. Когда я буду совершенно здоров, у меня явятся, конечно, другие недостатки, но в настоящее время их у меня больше того, что я сказал уже, нет.

— Говоря, что вы не выносите гама, вы не хотите сказать, что не выносите игры на скрипке? — с беспокойством спросил Холмс.

— Это зависит от исполнения, — ответил я. — Хорошая игра на скрипке доставляет мне громадное удовольствие, но если вместо игры я слышу пиликанье…

— В таком случае отлично! — весело воскликнул он. — Наше дело в шляпе, если квартира вам понравится, конечно.

— Когда мы можем ее осмотреть?

— Приходите за мной сюда завтра после двенадцати часов, и мы отправимся вместе.

— Согласен. Итак, до свидания. Завтра в указанное время я буду здесь, — сказал я, пожимая его руку.

Шерлок Холмс отошел от нас и снова погрузился в свои занятия, а мы вышли из госпиталя и пошли по направлению к моей гостинице.

— Кстати, — сказал я, обращаясь к Стэмфорду, — какой чорт мог ему сказать, что я вернулся недавно из Афганистана?

Стэмфорд загадочно улыбнулся.

— Это одна из его странностей, — сказал он. — Многие удивляются его способности угадывать массу вещей с первого же взгляда.

— О! Тут, значит, кроется тайна! — воскликнул я, с удовольствием потирая руки. — Это становится интересным. Я вам бесконечно благодарен за знакомство с подобным субъектом. Кто желает знать человечество, тот должен постепенно изучать разные личности отдельно.

— Ну и поизучайте эту личность, — сказал Стэмфорд, прощаясь со мною. — Но я должен вас предупредить, что в лице Шерлока Холмса вы натолкнетесь на загадку, которую вам трудно будет разобрать. И я готов поддержать пари, что он, пока вы только еще приступите к изучению его характера, будет знать вас самих вдоль и поперек. А затем — до свиданья.

— До свиданья! — ответил я и пошел снова прогуливаться по улицам Лондона, сильно заинтересованный своим новым знакомством.

 

II.

Глава, из которой читатель увидит, что дедукция может сделаться настоящей наукой

На другой день, в указанное время, я и Шерлок Холмс отправились на Бэкер-стрит, чтобы осмотреть намеченную квартиру. Она состояла из двух комнат поменьше, но очень комфортабельных и из большой гостиной, высокой, с массой света, льющегося через два широкие окна, и обставленной прекрасной мебелью. Общее впечатление было такое приятное и цена, принимая во внимание, что мы платили пополам, такая подходящая, что мы тотчас же порешили дело. В тот же вечер я, сгорая от нетерпения поместиться покомфортабельнее, перевез в новое жилище из гостиницы все свои вещи, а на другой день утром явился и Шерлок Холмс в сопровождении довольно большого числа ящиков и сундуков. Два или три дня мы были заняты тем, что расставляли и развешивали все имеющиеся у нас вещи и украшения, стараясь поместить каждую вещицу таким образом, чтобы она выигрывала как можно больше.

После этих предварительных хлопот мы почувствовали, что находимся дома, и начали понемногу осваиваться со своим новым помещением.

Холмс оказался действительно очень покладистым человеком, ужиться с которым не представляло никакого труда. Он был очень покоен в своих привычках и крайне аккуратен. Ложился он редко позже десяти часов, и когда я на другой день поднимался с постели, то никогда уже не заставал его дома. Он завтракал один и тотчас же куда-то исчезал. Иногда он проводил целые дни то в лаборатории, то в анатомическом зале, иногда он совершал длинные прогулки, причем неизменно выбирал самые отдаленные, самые бедные улицы. Никакими словами невозможно было описать его необычайные деятельности и энергии, когда он находился в возбужденном состоянии. Но после нескольких таких дней наступала реакция, и он целую неделю с утра до ночи лежал, растянувшись на диване, и буквально не произнося ни одного слова, ни двигая ни одним членом. В эти дни выражение его глаз было до такой степени мечтательным и как бы не от мира сего, что я мог бы заподозрить, что он употребляет какие-нибудь сильные наркотические средства. Но, зная его трезвые привычки и совершенно порядочный образ жизни, я не решался допустить ничего подобного.

Недели шли за неделями, и мое любопытство возросло до крайних пределов. Особенно меня интриговали его занятия и цель, которую он преследует в своей жизни. Самая наружность Холмса была такова, что невольно останавливала внимание даже самого ненаблюдательного человека. Он был очень высок ростом и так худ, что это еще более увеличивало его рост. Его глаза были блестящи и проницательны, за исключением дней столбняка, о которых я говорил выше. Нос его, тонкий и сильно горбатый, придавал ему вид хищной птицы. Все его лицо носило выражение решительности и необычайной проницательности. Широкий подбородок также свидетельствовал о необыкновенной силе воли и настойчивости. Его руки были вечно покрыты чернильными пятнами и обожжены химическими кислотами, что было очень странно при той ловкости, с какой он обращался с хрупкими принадлежностями химической лаборатории.

Рискуя показаться читателю любопытным, как старая баба, я все-таки должен сознаться, что Шерлок Холмс возбуждал мое любопытство до крайних пределов. Многократно, но и бесплодно пытался я проникнуть в тайну, которой он окружал себя. Как единственное оправдание себе, я должен привести тот факт, что в то время моя собственная жизнь была лишена всякого интереса. К тому же состояние моего здоровья позволяло мне выходить на прогулку только в исключительно благоприятную погоду. У меня не было ни друзей, ни знакомых, которые могли бы прийти навестить меня и оживить таким образом однообразное течение дней и часов, становившееся для меня все тягостнее и тягостнее. И поэтому нет ничего удивительного в том, что я с жадностью набросился на возможность приподнять завесу таинственности, за которой скрывался мой новый товарищ.

Несомненно для меня было одно: он не изучал медицины. Однажды даже я прямо спросил его самого об этом, и он подтвердил мои заключения. Да и вообще его чтения и занятия носили крайне беспорядочный характер. Работал он без системы, порывами, и трудно было заключить, какую из отраслей знания он изучает. Но усидчивость и усердие, с которыми он занимался некоторыми предметами, были поистине велики. Его замечания в области той или другой отрасли знания поражали меня своей глубиной и верностью. «Конечно, — думал я, — никто не станет таким образом изучать специальные науки, не имея определенной цели ввиду. Многие массу читают, изучают, многим интересуются, но в конце концов бывают не в состоянии даже приблизительно резюмировать прочитанное. К тому же кому охота отягощать свой мозг такой массой второстепенных знаний, не рассчитывая утилизировать их впоследствии?»

Удивительнее всего было то, что в некоторых вещах он был положительный невежда. Его знакомство с отечественной литературой, политикой и философией сводилось к нулю. Однажды я при нем процитировал что-то из Карлейля. Шерлок самым искренним тоном спросил меня, кто такой Карлейль и чем он занимается. Но изумление мое достигло крайних пределов, когда однажды совершенно случайно я открыл, что он совершенно не знаком с теорией Коперника и не имеет ни малейшего понятия о Солнечной системе. Я совершенно не мог понять того, каким образом в половине девятнадцатого века мог существовать человек, не знающий, что Земля вращается вокруг Солнца.

— Вы удивлены? — спросил он меня с улыбкой. — Но будьте покойны, теперь, когда я знаю теорию Коперника, я постараюсь забыть про нее как можно скорее.

— Забыть?

— Вы сейчас поймете почему. В первые годы существования мира человеческий ум представляется мне в виде пустой мансарды, которую всякий может меблировать по своему вкусу и усмотрению. И если владелец мансарды окажется глупцом, то он загородит ее массой вещей совершенно лишних, а те, которые ему могли бы понадобиться, окажутся в куче за дверью. Или, даже если он и найдет возможность втащить их внутрь, то он до такой степени перепутает их с разным хламом, что никогда не найдет их в нужную минуту. Если хозяином окажется умный человек и ремесленник вдобавок, то он отнесется к этому делу с большим старанием. Он не поставит в комнате ничего, кроме вещей, которые ему необходимы в его ремесле. И эти-то необходимые ему вещи он разместит в строгом порядке и каждую в надлежащем месте. Ошибочно думают, что маленькая мансарда, о которой я говорю, обладает эластичными стенами, которые могут растягиваться по желанию. Верьте мне, что наступит, наконец, такое время, когда для того, чтобы запомнить одно, вы должны будете выбросить из памяти другое. Поэтому крайне необходимо не загораживать бесполезно ваш чердак, чтобы не стеснять его в то время, когда он должен будет вам послужить.

— Но Солнечная система… — запротестовал было я.

— На кой чорт она мне нужна! — воскликнул он с нетерпением. — Вы говорите, что Земля вертится вокруг Солнца; пусть она вертится и вокруг Луны, если это ей доставит удовольствие. А мне наплевать на нее! Мои занятия нисколько не пострадают от этого.

Чуть-чуть я не спросил его, в чем же, собственно, состоят его занятия, но, взглянув на него, я понял, что мой вопрос будет несвоевременным. Но этот разговор заставил меня все-таки размышлять и сделать несколько заключений. Ведь он сказал, что избегает всяких знаний, которые не могут служить ему для достижения намеченной цели. Я перечислил в памяти те отрасли знаний, в которых он казался мне особенно сильным, и даже, взявши карандашик, составил следующий список:

СПИСОК ЗНАНИЙ ШЕРЛОКА ХОЛМСА.

1. Литература — полное незнание.

2. Философия — тоже.

3. Астрономия — тоже.

4. Политика. Знания крайне ограниченные.

5. Ботаника. Знания колеблющиеся. Он очень силен во всем, что касается белладонны, опия и сильных ядов вообще. Совершенный невежда в знании хлебных злаков и овощей.

6. Геология. Знания заключены в строгую систему. Прекрасно различает с первого взгляда земляные наслоения. Часто показывает мне после своих прогулок различные пятна грязи на своем платье и объясняет, каким образом он распознает по цвету этих пятен, в какой части Лондона они были сделаны.

7. Химия. Знания очень глубокие.

8. Анатомия. Знания обширны и серьезны, но без всякой системы.

9. Психология. Знания необычайные. Ни одно преступление в течение почти целого текущего столетия, не неизвестно ему.

10. Прекрасно играет на скрипке.

11. Очень силен в боксе и хорошо дерется на рапирах.

12. Прекрасно знает английское законодательство, но только в применении его на практике.

Окончивши этот список, я перечел его и с досадой бросил в огонь. «Не лучше ли вместо того, чтобы угадывать по этой куче разнообразных знаний цель, к которой стремится этот человек, бросить все?»

Я упомянул в своем списке, между прочим, тот факт, что Холмс прекрасно играет на скрипке. Он действительно играл на этом инструменте поразительно хорошо. Но и тут он был крайне оригинален. Я знал, что он был в состоянии исполнить самые трудные пьесы, но часто, сидя в кресле, он брал скрипку и, закрыв глаза, принимался, если можно так выразиться, царапать смычком по струнам. По временам он извлекал из них таким образом грустную и сладкую мелодию, в другое время звуки быстро следовали друг за другом, порывисто, весело, без всякого такта. Эта фантастическая музыка была как бы ответом на его собственные мысли.

Я мог бы с полным правом восстать против этих оригинальных концертов, но Шерлок Холмс, прежде, нежели приступить к вариациям собственного творчества, играл мне всегда массу самых излюбленных моих пьес и этим задабривал меня.

В течение первой недели никто не посетил нас. Я начал уже думать, что Холмс, равно как и я, не имеет ни родных, ни знакомых, но мало-помалу заметил, что у него, напротив, масса связей и знакомств в различных слоях общества. Между другими посетителями я обратил внимание на одного сухощавого субъекта с черными и пронзительными глазами и формой головы, страшно напоминающей крысу. Он приходил по два и даже по три раза в неделю и был мне представлен под именем Лестрэда.

Однажды утром я увидел входившую к нам молодую, очень элегантную даму, которая беседовала с Холмсом более получаса наедине. В другой раз предо мною промелькнуло немолодое, морщинистое лицо какого-то седовласого еврея, по-видимому, торговца подержанными вещами, который находился в сильнейшем волнении. Почти вслед за ним явилась старушка в деревянных башмаках и крайне бедно одетая. Приходил и пожилой господин с длинными усами, очень респектабельного вида, и чиновник с железной дороги, которого я узнал по мундиру с бархатными выпушками.

Всякий раз, когда появлялись эти странные посетители, Холмс просил меня предоставить в его распоряжение гостиную, и я уходил в свою комнату. При этом он ужасно извинялся предо мною за беспокойство, причиняемое мне этим.

— Но ничего не поделаешь, — говорил он, — эти люди мои клиенты, и я должен говорить с ними без свидетелей.

И тут опять у меня вертелся на языке вопрос о роде его занятий, но мне показалось непорядочным врываться таким образом в его интимный мир. В конце концов, я уже было совсем порешил, что он скрывается передо мною по очень важным причинам, как в один прекрасный день он сам затронул так сильно интриговавший меня вопрос.

Это было четвертого мая, — я имею серьезные основания запомнить это число точно, — когда однажды, проснувшись немного ранее обыкновенного, я встал и присоединился к Холмсу, который завтракал в гостиной. Наша хозяйка так уже привыкла к тому, что я встаю поздно, что не приготовила мне завтрак ко времени. Я с раздражением, свойственным всем капризным людям, позвонил и сухо отдал приказание поторопиться с завтраком.

Товарищ мой молчаливо поглощал один бутерброд за другим, а я, увидев на столе газету, принялся ее перелистывать. Одна статья, отмеченная красным карандашом, привлекла мое внимание, и я принялся читать ее. Заглавие статьи «Книга жизни» показалось мне несколько напыщенным. Автор старался доказать великую пользу, какую может извлечь всякий мало-мальски наблюдательный человек из наблюдений над фактами повседневной жизни, если он отнесется к ним критически и будет производить свои наблюдения по известной системе. Все то, что он приводил для подтверждения своей мысли, показалось мне странной смесью утонченности и глупости. Несмотря на сжатость рассуждений, выводы казались мне до того натянутыми, что производили впечатление полной нелепости. Мгновенное выражение изумления на лице, небольшая спазма мускула, легонькое прищуривание глаз, по словам автора, являлись совершенно достаточными для того, чтобы проникнуть в сокровеннейшие мысли человека. И если кто владеет даром наблюдения и анализа, никогда не ошибется в своих выводах, которые окажутся математически верными. «Пусть дадут, — говорил автор, — человеку, в совершенстве владеющему логическим аппаратом, одну каплю воды, и он по ней, следуя дедуктивному методу изучения, составит себе точное и ясное понятие об Атлантическом океане, о Ниагарском водопаде, не имея до сих пор ни малейшего понятия о том и другом. Жизнь каждого человека точно так же представляет из себя не что иное, как длинную цепь. Достаточно знать одно только ее звено для того, чтобы суметь восстановить и всю цепь. Дар анализа и дедукции существует наравне с другими научными способностями. Можно приобрести этот дар только путем многолетнего терпеливого и глубокого изучения. Но и тогда даже ум человеческий не в состоянии будет достигнуть в этой области высших пределов знания. Предмет этот до такой степени сложен и необъятен, что, приступая к его изучению, самое лучшее начинать с самых простых вещей. Когда мы встречаемся с незнакомым человеком, мы должны с первого же взгляда угадать историю его жизни, его профессию и характер. Подобные упражнения необходимы, и, как бы ребяческим и пустым нам это ни показалось, это единственный способ изощрить нашу наблюдательность. Это научит нас впоследствии, куда и на что мы должны обращать прежде всего свои взгляды. Поэтому обратите внимание на ногти, на рукава платья, на обувь, на выпуклые места, которые производятся коленями и изменяют форму брюк, на мозоли указательного и большого пальцев. Следите за выражением лица, за манжетами у кистей рук, и вы можете сделать из этих наблюдений такие следствия, которые безошибочно откроют перед вами всего человека».

