Какими странными кажутся мне эти слова на титульном листе моей записной книжки! Но еще более странно то, что их написал я, Эдуард Мелоун, который только каких-нибудь двенадцать часов тому назад вышел из своей квартиры в Стритеме, не предчувствуя, какие поразительные события принесет с собою этот день. Я еще раз перебираю в памяти происшествия, мою беседу с Мак-Ардлом, первое тревожное письмо Челленджера в «Таймсе», сумасшедшую железнодорожную поездку, приятный завтрак, катастрофу, и вот уже дошло теперь до того, что мы одни остались в живых на опустевшей планете. Участь наша так неотвратима, что эти строки, которые я пишу по профессиональной привычке и которых никогда уже не прочтут человеческие глаза, кажутся мне словами умершего. Я стою перед входом в то царство теней, куда уже вошли все находившиеся вне нашего прибежища.

Теперь только я сознаю, как мудро и правильно судил Челленджер, когда говорил, что подлинная трагедия — это все пережить, все прекрасное, доброе, благородное. Но эта опасность нам не угрожает. Уже второй сосуд с кислородом на исходе. Мы можем высчитать с точностью почти до минуты, какой жалкий клочок жизни остался еще у нас в запасе. Только что Челленджер читал нам лекцию добрых четверть часа; он был так взволнован, что ревел на нас и выл, словно обращался в Куинс-Холле к рядам своих старых слушателей, ученых скептиков. У него была удивительная аудитория: его жена, которая послушно говорила «да», не зная, чего он в сущности хочет; Саммерли, сидевший у окна в раздраженном и ворчливом настроении, но слушавший с интересом; лорд Джон, забившийся в угол со скучающим видом, и я, стоявший у окна и наблюдавший эту сцену с непринужденным вниманием человека, который словно видит сон или такие вещи, к которым уже нимало не причастен. Челленджер сидел за столом посреди комнаты, и электрическая лампа освещала зеркальное стекло под микроскопом, который он принес из гардеробной. Яркий свет, отраженный от стекла, резко озарял часть его обветренного бородатого лица, между тем как другая часть погружена была в глубокий мрак. Повидимому, он недавно приступил к работе о низших микроорганизмах, и теперь его крайне волновал тот факт, что он нашел еще в живых амебу, которую днем раньше положил под микроскоп.

— Поглядите вы только, — повторял он взволнованно. — Саммерли, подойдите-ка сюда и убедитесь сами. Пожалуйста, Мелоун, подтвердите мои слова. Маленькие веретенчатые тельца посредине — это диатомеи; на них не стоит обращать внимания, так как это скорее растительные, чем животные существа. Но справа вы видите несомненную амебу, лениво ползущую по освещенному полю. Этот верхний винт служит для установки: вы можете отрегулировать резкость.

Саммерли последовал его указанию и согласился с ним. Я тоже поглядел в трубу и увидел крохотную тварь, похожую на стеклянного паучка и оставлявшую свои липкие следы на освещенном поле.

Лорд отнесся к этому, по-видимому, с совершенным равнодушием.

— К чему ломать мне голову над вопросом, живет ли она или мертва? — сказал он. — Мы ведь не знаем друг друга даже с виду, так не из чего мне особенно тревожиться за нее. Ведь и она не теряет душевного спокойствия из-за нашего самочувствия.

Я невольно рассмеялся, а Челленджер устремил на нас чрезвычайно укоризненный взгляд, взгляд испепеляющий.

— Легкомыслие полузнаек еще порочнее, чем ограниченное упрямство полных невежд, — сказал он. — Если бы лорд Джон соблаговолил снизойти…

— Мой милый Джордж, не будь таким язвительным, — сказала его жена я ласково положила руку на его черную гриву, свисавшую над микроскопом. — Не все ли равно, жива ли амеба, или мертва?

— Нет, от этого зависит очень многое, — ответил сердито ее супруг.

