18. Сон

Познакомьтесь со мной, обновленным!

Забудьте обо всей чепухе насчет моих странностей и того, что нормальная жизнь удручает меня. Это все полная чушь. Думаю, я страдал помешательством или чем-то в этом роде. Синдром Джексона – настоящий убийца – лишает человека чувства перспективы, смущает разум…

Поразительно, что женщина способна сделать с мужчиной!

Поистине удивительно. Но вот, пожалуйста, вы никогда не сможете представить себе это, пока с вами не произойдет то же самое. А когда оно произойдет… о, боже. Мне искренне жаль тех, кто может так и не встретить своего единственного человека. Только вообразите это! Бедняжки.

И знаете что?

Несмотря ни на что, я тоже оказался Правильным Парнем. Это так. Несмотря на все прошлые безобразия, случилось так, что Дж. Джексон, эсквайр, известный спорщик и эпикуреец, захотел получить весь пакет услуг, предоставляемых современной жизнью: подружкаплюсмашинаскрутойзвуковойсистемойДизайнерскиеочкибейсбольнаякепкавоскресноеприложениесчетвбанкевыходныеобедывечеринкипродвижениепослужбеженабеременностьответственностьдетидомпобольшехорошаяшколапрофессиональноепри знаниесоседиучастокдляотдыхапенсиявнукивто роймедовыймесяцледянойпокойсмерть.

Я знаю, знаю. Дляменя самого все это оказалось большим шоком. Но теперь все по-другому. Больше никаких каллиграфических попоек с приятелями-художниками или политическими радикалами; долой диссидентов, бунтовщиков и всех, кто занимается подрывной деятельностью; долой атеистов, анархистов и протестующих; я мечтаю как можно скорее прильнуть к пышной груди традиционного общества. Никогда больше захватывающей дух банальности западного либерального капитализма не удастся лишить меня воли к жизни. Ничего подобного. Дайте мне лист бумаги: давайте посмотрим еще раз, что происходит в нашем маленьком, старом мире.

Что происходило? Я, Она, Это. Вот что происходило. И никаких ошибок. Двадцать четыре, семь. Я, Она, Это – и, в основном, Это. Что я могу сказать? Бывало долго. Бывало коротко. Бывало медленно. Бывало быстро. Это могло быть чувственным и нежным, Это могло быть грубым и плотским. Это было изощренным, Это было примитивным. Это было в одежде и без одежды. Это было запланированным и неожиданным. Это было суперактивным и ленивым. Это было зависимостью, манией, одержимостью. Это было импульсивным, жестким, увлекательным. И Это стояло на пути у всего остального. Но кого по-настоящему заботит белиберда вроде всего остального? Вас нет. Меня нет. Никого не заботит. Когда доходит до Этого, все остальное может катиться ко всем чертям.

Ух. В течение нескольких следующих недель я безмятежно признавал, что выбраться из постели никак не удается. И не то чтобы мне было так уж трудно просыпаться. Нет, проблема заключалась в том, что каждый раз, осознавая себя, я осознавал и ее присутствие.

Так я и лежал, просто еще один парень, выброшенный из глубин сновидений на скалистые берега бодрствования – зевок, потягивание, глаза открываются и, боже мой: она здесь. Рядом со мной во всей своей прекрасной реальности.

Положа руку на помятое, но все еще бьющееся сердце, должен сказать: я не уверен, что происходившее между нами, особенно вначале, можно было назвать «счастьем». (И, в любом случае, если уж говорить о прилагательных, «счастливый» – безусловно, одно из тех слов, что чаще всего применяются задним числом, в отличие, например, от «разгневанный» или «расстроенный».) Однако, оглядываясь назад одну вещь я могу сказать – причем довольно уверенно – во всем этом было очень мало (если вообще что-то было) проявлений истинной натуры Мадлен.

Ну хорошо, хорошо, яростный сексуальный штурм все-таки имел место. В частности, Мадлен нравилось атаковать меня в половине пятого утра, когда я пробирался назад в постель, полусонный, ослепший от голубоватого освещения ванной комнаты, в самом уязвимом состоянии, слабый, иссушенный, потерянный. В такие моменты я болезненно осознавал: то, что я жажду получить, это вовсе не физическое выражение влечения и взаимного уважения, но полноценное физическое наказание. И мужчина может получить серьезную порцию такого наказания еще до того, как начнет жаловаться – или даже поймет, что он наказан.

Нет, я должен признать, что тогда не было ничего настораживающего. Мы были возбуждены, взволнованы, поглощены друг другом. Мы вели себя так, как ведут себя все любовники в начале романа. Мы игнорировали друзей. Мы редко выходили из дома. И нас это не особенно смущало. Потому что мы наслаждались друг другом. И при таких дурманящих обстоятельствах я не мог заметить лицемерия, и у меня вряд ли могли появиться дурные предчувствия.

Через три недели после пикника на Хэмпстед-Хит, в пятницу (очень длинную пятницу) в начале июля мы проснулись практически одновременно в половине восьмого. Мы спали с четырех часов вечера, когда легли в постель. Мы заглянули друг другу в глаза (чтобы увидеть меняющиеся волны цвета и далекие звезды) и обнаружили (слова для этого были не нужны), что находимся в полнейшем духовном согласии: завтра нам необходимо – совершенно необходимо – что-нибудь сделать. Все, что угодно. Например, покинуть квартиру.

Я сварил крепкий кофе, а потом мы деловито уселись в кровати и составили масштабный список бодрящих и полезных субботних занятий: я собирался купить мой первый мобильный телефон; Мадлен намеревалась приобрести подходящую двуспальную кровать для своей квартиры; я собирался написать письмо бабушке; Мадлен намеревалась разобрать коробки и папки со своими старыми статьями; и мы оба приняли решение провести вечер вместе в театре «Глобус» на представлении шекспировского «Цимбелина» (потому что ни один из нас никогда не видел эту пьесу на сцене и вообще ничего о ней не знал).