— Что за бессмыслица! — воскликнул я, бросая газету на стол. — Никогда еще мне не приходилось читать ничего более идиотичного.

— Что это с вами? — спросил Холмс.

— Это вина вон той статьи, — ответил я, указывая на газету и приступая к своему завтраку. — Впрочем, вы ее, вероятно, прочли, потому что отметили ее карандашом. Она остроумна, с этим надо согласиться, но все-таки раздражает меня до крайности. Я как будто вижу перед собой этого автора-теоретика, который забавляется измышлением подобных парадоксов, как он сидит себе, развалившись преудобнейшим образом в кресле, в своем рабочем кабинете. В конце концов какой же практический вывод из его прекрасной теории? Посадить бы этого господчика в третий класс подземной железной дороги и заставить его перечислить род занятий всех его спутников. Пари держу, что он оказался бы несостоятельным.

— И проиграли бы пари, — смеясь, сказал Холмс. — Что касается статьи, о которой идет речь, то ее автор — я сам.

— Вы?

— Да, я. У меня природное влечение к наблюдениям и анализу. Теория, которую я излагаю в этой статье и которая кажется вам такой утопической, на самом деле как нельзя лучше применима в практической жизни. И применима настолько, что она одна и доставляет мне средства существования.

— Каким образом? — невольно воскликнул я.

— Ну, да потому что я занимаюсь известным ремеслом и полагаю, что я единственный в своем роде. Я, если можно так выразиться, присяжный советник полицейских агентов. Здесь, в Лондоне, полиция разделяется на две части: одна правительственная, другая частная. И когда господа полицейские находятся в затруднении, то приходят ко мне за советом, а я распутываю дела. Они рассказывают мне дело во всех подробностях, и обыкновенно, благодаря тому, что я долго и пристально изучал всякие преступления, я очень быстро направляю их на надлежащий путь. Все преступления имеют в себе массу общего, и если вы хорошенько изучили тысячу преступлений, вам не доставит никакого труда разобраться и в тысяча первом преступлении. Лестрэд, которого вы видели у меня, в настоящее время очень известный полицейский. Недавно он сел в лужу с одним делом о подделывателе денег и обратился за помощью ко мне.

— А те другие субъекты, которые ходят к вам?

— Большинство из них посылается ко мне частными агентствами полиции. Все это люди, попавшие в затруднительное положение и спрашивающие, как из него выйти. Я выслушиваю их маленькие истории, они выслушивают мои комментарии и советы, и я кладу в карман свой гонорар.

— И вы утверждаете, что, сидя здесь, в своей комнате, вы можете яснее и безошибочнее разобраться в деле, нежели люди, проследившие его вблизи и по горячим следам?

— Да, я именно это и утверждаю. Я от природы обладаю известным как бы духовным чутьем. Правда, время от времени мне приходится встречаться с преступлениями несколько более запутанным и сложным. Тогда я принужден бываю немного пошевелиться и проследить дело собственными глазами. Вы заметили, может быть, что я обладаю большим запасом специальных знаний. Вот я и прилагаю их для решения различных загадочных дел, и знания эти оказывают мне неоценимые услуги. Метод, который я излагаю в своей статье и который возбудил ваше негодование, на самом деле необходим для меня при решении дел, которые я веду лично. Впрочем, наблюдательность у меня стала уже второй природой. Вы ведь были удивлены немного, когда я при первом знакомстве с вами сказал, что вы возвращаетесь из Афганистана?

— Ну, вероятно, вы слышали что-нибудь об этом раньше.

— Нисколько. Я видел, что вы возвращаетесь оттуда. Благодаря долгой привычке, цепь моих мыслей составляется так быстро, что я вывожу окончательное заключение, даже не отдавая себе отчета в том, что существуют отдельные звенья этой цепи. На самом же деле они существуют. Возьмем для примера хоть случай с вами. Я сказал про себя: вот господин с видом врача, и именно врача военного. Он возвращается из тропических стран, потому что цвет лица у него очень темный. Но это не природный цвет его кожи, потому что кисти его рук очень белы. Выражение его лица ясно доказывает, что он подвергался многим лишениям и был болен. Затем он был ранен в левое плечо, потому что рука его не сгибается и он не свободно владеет ею. В какой же тропической стране английский военный врач мог подвергнуться лишениям, болезни и получить рану? Конечно же, в Афганистане. Все эти наблюдения промелькнули в моем мозгу не более чем в секунду. И я сказал вам, что вы возвращаетесь из Афганистана, а вы удивились.

— Благодаря вашим объяснениям теперь это мне кажется очень естественным, — улыбаясь, сказал я. — Вы напоминаете мне Дюпэна у Эдгара По. Но я думал, что подобные люди существуют только в романах.

Шерлок встал и закурил трубку.

— Сравнивая меня с Дюпэном, вы, вероятно, хотели сделать мне комплимент, — сказал он. — А по-моему, Дюпэн был очень обыкновенный человек. Все его искусство заключалось в том, что он задавал неожиданные вопросы после нескольких минут молчания и таким образом улавливал мысли собеседника, затем он умел вставлять замечания очень кстати и вызывать реплики. Но этот метод допроса уж очень бесхитростен, и против него всегда можно быть настороже. Дюпэн действительно обладал некоторым даром наблюдения и анализа, но он далек от типа выдающегося феномена, каким его хотел изобразить Эдгар По.

— Читали ли вы сочинения Габорио? — спросил я. — Если да, то считаете ли вы его Лекока совершенным сыщиком?

Шерлок иронически засмеялся.

— Лекок был просто грязный сплетник! — с досадою воскликнул он. — У него только и было, что необыкновенная энергия. Знаете ли, я прямо был болен после чтения этой книги. Для того, чтобы установить личность какого-нибудь неизвестного преступника, я обыкновенно употребляю двадцать четыре часов, а Лекоку понадобилось бы не менее шести месяцев. Я придерживаюсь того мнения, что эту книжку надо обязательно вручать для прочтения каждому полицейскому для того, чтобы они могли научиться, чего не надо делать в их профессии.

Мне было очень досадно слушать его. Я видел, что оба мои излюбленные типы, которым я удивлялся, низвержены с их пьедесталов. Я встал и, подойдя к окну, стал бесцельно смотреть в него, желая скрыть свое неудовольствие и волнение. «Может быть», — думал я, — «этот молодой человек очень ловок и искусен, но он слишком уж много думает о себе».

— Увы, — сказал Шерлок Холмс, как бы говоря сам с собою, — в наше время нет больше преступлений, нет больше преступников! Зачем теперь иметь хорошо устроенную голову? Я, например, сознаю, что я способен был бы прославить и обессмертить свое имя. До сих пор еще не было, да и никогда не будет человека, который бы подобно мне изучил так много различных специальных отраслей знания только для того, чтобы раскрывать преступления. А зачем все это? Нет более преступлений, а если есть, то они так мизерны и так неискусно совершаются, что самый последний из скотленд-ярдовских полицейских в состоянии распутать их сразу.

Окончательно шокированный его словами, я постарался переменить разговор.

— Хотел бы я знать, чего надобно этому субъекту? — сказал я, указывая в окно человека, который медленно шел по противоположной стороне улицы и внимательно прочитывал номера домов. Он был высок ростом, широк в плечах и одет самым обыкновенным образом. Очевидно, он был послан с каким-нибудь поручением, потому что держал в руке большой синий конверт.

— Вы говорите об этом морском унтер-офицере в отставке? — спросил Холмс.

«Чорт бы побрал это хвастливое животное! — подумал я. — Он отлично знает, что я не могу проверить точности его заключений».

Едва успела эта мысль промелькнуть в моей голове, как человек, о котором шла речь, прочтя номер нашего дома, быстро перешел улицу. Послышался сильный стук молотка в дверь, затем низкий голос, говоривший что-то, и вслед за этим по лестнице раздались тяжелые шаги.

— Мистеру Шерлоку Холмсу, — произнес человек, входя в комнату и протягивая конверт моему другу.

Для меня представлялся очень удобный случай зажать рот моему хвастливому сожителю. Вероятно, он ни одной минуты не подозревал, что я могу проверить его утверждение.

— Скажите мне, мой друг, — сказал я самым любезным тоном, обращаясь к вошедшему незнакомцу, — чем вы занимаетесь?

— Я комиссионер, — резко ответил он, — одет я так потому, что мой костюм в починке.

— А раньше этого, — продолжал я, бросая на Холмса лукавый взгляд, — где вы служили?

— Я был унтер-офицером в королевской морской инфантерии. Ответа не будет? Честь имею кланяться.

Он стукнул каблуками, приложил руки к козырьку, повернулся и вышел вон.

 

III.

Тайна Лористонского Сада

Я должен сознаться, что такое неопровержимое подтверждение выводов моего друга глубоко взволновало меня. И раньше я был очень высокого мнения о его таланте, а теперь мое уважение к нему возросло еще более. Но не был ли случай с комиссионером подстроен заранее, чтобы одурачить и ослепить меня? Эта мысль невольно пришла мне в голову, и я спрашивал себя, что за цель была у него поступать таким образом со мною. Я оглянулся и начал внимательно рассматривать Шерлока Холмса. Он только что окончил чтение письма, и его лицо приняло задумчивое выражение, доказывавшее, что его мысли блуждали далеко.

— Каким образом вы угадали так безошибочно? — спросил я.

— Что угадал? — быстро ответил он.

— Да что этот человек был некогда морским унтер-офицером?

— Мне некогда заниматься пустяками! — с гневом воскликнул он, затем улыбнулся и продолжал: — Простите меня за грубый ответ, но разве вы сами не видели, что это отставной моряк и унтер-офицер?

— Конечно нет.

— А между тем угадать это несравненно легче и скорее, нежели объяснить, как сделал это я. Если вас заставят доказать, что дважды два — четыре, вы думаете, это будет легко? А между тем вы совершенно убеждены в том, что дважды два — четыре. Но возвращаюсь к нашему субъекту. Когда он находился еще на той стороне улицы, я заметил большой голубой якорь, выжженный на верхней части его руки. Это пахнет морем. Затем у него фигура военного человека и его баки подстрижены так же, как у военного. В его манерах, наконец, было нечто, что указывало на привычку командовать, и он держал себя с сознанием собственного достоинства. Разве вы не заметили, как он держал голову и как постукивал своей тросточкой? И так как он был не особенно молод и имел в своей фигуре нечто «респектабельное», то я заключил, что он был унтер-офицером.

— Великолепно! — воскликнул я.

— Все это очень просто, — ответил Холмс, но по его лицу я прекрасно видел, что он был очень доволен моим восторженным восклицанием.

— Только сейчас я говорил вам, что нет более преступников, — продолжал он. — Я ошибся: прочтите это.

И он протянул мне письмо, которое принес комиссионер.

— Но это ужасно! — воскликнул я, пробежав быстро письмо.

— Да, это как будто выходит из обычного шаблона, — спокойно заметил он. — Не будете ли вы так любезны прочесть мне это письмо еще раз вслух.

Вот что говорилось в письме:

«Дорогой мистер Шерлок Холмс! Нынешней ночью, в доме номер 3-й в Лористонском Саду, возле Брикстонской дороги произошел несчастный случай. Полицейский агент, проходя около двух часов ночи мимо этого дома, заметил в нем свет. Так как в доме никто не жил, то присутствие огня показалось ему очень подозрительным, и он подошел к дому поближе. Дверь оказалась открытой настежь; в первой комнате, совершенно пустой, лежал на полу труп человека, одетого в платье, показывающее, что покойный принадлежал к высшему обществу. В карманах платья убитого оказались карточки с именем Эноха И. Дреббер, Кливленд, Огайо, США. Очевидно, он был убит не с целью грабежа, и совершенно невозможно даже предположить, что было причиной его смерти. По всей комнате заметны явные следы крови, но на теле покойного нет ни малейшей царапины. Каким образом проник этот человек в необитаемый дом? Здесь начало тайны, да и все это дело сначала до конца таинственно и загадочно.

Товий Грегсон».

Если вы пожелаете побывать на месте преступления еще до полудня, то вы найдете меня там. Я оставил все так, как нашел, до тех пор, пока вы не скажете мне, что думаете обо всем этом и что рассчитываете делать дальше. В случае если вы не можете побывать там лично, я постараюсь дать вам более точный и подробный отчет и буду чрезвычайно счастлив услышать ваше мнение.

Преданный вам

— Грегсон — самый тонкий и искусный сыщик Скотленд-Ярда, — заметил мой друг. — Он да Лестрэд — вот и все избранные из этого мало уважаемого учреждения. Оба они горячи, полны энергии и усердия, но всегда действуют по предубеждению. А еще хуже то, что они между собою на ножах. И тот и другой ревнуют к славе друг друга, точно известные красавцы. И если они оба занимаются этим делом, то мы будем присутствовать при забавных сценах.

Я был поражен спокойствию, с которым он говорил все это.

— Но вы не должны терять ни одной минуты! — воскликнул я. — Хотите, я сбегаю за фиакром?

— Я еще не решил, пойду ли туда; я принадлежу к разряду самых неисправимых лентяев, какие когда-либо существовали. Но бывает это не всегда, а только приступами. По временам, напротив, я умею быть очень деятельным.

— Но ведь вам представляется случай, о котором вы так мечтали.

— Но, мой друг, рассудите, мне-то что будет изо всего этого дела? Предположим, что я распутаю дело; вы можете быть уверены, что всю прибыль от этого получат Грегсон, Лестрэд и К°. Вот что значит быть вне всякого официального положения, в каком нахожусь я.

— Но ведь вас просят помочь!

— Да. Грегсон знает отлично, что я хитрее его и со мною вместе он легче сделает дело. Но он ни за что не сознается в этом перед другими, скорее он позволит себе отрезать язык. Во всяком случае, мы можем пойти посмотреть, что там происходит. Я буду действовать по своему усмотрению и если не получу ничего другого, то по крайней мере посмеюсь над всеми этими куклами. Итак — в путь.