— Так давайте же поговорим об этом, — сказал с веселой улыбкою лорд Джон. — В конце концов об этом ли говорить, или о чем-нибудь другом — все равно, и если вы считаете, что я слишком легкомысленно отнесся к этой твари или, чего доброго, оскорбил ненароком ее чувства, то я охотно готов извиниться.

— Я, со своей стороны, — заметил Саммерли своим трескучим, сварливым гоном, — вообще не понимаю, отчего вы придаете такое значение вопросу, живет ли эта тварь, или не живет. Она ведь окружена тем же воздухом, что и мы, и осталась в живых просто потому, что еще не была подвергнута воздействию яда. Вне этой комнаты она так же умерла бы, как все остальные животные.

— Ваши замечания, мой милый Саммерли, — сказал Челленджер с выражением невероятного превосходства (если бы я мог нарисовать это самоуверенное, высокомерное, ярко освещенное рефлектором микроскопа лицо!), — ваши замечания доказывают, что вы неправильно поняли положение. Этот экземпляр был вчера препарирован и герметически уединен. Наш кислород поэтому не имел к нему доступа. Эфир проник туда так же, как во всякое другое место вселенной. Следовательно, животное устояло против яда. Из этого мы можем сделать далее то заключение, что и вне этой комнаты всякая другая амеба не умерла, как вы ошибочно предположили, а пережила катастрофу.

— Но и в этом случае я не расположен разразиться громовым «ура», — сказал лорд Джон. — Какое же значение имеет для нас этот факт?

— Он доказывает, что мир не умер, как мы предполагали, и что в нем продолжается животная жизнь. Если бы вы обладали научным воображением, то могли бы, исходя из одного этого факта, представить себе мир через несколько миллионов лет, — а такой срок — мгновение в чудовищном потоке времен, — и тогда вы увидели бы мир снова наполненным животными и людьми, обязанными своим возникновением вот этому крохотному ростку. Мы с вами видели степной пожар, который выжег на поверхности земли все следы травы и растений и оставил по себе только обугленную пустыню. Можно было подумать тогда, что такою она пребудет вовеки, но корни растений остались, и если бы вы через несколько лет вновь посетили это место, вы нигде не увидели бы следов пожара. Это микроскопическое создание таит в себе корень роста всей животной жизни, и, вследствие неизменно продолжающейся эволюции, через некоторое время исчезнут все следы переживаемой нами мировой катастрофы.

— Поразительно интересно! — сказал лорд Джон, который, спершись на стол, смотрел в микроскоп. — Забавный карапузик! Номер первый в будущей галерее предков человека. У него на теле красивая большая пуговица.

— Темный предмет — это ядро его клетки, — сказал Челленджер тоном няньки, которая учит азбуке своего питомца.

— Прекрасно! Нам, значит, и беспокоиться не о чем, — рассмеялся лорд Джон. — Кроме нас, кто-то еще живет на свете.

— Вы как будто считаете достоверным, Челленджер, — сказал Саммерли, — что мир создан исключительно с целью порождать и поддерживать человеческую жизнь.

— Конечно, сударь мой, с какой же иною целью? — спросил Челленджер, которого раздражала даже возможность возражения.

— Иногда я склоняюсь к тому воззрению, что только чудовищное самомнение человека внушает ему мысль, будто эта беспредельная вселенная сотворена лишь в качестве арены, по которой бы он мог важно расхаживать.

— На этот счет невозможно строить теории; но, даже оставляя в стороне чудовищное самомнение, которое вы ставите нам в упрек, мы можем сказать со спокойною совестью, что мы самые развитые существа во всей природе.

— Самые развитые из знакомых нам существ.

— Это разумеется само собою, многоуважаемый.

— Подумайте обо всех тех миллионах, а может быть, и биллионах лет, когда ненаселенная земля вращалась в мировом пространстве, — или, если даже не вовсе ненаселенная, то все же без малейших следов человеческого рода, без мысли о нем. Подумайте обо всех этих неисчислимых эрах, заливаемых дождями, выжигаемых солнцем, обвеваемых бурями. По геологическому летоисчислению, человек появился на свет, так сказать, еще только вчера. Как же можно в таком случае считать доказанным, что все эти гигантские приготовления имели в виду только его пользу?