Но когда наступило субботнее утро (естественно, позднее), вместо того чтобы приступить к выполнению намеченных планов с энергией, которой был вправе ожидать от нас христианский мир, мы обнаружили себя снова жертвами странной зоны сверхмощной гравитации, которая отказывалась ослабить свою хватку и отпустить нас.

В половине одиннадцатого я совершил нечеловеческое усилие и надел брюки, но затем совершил ошибку (поразительная наивность), принеся Мадлен кофе в ванну и попытавшись читать ей, пока она лежала, удерживая блюдце и чашечку на груди, и делала маленькие глоточки, когда я смотрел на нее.

Около двенадцати я снова встал и даже пошел к выходу (и даже оптимистично приготовил пару ботинок к активному использованию), но через несколько секунд я босой бросился к ней на помощь потому что она сказала, что у нее болит спина, и, несмотря на то, что в этот момент ее слова были скорее информационным сообщением, чем просьбой, я не мог праздно пренебрегать ими и отказывать ей в маленьком облегчении, которое могли принести мои заботливые ладони.

Последнее усилие – где-то после трех часов дня – было не более результативным: она скрылась в гостиной, а я перебирал одежду, висевшую на спинке стула, в поисках своей рубашки. Потом я крикнул ей, что ее музыка должна быть где-то там, а минутой позже она появилась в дверном проеме, заявила, что если я потерял ее «Рождение Прохлады», она отрежет мне голову, и спросила, почему у меня нет ничего такого, что ей хотелось бы слушать. В этот момент я понял, что моя рубашка на ней, а еще заметил, что белые полы падают точно до середины между бедрами и прекрасными коленями. И на этом все было кончено.

После этого мы решили отменить свои планы по выходу из квартиры, как слишком далеко идущие. Ленивый день плавно перетекал в ранний вечер. В семь часов я все еще лежал в постели, читая предисловие к старому изданию стихов Донна, которое я недавно купил: «Можно предположить, что независимо от того, были его отношения малочисленными и долгими, или, что кажется более вероятным, многочисленными и краткосрочными, очевидно, что он знал женщин разного склада, от самых ограниченных до весьма чувствительных…» (Какой все-таки странный тон у этих старых критиков, и как лег они переходят от слова «предположение» к понятию «очевидности».) Тем временем Мадлен сидела за моим письменным столом у окна, откинувшись на спинку стула, согнув ногу и опершись подбородком о колено, и красила ногти на ноге, так что в комнате стоял запах лака, хотя окно было открыто. Звучал largo ma non tanto – Концерт Баха для двух скрипок. Майлс Дэвис благополучно оставался там, где я его спрятал.

Через некоторое время она спросила:

– Тебе нравятся мои ногти на ногах?

– Давай посмотрим.

Она развернулась на стуле и продемонстрировала неотразимой красоты ногу.

– Да, – заявил я. – Мне нравятся твои ногти. Какого они цвета?

– Розовые. Дурачок. Ты что, сам не видишь?

– Вижу. Просто я подумал, что этот цвет может иметь специальное название – знаешь, привлекательная вишня, или драматически выраженный Дамаск, или что-то в этом роде.

– Нет, – она нахмурилась, как будто хотела отчитать нерасторопного клерка. – Это просто розовый для вечеринок.

– Ну что же, выглядит отлично. Так… вечериночно.

Она удовлетворенно кивнула, а потом встала и проковыляла к изножью кровати, стараясь держать пальцы ног выгнутыми кверху, чтобы дать лаку просохнуть.

– Ну, теперь, когда ты запер меня здесь на целый день, что ты мне дашь на ужин? Или я должна умереть с голода?

– А что бы ты хотела?

– Что-нибудь, но только не то, что нужно готовить целую вечность.

– О, какой сложный заказ. А что, если я спущусь на минутку к Рою и…

– Знаешь, чего мне на самом деле хочется? – Теперь она подобралась ко мне поближе, в глазах ее сияла довольная улыбка. – Я хочу пиццу.

Я отложил книгу.

– Ты хочешь пойти к Данило или куда-нибудь еще?

– Нет, закажи пиццу на дом, и посмотрим кино. Слишком хорошо, чтобы куда-то идти. Думаю, нам надо просто – знаешь – свернуться вот так поудобнее в постели и всю ночь напролет смотреть фильмы.

– А в программе есть что-нибудь хорошее?

– Нет, я имела в виду что мы возьмем фильмы напрокат.

– В видеопрокате?

– Ага. Я могу послать тебя в магазин, ты позвонишь мне, расскажешь, что там есть нового, и я выберу. Иначе ты принесешь что-нибудь совершенно невозможное. Я слишком слаба, чтобы проделать весь путь вниз и наверх по ступенькам, а то я сходила бы с тобой.

– У меня по-прежнему нет телефона. Если помнишь, мы сегодня так ничего и не сделали.

– Можешь взять мой. За выбор фильма должна отвечать я.

– Но у меня нет видеомагнитофона.

Она рухнула на спину и в отчаянии закатила глаза.

– Боже мой, Джаспер, что же ты, черт побери, за человек?

– Я знаю, – я скорчил гримасу. – Я пытался купить видеомагнитофон пару месяцев назад, но парень в магазине сказал, что в этом нет смысла, потому что видеотехнологии развиваются так быстро, что пока я дойду до дома, моя покупка уже устареет. Я спросил, что же мне делать, и он ответил, что единственный вариант – сидеть не дергаясь и ждать, пока наступят Темные Века, и тогда, судя по его прогнозам, технологии домашних развлечений замедлят свое развитие на столетия, и я наконец смогу купить себе что-нибудь подходящее, не боясь отстать от прогресса.

Она вздохнула:

– Ты просто дурачок.

– Ну извини.

– Ладно, у меня есть DVD-плеер – все еще нераспакованный. Так что я пойду и принесу его.

Она резко вскочила с кровати и занялась поисками своей одежды.

– Только не забудь, что в видеомагазине надо купить еще и кабель, чтобы подключить плеер к телевизору. Сейчас все так сложно. – Она прыгала на одной ноге, надевая джинсы на другую. – Да, и еще я хочу пиццу с мясными деликатесами и двойной кукурузой. Надеюсь, номер доставки пиццы у тебя есть?