Говоря это, он торопливо одевался. Ни малейшего признака лени не было в его движениях. Начинался период деятельности.

— Живо берите вашу шляпу, — сказал он.

— Вы хотите, чтобы я сопровождал вас?

— Да, если у вас нет ничего более интересного.

Минуту спустя мы уже сидели в фиакре и во весь дух мчались по направлению к Брикстон-Рэду. Утро было туманное, мрачное. Небо сплошь затянули серые облака. Вся неприглядная серая грязь улиц, казалось, отражалась в них и нависла над домами.

Холмс находился в восхитительном настроении духа и всю дорогу с большим оживлением болтал, сравнивая достоинства знаменитых скрипок Страдивари и Амати. Что касается меня, то я хранил упорное молчание. Пасмурное утро и это ужасное убийство, в которое нас впутали, тяжело действовали на мои нервы.

— Вы, кажется, не очень-то серьезно обдумываете, как приняться за дело, — сказал я наконец, прерывая поток музыкального красноречия моего спутника.

— У меня еще нет никаких точных данных, — ответил он. — Большая ошибка — строить какую-нибудь теорию прежде, нежели собран весь необходимый материал. Это только сбивает с надлежащего пути.

— Вам недолго осталось ждать, — ответил я, выглядывая в окно. — Мы приехали в Брикстон-Рэд, и, если не ошибаюсь, вон и дом, о котором шла речь в письме.

— Вы правы. Стой! — воскликнул он.

Несмотря на то что мы находились еще по меньшей мере в сотне метров от дома, Холмс приказал кучеру остановиться, и мы вышли из экипажа. Дом под № 3 производил внушительное и мрачное впечатление. Это был собственно не один, а четыре соединенных дома, построенные несколько вглубь от улицы. В двух домах жили, два остальных пустовали. Эти последние были в три этажа. Три ряда темных окон, мрачных и запущенных, глядели на улицу. Там и сям налепленные на стекла билетики о сдаче квартир производили впечатление бельма на глазу. Маленькие палисадники отделяли каждый дом от улицы. В данный момент вследствие дождя, непрерывно шедшего всю ночь, палисадники эти представляли собой одно сплошное болото. Между палисадниками шла узкая аллейка, по бокам которой чахли жиденькие и редкие деревца. Желтоватая глина проглядывала местами сквозь жидкий слой песка и гравия. Вокруг всех домов тянулась деревянная решетка на каменном низеньком фундаменте высотой всего один метр.

В тот момент, когда мы подходили, возле этой решетки стоял, опершись на нее, полицейский агент. Довольно многочисленная толпа прохожих зевак стояла тут же, вытягивая шеи и тараща глаза, в тщетной надежде проникнуть в таинственную драму, разыгравшуюся за этими стенами. Я думал, что Шерлок Холмс, не теряя ни одной минуты, бросится в дом и сразу начнет работать над разгадкой печальной истории, но я ошибся. К моему величайшему удивлению, его манера действовать была совершенно иная. С видом полнейшего равнодушия он начал прогуливаться взад и вперед по тротуару. Он передвигался маленькими шагами, бросая по временам рассеянные взгляды то на землю, то на дома на противоположной стороне улицы, то на решетку, окружающую дом № 3 3. Закончив этот странный осмотр, он медленно направился в аллею между палисадниками, стараясь ступать по траве, окаймлявшей дорожку, и внимательно устремив глаза вниз. Два раза он останавливался, и я видел на его лице улыбку, в то время как с его губ срывались легкие восклицания удовольствия. На влажной, мягкой земле дорожки виднелись многочисленные следы; но, принимая во внимание, что множество полицейских проходило взад и вперед здесь, я не мог понять, какой толк мог выйти из такого внимательного разглядывания следов. Но, зная его способность замечать малейшие подробности, я был уверен, что он откроет массу интересных вещей там, где, по моему мнению, нечего было и открывать. У дверей дома мы увидели высокого человека с бледным лицом и светлыми волосами, который поспешил к нам навстречу. В руках он держал большую записную книжку.

— Как это мило с вашей стороны, что вы пришли, — сказал он, горячо пожимая руку моего товарища. — Я велел все оставить неприкосновенным и в том виде, как сам застал.

— За исключением этого, — сказал Холмс, указывая пальцем на аллею. — Если бы целое стадо буйволов прошло здесь, то, наверное, не произвело бы большего беспорядка. Но я надеюсь, Грегсон, что вы все хорошенько осмотрели еще прежде.

— У меня было слишком много дел внутри дома, — ответил он уклончиво, — но мой коллега, мистер Лестрэд, находится здесь. Именно ему-то я и поручил наблюдение надо всем, что происходит вокруг дома и в саду.

Холмс бросил на меня украдкой насмешливый взгляд.

— С такими помощниками, как вы и Лестрэд, не думаю, что на мою долю остались хоть какие-то дела во всем этом происшествии, — сказал он любезно.

Грегсон от удовольствия начал потирать руки.

— Я думаю, — сказал он, — что мы сделали решительно все, что только было возможно. Но это очень любопытное дело; тем не менее, зная ваше пристрастие ко всему, что выходит за пределы обыкновенного, я…

— Вы, конечно, прибыли сюда не в экипаже? — перебил его Шерлок Холмс.

— Нет, сэр.

— А Лестрэд?

— И Лестрэд тоже.

— В таком случае пойдем, осмотрим комнату.

После этого замечания, казавшегося совершенно неуместным, он вошел дом. Грегсон следовал за ним с лицом, выражавшим полнейшее недоумение. Маленький коридорчик, пол которого был покрыт густым слоем пыли, вел в кухню и комнаты для прислуги. Налево и направо были две двери; одна из них, по-видимому, уже давным-давно не отворялась, другая вела в столовую, где и разыгралась кровавая драма. Холмс вошел в столовую; я последовал за ним, охваченный тяжелым чувством, которое мы всегда испытываем в присутствии смерти. Это была большая четырехугольная комната, казавшаяся еще больше вследствие совершенного отсутствия мебели. Стены были обиты гладкими, самыми обыкновенными обоями. На стенах местами виднелись пятна от сырости. Кое-где обои совершенно отстали и висели большими полосами, открывая старые, плачевно выглядывавшие стены. Против двери, на камине, сделанном под белый мрамор, виднелся огарок восковой красной свечи. Стекла в окнах были до такой степени грязны, что, казалось, они как бы с сожалением пропускают немного сомнительного света в комнату. Вследствие этого в комнате стоял неприятный, серый полумрак, еще более усиливавшийся от толстого слоя пыли, лежавшей на всем.

Все это я вспомнил только уже некоторое время спустя. Тогда же все мое внимание целиком привлекло ужасное зрелище трупа. Он лежал перед нами вытянувшийся, застывший, с широко открытыми глазами, безжизненный взгляд которых был устремлен в потолок. Убитому казалось не более сорока лет на вид. Он был среднего роста и широк в плечах. Волосы у него были черные и курчавые, а борода редкая и коротко подстриженная. Одет он был в сюртук из толстого сукна и светлые брюки. Воротничок и манжеты блестели свежей белизной. Высокая, блестящая, как зеркало, совершенно новая шляпа валялась на полу рядом. Руки мертвеца были широко раскинуты, и пальцы скорчены, как будто мучения, перенесенные в момент смерти, были невыносимы. Я читал на его неподвижном лице выражение такого ужаса и ненависти, каких мне еще никогда в жизни не приходилось видеть на человеческом лице. Весь вид несчастного, его низкий лоб, слегка сплюснутый нос, его широкие челюсти и более всего его скрюченные пальцы и ступни делали его ужасно похожим на гориллу.

Мне случалось видеть смерть в различных видах и формах, но никогда в таком ужасном виде, как здесь, в этой мрачной комнате, в двух шагах от главнейшей артерии окраинного Лондона.

Лестрэд, стоящий возле двери, со свойственным ему видом ищейки поклонился нам.

— Это дело подымет шум, сэр, — сказал он. — Я занимаюсь своим ремеслом не со вчерашнего дня и немало видел, но это дело превосходит все, что я видел до сих пор.

— Ни малейших улик и следов! — сказал Грегсон.

— Ни малейших! — подтвердил Лестрэд.

Шерлок Холмс подошел к трупу и, став перед ним на колени, с величайшим вниманием принялся осматривать его.

— Вы уверены, что на теле нет никаких ран? — спросил он, указывая на многочисленные пятна и брызги крови, видневшиеся вокруг тела на полу.

— Совершенно уверены! — в один голос воскликнули оба агента.

— В таком случае эта кровь принадлежит кому-то другому, по всей вероятности убийце, если только мы имеем дело с убийством. Это мне ужасно напоминает обстоятельства, связанные со смертью Ван Жансена из Утрехта в 1834 году. Помните это дело, Грегсон?

— Нет, сэр.

— Вы поступили бы очень разумно, если бы прочли его, уверяю вас: ничего нет нового под луной. Все, что случается, уже было раньше.

В то время, пока он говорил, его ловкие пальцы скользили по всем направлениям, ощупывая, пожимая, расстегивая, исследуя все, до мельчайших подробностей. Но в выражении его лица стало проглядываться безразличие и рассеянность, о которых я уже упоминал раньше. Осмотр трупа длился такое короткое время, что никто не поверил бы, что он был тщательным.

Затем Шерлок Холмс наклонился к губам мертвого и начал нюхать, вдыхать и в конце концов внимательнейшим образом осмотрел каблуки у башмаков убитого, по-видимому купленных в очень хорошем магазине.

— Никто не трогал труп? — спросил он.

— Никто, если не считать нас, поскольку это было необходимо в ходе сделанного нами осмотра.

— Можете отослать его теперь в морг. Он ничего более не скажет нам.

Грегсон заранее побеспокоился и провел с собой четырех рабочих с носилками. На его зов они явились в комнату и подняли мертвое тело. В момент, когда они клали его на носилки, откуда-то выпало кольцо и покатилось по полу. Грегсон схватил его и начал рассматривать с величайшим изумлением.

— Здесь была женщина! — воскликнул он, показывая находку. — Это обручальное кольцо.

Мы окружили Грегсона и принялись разглядывать кольцо. Сомнений не было: оно когда-то было надето на палец новобрачной.

— Это еще более осложняет дело, — пробормотал Грегсон, — и одному только Богу известно, насколько оно уже было запутано до этого.

— Вы не уверены в том, что это обстоятельство, наоборот, упрощает дело? — заметил Холмс. — Но мы ничего не узнаем более, созерцая это колечко. Что вы нашли в карманах убитого?

— Здесь находится все, — указал Грегсон на кучку различных предметов, сложенную на одной из ступеней лестницы. — Золотые часы № 97163, купленные у Барро в Лондоне; золотая цепь, известная под названием «Альберт», очень крепкая и тяжелая; золотое кольцо с выгравированным на нем масонским девизом; булавка в виде головы бульдога с рубиновыми глазами; портфель из русской кожи, в котором лежат визитные карточки с именем Эноха И. Дреббер, Кливленд. На белье имеются такие же инициалы Э. И. Д. Портмоне не оказалось, деньги лежали прямо в кармане; их было 75 шиллингов; маленькое карманное издание Боккаччо «Декамерон», на первой странице которого стоит имя Джозефа Стангерсона; два письма, одно на имя Э. И. Дреббера, другое — Д. Стангерсона.

— Адрес этих писем?

— Американский банк, Странд, до востребования. Оба письма имеют отношение к отплытию пароходов компании Гион из Ливерпуля. Очевидно, этот несчастный должен был отплыть в Америку, Нью-Йорк.

— Вы навели справки о Стангерсоне?

— Я с этого и начал, — ответил Грегсон, — я напечатал объявления во всех журналах и отправил одного из моих помощников в Американский банк. Но Стангерсон еще не вернулся.

— Телеграфировали вы в Кливленд?

— Еще утром.

— Как вы составили телеграмму?

— Я попросту изложил все обстоятельства дела и просил дать мне необходимые сведения для его выяснения.

— Потребовали ли вы сведения относительно одного пункта, который мог показаться вам чрезвычайно важным?

— Я только наводил справки о Стангерсоне.

— И все тут? Не кажется ли вам, что в этом деле существует один стержень, на котором все держится? Может быть, вы найдете нужным послать другую телеграмму?

— Я сделал все, что было нужно, — ответил Грегсон обиженным тоном.

Шерлок Холмс пробормотал что-то сквозь зубы и уже готов был сделать какое-то замечание Грегсону, когда Лестрэд, находившийся в первой комнате, пока мы разговаривали в прихожей, вдруг появился перед нами, потирая с торжествующим видом руки.

— Мистер Грегсон, — сказал он, — я только что сделал открытие чрезвычайной важности. Открытие это могло легко ускользнуть от внимания всех, если бы мне не пришла счастливая идея осмотреть хорошенько стены.

Глаза маленького сыщика блистали, и он не мог скрыть удовольствия, что ему удалось сделать «подножку» своему товарищу.

— Идите сюда, — сказал он озабоченно, проходя обратно в большую комнату.

Мы последовали за ним, и эта большая комната теперь показалась мне уже не такой мрачной, потому что в ней не было ужасного скорченного трупа.

— Теперь смотрите хорошенько, — сказал Лестрэд.

Он чиркнул о свою подошву спичкой и поднял ее кверху, освещая стену.

— Глядите, — торжествующе сказал он.

Я уже говорил выше, что обои отстали в некоторых местах. В одном из самых темных углов большая полоса бумаги оторвалась совсем и висела, открывая пожелтевшую штукатуренную стену. И на этой-то обнаженной части стены грубыми каракулями было написано чем-то красным одно только слово «Rache».

— Ну, дорогие сэры, что вы думаете об этом? — спросил Лестрэд, становясь в позу, делающую его похожим на индюка. — Никто не заметил этой надписи, потому что она находилась в темном углу, который никому в голову не пришлось осмотреть. Убийца, женщина или мужчина, сделал эту надпись своей собственной кровью. Смотрите, кровь текла здесь, вдоль стены. Значит, нет более места предположению, что мы имеем перед собой самоубийство. Но почему убийца избрал именно это место для надписи? Я сейчас вам объясню. Видите ли вы свечку, поставленную на камине? В момент убийства она, конечно, была зажжена, и этот угол был освещен полосой света, тогда как теперь он остается более всего в тени.

— Ну, хорошо. Сделав такое важное открытие, не будете ли вы так любезны объяснить нам, какое заключение вы делаете из этой надписи? — иронически спросил Грегсон.

— Какое заключение? Да очень простое: кто-то хотел написать имя Рашель, но ему помешали, и слово осталось неоконченным. Запомните хорошенько то, что я вам говорю, и увидите, что, когда дело это будет распутано, окажется, что в нем участвовала женщина, которую зовут Рашель. Смеяться очень легко, мистер Холмс, смейтесь. Вы, спора нет, очень ловки и хитры, но увидите, что последнее слово будет принадлежать мне, старой охотничьей ищейке!