— А то чью же? Чью же?

Саммерли пожал плечами.

— Что можно на это ответить? Это — за пределами нашего понимания. Но человек, быть может, является всего лишь побочным продуктом, случайно возникшим в этом процессе. Положение совершенно такое же, как если бы пена на поверхности океана вообразила себе, будто океан должен служить только ее созиданию и сохранению, или если бы мышь в соборе полагала, что здание воздвигнуто только для ее жилья.

До сих пор я передавал дословно этот спор, но теперь он переходит в шумную перебранку с многосложными научными терминами, которыми бомбардируют друг друга противники. Разумеется, весьма лестно присутствовать при обсуждении величайших вопросов двумя столь выдающимися умами; но при постоянном их расхождении во взглядах такие простые люди, как лорд Джон и я, не могут извлечь из подобного спора какого-либо полезного для себя поучения. Каждый опровергает сказанное другим, и в конце концов мы перестаем понимать что бы то ни было. Но вот прения окончились; Саммерли съежился в кресле, а Челленджер, все еще манипулирующий своим микроскопом, не перестает испускать низкий, глухой, нечленораздельный гул, как море перед бурей. Лорд Джон подходит ко мне, и мы оба вперяем взоры в ночь.

В небе стоит бледная луна — последняя луна, на которую глядят человеческие очи, и звезды струят мерцающий блеск. Даже в чистом воздухе южноамериканской равнины не приходилось мне любоваться более ярким звездным сиянием. Возможно, что на свет влияют изменения в эфире. В Брайтоне губительный костер продолжает пылать, а в западной части неба, на большом отдалении, видно багровое пятно, указывающее, что пожар охватил Арундел или Чичестер, а может быть, и Портсмут. Я сижу, рассуждаю сам с собою и по временам делаю заметки. Кроткая меланхолия разлита в воздуха. Неужели всему настал конец — молодости, красоте, отваге и любви? Озаренная звездами земля похожа на сонное царство, полное сладостного покоя. Кто мог бы поверить, что эта земля — ужаснейшая Голгофа, усеянная развалинами погибшего человеческого рода? Вдруг я слышу свой собственный смех.

— Что с вами, мой мальчик? — спросил удивленно лорд Джон. — Нам не мешало бы немного поразвлечься. Что случилось?

— Я невольно, подумал о всех тех важных вопросах, — ответил я, — на разрешение которых у нас уходило столько труда и духовных сил. Вспомните, например, англо-германскую конкуренцию или Персидский залив, которым так интересовался мой старый шеф. Кто бы мог подумать, что окончательное разрешение этих проблем последует в такой форме?

Опять мы погрузились в глубокое молчание. Мне кажется, каждый из нас думает о близких, опередивших нас сейчас. Миссис Челленджер тихо плачет, а ее супруг шепчет ей слова утешения. Я вспоминаю людей, о которых все это время ни разу не думал, и вижу в воображении, как все они лежат передо мною бледные, окостеневшие, подобно несчастному Остину во дворе. Вот, например, Мак-Ардл. Я знаю точно, где он лежит, лицом поникнув на письменный стол, с телефонной трубкой в руке: я ведь слышал, как он упал. Издатель Бомонт распростерт, наверное, на своем турецком красно-синем ковре, украшающем его святилище. А мои коллеги в репортерской комнате — Мавдона, Мэррей, Бонд… Они, вероятно, умерли в разгаре работы. В руках у них записные книжки, полные живых впечатлений и сенсационных известий. Я представляю себе, как первого командировали в медицинский институт, второго — в Вестминстер, третьего в собор св.Павла. Их последними дивными видениями были, вероятно, великолепные ряды заголовков, которым никогда, однако, не суждено воскреснуть в типографской краске. Вижу перед собою Мавдона у медиков. — «С надеждой смотрите на Гарли-стрит!» — Мак всегда имел большое пристрастие к аллитерациям. — «Интервью с мистером Соли Вильсоном. Знаменитый специалист говорит: «Только не отчаиваться!» — Наш специальный корреспондент застал знаменитого ученого на крыше его дома, где он укрылся от натиска своих взволнованных пациентов, осаждавших его квартиру. В тоне, ясно доказывающем, что он вполне сознает серьезность положения, знаменитый врач отказался признать его совершенно безнадежным». — Так, вероятно, начал Мак. Затем следовал Бонд. Он немало гордился своим писательским дарованием. Тема пришлась бы ему по вкусу! «Когда я стоял на маленькой галерее под куполом св. Павла и смотрел вниз на густые толпы отчаявшихся людей, валявшихся в этот последний миг в пыли, до слуха моего донесся из этой толпы такой протяжный стон, молящий, исполненный страха, такой ужасающий крик о спасении…»