– Конечно, – я изобразил умеренное возмущение.

Поговорим о том, как стать Правильным Парнем! Мне это нравится. Вам это тоже должно понравиться. Мое обращение было стремительным и ревностным, а жизнь стала богатой и полноценной. И какое наступило облегчение! Нет больше ненужных размышлений на одну и ту же навязчивую тему. Все мысли – здесь и сейчас: фильмы, еда, журналы. Планы на отпуск, разумеется, дети, и выплата по ипотеке; больше никаких размышлений о будущем типа «Куда идет человечество?». Забыто отчаяние из-за ужасной, душераздирающей нищеты и смерти которые наши корыстные и гротескные религии приносят миллионам порабощенных ими людей Нет горестных раздумий о полном одиночестве планеты Земля, смело глядящей в лицо бесконечной пустоте, прикрывающей стыд лишь застиранным тонким нижним бельем под названием озоновый слой. Нет больше ужаса, от которого сводит челюсти, ужаса перед полной невозможностью для видов, которые и минуты не смогли бы прожить без кислорода, бросить вызов вселенной, в которой, по большому счету, никакого кислорода нет. Ничего подобного. О, нет, нет, нет».

Вместо всего этого в тот субботний вечер я пристроился рядом с подружкой – полагаю, к июлю мы вполне можем так называть Мадлен – пристроился вместе со своей подружкой (подружкой!) перед телевизором, DVD (DVD!) терпеливо крутил новейший триллер (Цыпочки надирают кому-то задницу, – похоже, в наше время они ничем другим не занимаются; эй, сестренки, хватит позволять мужикам наставлять нам рога, давайте лучше надерем им задницу. Верно? Чертовски верно!), перед нами лежала пицца, под рукой торчали стаканчики с диетической колой, никаких тревог и никакой боязни вторжения извне. Невероятно. Вот где я был, примостившись на диване рядом с подружкой (сейчас на ней была футболка и мои боксерские шорты), и она лениво вытаскивала начинку из хлюпающих траншей поля боя на пицце и запивала ее вином. Вот где я был, безразличный к жалобному хрусту расчлененных помидоров (О, как они рыдали по свежему базилику!); безучастный к мелькающим на экране многочисленным преступлениям против искусства и гуманизма, глухой к скорбной мольбе презрительно отвергнутого шабли (бутылка наполовину опустела и нагревалась с каждой секундой). Вот где я был, безмятежный, взирающий на самых неубедительных актеров в мире, изображающих мучения, унижения, воинственные атаки, согласно сценарию, написанному каким-то умственно отсталым графоманом. Вот где я был, быстро возвращающийся на кухню, чтобы подогреть чесночные хлебцы. Вот где я был, с бумажными салфетками в руках. Вот где я был, удобно свернувшийся калачиком. Вот где я был, обнимавшийся с ней. Вот где я был, когда зазвонил телефон.

О, да. Может быть, все-таки были знаки. Может быть, я слишком легко погрузился в это мягкое умопомрачение, также известное под названием «влюбленность». Может быть, все-таки бывали моменты, когда я находил ее поведение слегка нервирующим, отчасти даже странным; вероятно, были поступки, жесты, выражения лица, в которых сегодня мы можем увидеть (если внимательнее вглядимся в постоянно расширяющееся зеркало заднего вида нашей жизни) мимолетный признак фальши. Но если мы должны отдать должное навыкам Мадлен в искусстве тщательно продуманного обмана, мы должны также восхищаться ее талантом спонтанной чуши, мастерских экспромтов. Потому что когда – как я теперь вижу – рискованные ситуации и ловушки лежали прямо у ее ног, как многочисленные мины на поле боя, она легко и непринужденно танцевала средних, двигаясь увереннее, чем мусульманский дервиш.

Телефон звонил и звонил.

Хотя мне нечего было бояться, признаюсь, кровь моя стала пульсировать быстрее, протискиваясь в сердце. Поздние звонки всегда пугают. Однако моя уверенность не покинула меня: я задал вопрос в самом великолепном тоне безмятежно-спокойного-но-несколько-любопытного-молодого-человека, чья мать (если у него вообще есть мать) могла внезапно позвонить ему в три минуты двенадцатого, а если нет, значит, он неожиданно понадобился кому-то из своих многочисленных и разношерстных друзей:

– И кто бы это мог быть?

Мадлен в этот момент почти лежала на мне; она повернула голову:

– Наверное, одна из твоих бывших подружек звонит, чтобы сообщить, что несмотря ни на что, все еще тебя ненавидит.

– Очень может быть, – я мягко высвободился, чтобы взять трубку.

– Поставить на паузу? – предложила она.

– Нет, все в порядке. Просто расскажешь потом, что там произошло, – я уже направлялся в прихожую. – Я уверен, что как-нибудь сумею разобраться.

Мадлен нажала на кнопку «пауза».

Я снял трубку.

Дыхание. Очень тихое – но тем не менее дыхание. Женские губы трепетали, как пойманные бабочки, возле самой мембраны телефона.

Мой мозг отчаянно пытался найти способ подняться в воздух прямо из прокуренной офицерской столовой.

– Уилл, – произнес я наконец. – Уилл, это ты? Я тебя не слышу… нет… Где ты? Да… очень шумно… Нет, я сейчас с Мадлен. С Мадлен. Мы едим пиццу. Опять не слышу… Уилл? Совсем ничего не разобрать. Уилл? Уильям? Ты еще здесь? Черт побери! – Я повесил трубку.

Остался ли мой обман незамеченным? Я думал, что да: в конце концов, экспромты тоже были моим métier [91]Ремеслом (фр.).
.

– Связь прервалась, – сообщил я.

Мадлен стояла в дверном проеме: Венера в боксерских шортах. Примерно полсекунды выражение ее лица не было ни интимным, ни приветливым, а лишь изучающим. Напряженным.