— Прошу вас извинить меня, — сказал мой товарищ, не удержавшийся от взрыва невольного смеха, раздражавшего маленького полицейского. — Вам, бесспорно, принадлежит честь открытия на стене этой надписи, которая, как вы совершенно справедливо заметили, сделана вторым действующим лицом вчерашней кровавой драмы. Я не успел еще хорошенько осмотреть эту комнату, но, если позволите, я сделаю это сейчас.

Говоря это, Шерлок Холмс вытащил из кармана сантиметр и большую круглую лупу. Вооруженный таким образом, он принялся бесшумно бродить по комнате, то останавливаясь, то опускаясь на колени и временами даже растягиваясь по полу на животе. Эти занятия, очевидно, до такой степени поглотили его внимание, что он, казалось, совершенно позабыл о нашем присутствии. Непрерывно слышалось то его бормотание сквозь зубы, то вздохи или посвистывание, перемежающиеся время от времени восклицаниями, в которых сквозило торжество и надежда. Глядя на него, я находил в нем поразительное сходство с хорошей охотничьей собакой, ищущей след. Она бросается то направо, то налево, издавая по временам громкий нетерпеливый лай, пока, наконец, не нападет на настоящий путь.

Манипуляция Шерлока Холмса продолжалась около получаса. Мы глядели, как он с необыкновенной тщательностью измерял расстояние между двумя невидимыми нам следами на полу. Точно таким же образом он измерял что-то на стене. Все эти измерения казались мне крайне непонятными. Затем он старательно собрал с полу небольшое количество сероватой пыли и положил ее в конверт; а в конце он с помощью лупы приступил к исследованию надписи на стене. Он долго и внимательно водил лупой по контурам каждой буквы и затем, считая, вероятно, свое дело оконченным, положил сантиметр и лупу обратно в карман.

— Недаром говорится, что гений должен бесконечно страдать, — заметил Холмс с улыбкой. — Это совсем неверно, но иногда это можно сказать по отношению к хорошему полицейскому.

Грегсон и Лестрэд наблюдали за всеми действиями коллеги-любителя не только с величайшим любопытством, но также и с оттенком некоторого скептицизма. Они не видели того, что я начинал уже подозревать понемногу, а именно, что все действия и вопросы Холмса неминуемо вели к одной практической цели, уже намеченной им окончательно и бесповоротно.

— Каково ваше мнение, сэр? — спросили в один голос оба полицейских агента.

— Я с удовольствием украл бы у вас честь распутывания этого дела, если бы имел столько наглости думать, что могу помочь вам, — ответил Холмс, — но вы так прекрасно ведете сами все это дело, что вам было бы крайне неприятно видеть третье лицо, вмешивающееся в ваши действия.

Я уловил в этих словах явные ноты тонкой и ядовитой иронии.

— Но если вы будете так любезны и дадите мне возможность также участвовать в ваших расследованиях, то я буду счастлив помочь вам по мере моих сил и возможностей. В ожидании вашего решения я хотел бы поговорить с полицейским, который первым увидел труп. У вас записаны его имя и адрес?

Лестрэд заглянул в свою записную книжку.

— Джон Ране, — сказал он, — в настоящее время его дежурство кончилось. Вы можете найти его в Одлей-Курте, Кенингтон-Парк-Гат; № 46.

Холмс записал адрес.

— Идемте, доктор, — сказал он, — отправимся на поиски этого человека.

Затем, обернувшись к Грегсону и Лестрэду, прибавил:

— Позвольте мне сказать несколько слов, которые могут пригодиться вам. Перед нами действительно убийство, и совершил его мужчина. Рост этого человека достигает по меньшей мере одного метра восьмидесяти сантиметров, и сам он в полном расцвете сил. Ноги его малы, принимая во внимание его рост; обувь его обыкновенного фасона, с прямоугольными носами; он курит трихинопольские сигары; он прибыл сюда со своей жертвой в фиакре на четырех колесах, запряженном в одну лошадь. Три подковы у последней порядочно потерты, между тем как одна передняя совершенно новая. Думаю, что не ошибусь, сказав, что лицо убийцы очень красное. Наконец, ногти на правой его руке необыкновенно длинны. Я даю вам лишь несколько очень небольших указаний, но они могут быть вам полезны.

Полицейские переглянулись, недоверчиво улыбаясь.

— Какова причина смерти этого человека? — спросил Лестрэд.

— Яд, — сухо и коротко ответил Шерлок, поворачиваясь, чтобы уйти.

На пороге двери он остановился и прибавил:

— Еще одно только слово, Лестрэд: «Rache» — немецкое слово, означающее месть. Поэтому советую вам не терять понапрасну времени в поисках мистрис Рашель.

И, выпустив эту поистине парфянскую стрелу, он, наконец, вышел, в то время как два соперничающих друг с другом полицейских остались стоять с разинутыми от изумления ртами, провожая его взглядом.

 

IV.

Сведения, добытые через Джона Ранса

Был первый час пополудни, когда мы вышли из дома № 3 в Лористонском Саду. Шерлок Холмс направился на ближайший телеграф и составил длинную телеграмму. Затем, окликнув экипаж, приказал кучеру везти нас по адресу, указанному Лестрэдом.

— Сведения, добытые на месте, не стоят ровно ничего, — заметил Шерлок. — Судя по фактам, я составил для себя уже окончательное решение и сделал вывод из этого дела, но все-таки будет правильным, если мы постараемся не упустить из виду ни одной самой мельчайшей подробности.

— Вы удивительный человек, Холмс, — сказал я ему, — неужели вы надеетесь, что я поверю, что все сказанное вами им в самом деле правда и что вы сами в этом убеждены?

— Для меня тут нет ни малейшего сомнения, и я не ошибаюсь, — ответил он. — Первое, что я заметил, когда мы прибыли на место преступления, были двойные следы от колес фиакра, ведущие к аллее. Против решетки палисадника экипаж, по-видимому, остановился. Колеи очень глубоки и отчетливы, потому что всю прошлую ночь шел дождь, а так как до этого уже давно стояла сухая погода, то я делаю заключение, что эти следы сделаны именно прошедшей ночью, то есть в ночь убийства. Я заметил также ясные отпечатки лошадиных подков; один из этих отпечатков несравненно яснее и глубже остальных трех: следовательно, одна из четырех подков новая. Обратите внимание: я видел, что в то время, когда шел дождь, то есть прошлой ночью, какой-то экипаж останавливался у решетки дома. Но это не был экипаж ни Грегсона, ни Лестрэда. Вы слышали, как я спрашивал их об этом. Из этого я и заключаю, что экипаж, подъезжавший к дому № 3 прошлой ночью, привозил убийцу и его жертву.

— Все это кажется довольно логичным, но каким образом могли вы измерить рост убийцы?

— А вот каким образом: в девяти случаях из десяти можно угадать рост всякого человека, измерив ширину его шагов. Это делается при помощи математических вычислений, но я не хочу утомлять вас ими. Удовлетворитесь тем, что я дважды измерил ширину шагов убийцы, один раз на глиняном грунте аллеи, а другой — на пыльном полу комнаты. Но у меня был еще один способ проверить эти вычисления. Когда кто-нибудь пишет на стене, то инстинктивно он делает это на уровне своих глаз. А надпись, которую мы видели на стене, находится от пола на высоте одного метра восьмидесяти двух сантиметров. Теперь вы сами видите, что это детская игра, а не серьезная задача.

— А как вы узнали его возраст? — спросил я.

— Если человек делает прыжок шириной в один метр двадцать сантиметров, то отсюда можно легко сделать вывод, что он не стар и не хил. А именно такой ширины была лужа воды, которую он перепрыгнул при входе в садик. Я заметил следы легкой обуви, которые вели в обход лужи, в то время как человек в более грубых сапогах, имеющих прямоугольные носы, легко перепрыгнул ее. Право, тут нет ничего таинственного. Я только применяю к самым обыкновенным фактам тот дедуктивный метод исследования, о котором я трактовал в моей статье. Нет ли еще чего-нибудь, что кажется вам непонятным?

— Да! Длина ногтей на руке убийцы и трихинопольские сигары, — ответил я.

— Надпись на стене была сделана указательным пальцем, обмакнутым в кровь. Моя лупа открыла мне, что штукатурка вдоль букв была слегка оцарапана. А этого не случилось бы, будь у нашего незнакомца короткие ногти. Что касается сигар, то я собрал щепотку пепла с полу. Зола была черна и компактна, что бывает только у трихинопольских сигар. Надо вам знать, что я специально изучал пепел различных сортов сигар и даже издал об этом предмете небольшую брошюрку. Тешу себя надеждой, что могу безошибочно с первого же взгляда различить по остатку пепла, происходит ли он от сигары, или от какого другого табака. Вот по таким-то именно мелочам хороший полицейский и отличается от Грегсонов и Лестрэдов.

— Вы сказали также, что лицо убийцы должно быть очень красно, — заметил я.

— А! Это предположение несколько смелое, хотя я убежден, что оно верное. Но относительно этого пункта пока не спрашивайте меня ничего.

Я провел рукой по лбу.

— У меня все спуталось в голове, — заметил я, — и чем больше я думаю обо всем этом, тем больше оно кажется мне таинственным и непроницаемым. Каким образом двое людей, если только их было действительно двое, могли проникнуть в этот необитаемый дом? Куда девался кучер, привезший их туда? Каким образом один человек может заставить другого отравиться? Откуда кровь, которую мы видели? Какая могла быть цель убийства, раз оно совершено не ради грабежа? Откуда взялось возле трупа женское кольцо? И потом, зачем понадобилось убийце вместо того, чтобы поспешно скрыться, написать на стене слово «Rache»? Признаюсь, что мне чрезвычайно трудно осознать все это.

Мой товарищ одобрительно кивнул.

— Вы с необыкновенной ясностью и точностью перечисляете все затруднительные пункты в этом деле, — сказал он. — Да, действительно множество мелких подробностей остаются еще не выясненными, хотя главный пункт я уже решил окончательно. Что касается открытия бедного Лестрэда, то это обыкновенная хитрая уловка, чтобы сбить с толку полицию, направив ее на ложный путь, заставив ее поверить, что тут замешано немецкое тайное социалистическое общество. Но слово «Rache» написано не немцем. Вы, может быть, заметили, что буква «а» написана так, как пишется в немецкой азбуке, между тем как настоящий немец всегда употребляет латинское «а». Отсюда мы легко можем заключить, что надпись сделана не немцем, а каким-то разиней, который перемудрил, желая спрятать концы в воду. Итак повторяю, что это обыкновенная хитрость в целях сбить с толку следствие. Но не буду более подробно объяснять вам все это, доктор. Вы хорошо знаете, что всякий фокусник теряет обаяние с того момента, когда раскрывает свои секреты. Так и я; если я вам полностью открою тот способ, которым я достигаю цели, вы будете считать меня за самого обыкновенного человека.

— Никогда я не подумаю ничего подобного! — горячо воскликнул я. — Вы, в пределах возможного, подняли ремесло сыщика до степени точной науки.

Эти слова и еще более искренний тон, которым они были произнесены, заставили моего спутника покраснеть от удовольствия. Я еще раньше замечал, что он так же чувствителен ко всякой похвале, касающейся его таланта, как хорошенькая женщина, когда хвалят ее красоту.

— Я должен сказать вам еще одну вещь, — продолжал он. — Человек, обутый в тонкие башмаки, и другой, на котором были надеты сапоги с прямоугольными носами, приехали вместе, в одном экипаже. В то время, пока они шли по аллее, они, по-видимому, были в прекраснейших, почти дружеских отношениях. Возможно, что они даже шли под руку. Войдя в комнату, они принялись ходить по ней взад и вперед, или, вернее сказать, человек с тонкими башмаками остался стоять на месте, в то время как другой шагал вдоль и поперек. Все это я прочел на пыльном полу комнаты. Даже более: я узнал, что чем дольше тот человек ходил по комнате, тем становился все более и более взволнованным. Это я узнал по его все увеличивающимся шагам. Он говорил на ходу, и, по-видимому, его гнев достиг апогея. Это был момент, когда наступила развязка трагедии. Теперь я сказал вам все, что знаю сам, а остальное уже суть только предположения и вероятности. Во всяком случае, мы имеем великолепную основу, на которой построен весь фундамент. Но я должен поторопиться, потому что хотел бы после обеда пойти на концерт послушать Нормана Неруду.

Пока мы беседовали, наш экипаж катился по длинным грязным улицам и кривым переулкам. В одном из самых грязных и темных переулков кучер остановился.

— Одлей-Курт здесь, — сказал он, указывая рукояткой кнута на узкий проход между двумя стенами из кирпича. — Я подожду вас.

Одлей-Курт не представлял собой ровно ничего привлекательного. Миновав узкий проход, мы очутились перед целым рядом мрачных конур, стоящих четырехугольником и образующих собой большой, грубо вымощенный двор. Мы шли по двору, где кишели в большом количестве плохо вымытые дети и висело сомнительной чистоты белье. На одной из дверей, под № 46, была прибита медная дощечка, на которой мы прочли «Ране». На наш вопрос нам ответили, что он лежит в постели, пригласили войти в маленькую приемную и подождать. Вскоре к нам вышел сам хозяин, видимо недовольный тем, что его сон был прерван.

— Я уже дал показание в участке, — сказал он хмуро.

Холмс вынул из кармана золотую монету и начал небрежно играть ею.

— Я буду очень счастлив сообщить вам все, что сам знаю, — ответил полицейский, не спуская глаз с золотой монеты.

— Так расскажите же нам, как все это произошло.

Ране сел на диванчик и, нахмурив брови от усилий не пропустить ничего в своем рассказе, начал так:

— Я вам расскажу все, с начала и до конца. Мое дежурство обыкновенно начинается с десяти часов вечера и кончается в семь часов утра. В этот день на моем участке все было спокойно, если не считать небольшой драки, имевшей место в «Золотом сердце». В час ночи пошел дождь. Я встретил своего товарища Гарро Мюршера, полицейского из Голландского участка, и мы постояли, беседуя, минут пять на углу Генриетской улицы. Затем мне пришло в голову, что хорошо бы пройти по Брикстон-Рэду и посмотреть, нет ли там чего нового. Было около двух часов утра или, может быть, ровно два. Брикстон-Рэд — самый пустынный и самый грязный угол на моем участке. Пока я шел вдоль улицы, мне не встретилось ни одной живой души, хотя один или два фиакра проехали мимо меня. Я тихонько двигался вперед, раздумывая о том, как было бы хорошо выпить немного горячего джина, как вдруг заметил свет, падавший из окон дома № 3. Я знал, что в двух домах в Лористонском Саду никто не жил, потому что домовладелец не хотел чинить водопроводные трубы и даже один из последних жильцов умер, заразившись, вследствие неисправности труб, тифозной горячкой. Поэтому я остановился, крайне изумленный, и, глядя на свет, падавший из окна, тотчас же подумал, что тут происходит нечто неладное. Я подошел к двери…

— И остановились; затем вы вернулись опять к решетке, — перебил его мой друг, — зачем вы это делали?