Да, это была славная кончина для репортера, хотя каждый из них, подобно мне, должен был умереть перед лицом неиспользованных сокровищ. Чего бы только не дал, например, бедняга Бонд, чтобы увидеть такой столбец подписанным его инициалами!

Но какой вздор я пишу! Очевидно, это только стремление не чувствовать утомительной скуки. Миссис Челленджер ушла в гардеробную и крепко спит, по словам профессора. Сам он сидит за столом, делает заметки и справляется в книгах, словно ему предстоят еще годы мирной работы. Пишет скрипучим пером и как будто этим громким скрипом хочет выразить свое презрение всем тем, кто не согласен с его мнением.

Саммерли задремал в кресле и по временам издает прямо-таки раздражающий храп. Лорд Джон лежит, откинувшись на спинку кресла, засунув руки в карманы и закрыв глаза. Как могут люди вообще спать при таких обстоятельствах, это для меня загадочно.

* * *

Три с половиной часа утра. Только что я очнулся от сна. Было пять минут двенадцатого, когда я сделал последнюю запись. Я это помню, потому что завел в это время часы и взглянул на циферблат. Я, стало быть, растратил пять часов из тех немногих, какие нам осталось жить. Мне казалось это невозможным. Но я чувствую себя теперь бодрее и примирен со своей участью, или хочу себя убедить, что примирен. А все же, чем жизнеспособнее человек и чем он ближе к зениту своего существования, тем больше должен он страшиться смерти. Как мудро и милосердно поступает природа, незаметно, мало-помалу приподнимая якорь жизни посредством множества незначительных сотрясений, пока сознание не выходит, наконец, в открытое море из ненадежной гавани земной.

Миссис Челленджер еще спит в гардеробной. Челленджер заснул на своем стуле. Что за вид! Его огромное тело откинулось назад, мощные волосатые руки сложены на животе, а голова так запрокинулась, что над воротником я вижу только чащу взлохмаченной густой бороды. Он храпит так, что весь трясется, а Саммерли высоким тенором вторит низкому басу Челленджера. Лорд Джон тоже заснул, его длинная фигура скорчилась наискось в соломенном кресле. Первые холодные лучи рассвета проскальзывают в комнату. Здесь и снаружи все серо и печально. Я подстерегаю восход солнца — этот страшный солнечный восход, который наполнят своим сиянием вымерший мир. Род человеческий исчез, вымер в один день, но планеты продолжают кружиться, шепчутся ветры, и природа живет своей жизнью вплоть до амебы, и вскоре не сохранится никаких следов пребывания на земле тех созданий, которые считали себя венцом творения. Внизу во дворе лежит раскинувшись Остин; его лицо мерцает в сумеречном свете белым пятном, и похолодевшая рука его все еще держит резиновый шланг. Характер всего человеческого рода выражен в этой тихой фигуре человека, который лежит в трагической и смешной в то же время позе рядом с машиною, над которой он властвовал когда-то.

* * *

На этом кончаются записи, которые я делал в ту ночь. Начиная с этого мгновения, события пошли таким быстрым ходом и были так потрясающи, что я записывать их не мог; но в памяти моей они так ясно сохранились, что ни одной подробности я не могу упустить.