Затем ее руки легли мне на плечи.

– Уилл? – уточнила она.

– Да.

– Пьяный?

– Да.

Мы боролись. Мы падали. Мы лепетали. Она выдернула телефонный провод из розетки и велела мне протянуть запястья вперед.

– Джаз, приятель, ты ешь слишком много этой хреновой рыбы. – Рой Младший стоял у меня на «кухоньке», жевал жвачку и гримасничал, одновременно почесывая спину левой рукой, как будто пытался вытащить осколок, застрявший между лопатками.

– Ты так думаешь? – Я посмотрел на двух морских окуней, распластавшихся на деревянной поверхности разделочной доски, как дары провинившегося Нептуна.

– Я это наверняка знаю, приятель. Сначала лосось. Потом ты брал морской язык. После этого мидии – это, правда, не совсем рыба, – а теперь эти ублюдки. – Рой распрямился. Он в первый раз находился у меня в квартире и явно стремился извлечь из этого все возможное.

– Это такая фаза, Рой, как было с грибами в прошлом году. Закончится сама собой, прежде чем успеешь это осознать. – Мне ужасно хотелось закурить сигарету, но я сопротивлялся этому желанию из-за рыбы.

– Ну, я тебе кое-что скажу, приятель: мой дядя Тревор тебя очень любит. Ты покупаешь у него больше товара, чем новый ресторан, который, скажу я тебе, – в точности как все остальные новые заведения на Хэрроу-роуд – хренов сортир.

– Прямо беда.

Он покачал головой с видом разочарованного местного жителя, недовольного вторжением окружающего мира.

– Ты давно был на Хэрроу-роуд, Джаз?

– Не очень.

– Ты видел, в каком там все виде?

– Ну, я бы не…

– Это просто вонючая дыра, вот что. Извини, вырвалось, – он скривил губу. – Мелкий бизнесмен прилагает все усилия, чтобы поднять местную экономику, хочет гордиться своим районом, хочет, чтобы тут все шло хорошо… но он может не беспокоиться, на хрен. Какой смысл? С тем же успехом можешь подтирать задницу пятидесятифунтовыми бумажками, Джаз, – он глубоко вздохнул. – Я вот что тебе скажу: я там был вчера без десяти час – без десяти час, чертовой пятничной ночью, подумай только – и что ты думаешь? Мне предложили четыре оральных секса, три унции героина и пару косяков, – и все это за то время, что я стоял в очереди в MFC.

Я покачал головой.

Рой, казалось, испытывал неподдельное омерзение.

– У меня есть свой дилер, и заказов хватает, спасибо тебе, но даже бы я не был таким, какой я есть – и каким буду, кстати… Даже если бы я не был таким, я бы все равно не позволил этим грязным бродягам трогать меня руками за член, не говоря уж о чем-то романтическом.

– Что такое MFC?

– Жареные Цыплята из Мэна. Новое заведение. Раньше там были Жареные Цыплята из Юты.

– Жареные Цыплята из Мэна?

– Ага.

– Ты имеешь в виду Мэн, который через э»?

– Хрен его знает, – нахмурился Рой.

– Штат Мэн находится на севере США, – пояснил я.

– И? Что из этого? Что такого, Джаз?

– Я всегда думал, что жареные цыплята ~– это южное блюдо, которое популярно в таких штатах, как Кентукки, Теннесси или Луизиана. Знаешь, обычно говорят: южные жареные цыплята. Мэн всегда был знаменит морепродуктами и… омарами.

Он сардонически фыркнул, сморщив нос:

– Ясное дело. В следующий раз непременно расскажу об этом Базу и Спэну, когда загляну к ним. «Извините, ребята, вы подаете неправильное дерьмо: должны быть Жареные Омары из Мэна. Один тип с Уорвик-авеню говорит, что надо так. Пошлите к чертям цыплят и беритесь за омаров». – Он саркастически ухмыльнулся, как школьник, а потом перешел к более философскому вопросу: – Ты только послушай себя, Джаз, ты просто одержимый. Я думаю, все эти морепродукты из-за твоей новой пташки. Ты с ней мягкотелым стал, приятель. Мясо мало покупаешь; по вечерам из дому не выходишь; старик говорит, третьего дня ты стоял в магазине и ждал, чтобы узнать, какую песню крутят. Крис де Блин Бург. Что с тобой, приятель?

– Трудно сказать.

Рой понизил голос и внезапно снова стал выглядеть на свои семнадцать:

– Ее ведь сейчас тут нет, правда?

– Нет, она пошла к себе.

Он кивнул.

Я достал бумажник и протянул ему банкноту в десять фунтов.

– Отлично, – он вытащил пачку банкнот из нагрудного кармана и засунул мою купюру в середину. – Кстати, классное местечко, приятель. Просто хренов дворец. Я и сам себе такую хочу на следующий год; не возражаешь, если я быстренько гляну, как тут у тебя?

У меня не осталось времени, чтобы найти ответ на его вопрос, поскольку он уже исчез в студии. Я бросил еще один взгляд на окуней. Забавно, как пустые глаза мертвой рыбы могут выглядеть такими умоляющими.

Из-за двери раздался голос Роя:

– Очень здорово, Джаз. Очень. Черт. Здорово. Я и не думал, блин. Думал, это просто – знаешь – немного чернил, ручка, стопка бумаги, немного закорючек и ничего особенного. Но это… магия, блин.

Загудел сигнал домофона. Я подошел и нажал на кнопку, не снимая трубку, а потом отправился в студию, к Рою.

Он обернулся:

– Ты уж не обижайся, Джаз, приятель. Но тут и вправду охренеть можно. Уважаю.

– Спасибо.

– И сколько за такое платят?

– Сейчас ты смотришь на пару тысяч, Рой.

– Ни хрена себе.

Мы оба стояли, уставившись на «Наследство». Рой заговорил намного серьезнее, чем обычно, почти академично:

– Не возражаешь, приятель, если я кое-что скажу?

– Валяй.

– И что здесь написано?