Ране вскочил и с недоумением взглянул на Шерлока Холмса.

— Но вы рассказываете именно то, что было на самом деле, сэр! — воскликнул он. — Разве только один дьявол мог сказать вам это. Дело в том, что, подойдя к этому мрачному и молчаливому дому, я подумал: не лучше ли мне пригласить с собой товарища? Знаете, я не боюсь людей и вообще не боюсь ничего. Что они могут со мной сделать? Но тут я невольно подумал, что не умерший ли это от тифа бедняк пришел снова в свою квартиру, чтобы осмотреть проклятые трубы? Эта мысль до того испугала меня, что я почувствовал, как холодная дрожь пробежала по всему моему телу, и я вернулся к решетке в надежде увидеть хоть издали огонек от фонаря Мюршера. Но на улице не было ни души.

— На улице не было никого?

— Решительно никого, не было даже собаки, сэр. Тогда я пересилил свой страх, подошел снова к двери, отворил ее и вошел. Все было тихо вокруг. Тогда я проник в комнату, откуда исходил свет. На камине стояла зажженная свечка из красного воска, и при ее свете я увидел…

— Да, я знаю, что увидели… Вы несколько раз обошли комнату, потом вы стали на колени перед трупом, потом вы прошли через комнату и попытались отпереть кухонную дверь; потом…

Джон Ранс вскочил одним прыжком с места. На его лице были написаны ужас и недоумение.

— Где вы прятались, чтобы все это видеть? — спросил он. — Вы знаете не меньше моего!..

Холмс разразился хохотом и бросил на стол перед полицейским свою визитную карточку.

— Не вздумайте меня арестовать по подозрению, — сказал он. — Я принадлежу к вашей стае, а не зверь, которого преследуют. Мистеры Грегсон и Лестрэд могут вам подтвердить это. Но продолжайте ваш рассказ. Что вы сделали затем?

Ране сел на прежнее место, сохраняя некоторое беспокойство на лице.

— Я вышел на улицу и принялся свистеть. На этот призыв прибежал Мюршер и два других полицейских агента.

— Улица была по-прежнему пуста? — осведомился Шерлок.

— Да, или, вернее сказать, была почти пуста.

— Что вы хотите этим сказать?

Полицейский сделал гримасу.

— На своем веку я видел много пьяниц, но никогда, решительно никогда не встречал пьяного до такой степени, каким был неизвестный прохожий, стоявший на улице в тот момент, когда я вышел из дома. Он стоял, ухватившись обеими руками за решетку палисадника, и во все горло орал песни. Кажется, он пел Коломбину или что-то в этом роде. Он не мог быть нам ни в чем полезным, так как с трудом держался на ногах.

— Каков он был на вид? — спросил Шерлок Холмс.

Джон Ране казался обиженным той настойчивостью, с которой мой друг расспрашивал его о таких не имеющих к делу вещах.

— Это был человек отвратительно пьяный, во-первых. И вернее верного, что он проснулся бы сегодня утром в участке, если бы мы в то время не были заняты более серьезным делом.

— Его лицо, одежда? Разве вы не разглядели ничего? — с нетерпением воскликнул Холмс.

— Полакаю, что отлично рассмотрел, потому что должен был поддержать его некоторое время. Я и Мюршер: он с одной, я с другой стороны. Это был высокий парень с красным лицом и…

— Достаточно, — перебил Холмс: — что с ним было далее?

— У нас было слишком много забот и без него, — ответил полицейский уже ворчливо, — но я бьюсь об заклад, что он все-таки смог сам отыскать дорогу к дому.

— Как он был одет?

— В коричневое пальто.

— Не было ли у него кнута в руке?

— Кнута? Нет, не было.

— Значит, он его оставил в экипаже, — пробормотал мой друг. — Не слышали ли вы немного спустя после этого стука отъезжающего экипажа?

— Нет, не слыхал.

— Вот, возьмите себе, — сказал Холмс, опуская монету в руку полицейского. Затем он взял шляпу и встал. — Боюсь, Ране, что вы никогда не достигнете высоких степеней в вашей профессии. Нельзя смотреть на свою голову, как на придаток к телу, а нужно сделать из нее полезную машину. Вы могли бы прошлой ночью сразу заслужить погоны бригадира. Человек, которого вы держали в руках ночью, есть именно тот, который обладает ключом к разгадке. Одним словом, это человек, которого мы разыскиваем. Не возражайте, это бесполезно. Я говорю вам, что это так. Идем, доктор.

И мы вышли, оставив полицейского в полном недоумении.

— Четырежды идиот! — с горечью вырвалось из уст Холмса, пока мы катили по направлению к нашему дому. — Подумать только, что у него в руках была такая выгодная находка, а он не воспользовался ею!

— Я еще не совсем ясно понимаю все это, — сказал я. — Правда, описание наружности этого человека как раз подходит к тому, о ком вы нам рассказали как о втором действующем лице драмы. Но почему ему понадобилось вернуться на место преступления? Преступники, сколько я знаю, не делают ничего подобного.

— А кольцо, мой друг, кольцо? Вот почему он вернулся. Если у нас не будет другого способа поймать его, у нас остается это кольцо, которым мы всегда приманим его. Но я найду способ, доктор, держу какое угодно пари, что я его найду. И я буду обязан этим вам, потому что, не будь вас, я, вероятно, не поднялся бы с места и лишился бы таким образом возможности сделать лично интереснейшие наблюдения. Я потерял бы возможность изучить дело, какого я еще не встречал, изучить красное, как выразились бы художники. Какой прекрасный цвет на самом деле имеет эта нить, окрашенная человеческой кровью и теряющаяся в клубке человеческих жизней! Нашей задачей будет проследить эту красную нить, отделить от других, изучить ее волокно за волокном. А пока позавтракаем, и я отправляюсь слушать Нормана Неруду. Его манера извлекать тоны и удар его смычка поистине замечательна. Как это, я забыл, начинается та небольшая пьеска Шопена, которую он исполняет так превосходно? Вы не припомните ли, дорогой Ватсон? Тра-ла-ла-ли-ла-ли!

И, откинувшись в глубь экипажа, этот любитель-сыщик запел, как птица, а я принялся размышлять о странностях, которые представляет ум человеческий.

 

V.

Объявление привлекает посетителя

Волнения этого утра оказались настолько сильными для моих нервов, еще не успевших окрепнуть, что я почувствовал себя страшно утомленным. После того как Холмс уехал в концерт, я растянулся на диване в надежде поспать часок или два. Но надежда моя оказалась тщетной. Я был слишком взволнован всем виденным и слышанным, и самые фантастические идеи, самые невероятные предположения вихрем кружились в моей голове. Как только я закрывал глаза, мне тотчас же представлялся этот ужасный труп с лицом гориллы и скрюченными руками. Его лицо было до того ужасно, что я был почти благодарен убийце, потому что если когда-либо на лице смертного читались до такой степени отталкивающие пороки и дурные наклонности, то это было именно на лице Эноха Дреббера. Но я должен был сознаться, да и трудно было сделать иначе, что, как бы ни была мало привлекательна жертва, правосудие должно идти своим путем, и закон не в силах найти смягчающих вину обстоятельств, находясь перед таким зверским злодеянием.

Чем более я размышлял над этим делом, тем более удивлялся той уверенности, с которой мой товарищ утверждал, что Энох Дреббер был отравлен. Я видел, как Холмс наклонялся надо ртом мертвого и нюхал, и решил, что он в это-то время и напал на какие-нибудь признаки яда. И если не яд повлек смерть, то что же именно, — потому что на теле покойного не было найдено ни малейшей раны, ни малейшего следа удушения? А в то же время откуда взялась кровь, пролитая на полу в таком большом количестве? Вокруг не было заметно никаких признаков борьбы, ничто не наводило на мысль, что в руках жертвы было какое-нибудь орудие защиты. Все это было крайне загадочно и таинственно, и я чувствовал, что до тех пор, пока все это дело не будет прояснено, ни я, ни Холмс не заснем спокойно. Что касается Холмса, то он был так спокоен и так уверен в правильности своих действий, что уже составил себе совершенно определенную теорию, объясняющую все факты. Но какую именно? Этого я никак не мог угадать.

Холмс вернулся очень поздно, так поздно, что мне стало очевидным, что он побывал не на одном только концерте. Наш обед был уже подан, когда он вошел в комнату.

— Концерт был великолепен, — сказал он, усаживаясь за стол. — Помните ли вы, что сказал о музыке Дарвин? Он утверждает, что человек создал гармонические тоны еще прежде, чем научился говорить. И может быть, вследствие этого музыка так сильно действует на нас. Мы продолжаем сохранять в себе неясное воспоминание этого прошлого времени, когда мир переживал еще период детства.

— Эта концепция слишком широка, — заметил я.

— Концепции и должны быть широки, как мир, когда они призваны к истолкованию чего-либо, — ответил он. — Но что с вами, доктор? Вы что-то совершенно не в своей тарелке. Не происшествие ли в Брикстон-Рэде так расстроило вас?

— Да, сознаюсь, хотя я должен быть более закаленным после моей Афганской экспедиции. В Майванде я видел моих несчастных товарищей, рассеченных на части, и это ужасное зрелище никогда не волновало меня до такой степени, как сегодня.

— Я вас очень хорошо понимаю. В нашем деле много таинственного, а это заставляет разыгрываться вашу фантазию. А если бы фантазии не от чего было разыгрываться, вы не чувствовали бы ужаса. Читали ли вы сегодняшние газеты?

— Нет.

— Они дают довольно точный отчет об убийстве, но не упоминают о кольце, найденном в то время, когда поднимали труп. И лучше, что не упоминают.

— Почему?

— Прочтите это объявление, — сказал он. — Когда мы вернулись сегодня домой, я отправил такое же объявление во все газеты.

Он подал мне газету я указал место. Объявление было помещено первым в столбце, где печатаются пропавшие вещи. Оно было составлено следующим образом:

«Найдено сегодня утром в Брикстон-Рэде, на половине дороги между «Золотым сердцем» и Голланд-Грувом, обручальное кольцо червонного золота. Обращаться в Бэкер-стрит, № 221, от восьми до девяти вечера, к доктору Ватсону».

— Простите, что я воспользовался вашим именем, — сказал он, — но если бы я это сделал от своего имени, то кто-нибудь из этих идиотов заметил бы это и впутался в дело.

— Вы правы, — ответил я. — Но предположим, что кто-нибудь явится за кольцом, которого у меня нет.

— Вот оно, — оказал Холмс, протягивая мне золотое кольцо, — оно прекрасно исполнит свою роль. Это почти тождественный двойник того, другого кольца.

— Кто, по вашему мнению, откликнется на объявление?

— Человек в коричневом пальто, наш друг с красным лицом и прямоугольными носами у сапог. А если он не пожелает явиться лично, то пришлет сообщника.

— Не сочтет ли он такой поступок слишком опасным?

— Нисколько, если, разумеется, мои предположения правильны, а я имею основания думать, что это так. Этот человек способен пренебречь всякой опасностью, лишь бы только вернуть кольцо обратно. По моему мнению, он уронил его, наклоняясь над трупом Дреббера, и в ту минуту не обратил на это внимания. Отойдя от дома, он заметил потерю и поспешил вернуться. Но он уже совершил ошибку раньше, оставив на камине горящую свечу, вследствие чего, вернувшись, застал уже полицию на месте преступления. И чтобы отвести от себя всякие подозрения, он вынужден был прикинуться пьяным. А теперь войдите на минуту в его положение: раздумывая о своей потере, он мог прийти к заключению, что, может быть, обронил кольцо уже выйдя на улицу. Как он должен поступить в этом случае? Конечно, он прочтет внимательнейшим образом объявления о найденных вещах во всех вечерних газетах. Наше объявление бросится ему в глаза, и он будет в восторге. Почему он может заподозрить ловушку? У него нет ни малейшего основания думать, что находка кольца связана с убийством. И он придет, должен прийти. Не более как через час вы его увидите здесь.

— И тогда?

— О, тогда предоставьте действовать мне. У вас есть оружие?

— У меня есть мой походный револьвер и несколько патронов.

— Было бы хорошо, если бы вы привели его в порядок и зарядили. Мы будем иметь дело с человеком, который будет бороться с отчаянием. И поэтому, несмотря на то, что я надеюсь схватить его в то время, когда он этого будет менее всего ожидать, лучше принять все меры и быть настороже.

Я отправился в свою комнату, чтобы последовать совету Холмса. Когда я вернулся обратно, держа револьвер в руках, со стола было уже все убрано, а Холмс, погрузившись в глубокое кресло, предавался излюбленному занятию, то есть легонько водил смычком по струнам своей скрипки.

— Круг сужается, — произнес он при виде меня, — я только что получил телеграмму из Америки в ответ на мою. Все мои предположения полностью оправдываются.

— Какие предположения? — спросил я.

— Моя скрипка нуждается в новых струнах, — просто заметил он. — Спрячьте револьвер в карман. Когда субъект будет здесь, говорите с ним самым естественным тоном, а все остальное предоставьте мне. В особенности постарайтесь не слишком пристально глядеть на него, чтобы не испугать.

— Теперь ровно восемь часов, — сказал я, вынув часы.

— Да. Он будет здесь, по всей вероятности, через несколько минут. Приотворите немного дверь, вот так. А теперь переложите ключ внутрь… Спасибо. Посмотрите, какую интересную книжицу я выудил вчера в одной книжной лавчонке: De Jure inter Gentes. Книжка издана по-латыни в Льеже в 1642 году. Голова Карла I еще крепко сидела на его плечах, когда эта книжонка в коричневом переплете вышла в свет.

— Кто издал ее?

— Некий Филипп Декруа. На первой странице написано пожелтевшими чернилами: «Из книг Вильгельма Вита». Я спрашиваю себя, кто мог быть этот Вильгельм Вит? Какой-нибудь усердный судейский сановник XVII века, без сомнения. По его почерку видно, что он принадлежит к законникам… Но вот, кажется, и наш субъект, если не ошибаюсь.

В ту же минуту мы услышали порывистый звон колокольчика. Шерлок Холмс тихонько поднялся с места и повернул свое кресло к двери. Мы слышали, как в переднюю прошла служанка и отодвинула засов.

— Здесь живет доктор Ватсон? — спросил звонкий, хотя несколько грубоватый голос.

Мы не расслышали ответа служанки, но дверь захлопнулась, и кто-то начал подниматься по лестнице неверными и нерешительными шагами. Мой товарищ прислушивался к звуку этих шагов, и величайшее изумление отобразилось на его лице.

Шаги приблизились, и раздался робкий стук в дверь.

— Войдите! — закричал я.

Вместо человека с грубым видом, которого мы поджидали, в комнату на мое приглашение вошла, прихрамывая и ковыляя, совсем сморщенная и очень старая женщина. Выйдя из темноты на яркий свет, она казалась ошеломленной и, сделав нечто вроде реверанса, остановилась у двери, застенчиво шаря правой рукой в своем кармане.

