…Господи, пошли мне утешение, не позволь мне погибнуть от отчаяния. У меня отняли опору моей жизни…
Роберт Шуман изучал право в Лейпциге и Гейдельберге, но его истинной страстью была музыка. Игре на фортепьяно его учил Фридрих Вик, дочь которого, Клара, будучи на девять лет моложе Роберта, уже была талантливой пианисткой. Роберт тоже оказался весьма одаренным, но из-за травмы руки о карьере музыканта ему пришлось забыть. Всю свою энергию он направил на композицию и музыкальную критику. Он основал влиятельный журнал, на страницах которого открывал миру новых композиторов.
Роберт и Клара полюбили друг друга, когда ей было пятнадцать лет. В 1837 году Роберт попросил у отца девушки разрешения на свадьбу, однако тот отказал; впечатления от этой неприятной беседы Роберт описывает во втором письме. Три долгих года влюбленные добивались от Фридриха разрешения, они даже обращались в суд, но отец был непоколебим. Тогда Роберт и Клара в 1840 году поженились без родительского благословения; в том же году Шуман сочинил большую часть своих знаменитых песен. Популярность Клары в Европе росла, на своих концертах она исполняла многие произведения мужа, хотя он при жизни не был так знаменит, как она.
Первые симптомы душевной болезни проявились у Шумана в 1844 году – его мучили депрессии и галлюцинации, но тогда недуг отступил. Однако десять лет спустя все началось снова: композитор попытался покончить жизнь самоубийством, бросившись в Рейн. Его спасли, и оставшиеся два года жизни он провел в психиатрической лечебнице. Клара пережила мужа на сорок лет.
Роберт Шуман – Кларе Вик
(Лейпциг, 1834 год)
Дорогая моя и почитаемая Клара,
есть ненавистники прекрасного, утверждающие, что лебеди – это просто большие гуси. С той же долей справедливости можно сказать, что расстояние – это только точка, растянутая в разные стороны. Конечно, так оно и есть, ведь я разговариваю с тобой каждый день (да, даже более нежно, чем обычно) и знаю, что ты понимаешь меня. Поначалу я строил разные планы относительно нашей переписки. Например, я хотел опубликовать ее в моем журнале. Потом я хотел наполнить мыслями для писем воздушный шар (ты знаешь, у меня есть один) и отправить его при подходящем ветре в нужное место… Я хотел наловить бабочек и использовать их в качестве почтовых голубей. Я хотел отправлять письма сначала в Париж, чтобы ты распечатывала их с большим любопытством, а потом, более чем удивленная, поверила бы, что я действительно в Париже. Короче, у меня в голове вертелось много остроумных идей, от которых только сегодня меня отвлек рожок почтальона. Между прочим, почтальоны, моя дорогая Клара, оказывают на меня такое же магическое воздействие, как самое прекрасное шампанское. Обо всем, кажется, забываешь, и становится удивительно легко на сердце, когда слышишь, как они призывно и радостно оглашают мир звуками своего рожка. Эти звуки для меня подобны звукам стремительного вальса; рожок напоминает нам о том, чем мы не обладаем. Как я сказал, почтальон отвлек меня от одной мечты, чтобы погрузить в другую…
Роберт Шуман – Кларе
(18 сентября 1837 года, об отказе ее отца дать согласие на их брак)
Разговор с твоим отцом был ужасен… Такая холодность, такая неискренность, такая изощренная хитрость, такое упрямство – у него новая манера уничтожения, он наносит тебе удар в сердце, вонзая нож в грудь по самую рукоятку…
И что теперь, дорогая моя Клара? Я не знаю, что делать теперь, – не имею ни малейшего представления. Мой разум вот-вот разорвется на куски, в таком состоянии у меня нет ни единого шанса прийти к согласию с твоим отцом. Что же дальше, что же дальше? Самое главное, будь настороже и ни за что не позволяй продать себя… Я верю в тебя, о, верю всем сердцем, только это и поддерживает меня… Но ты должна быть очень сильной, даже более сильной, чем ты представляла. Ведь сказал мне твой отец эти ужасные слова о том, что ничто не сможет поколебать его, что он покорит тебя силой, если не удастся хитростью. Остерегайся всего!
Сегодня я настолько бессилен, настолько унижен, что едва ли смогу найти достойный выход. Настолько бессердечным, чтобы бросить тебя, я еще не стал; но ожесточенным, оскорбленным в лучших чувствах, стиснутым в рамках самых общих мест – да.
Если бы я получил хоть словечко от тебя! Ты должна сказать мне, что делать. В противном случае мое существование сведется к насмешке и глупой шутке, и я уйду прочь.
Мне не позволено даже видеть тебя! Мы можем встречаться, сказал он, но в нейтральном месте, в присутствии третьих лиц, – такое представление для окружающих. Как все это омерзительно – как это мучит! Мы можем даже переписываться, когда ты в поездке! – это все, что он может разрешить…
Господи, пошли мне утешение, не позволь мне погибнуть от отчаяния. У меня отняли опору моей жизни.