Что написано? Мысленно вставляя пропущенные пока заглавные буквы, я вслух прочитал стихотворение:

Рой медленно кивнул:

– Нет, приятель, слова я и сам могу прочитать, я имел в виду другое: о чем здесь говорится!

– Ты хочешь сказать: что это значит!

– Ага. Что это значит?

– Ну, – я сделал паузу. – Автор говорит этой женщине о том, что умирает каждый раз, когда покидает ее – и при этом оставляя у нее что-то важное…

– В смысле – кончает?

– Ну… может быть. Но это второстепенный момент. Забудь об этом. Забудь об оргазме и всем прочем. – Я перевел дыхание. – Итак, этот парень говорит женщине о том, что умирает каждый раз, когда покидает ее; затем он вспоминает, что в последний раз с ним это случилось…

– В последний раз, когда он кончал, или в последний раз, когда он умирал?

– Возможно, и то, и другое. Но, скорее, в последний раз, когда он умирал. Очевидно, Рой, этот парень круто обломался.

– Да уж понятно.

– Но тем не менее… в последний раз, когда этот парень покинул женщину и умер – потому что каждый раз, когда он покидает ее, он умирает, – и вот этот, который померший, дает обещание в следующий раз стать собственным душеприказчиком и наследством – чтобы не позволить ей снова убивать его – ясно? – но потом снова помирает, и тут до него доходит, что он не смог сдержать это обещание, потому что, ясное дело, это опять она виновата, что все они все время помирают. Кстати, женщина и рассказчик – это вроде бы одно и то же, потому что рассказчик думает, что двое любящих – мужчина и женщина – становятся одним – и потому он есть она и она есть он – в этом вся суть… хотя, может, это все вообще про онанизм… И, в любом случае, потом один из этих мертвецов начинает нервничать, потому что отправляется проверить, что там делается с тем, кто умер в последний раз, и обнаруживает, что у главного мертвеца сердца нет, и это черт знает что потому что это сердце – его сердце – и есть то, что он обещал оставить женщине в наследство, но теперь похоже, что сердце – его сердце – было похищено (ею: знаешь, как «она похитила мое сердце») и заменено каким-то другим, неправильным сердцем, может даже ненастоящим, или вообще не сердцем, а непонятно чем, но он решает все равно отослать его, потому что ему в этой ситуации ничего больше не остается – кроме того, это другое сердце слишком ненадежно, и мужчине невозможно удержать его – потому что – конечно – оказалось, что оно с самого начала и было ее сердцем – которое, как говорится, он неразумно приютил у себя в груди – но с другой стороны – разумно приютил, потому что, в конце концов, именно он написал это стихотворение, и все время знал, что ведет к тому, что они обменялись сердцами, – и тут еще такая штука, что рассказчик путается с самим Донном – и другой аспект: кто из мертвецов в конце концов все это рассказывает, это ни фига не понятно – потому что он все время что-то себе говорит, себе же приказывает и себя вскрывает – а в последней строке, неважно, мертвый он или живой, но с сердцем вообще какая-то фигня получается. – Я глубоко вздохнул. – Вот, в целом, так.

Рой некоторое время обдумывал сказанное, потирая большим пальцем то место, где у него когда-нибудь вырастет бородка. Потом глубоко вздохнул:

– Ты уж не обижайся, приятель, но это все полная херня.

– Возможно, я не объяснил…

– Нет. Я тебя внимательно слушал, Джаз, и я тебя уважаю за то, что ты защищаешь этого чудака. Я не говорю, что ты несешь херню. Я говорю, что эта вот хрень – стишок твой – это и есть полная херня.

– Может, ты и прав, Рой. Я не собираюсь…

– Я вот что имею в виду, – он развел руками, жестом разумного человека, – я знаю, что ты легко можешь сам себя до смерти затрахать – мы все можем, Джаз, приятель, это свойство человека, – и все равно этот стих на все сто процентов полная херня.

– Ну, они не все такие, – рассмеялась Мадлен. – Некоторые очень даже красивые.

Мы оба резко развернулись к двери.

Я улыбнулся:

– Привет, Мадлен. Привет… ээ, это Рой: он работает в магазине и принес нам рыбу, и…

– Я знаю, мы уже встречались. – Мадлен была в рабочей рубашке и заляпанных краской джинсах – в которых, конечно, она выглядела на миллион свежеотмытых долларов. – Как идут дела в саду, Рой?

Рой вспыхнул, приобретя редкий, ярко-алый оттенок.

– Отлично, спасибо, – он обернулся, и выглянул в окно, чтобы подтвердить сказанное: – Разбираюсь.

Мадлен подмигнула мне.

– Ладно, – Рой повернулся к нам спиной. – Мне через пару часов надо быть в Киле. Давайте. Успехов, – он собрался идти. – Нет, правда, очень красиво.

Мадлен прикоснулась пальцем к пуговке на груди, сказала (немного с придыханием, как мне показалось):

– Лично я намерена принять душ, – и скрылась в спальне.

Я проводил Роя до двери.

– В саду? – тихо спросил я на лестнице.

– Да, приятель, – Рой подмигнул.

Мне все подмигивали.

С конца июля, поскольку у нее в квартире несколько дней не было горячей воды, а затем и электричества, а потом никакой воды вообще, и еще потому, что там производилась покраска, и шпаклевка, и замена труб, и повсюду лежали груды обоев, и еще потому, что там шлялись ухмыляющиеся толпы рабочих, которые постоянно норовили тайком пробраться к ней в спальню, Мадлен проводила у меня все больше и больше времени. Я не хочу сказать, что она совсем ко мне переселилась. Это было не совсем так – порой она уходила вечером и ночевала у себя; а после первого периода, когда мы не расставались целыми днями, она стала проводить большую часть выходных в Британской библиотеке, работая над своей книгой; кроме того, она осталась на один долгий уикенд в доме своего отца («Он практически никогда не пользуется своим лондонским жильем, так что там хорошо и спокойно, и я могу наконец покончить с главой про Алеппо, пока она не прикончит меня».). Но должен признать, что сторонний наблюдатель (пусть он простит нас за естественное желание послать его ко всем чертям) мог бы, вероятно, сказать, что мы, судя по всем нашим намерениям и целям, живем вместе.