Я взглянул на Холмса и прочел на его лице такое обескураженное выражение, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не расхохотаться.

Старая колдунья вытащила, наконец, из кармана газету и указала нам на объявление.

— Вот зачем я пришла, мои добрые господа, — сказала она, снова делая реверанс, — золотое обручальное кольцо, найденное в Брикстон-Рэде. Это, наверное, кольцо моей дочери Салли, которая вышла замуж как раз год тому назад и муж которой служит буфетчиком на одном из пароходов Компании. Я не могу без страха подумать, что он способен сделать, вернувшись домой и узнав о потере кольца. Он, видите ли, очень прыток на руку, но бывает еще хуже, когда он выпьет! Итак, мои добрые господа, с вашего позволения, Салли вчера вечером отправилась в цирк с…

— Это ваше кольцо? — спросил я.

— Слава богу! — воскликнула она. — Вот Салли-то обрадуется сегодня вечером! Это именно ее кольцо.

— Скажите мне ваш адрес, — спросил я, взявши в руки карандаш.

— Дункан-стрит, 13, Ундсдич. Как видите, это очень далеко отсюда.

— Мне кажется, что Брикстон-Рэд вовсе не находится по пути между Ундсдичем и парком? — сухо заметил Холмс.

Старуха быстро оглянулась и бросила на моего друга проницательный взгляд из-под своих покрасневших век.

— Господин доктор спрашивал у меня мой адрес, — ответила она. — Салли живет на Майфельдовской площади, № 3, в Пекгаме.

— Ваше имя? — спросил я.

— Меня зовут Савьер, а Салли — Денисс. Муж ее очень красивый малый, Том Денисс. Когда он находится в море, то нельзя найти ему подобного в ловкости и умении исполнять обязанности буфетчика. Его за это очень высоко ценит Компания и дорожит им. Но когда он сойдет на берег, среди женщин и виноторговцев…

— Вот ваше кольцо, мистрис Савьер, — сказал я, перебивая по знаку Холмса старуху, — вероятно, оно принадлежит вашей дочери, и я очень счастлив, что мог услужить вам.

Старая мегера сунула кольцо в карман, бормоча сквозь зубы слова благодарности и признательности. Затем она вышла, и мы слышали, как она спускалась по лестнице своими неверными и ковыляющими шагами.

Едва она вышла, Шерлок Холмс вскочил как ошпаренный со своего места и бросился в спальню. Через несколько секунд он появился снова, одетый в пальто с воротником, закрывавшим его лицо вплоть до самых глаз.

— Я прослежу за ней, — быстро сказал он, — она должна быть сообщницей и приведет меня к нашему субъекту. До свидания, подождите меня.

И Холмс выскочил на лестницу как раз в тот момент, когда дверь внизу захлопнулась за нашей посетительницей.

Подойдя к окну, я увидел старуху, с трудом волочившую ноги по противоположному тротуару, в то время как ее преследователь шел за нею в нескольких шагах.

«Или вся его история оказалась неверной, или он проникнет таким образом в самое сердце тайны», — подумал я.

Холмсу не надо было просить меня подождать его возвращения, потому что я чувствовал, что ни за что не засну, пока не узнаю, чем кончится его новое похождение.

Было почти десять часов, когда Холмс ушел. Не зная, как долго может продлиться его отсутствие, я растянулся с комфортом в кресле и принялся курить трубку, перелистывая книжку Генри Мюрже «Сцены из жизни богемы».

Пробило десять часов, и я услышал за дверью шаги служанки, которая прошла к себе в комнату спать. В одиннадцать часов снова раздались шаги, на этот раз более тяжелые. Это сама хозяйка проплыла также на покой. Наконец, около 12 часов ночи я услышал звук ключа, которым Холмс отпирал входную дверь. Как только он вошел, я сразу по выражению лица догадался, что его постигла неудача. Он был одновременно и весел, и раздосадован. В конце концов, он не вытерпел и разразился неистовым хохотом, откинувшись на спинку своего кресла.

Ни за что в мире не пожелал бы я, чтобы эти господа из Скотленд-Ярда видели то, что произошло. Я столько раз осмеивал их, что они в свою очередь не преминули бы и меня поднять на смех и дразнить до конца моих дней. Но я могу хохотать над собою, потому что все-таки уверен в успехе, — сказал он сквозь смех.

— Что же случилось? — спросил я.

— О, я расскажу вам, как меня одурачили, провели! Эта старая, почтенная женщина шла несколько времени впереди меня и вдруг начала хромать так сильно, как будто у нее заболела нога. Она остановилась и окликнула фиакр. Я подошел поближе, чтобы не пропустить, какой она назовет адрес. Но это была напрасная предосторожность, потому что она прокричала свой адрес так громко, что его услышали бы на другом конце улицы:

— Дункан-стрит, Ундсдич, № 13!

И я поверил, слыша это, что она сказала нам правду. Как только она уселась в экипаж, я немедленно прицепился сзади. Я обладаю и этим маленьким талантом, который должен бы был иметь всякий полицейский. Мы тронулись в путь и покатили по данному адресу. Немного не доезжая до места, я спрыгнул наземь и с самым равнодушным видом принялся прохаживаться по тротуару. Фиакр остановился. Кучер слез, открыл дверцу и ждет. Никто не выходит из экипажа. Я искоса глядел на все происходившее. Не вытерпев, я подошел ближе и увидел, что кучер влез внутрь фиакра и шарил в нем, заглядывая даже под сиденье и откидывая подушки. Вид его был совершенно взбешенный, и он сыпал отборнейшими ругательствами, каких я в жизни не слыхивал. Седока и след простыл, и у меня есть все основания думать, что он долго не заплатит кучеру за проезд. В доме № 13 нам сказали, что дом принадлежит почтенному и уважаемому торговцу обоями, которого зовут Кесвик, и что имена Савьер и Денисе им совершенно неизвестны.

— Ну! — воскликнул я в крайнем изумлении. — Вы не заставите меня поверить, что эта добрая старушка, едва передвигавшая ноги, была способна выскочить из экипажа на ходу таким образом, что ни вы, ни кучер не заметили этого!

— К черту добрую старушку! — с горечью ответил Холмс. — Это мы с вами «добрые старушки» за то, что так глупо попались впросак. Это был молодой человек и даже очень сильный и ловкий, не считая того, что он несравненный актер. Его гримировка прямо бесподобна. Вероятно, он заметил, что за ним следят, и схитрил, чтобы выскользнуть у меня из рук. Все это доказывает, что тот человек, которого мы разыскиваем, не один, а имеет друзей, готовых идти ради него на серьезный риск. Но у вас измученный вид, доктор, идите-ка спать.

Я последовал его совету, так как действительно чувствовал себя страшно утомленным. Холмс остался сидеть перед камином, и долго еще в ночной темноте я слышал тихие звуки его скрипки, служившие доказательством того, что он продолжает размышлять над страшной проблемой, которую он поклялся разгадать.

 

VII.

Товий Грегсон показывает, на что он способен

На другой день во всех газетах только и было речи, что об убийстве в Брикстон-Рэде. Каждая газета высказывала свое мнение о «Брикстонской тайне», как они назвали эту печальную драму, и посвящали ей целые статьи. Я узнал из этих статей несколько новых подробностей, ранее мне неизвестных. Так как я записывал в свою записную книжку все, что касалось этого дела, то и из газетных статей я занес туда же нечто вроде конспекта. Вот он:

«Дейли телеграф» замечает, что ему еще не приходилось встречать преступлений, подобных Брикстонской тайне. Немецкое имя жертвы, видимое отсутствие мотивов преступления, мрачная надпись кровью на стене — все это невольно заставляло думать, что тут замешаны политические партии и революционеры. Общество социалистов широко распространилось и по Америке, и возможно, что они-то и преследовали свою жертву, преступившую какой-нибудь их тайный закон, и настигли ее в Лондоне. Коснувшись слегка дарвинизма, теории Мальтуса, преступлений, совершенных на большой дороге грабителями, описанными у Ратклифа, автор оканчивал свою статью обращением к правительству, которое он умолял приложить все старания к обеспечению личной безопасности иностранцев, проживающих в Лондоне.

«Стандарт» объяснил все таким образом: дескать, чаще всего происходят подобные выходящие из ряда вон преступления тогда, когда либеральная партия берет перевес и занимает видные государственные должности. Вот к чему приводят либеральные идеи, насаждающие в народной массе смятение и стремление попирать все нравственные принципы и уважение к авторитету! Жертвой пал американец, только несколько недель как прибывший в Англию. Он нанял себе помещение в Торквай-Террасе, в меблированных комнатах мистрис Шарпантье в квартале Камбервель. При нем находился его личный секретарь — некто Стангерсон.

В четверг 4-го числа текущего месяца оба джентльмена распростились с хозяйкой, объяснив ей, что они уезжают в этот же день в Ливерпуль, и направились на Эустонскую станцию. Действительно, их видели в пассажирском зале названной станции. Но с этого момента никто ничего не знал о них до тех пор, пока мертвое тело Эноха Дреббера не было найдено в пустом доме в Брикстон-Рэде. Кто привел его туда? Кто был его убийцей? Все это покрыто мраком неизвестности. Неизвестно также, куда девался секретарь Стангерсон.

К счастью, мы узнали, что дело поручено Грегсону и Лестрэду из Скотленд-Ярда. Они-то призваны возглавить розыски и провести расследование, и мы можем с уверенностью сказать, что эти два агента, известные своим усердием и ловкостью, не замедлят пролить яркий свет на это темное и мрачное злодеяние.

«Дейли ньюис» не сомневалась ни одной минуты, что имеет дело с политическим убийством. Ненависть ко всякому проявлению свободы и деспотизм континентального правительства заставляют многих и многих эмигрировать в Англию. Эти эмигранты могли бы быть прекраснейшими гражданами, если бы они не были так истерзаны различными гонениями, которые им пришлось претерпеть на родине. Людей этих связывают суровые законы чести, карающие смертью всякое нарушение их.

«Все старания должны быть направлены на розыски Стангерсона, чтобы расспросить его до малейших подробностей о привычках и характере убитого. Кстати сказать, следствие сделало уже серьезный шаг вперед, найдя квартиру последнего, чем оно обязано единственно лишь усердию и расторопности мистера Грегсона из Скотленд-Ярда».

Мы с Шерлоком читали эти статьи за завтраком, и моего друга они очень позабавили.

— Я же вам говорил, что бы ни случилось, Лестрэд и Грегсон пожнут лавры успеха.

— Все будет зависеть от оборота, какой примет дело, — ответил я.

— О, оставьте, пожалуйста! Им от этого ни тепло ни холодно. Если субъекта поймают, то это будет благодаря их усилиям, если он ускользнет из их рук, то это случится, несмотря на их усилия. Они играют наверняка. Что бы они ни сделали, они сделают хорошо. Глупец всегда найдет другого глупца, который его похвалит.

— Господи! Кто это такой идет к нам? — воскликнул я, прислушавшись.

В самом деле, на лестнице слышались многочисленные шаги ног, обутых в деревянные башмаки, и крики неудовольствия нашей хозяйки.

— Это маленький отряд Бэкер-стритской полиции, — серьезно ответил мой товарищ.

В ту же минуту в комнату ввалились с полдюжины уличных мальчишек, до того оборванных и грязных, что я почувствовал к ним прямое отвращение.

— Смирно! — сурово воскликнул Холмс, и тотчас же все шестеро оборванцев выстроились в ряд и стали как вкопанные у двери, наподобие шести статуй.

— На будущее время, Вижинс, вы одни только будете входить сюда для доклада, а остальные пусть подождут на улице. Что нового?

— Ничего нет, сэр, — ответил мальчишка.

— Я так и думал. Но вы должны продолжать ваши розыски до тех пор, пока не нападете на след. Вот ваше жалованье. А теперь уходите и постарайтесь в следующий раз принести более приятные известия.

Говоря это, Шерлок сунул каждому из оборванцев по шиллингу, после чего махнул рукой, и все они мгновенно исчезли за дверью, подобно стае крыс. Через минуту мы услышали их пронзительные голоса уже на улице.

— Иногда один из этих маленьких человечков бывает более осведомлен и приносит лучшие известия, чем целый десяток полицейских, — заметил Холмс. — Один вид официального лица способен сделать людей немыми и глухими, в то время как эти маленькие пройдохи все высмотрят и всюду проникнут. Кроме того, они очень хитры и догадливы, и им только недостает хорошей организации.

— Вы ими пользуетесь для раскрытия Брикстонской тайны? — спросил я.

— Да, там есть один пункт, который я бы хотел прояснить. Впрочем, это дело только времени. Ага! Мы сейчас узнаем, как Грегсон превзошел соперника. Вот он идет по улице с лицом, на котором написано блаженство. Вероятно, он направляется к нам. Да, вот он и остановился.

Грегсон сильно дернул звонок, затем взбежал по лестнице в три прыжка и ворвался в комнату.

— Дорогой сэр! — воскликнул он, схватив руку Холмса, которую тот и не думал протягивать ему. — Поздравьте меня! Я раскрыл дело.

Мне показалось, что легкая тень беспокойства пробежала по выразительному лицу Шерлока Холмса.

— Вы пришли нам сказать, что напали на верный след? — спросил он.

— Верный след! Но, дорогой друг, мы схватили злодея! Он находится уже в тюрьме.

— Его имя?

— Мистер Артур Шарпантье, лейтенант королевского морского училища, — патетически произнес Грегсон, потирая руки и надув от удовольствия щеки.

Шерлок Холмс вздохнул с облегчением, и лицо его тотчас же стало веселое, улыбающееся.

— Сядьте и попробуйте вот эту сигару, — сказал он. — Мы горим от нетерпения узнать, как вы все это устроили. Хотите виски с водой?

— Не откажусь, — ответил полицейский агент. — Невозможная работа, которую я навалил на себя в течение этих двух последних дней, измучила меня совершенно. И это не столько был физический труд, сколько труд умственный. Страшное напряжение ума! Вы, мистер Холмс, должны меня понять лучше, нежели кто другой, потому что мы с вами принадлежим к числу людей, часто подвергающих свой мозг тяжелым испытаниям.

— Вы мне делаете слишком много чести, — ответил наисерьезнейшим образом Холмс. — Но расскажите же нам, каким образом вы добились таких блестящих результатов?

Грегсон развалился в кресле, принял самую удобную позу и начал не без удовольствия любоваться колечками дыма, которые выпускал изо рта. Вдруг он хлопнул себя по коленке с самым веселым видом.

— Забавнее всего то, что этот глупец Лестрэд, мнящий себя таким проницательным, пустился во всю прыть по фальшивым следам. Он сейчас разыскивает Стангерсона, который так же непричастен к этому убийству, как новорожденный младенец. И может статься, что в настоящую минуту Лестрэд уже арестовал его.