Удушливое ощущение в горле заставило меня взглянуть на баллоны с кислородом, и то, что я увидел, было ужасно. Еще немного — и нашей жизни настанет конец. За ночь Челленджер перенес резиновый шланг с третьего на четвертый цилиндр, но и этот был уже, повидимому, пуст. Мучительное чувство угнетения охватило меня. Я подошел к сосудам, отвинтил шланг и прикрепил его к наконечнику последнего цилиндра. Я испытывал угрызения совести, делая это, потому что думал о том, как спокойно все скончались бы во сне, если бы я совладал с собою. В следующий миг эта мысль оставила меня, когда я услышал крик миссис Челленджер из гардеробной:

— Джордж, Джордж, я задыхаюсь!

— Все уже в порядке, миссис Челленджер, — ответил я, между тем как остальные вскакивали со своих мест. — Я только что открыл непочатый сосуд.

Даже в это мгновение я не мог удержаться от смеха, взглянув на Челленджера, который протирал себе глаза огромными волосатыми кулаками и похож был на исполинского младенца, только что очнувшегося от сна. Саммерли дрожал как в лихорадке; страх смерти победил на короткое время стоический дух ученого, когда он осознал свое положение. Зато лорд Джон был так спокоен и гибок, точно его разбудили, чтобы ехать на охоту.

— Пятый и последний, — сказал он, посмотрев на шланг у цилиндра. — Скажите, друг мой, неужели вы записали впечатления этой ночи на той бумаге, что лежит у вас на коленях?

— Только несколько беглых заметок, чтобы скоротать время.

— Ну, знаете ли, на это способен лишь ирландец. Боюсь только, вы не дождетесь читателей, пока не подрастет сестренка Амеба, которая покамест недостаточно, кажется, интересуется происходящим. Ну что, Herr Professor, каковы наши виды на будущее?

Челленджер созерцал широкие покровы тумана, одевшего пейзаж. Там и сям из облачного моря поднимались лесистые холмы, подобно коническим островам.

— Точно в саван облачилась природа, — сказала миссис Челленджер, вошедшая в комнату в домашнем платье. — Это напоминает мне твою песенку, Джордж: «Старина отзвонит, новизна зазвонит». Пророческая песня!… Но, бедные дорогие друзья, вы ведь дрожите. Я всю ночь пролежала в тепле, под одеялом, а вы мерзли в креслах. Сейчас вы согреетесь.

Она вышла, — смелая маленькая женщина, — и вскоре мы услышали гудение котелка. Через несколько минут она внесла на подносе пять чашек с дымящимся какао.

— Пейте, — сказала она, — и сейчас вы себя почувствуете лучше. Мы начали пить. Саммерли попросил разрешения закурить трубку, а мы взялись за сигареты. Я думал, что курение успокоит наши нервы; но мы совершили оплошность, потому что воздух в запертом помещении стал невыносимо душным. Челленджеру пришлось открыть отдушину.

— Как долго еще? — спросил лорд Джон.

— Пожалуй, еще часа три, — ответил тот, пожав плечами.

— Раньше мне было страшно, — сказала его супруга, — но чем ближе это мгновение, тем оно мне представляется менее тяжелым.

— Я отнюдь не могу сейчас похвалиться своим настроением! — проворчал Саммерли, посасывая трубку. — Я мирюсь, потому что мне ничего другого не остается, но должен откровенно признаться, что прожил бы охотно еще один год, чтобы закончить свою классификацию меловых ископаемых.

— Ваша незаконченная работа ничтожна по своему значению, — сказал величественно Челленджер, — если подумать, что мой собственный magnum opus «Лестница жизни» еще только начат. Мой умственный капитал, все то, что я до сих пор прочитал, мои опыты и наблюдения, мой воистину совершенно исключительный талант — все это должна была сконцентрировать в себе эта книга. Она, несомненно, открыла бы собою новую эру в науке. И все же, говорю я, с неосуществлением своих замыслов я примирен.