Большую часть времени, когда мы не работали (я в студии, она – на ноутбуке в другой комнате), мы сидели в саду – все еще зачарованном – или бездельничали, смотрели теннис, разговаривает, готовили еду, смотрели фильмы, смешивали коктейли, играли в карты, валяли дурака. Думаю, эти несколько недель немного напоминали лето, каким оно воспринимается в детстве – бесконечным, беззаботным, бесцельным – временем, в котором живешь, а не которое переживаешь. Мне даже начал нравиться Майлс Дэвис.

И нет, я совершенно не думал о том, что что-то может пойти не так. Конечно, нет – никто не беспокоится вначале о том, чем дело закончится. (Даже Бог – это ясно.) Слишком многое происходит, слишком многое приходится узнавать. Так что я расслабился и наслаждался ее обществом. Да, полагаю, все это время мои чувства набирали силу. Мы не вели идиотских бесед о том, выходить ли нам из дома или организовывать специальные свидания (как говорят эти несчастные американцы в своих комедиях положений). Естественно, я считал, что она больше не встречается с Филом или кем-то другим. И у нее не было нужды спрашивать меня – поскольку никакие женщины в моей квартире не появлялись – ни по телефону, ни лично. Тот странный, случайный телефонный звонок, как оказалось, был последним жестом отчаяния бедной Люси.

По-моему, за весь этот месяц у меня была всего одна важная встреча – ланч с Гасом Уэсли. Мой знаменитый клиент прилетел в Лондон по делам – он покупал два телевизионных канала. В ту самую пятницу, когда Мадлен отправилась в дом своего отца, чтобы разобраться с Алеппо, я поехал в «Савой», рассчитывая, на худой конец, на полноценную беседу из трех блюд, состоящую из страстных и интимных разговоров о Донне между художником и благотворителем и взаимного ободрения. Но наша встреча оказалась далеко не эксклюзивной: он пригласил меня на какую-то церемонию по вручению телевизионных наград, где было множество стареющих журналистов, выражающих восхищение друг другу над тарелками с куриным паштетом. Мне великий человек уделил лишь несколько минут застольного времени.

– Как дела, Джаспер? Укладываетесь в сроки?

– Да, абсолютно.

– Это главное. Не запаздывайте ни при каких обстоятельствах. И когда вы все сделаете, приезжайте, чтобы встретиться со мной, мы пойдем куда-нибудь и поболтаем.

По крайней мере, обед напомнил мне о существовании мира за пределами Бристоль Гарденс, и к концу июля мы с Мадлен начали чаще выбираться из дома – сначала в ближайшие места, например, в «Веллингтон» – старый паб, не подвергшийся воздействию маниакального пристрастия к эфемерному стилю ложной аутентичности, столь любимому маркетологами гастро-пабов, ради создания которого они пренебрегают истинными тенденциями прежних времен, на которых сами выросли. И это было только начало.

Летнее солнце сияло на западе, как пылающий корабль. Мы вышли из дома и сидели друг напротив друга за столом-скамьей: Мадлен в шортах, майке без рукавов и солнечных очках, а я в футболке, джинсах и римских сандалиях. Теплый ветерок шелестел в ветвях сикомор. Было еще достаточно жарко, и лед в стакане Мадлен с джином и тоником сильно подтаял. И каждый раз, когда я поднимал стакан с пивом, чувствовалось, что он слегка прилипает к столу – там, где кто-то раньше расплескал напиток. Я читал одну из статей Мадлен о путешествиях: «Захваченная базаром. Мадлен Бельмонт обращена на дороге в Дамаск».

– Гас Уэсли по-прежнему владелец этой газеты? – спросил я, хотя уже сам знал ответ. Но почему-то мне вдруг ужасно захотелось рассказать ей о моем клиенте. Думаю, это было желание поделиться с ней тайной – поделиться секретной информацией с ней и только с ней. Это было бы доказательством нашей близости.

Она не подняла взгляда от книги:

– Да, думаю, что так. То есть да, является.

– Ты с ним знакома?

– Нет.

– Интересно, что он из себя представляет?

Теперь она подняла голову:

– Эта карикатура – Мистер Твердолобый – полная чушь.

– Да, будучи медиа-бароном, он обречен на плохие отзывы в прессе, – признал я. – Бедняга. Могу побиться об заклад, что большую часть свободного времени он проводит, сокрушаясь о судьбах человечества и о…

– Я уверена, что он такой же человек, как и все прочие.

Я не видел ее глаза из-за солнечных очков, но тон был весьма сухим. Я передумал. Мне вдруг вспомнились предостережения Сола. В конце концов, Мадлен была журналисткой. Не стоило рисковать. Я просто хотел порисоваться. Я расскажу ей все о заказе, когда работа будет завершена. Так что я ничего больше не сказал. Прекратил разговор и вернулся к статье – а она продолжила читать книгу.

Среди многочисленных снимков сирийских красот я нашел и единственную фотографию самой Мадлен – она сидела в центре чего-то, напоминавшего рыночный прилавок. На ней была бурка, волосы не были видны, откровенно западные по стилю ботинки, причем нога опирается на ладонь склонившегося и вставшего на колени ассистента, который помогает ей завязать шнурки, которые крепятся у колена. Платье ее приподнято, так что видна голень, которая почти что касается его лица. Но она смотрит в сторону, показывая язык кошке.

Прошло несколько минут. Я попытался почитать другие публикации, но это было совершенно бесполезным занятием. Все страницы вели назад к фотографии, а фотография вела меня к единственному человеку. Я прокашлялся и снова обратился к ней:

– Мадлен?

Она подняла взгляд от книги, ответив мне с насмешливой формальностью:

– Да, Джаспер?

– Как ты отнесешься к идее – когда немного стемнеет – пойти прогуляться в сад?