Эта мысль до такой степени развеселила Грегсона, что он чуть не задохнулся от приступа хохота.

— Что вас навело на след? — спросил Холмс.

— Ах! Я вам сейчас все расскажу. Но, доктор Ватсон, вы понимаете, все это должно остаться между нами. С самого начала в этом деле для меня была сложность в том, что я не знал никаких подробностей, ни обстоятельств, окружающих этого американца. Другие стали бы ждать ответа на объявления, помещенные в газетах, или на случайные известия со стороны, но Товий Грегсон так не работает никогда! Помните ли вы шляпку, которая валялась возле трупа?

— Да, — ответил Холмс, — шляпа была куплена у Джона Ундервуда в Камбервель-Рэде, № 129.

В голосе Грегсона почувствовалась досада.

— Я бы не подумал, что вы заметили все это. Вы ходили туда?

— Нет.

— А! — произнес Грегсон с облегчением. — Видите ли, никогда не следует ничего упускать из виду, даже если вещь была самая пустяковая.

— Для великого ума нет пустяковых вещей, — сентенциозно произнес Холмс.

— Итак я отправился лично к этому Ундервуду и спросил его, кому он продал шляпу такого-то сорта и такого-то размера. Он посмотрел свои записные книги и отыскал то, что мне было нужно. Шляпу, о которой шла речь, он отправил некоему мистеру Дребберу, живущему в меблированных комнатах Шарпантье на Торквай-Террасе. Итак у меня появился адрес.

— Сильно, очень сильно! — пробормотал Холмс.

— А затем, — продолжал рассказчик, — я отправился к Шарпантье и сразу же заметил, что она была очень бледна и расстроена. Здесь же находилась и ее дочь, очень хорошенькая, сказать кстати, девушка. Глаза девушки были красны и губы дрожали. Конечно, все это не ускользнуло от моего взгляда, и я подумал сейчас же, что тут что-то есть. Наверное, вы и на себе испытывали, мистер Холмс, ощущения как бы дрожи, когда вам случалось напасть на верный след?

Тогда я спросил у них:

— Известно ли вам, что ваш бывший жилец, мистер Энох Дреббер из Кливленда, убит?

Мать кивнула головой, будучи не в состоянии произнести ни одного слова, — до того она была взволнована. Что касается дочери, то она разразилась рыданиями. И я еще более убедился в том, что эти люди замешаны в деле.

— В котором часу мистер Дреббер ушел от вас, чтобы отправиться на поезд?

— В восемь часов, — ответила мать, стараясь овладеть собою. — Его секретарь Стангерсон говорил, что есть два поезда: в 9 и 11 часов. Они порешили ехать первым.

— И с тех пор вы его больше не видели?

При этом вопросе лицо ее из бледного сделалось синеватым. Прошла целая минута, в течение которой она, видимо, боролась с волнением, и, наконец, сказала «нет», но слабым и хриплым голосом. Наступило молчание, и вдруг дочь произнесла ясным и ровным голосом:

— Мама, ложь никогда никому не принесла ничего доброго. Будем искренни с этим господином. Да, мы видели еще раз мистера Дреббера.

— Господь да простит тебя! — воскликнула мать, поднимая руки к небу и падая на кресло. — Ты убила своего брата!

— Артур сам бы был за то, чтобы говорить правду, — решительно ответила дочь.

— Вам будет лучше, если расскажете мне все по порядку, — заметил я, — потому что эти полупризнания хуже всего. Тем более что вы и понятия не имеете, до какой степени нам все известно.

— Так пусть же все ложится на тебя, Алиса, — воскликнула мать, и затем, повернувшись ко мне, продолжила: — Я вам все расскажу, сэр. Но вы не думайте, что мое волнение от страха, так как я не имею повода бояться чего-нибудь. Я слишком уверена, что мой сын не играл никакой роли в этой ужасной истории. Я только очень боюсь, что, несмотря на его полную невинность, он может оказаться скомпрометированным. Но, к счастью, он известен безукоризненным поведением и положением в обществе.

— Самое лучшее, если вы будете совершенно откровенны со мною, — настаивал я. — Будьте покойны, если ваш сын невиновен, то с ним не случится ничего худого.

— Алиса, оставь нас вдвоем с этим господином, — обратилась она к дочери.

Та встала и вышла из комнаты.

— Да, сэр, я не хотела говорить вам об этом, но так как моя дочь настаивает, то я буду откровенна с вами и все расскажу, не пропуская ни малейшей подробности.

— И сделаете правильно, — заметил я.

— Мистер Дреббер прожил у нас около трех недель. Он и его секретарь Стангерсон только что вернулись из путешествия на континент. Я заметила, что на каждом из их чемоданов была наклеена бумажка с надписью «Копенгаген», значит это был последний город, где они были до этого. Мистер Стангерсон был смирный, сдержанный человек, но его патрон, я должна это сказать с крайним сожалением, был совершенно другого характера. Это был грубый, дерзкий человек. Даже в первый день своего пребывания у нас он напился, да и вообще каждый день после полудня он всегда был уже в неприличном виде. Со служанками он обращался так свободно и распущенно, что вызывал у меня отвращение. Но случилось нечто худшее: он очень скоро начал позволять себе различные вольности и по отношению к моей дочери. Несколько раз он заводил с ней разговор на тему, которой она по своей невинности не могла, к счастью, даже понять хорошенько. Однажды он схватил ее за талию и поцеловал! Даже его секретарь возмутился таким недостойным поступком своего патрона и уговаривал его опомниться и вести себя приличнее.

— Но почему вы все это терпели? — спросил, я. — Полагаю, что вы совершенно свободно могли избавиться от неприятных жильцов?

Мистрис Шарпантье даже покраснела, до того мое замечание было логично.

— Бог мне свидетель, как я сожалею теперь, что не выставила его за дверь в первый же день, как он поселился у нас, — ответила она, — но соблазн был слишком велик. Они платили очень хорошо, а у нас, квартирохозяек, теперь мертвый сезон. Я — вдова; сын мой, который находится на морской службе, стоил мне очень дорого. И я не нашла в себе силы воли, чтобы отказаться от этих денег, и думала, что поступаю хорошо. Но последняя наглая выходка Дреббера перешла всякие границы, и я отказала ему в квартире, объяснив и причину отказа. Вот почему они и порешили уехать из Лондона.

— Прекрасно. Продолжайте.

— Я почувствовала большое облегчение, когда мои жильцы уехали. Я должна вам сказать, что мой сын в настоящее время в отпуске, и я побоялась рассказать ему все из опасения его вспыльчивого характера. Он так сильно любит свою сестру! Поэтому, когда дверь за этими господами затворилась, страшная тяжесть спала у меня с души. Увы! Менее чем через час раздался звонок. Это был мистер Дреббер, который казался чем-то взволнованным и, очевидно, сильно выпил. Он ворвался в комнату, что-то бормоча и пытаясь объяснить, из чего я поняла, что он опоздал на поезд. Затем повернулся к Алисе и на моих глазах, в моем присутствии начал уговаривать ее бежать с ним вместе.

— Вы совершеннолетняя, — говорил он, — и никакой закон не может помешать вам сделать это. У меня денег больше, нежели я в состоянии израсходовать. Не слушайте старуху, идемте со мною сию минуту. Вы будете жить как царица.

Бедная Алиса, сильно напуганная, отступила от него подальше, но он схватил ее за руку и потащил к двери. Я закричала, и в тот же момент на пороге появился мой сын Артур. То, что произошло затем, не поддается описанию. Я слышала проклятия, шум борьбы, но от ужаса не смела даже поднять глаз. Когда я пришла несколько в себя, то увидела Артура, который стоял с тростью в руке возле двери и неистово хохотал.

— Не думаю, что этому джентльмену снова придет желание досаждать вам, — сказал он, — но я пойду за ним и посмотрю, что с ним будет.

Сказав это, он взял шляпу и пошел вниз. А на другой день мы узнали, что Дреббер умер загадочной смертью.

Ее рассказ часто прерывался вздохами и слезами. По временам мистрис Шарпантье говорила так тихо, что я едва улавливал ее слова. Я сделал несколько пометок в своей записной книжке.

— Это поразительно, — заметил Шерлок, зевая, — а затем?

— Когда она кончила свой рассказ, — продолжал Грегсон, — я понял, что все сосредоточилось на одном пункте. Потому, устремив на нее пронзительный взгляд, который, как знаю по опыту, производит большое впечатление на женщин, я спросил, в котором часу вернулся ее сын домой.

— Не знаю, — ответила она.

— Вы не знаете, когда?

— Нет, не знаю. У него был с собой ключ от входной двери.

— Вы уже легли, когда он вернулся?

— Да.

— В котором часу вы легли?

— Около одиннадцати.

— Значит, ваш сын находился в отлучке, по крайней мере, два часа?

— Да.

— Может быть, даже пять часов?

— Может быть.

— Что он делал в продолжение этого времени?

— Не знаю.

— Конечно, я-то знал. Расспросив, где находится лейтенант Шарпантье, я взял с собой двух агентов и арестовал его. Когда я коснулся его плеча и попросил его следовать за мной, он спросил меня с наглостью: «Вероятно, по делу этого мерзавца Дреббера?» Так как я не объявлял ему причины его ареста, то это восклицание показалось мне в высшей степени подозрительным.

— В высшей степени, — подтвердил Холмс.

— В руках он еще держал толстую трость, которую взял, по словам его матери, когда отправлялся провожать мистера Дреббера. Толстущая палка из цельного дуба.

— Так какое же ваше мнение? — спросил Холмс.

— Такое, что он последовал за Дреббером до самого Брикстон-Рэда. Здесь между ними снова разгорелась ссора, и Дреббер получил удар палки, может быть, под ложечку, что и причинило моментальную смерть, не оставив ни малейшего знака насилия. Ночь была дождливая, на улице ни собаки, и Шарпантье преспокойно мог втащить труп своей жертвы в необитаемый дом. Что касается до свечки, крови и надписи на стене, то все это сделано с хитрой целью отвлечь внимание полиции.

— Сработано чисто, — произнес одобрительно Холмс, — действительно, Грегсон, вы идете вперед. Из вас выйдет толк.

— Льщу себя надеждой, что я действительно вел дело довольно чисто, — снисходительно ответил полицейский. — Молодой человек объяснил, что некоторое время он шел за Дреббером, когда последний, обернувшись, увидел его и поторопился удрать, сев в наемный фиакр. Затем он уверяет, что, возвращаясь домой, встретил товарища, с которым и прогулял более часа по улицам. Когда у него спросили адрес этого товарища, он не был в состоянии дать удовлетворительного ответа. Итак, все идет отлично. Но что меня забавляет более всего, так это то, что Лестрэд катит по ложному следу. Боюсь, что ничего путного из этого для него не выйдет. Но, черт возьми, вот и он сам собственной персоной.

И действительно, Лестрэд быстро взбежал по лестнице и вошел в комнату. Он был непохож на самого себя. Лицо его было расстроено, платье в беспорядке. По-видимому, он пришел, чтобы посоветоваться с Шерлоком, потому что, увидев своего коллегу, он ужасно сконфузился и, остановившись посреди комнаты, безжалостно стал мять в руках свою фуражку, не зная, что сказать.

— Это выходящий из ряда вон случай, — сказал он наконец, — совершенно непонятное дело…

— Вы так полагаете, мистер Лестрэд? — торжествующе воскликнул Грегсон. — Я так и думал, что вы ничего не сделаете. Отыскали ли вы в конце концов этого секретаря, мистера Стангерсона?

— Этот секретарь, этот Джозеф Стангерсон убит нынче утром, около шести часов, в гостинице «Холидей», — серьезно произнес Лестрэд.

 

VII.

Свет во тьме

Известие, которое нам принес Лестрэд, было так неожиданно и так важно, что все мы были прямо ошеломлены и невольно умолкли. Грегсон в первую минуту порывисто вскочил с места, опрокинув стакан с виски. Я ограничился тем, что молча наблюдал за Шерлоком Холмсом, который стиснул губы и нахмурил брови.

— И Стангерсона также! — прошептал он. — Дело осложняется.

— Оно и без того было очень запутано, — заворчал Лестрэд, опускаясь на стул. — Но я вижу, что попал на настоящий военный совет.

— Вы… вы уверены, что это правда? — пролепетал Грегсон.

— Я был в его комнате, — ответил Лестрэд. — Я первый открыл преступление.

— Мы только что выслушали мнение Грегсона об этом деле, — заметил Холмс, — не будете ли вы так добры рассказать нам теперь все то, что видели и слышали?

— Охотно, — ответил Лестрэд. — Я должен сознаться вам, что был почти убежден в причастности Стангерсона к убийству Дреббера. Но последнее событие доказало мне мою ошибку. С этой идеей я принялся разыскивать Стангерсона. Его видели в последний раз вместе с патроном на Эустонской станции вечером 3-го числа. В два часа ночи Дреббер был найден мертвым в Брикстон-Рэде. Следовательно, первейшей важностью было узнать, как провел время Стангерсон от восьми часов до момента, когда было совершено преступление, и куда он делся. Я телеграфировал в Ливерпуль, описав приметы Стангерсона и поручив внимательно следить за всеми отплывающими на американских пароходах. Со своей стороны я принялся обшаривать все гостиницы и меблированные комнаты поблизости Эустонской станции. Потому что я подумал, что, если Стангерсон и Дреббер почему-либо расстались в роковой вечер, первый должен был переночевать где-нибудь поблизости, чтобы, наутро явившись на станцию, подождать своего компаньона.

— По всей вероятности, они условились о месте свидания, расставаясь вечером, — заметил Холмс.

— Я также подумал об этом и провел вчера весь вечер в поисках, к сожалению не увенчавшихся никаким успехом. Сегодня рано утром я продолжал свои поиски и к пяти часам очутился в гостинице «Холидей» в Литль-Жорж. На мой вопрос, не здесь ли остановился мистер Стангерсон, я получил утвердительный ответ.

— Вы, вероятно, тот самый господин, которого он ищет вот уже второй день, — сказал мне слуга.

— Где он в настоящее время? — спросил я.

— У себя наверху. Он приказал не входить к нему раньше девяти часов.

— Мне нужно повидать его сию минуту, — сказал я, подумав про себя, что при моем неожиданном появлении он растеряется и чем-нибудь выдаст себя.

Привратник вызвался проводить меня наверх. Комната, которую занял Стангерсон, находилась во втором этаже, и в нее нужно было идти через небольшой коридорчик. Человек указал мне дверь и собирался уже спускаться вниз, как вдруг моим глазам представилось такое ужасное зрелище, что сердце мое дрогнуло, несмотря на мою многолетнюю полицейскую практику. Из-под двери вытекала тоненькая струйка крови, образовавшая целую громадную лужу на противоположной стороне коридора. Я невольно вскрикнул, что заставило привратника вернуться назад. Ему сделалось дурно при виде такой массы крови. Дверь в комнату была заперта изнутри ключом, но мы совместными усилиями вышибли ее плечами и кулаками. Возле открытого настежь окна, лицом вниз, лежал труп человека, одетого в одну ночную сорочку. Смерть наступила, по-видимому, некоторое время тому назад, потому что тело уже окоченело. Привратник перевернул труп вверх лицом и узнал в нем жильца, который под именем Стангерсона сиял комнату два дня тому назад. Смерть последовала от удара кинжалом в левую сторону груди. Удар был нанесен с такой силой, что проколол сердце насквозь. И странное дело, как вы думаете, что мы нашли возле трупа?