— Я думаю, — сказал лорд Джон, — что всем нам приходится оставить что-либо незавершенное в этой жизни. Как обстоит, например, дело у вас, мой юный друг?

— Я как раз работал над томом стихов, — ответил я.

— По крайней мере, мир будет от них спасен, — заметил лорд. — В каждом деле есть хорошая сторона, нужно только уметь ее находить.

— А вы? — спросил я.

— Я как раз уже заканчивал сборы в дорогу, потому что обещал Меривалю весною отправиться с ним в Тибет охотится на леопардов. Но вам, миссис Челленджер, наверное, грустно расставаться с этим уютным домом, который вы только что построили.

— Мой дом там, где находится Джордж. Но я бы многое дала за то, чтобы совершить с ним последнюю прогулку, в ясном утреннем воздухе, по этим дивным холмам.

Ее слова нашли отклик в наших сердцах. Солнце тем временем пронизало туман, который до этого окутывал его, как покрывало, и вся широкая долина простиралась теперь перед нами, купаясь в золотых его лучах. Нам, томившимся в затхлой и отравленной атмосфере, показался волшебно прекрасным этот чистый, солнечный, умытый ветром ландшафт. Миссис Челленджер в тоске простерла к нему руки. Мы придвинули кресла к окну и уселись перед ним полукругом. Воздух становился чрезвычайно спертым. Тени смерти уже словно подкрадывались к нам, к последним людям на земле. Казалось, незримый занавес опускается вокруг нас со всех сторон.

— Этого цилиндра ненадолго хватило, — сказал лорд Джон, тяжело дыша.

— Количество кислорода не во всех цилиндрах одно и то же, — сказал Челленджер. — Оно зависит от давления при наполнении и от способа затвора. Мне тоже кажется, что этот баллон был с каким-то изъяном.

— Стало быть, у нас украдены последние часы нашей жизни, — заметил с горечью Саммерли. — Характерный финал для подлого века, в котором мы живем. Теперь, Челленджер, вам представляется удобный случай наблюдать субъективные явления физического распада.

— Садись на этот табурет у моих ног и дай мне руку, — сказал Челленджер своей жене. — Мне кажется, друзья мои, что дальнейшее пребывание в этом невыносимом воздухе едва ли желательно. Какого ты мнения, моя дорогая? Жена его простонала и поникла лицом на его колени.

— Я видел людей, купавшихся зимою в проруби, — заговорил лорд Джон. — Те, кто мерз на берегу, завидовали пловцам, решившимся окунуться в ледяную воду. Я был бы за то, чтобы в один прыжок покончить с этой историей.

— Вы, значит, открыли бы окно и пошли бы навстречу эфиру?

— Лучше погибнуть от яда, чем задохнуться!

Саммерли, кивнув головою в молчаливом одобрении, протянул Челленджеру свою худую руку.

— Хотя мы часто с вами спорили, но теперь все уже миновало, — сказал он. — Мы всегда были при этом добрыми друзьями и в душе чувствовали друг к другу величайшее уважение. Прощайте!

— Прощайте, мой мальчик! — сказал мне лорд Джон. — Окна заклеены, и вам их не удастся открыть.

Челленджер нагнулся, приподнял свою жену и крепко прижал ее к груди, а она обхватила его шею руками.

— Дайте мне подзорную трубу, Мелоун, — сказал он.

Я исполнил его желание.

— Мы отдаемся той силе, которая нас создала! — воскликнул он сильным, громким голосом.

С этими словами он пробил стекла, швырнув трубу в окно. Прежде еще чем замер последний звон посыпавшихся осколков, чистый свежий воздух сильным и бесконечно-сладостным дуновением обдал наши разгоряченные лица.

Я не знаю, как долго мы сидели, обомлев от изумления. Потом, как сквозь сон, я услышал голос Челленджера.

— Мы опять вернулись в нормальную среду, — воскликнул он. — Мир ускользнул от ядовитого потока, но мы одни пережили весь человеческий род.