– Зачем? – Она с обычной остротой реакции мгновенно ухватила смысл. – Отлично. Ты имеешь в виду – прогулка на свежем воздухе?

– Точно.

– Конечно, – она состроила псевдопокорную гримаску. – Есть ли у тебя особые пожелания насчет моего костюма? А может быть, ты точно укажешь место?

Я отхлебнул пива:

– Голубое платье.

– Ты имеешь в виду то, что я надевала, когда ты в первый раз шпионил за мной? – Она смотрела на меня поверх очков.

– То самое.

– Ладно. Что-то еще?

– Мы можем начать на скамье?

– Конечно, можем, Джаспер. – Она выдержала короткую паузу, а затем добавила: – Только надо остерегаться Роя.

– Ты о чем?

– Он ошивается в саду с камерой, в надежде заснять меня обнаженной через окно.

– Ты что, серьезно? – Как обычно, я не мог точно сказать, шутит она или нет.

– О, да. Я поймала его за этим занятием. Он был в моем патио. Я заметила это и вышла через другую дверь, – она хихикнула. – Я просто поверить не могла; он стоял там с этой штукой, направленной прямо на мою квартиру. Он заявил мне, что работает садовником, а потому снимает проект «до и после» для муниципального совета. Лжец из него неважный, – она покачала головой: – Но бедный парень выглядел таким – знаешь – таким попавшимся. Я едва не пригласила его зайти. Он всего лишь ребенок. Такое у него развлечение. Мне он, вообще-то, нравится, хотя он и извращенец.

– Ага, так вот, в чем дело. А я уже решил, что у вас была интрижка.

– Проявляй ко мне хоть немного доверия. Я очень разборчива в отношении того, с кем крутить романы. – Она сняла очки. – А кроме того, если бы у нас и была интрижка, ты бы все равно об этом не узнал.

– Нет, – я сделал еще глоток и прихватил очередную сигарету из ее пачки. – Это тебя оскорбило? Она тоже взяла сигарету.

– Что?

– Такого рода… эта сторона мужского поведения?

– Ты имеешь в виду похоть?

– Да.

– Похоть – да, это оскорбляет меня; но одержимость мужчин женским телом – нет. – Я помог ей прикурить. – Тут весь вопрос в том, кто обратил на тебя внимание – ну, ты понимаешь – когда мужчины пялятся и пускают слюни. Если парень просто кретин, не умеющий тебя вести, и он дышит тебе в лицо пивом, а ты устала и хочешь скорее попасть домой, тогда, конечно, это оскорбляет. Но если это кто-то вроде… ну не знаю, давай используем штамп – если это красавец киногерой, которого ты случайно встретила, и ты его явно возбуждаешь – тогда ни чуточки. В его желании нет ничего оскорбительного, – она выпустила дым через нос. – Серьезно, все зависит от того, кто – какого рода мужчина – проявляет внимание. Но само по себе оно не оскорбительно. Во всяком случае, для меня.

Она отмахнулась сигаретой от подлетевшей осы, которая жужжала у нее над головой.

– На самом деле прямолинейные женщины, которые рассуждают о том, как они не любят мужчин, которые на них глазеют, обычно лицемерят, и их слова – одно сплошное собачье дерьмо. В глубине души каждая женщина хочет, чтобы на нее иногда глазели. Только пусть это делает подходящий мужчина. Никто, конечно, не хочет этого признавать, но это, знаешь, внушает какую-то уверенность в себе. И, естественно, я не имею в виду мужчин, для которых повышенное внимание к женщинам – единственная форма поведения.

Я кивнул.

– Итак, нет, мужское поведение не оскорбляет меня. Как правило, нет. Но некоторые мужчины оскорбляют. А другие – нет. Полагаю, ты можешь то же самое сказать о женщинах.

– Да, пожалуй. В некотором роде. Хотя, вообще говоря, женщины всегда были моей слабостью, – я закашлялся, когда кисловатый дым попал в легкие.

Она улыбнулась.

– Хотя скрытая съемка – это совсем другое дело. – Она прикончила остатки джина. – Ну, ладно, мне пора двигаться домой. Надо переодеться и кое-что прибрать. А ты подготовь для меня поразительный ночной праздник.

– Договорились.

– Встречаемся в саду ровно в одиннадцать – она подмигнула, водрузила на нос солнечные очки и ушла.

«Сон» Донна похож на большинство его лирических стихотворений об исступлении любви, но к третьей строфе сомнения вновь прокрадываются в спальню: (не)постоянство, (не)верность, (не)правда. В последних строках он спрашивает свою возлюбленную: стоит ли свеч ее игра с ним? (Это меркантильное выражение, совсем не подходящее для романтического стихотворения.) Вернется ли она к нему? Если нет, он умрет:

Но я действительно не заметил этой скрытой тревоги, когда читал стихотворение в первый раз. Я был слишком занят всей этой ерундой: «Любовь моя, когда б не ты, Я бы не вздумал просыпаться…». Я был слишком занят «Сном».

 

19. Растущая любовь

Я не хочу, чтобы у вас сложилось представление, что к Мадлен хоть в какой-то степени прикоснулись мягкие пальцы психоза. Вовсе нет. Она была здравомыслящей и рассудительной, естественной как пара бокалов вечером в пятницу из рассказа Дороти Паркер. Но чтобы пофлиртовать минутку с доктором Фрейдом, наиболее изощренным и интеллектуальным извращенцем в истории человечества, я скажу, что ее личность, ее система убеждений и, конечно, прошлое и настоящее ее семьи могли бы стать предметом блестящего исследования. Какие выводы мог бы, например, сделать бородатый, вечно полный энтузиазма Зигмунд на основании ее идеи пойти в галерею современного искусства Тейт?

Да, вернемся назад. Ее предложение, bien entendu [97]Внимательно выслушанное (фр.).
и вовремя высказанное (на верхней площадке туристического автобуса, когда мы ели изумительно вкусные сэндвичи с копченым лососем), оказалось частью нашей программы «Знакомство с Лондоном».