Я почувствовал, как дрожь пробежала по моему телу, как бы в предчувствии чего-то мрачного и дикого.

— Слово Rache, написанное кровью, — ответил Холмс.

— Именно, — произнес дрогнувшим голосом Лестрэд.

Мы все переглянулись в молчании. Этот неизвестный убийца действовал так методически и непонятно, что его преступление вследствие этого делалось еще более ужасным. Мои нервы напрягались до крайности перед этой тайной.

— Убийцу видели, — продолжал Лестрэд. — Мальчик-молочник, отправляясь в свою молочную, пробирался узким проходом, отделяющим гостиницу от конюшен. Он заметил, что деревянная лестница, обыкновенно валявшаяся на земле, была приставлена к широко открытому окну второго этажа. Пройдя мимо, мальчик оглянулся и увидел какого-то человека, который спускался по лестнице. Человек спускался так медленно и так естественно, что мальчик принял его за слесаря или за какого-нибудь другого ремесленника, работающего в гостинице. Поэтому он не обратил на этот инцидент внимания и только подумал, что этот субъект начинает работать что-то уж очень рано. Мальчик припоминает, что человек этот был высок, красен лицом и одет в длинное пальто. Он, вероятно, некоторое время оставался после совершения преступления в комнате, потому что я нашел кровь в рукомойнике, где он мыл руки, и кровь на углу простыни, о которую он обтер кинжал.

Я бросил быстрый взгляд на Холмса, услышав описание наружности убийцы, совершенно тождественное тому, какое он дал мне. Но на его лице я не заметил ни малейшего признака торжества, ни даже удовлетворенности.

— Не нашли ли вы какого-либо следа в комнате, который указал бы на убийцу? — спросил он.

— Никакого. В кармане Стангерсона мы нашли кошелек Дреббера, что было, очевидно, привычной вещью, так как первый всегда заведовал расходами в пути. В кошельке было что-то около двухсот фунтов.

Какие бы ни были мотивы этих преступлений, ясно до очевидности, что они совершены не ради грабежа. Кроме кошелька, в карманах убитого мы нашли телеграмму из Кливленда, посланную уже с месяц тому назад. Вот что было в ней. «Д. Г. уехал в Европу». Подписи не было.

— И больше ничего?

— Ничего особенного. Книжка, которую несчастный читал перед тем как заснуть, и трубка валялись на стуле возле постели. На столике стоял стакан с водой, а на подоконнике деревянная коробочка, в которой находились две пилюли.

Вдруг Шерлок Холмс вскочил, испустив крик восторга.

— Вот мое последнее звено! — воскликнул он. — Все теперь ясно.

Оба полицейские с удивлением поглядели на него.

— Видите ли, — продолжал мой друг конфиденциальным тоном, — теперь я держу в руках все нити этой запутанной истории. Конечно, мне недостает еще нескольких деталей. Но я так же уверен в истинности происшествий, случившихся с момента, когда Стангерсон и Дреббер расстались, и до момента, когда труп последнего был найден, как если бы я лично присутствовал при этом. Вы взяли пилюли с собой?

— Вот они, — ответил Лестрэд, показывая маленькую белую коробочку. — Я их взял вместе с кошельком и телеграммой, чтобы передать их суду в числе вещественных доказательств. Но я чуть не оставил пилюль на месте, потому что, признаюсь, придал им мало значения.

— Дайте их мне, — сказал Холмс. — А теперь, доктор, — продолжал он, обращаясь ко мне, — скажите нам, имеют ли эти пилюли обычный вид лекарственных?

Конечно, это не были лекарственные пилюли. Жемчужно-белого цвета, они были маленькие, круглые и почти совершенно прозрачные.

— Они так легки и прозрачны, — заметил я, — что должны растворяться в воде.

— Именно, — ответил Холмс, — а теперь пойдите, принесите сюда этого несчастного старого терьера, который болен уже давно и которого вчера хозяйка вас просила отравить, чтобы положить конец его мучениям.

Я вышел и вернулся с собачкой на руках. Ее тяжелое дыхание и стеклянные глаза показывали, что конец ее близок. И в самом деле, его белая как снег мордочка доказывала, что он давно уже перешел предел, положенный природой долговечности собак. Я положил собачку на подушку возле камина.

— Теперь я разрежу надвое одну из этих пилюль, — сказал Холмс, взяв перочинный нож и сопровождая слова действием. — Одну половинку я снова уберу в коробку, чтобы воспользоваться ею впоследствии, а другую опускаю в стакан, в котором находится немного воды. Вы видите, что наш друг доктор Ватсон прав и что пилюли растворяются в воде совершенно.

— Все, что вы делаете, может быть, и очень интересно, но я не вижу связи между всем этим и смертью Джозефа Стангерсона, — сказал Лестрэд обиженно, подозревая, не смеются ли над ним.

— Терпение, мой друг, терпение. Вы сами скоро убедитесь, насколько это касается нашего дела. Теперь я прибавлю в воду немного молока, чтобы сделать питье более вкусным.

Говоря это, Шерлок вылил содержимое стакана в полоскательную чашку и поставил ее перед собакой, которая проглотила питье в несколько глотков. Серьезный вид, с которым Шерлок проделывал все эти манипуляции, сильно подействовал на нас, и мы все стояли молча, ожидая каких-то удивительных результатов. Но ничего не произошло. Собачка лежала, растянувшись на подушке, по-прежнему с усилием дыша, но, очевидно, не ощущая ни ухудшения, ни улучшения, приняв небольшую дозу лекарства Шерлока. Последний вынул часы, но минуты проходили за минутами, не принося никакой перемены. Выражение скуки и разочарования возникло на подвижном лице Холмса. Он кусал губы, постукивал пальцами по столу, проявляя явную раздраженность. Его волнение было так сильно, что я почувствовал себя обиженным за него, в то время как два полицейских агента, довольные его явной неудачей, иронически улыбались.

— Невозможно, чтобы это было простое совпадение, — воскликнул Холмс, порывисто вскакивая и бегая но комнате, — это невозможно! Пилюли, которые я заподозрил в деле Дреббера, снова появляются на сцену в деле Стангерсона. Однако они совершенно безвредны… Что все это значит? Нет, вся цепь моих подозрений и заключений не может быть ошибочной! Это немыслимо! Но эта проклятая собака чувствует себя как ни в чем не бывало… Ах! Нашел! нашел!

С криком радости Холмс бросился к коробочке с пилюлями, вынул вторую пилюльку, разрезал ее пополам, развел в воде с молоком и предложил выпить собачке. Едва только несчастное животное обмочило язык в питье, как конвульсивная дрожь пробежала по его телу, лапки свела сильная судорога, и оно упало на подушку мертвое, точно сраженное громом.

Холмс испустил глубокий вздох облегчения и отер пот, обильно выступивший на лбу.

— Мне нужно было быть более доверчивым к себе, — сказал он — Я должен был знать, что если один какой-нибудь факт идет вразрез целой серии фактов, добытых по методу дедукции, то это значит, что надо искать другое объяснение этому факту. Из двух пилюль, лежавших в коробочке, одна заключала в себе смертельный яд, другая была совершенно безвредна. Я должен был знать это, даже не видя коробочки в глаза.

Это его утверждение показалось мне до такой степени удивительным и выходящим из ряду вон, что я подумал, не сошел ли мой друг с ума. Но как неопровержимое подтверждение его слов, перед нами лежала мертвая собака. Мне казалось, что туман, окутывавший мой ум, рассеивается понемногу и я начинаю познавать истину.

— Вам все это кажется странным, — продолжал Холмс, — потому что вы не обратили внимания на единственный верный факт с самого начала. Мне посчастливилось заметить его, а все последующее только подтверждало мои предположения, составляя длинную логическую цепь. То, что мешало вам и сбивало с толку, для меня было логическим следствием и светом впотьмах. Напрасно думают, что все странное и непонятное — уже тайна. Иногда самое обыкновенное преступление бывает окружено непроницаемой тайной, потому что не обставлено подробностями, за которые могла бы уцепиться дедукция. Убийство, которым мы заняты в настоящее время, было бы несравненно труднее для расследования, если бы тело жертвы было найдено где-нибудь на большой дороге, где его не окружали бы никакие характерные подробности. Но мы нашли его в доме, в странной загадочной обстановке, которая, вместо того чтобы запутать дело, облегчила нам задачу.

Грегсон слушая слова Шерлока с плохо скрываемым нетерпением, воскликнул:

— Слушайте, Шерлок Холмс, мы все готовы признать вас за очень умного человека, готовы признать, что вы изобрели единственный надежный метод следствия. Но в настоящее время мы нуждаемся в кое-чем большем, нежели теории и красивая речь. Надо арестовать преступника. Я действовал так, как считал самым верным, но мне кажется, что я шел по ложной дороге. Юный Шарпантье не может быть замешан в этой истории. С другой стороны, и Лестрэд, охотившийся за Стангерсоном, пришел в конце концов в тупик. Вы временами делали намеки, из которых можно было понять, что вы знаете больше нас. И мы имеем теперь право спросить вас: известно ли вам имя убийцы?

— Я должен заметить, что Грегсон прав, — сказал Лестрэд. — Мы оба делали все, что могли, и оба сели в лужу. С того момента, как я вошел сюда, я слышал несколько раз, как вы говорили, что имеете все улики в руках. Надеюсь, вы не станете хранить долее вашу тайну?

— Всякая задержка с арестом преступника может иметь печальные последствия, — добавил я, — можно ожидать новых убийств.

Понукаемый таким образам со всех сторон, Шерлок Холмс, казалось, колебался. Он продолжал шагать по комнате из угла в угол, склонив голову на грудь и нахмурив брови, как он всегда делал, когда раздумывал.

— Больше не будет преступлений, — сказал он наконец, внезапно останавливаясь и глядя на нас, — можете в этом быть уверены. Вы спрашиваете меня, знаю ли я имя убийцы? Да, я его знаю. Узнать его имя было, однако, несравненно легче, чем задержать его. Но я надеюсь сделать это и очень скоро, благодаря некоторым совершенно особенным мерам, которые я использовал. Эта вещь требует очень много такта, потому что мы имеем дело с человеком хитрым и способным на все. К тому же он не один и пользуется услугами друга, такого же ловкого, как и он сам. До тех пор, пока этот человек будет уверен, что никто не гонится по его следам, мы имеем некоторые шансы поймать его. Но при первом же подозрении он немедленно переменит имя и затеряется в четырехмиллионном населении Лондона. Не желая сделать вам неприятного, я все-таки принужден сказать, что в этом деле полиция очутилась лицом к лицу с людьми более сильными, чем она. И поэтому-то я и не просил вашей помощи при следствии. Если я провалюсь, вся вина падет на меня одного, но я подготовился уже к этому. Обещаю вам: как только увижу, что могу открыться без вреда для дела, тотчас же сообщу вам все, что знаю сам.

Грегсон и Лестрэд, казалось, не совсем были довольны его словами, особенно же обидным намеком на полицию. Грегсон покраснел до корней своих волос, в то время как выпученные глаза Лестрэда заблестели гневом и любопытством. Но ни тот ни другой не успели еще и рта разинуть для ответа, как раздался стук в дверь, и на пороге комнаты появился предводитель уличных мальчишек — юный Виджинс, все такой же грязный и отталкивающий.

— Извините, сэр, — произнес он, почесывая затылок, — я привел вам фиакр. Он ждет внизу.

— Ты молодец, мальчик, — просто ответил Холмс. — Смотрите, — продолжал он, показывая нам пару стальных наручников, которые он вынул из ящика комода, — вы должны завести такого же образца и у себя, в Скотленд-Ярде. Механизм устроен так ловко, что в одно мгновение сковывает преступника.

— И старые образцы хороши, — недовольно пробормотал Лестрэд, — было бы только кого заковывать.

— Это правда, — ответил Холмс, улыбаясь. — Но я думаю, что кучер мог бы подняться сюда и помочь мне управиться с чемоданом. Позови его, Виджинс.

Я очень удивился, услышав, что мой друг говорит об отъезде, о чем раньше не проронил мне ни полслова. В одном из углов комнаты лежал старый кожаный чемодан. Шерлок Холмс вытащил его и принялся укладывать. Он был весь углублен в это занятие, когда в комнату вошел кучер фиакра.

— Помогите же стянуть ремень, — произнес Холмс, не поворачивая головы.

Кучер с мрачным и недоверчивым видом подошел к нему и протянул руки к чемодану. В тот же момент послышался какой-то сухой металлический лязг, щелканье замка, и Шерлок Холмс быстро вскочил на ноги.

— Господа! — воскликнул он, блестя глазами. — Позвольте мне представить вам мистера Джеферсона Гоппа, убийцу Эноха Дреббера и Джозефа Стангерсона!

Все это произошло так быстро, что произвело впечатление сверкнувшей молнии. Но я никогда в жизни не забуду этого момента, не забуду торжествующего выражения лица Шерлока Холмса, вибрирующего звука его голоса и дикого отчаяния, изобразившегося на лице кучера, с каким он глядел на блестящие стальные браслеты, точно волшебством обвившиеся вокруг его кистей. В течение первых двух минут мы стояли молча, точно каменные статуи. Затем, испустив глухой крик ярости, кучер вырвался из рук Холмса и бросился к окну. Рама и стекла разбились вдребезги, но, прежде чем он успел высунуться в окно, Грегсон, Лестрэд и Холмс вцепились в него, точно охотничьи собаки в добычу. Им удалось опрокинуть его назад, повалить на пол, и тогда завязалась ужасная, отчаянная борьба. Этот человек был так силен и так дик, что стряхивал нас всех четверых, как только мы налегали на него, желая усмирить. Вид его был ужасен: он походил на эпилептика во время припадка. Его лицо и руки были сильно изранены стеклами, но лившая из ран ручьем кровь нисколько не ослабляла силы его сопротивления, и, только когда Лестрэду удалось просунуть руку за его воротник и наполовину удушить его, он понял бесполезность своих усилий. Но мы не успокоились до тех пор, пока не скрутили ему ноги полотенцем. После этого мы встали с полу утомленные и тяжело дыша.

— Его фиакр внизу, — произнес Холмс, — мы можем его доставить в нем в Скотленд-Ярд. А теперь, господа, — сказал он, любезно улыбаясь, — вот мы и пришли к решению нашей маленькой проблемы. Вы можете теперь спрашивать меня о чем угодно, и я буду счастлив отвечать на ваши вопросы.