Каким несчастным дураком я был: ведь сначала меня больше всего волновали вовсе не призраки Люси или Сесиль, блуждавшие по галерее, а скорее идиотская проблема – много или мало мне следует знать о ней. И хотя некоторые экспозиции в галерее должны были смениться, я понимал, что многие остаются на прежних местах, там же, где они были в марте, и в силу этого я с легкостью мог бы – если бы у меня возникло такое желание – продемонстрировать свою осведомленность в области современного искусства. С другой стороны, воспоминания об экскурсии по каналам все еще были слишком живы… и по некоторым причинам я не испытывал желания выглядеть таким же болваном. Вместо этого, когда мы свернули на Трафальгарскую площадь, я принял решение рассказать ей правду, что я в прошлый раз посещал галерею на свой день рождения с «некоторыми друзьями».

После этого заявления, думаю, ее следующего вопроса избежать было никак нельзя.

И в ответ на него я немедленно дал свои разъяснения:

– Я ходил туда с Уильямом, Натали и своей тогдашней девушкой.

Она улыбнулась, возможно, несколько злорадно, наклонилась ко мне и воскликнула:

– Тогдашней девушкой?! Прошло всего четыре месяца или чуть больше, Джаспер. Нет нужды делать подобные акценты. Если ты, конечно, не считаешь себя виноватым передо мной, перед ней или еще перед кем-то. Ты чувствуешь себя виноватым? Как ее звали?

– Люси.

– Ну, когда-нибудь ты расскажешь мне о ней.

Теперь мы сидели вместе в просторном кафе на верхнем этаже галереи Тейт. Выбрав самообслуживание (вместо того чтобы терпеливо ждать тысячу лет), я только что вернулся к нашему столику и принес жидковатый и безвкусный «дарджилинг» для себя и темный, густой, как сироп, эспрессо для Мадлен. Она была погружена в чтение путеводителя по галерее. Я тихо сел рядом и принялся уговаривать свой изнуренный чай покинуть промозглую и душную тюрьму пакетика.

Снаружи брел домой летний вечер, покачиваясь, как исполнительница танца живота, возвращающаяся к своему яркому, алому шатру в верховьях реки. Некоторое время я наблюдал, как греются на солнышке силуэты вечернего Лондона. Затем я обернулся и посмотрел на других посетителей галереи, но не обнаружил ничего интересного или красивого, так что вскоре мой взгляд вернулся к лицу Мадлен. Я попытался прочитать ее мысли по тому, как менялись ее черты. Брови слегка нахмурились, лоб пересекла тонкая морщинка.

– Некоторые названия просто безобразные, – пробормотала она не то мне, не то сама себе.

– Дешевый трюк модернистов, – высказал я свое предположение. – Игра с самой работой и ее названием – агрессивный диссонанс, робкая ирония или тяжеловесный буквализм – они думают, так будет казаться, что в работе больше глубины и многозначности.

Она нетерпеливо взглянула на меня: да, мы все это знаем, Джаспер, спасибо, а затем снова погрузилась в чтение.

Я заметил, что в ее компании все чаще и чаще прямо говорил то, что думал, – пожалуй, лучшее слово для этого – «честность». Я переключил внимание на ее губы и погрузился в короткий спор с самим собой о том, строятся ли наилучшие отношения на основе эмоциональной прозрачности, взаимной откровенности или на основе некоей избирательной слепоты, взаимной недоговоренности. Но по мере того, как я развивал эту мысль и перед моим внутренним взором начинал вырисовываться лозунг: «Малодушие Откровенности и Отвага Молчания», – Мадлен закончила читать путеводитель.

– Отстой, – она вернулась к одной из последних страниц. – Ну, сам посуди, Джаспер: «Отцовство № 15: Лес», «Протухший теле-обед: 10 сентября», «К Богу, кем бы Она ни была». Разве эти названия не полное дерьмо?

– Это все Мейси Блейк?

– Ага, – она взяла очередную сигарету. – Мейси Блейк, – Мадлен присвистнула, – на фотографии выглядит не слабо. – Она внимательно разглядывала портрет художницы. – Как она тебе – если бы представился шанс?

– Ты же меня знаешь: если она симпатична, я тут же пересплю с ней. Она американка?

Мадлен улыбнулась:

– Да, американка. – Не обращая внимания на то, что кафе было для некурящих, она зажгла сигарету. – Знаешь, трудно сказать, заслуживает ли такой тип женщин восхищения. Очевидно, что она полна весьма – судя по названиям и по самим работам. Но с другой стороны, мужчины здесь точно такие же; по крайней мере, она заставляет посмотреть на нечто иное, чем обычное мужское дерьмо, и… Боже, ну что в этом хорошего? Я теряюсь, когда пытаюсь понять, что хорошего в женском искусстве. Кстати, тут сказано, что она родилась в Бостоне, и это внушает мне некоторые подозрения…

Она погрузилась в чтение того, что, вероятно, предлагалось в качестве биографии художницы. Я видел, как ее взгляд скользит по строкам. Затем, автоматически, не глядя, она протянула руку и насыпала соль в чашку эспрессо, видимо, считая, что это сахар. Само по себе это было понятно: из крышечки постмодернистской солонки торчала маленькая серебряная трубочка, точь-в-точь как на сахарницах в дешевых кафе и кофе-барах. Я хотел было помешать ей выпить соленый кофе, но – не знаю почему – был заворожен моментом и тупо смотрел, как она подносит чашку к губам, делает глоток… и даже не морщится. Она просто проглотила весь кофе одним махом, По ее лицу не было заметно неудовольствия, вызванного необычным вкусом, – никакого желания выплюнуть, никаких содроганий, никаких охов и ахов, ни один мускул не дрогнул. И это серьезно обеспокоило меня.

Она спокойно подняла глаза и вслух прочитала одно из названий еще раз:

– Итак, «К Богу, кем бы Она ни была». А как ты, Джаспер, ты веришь в Бога?

Самый нелепый вопрос, который только можно придумать.

– Нет, – ответил я, изображая наигранное изумление, – не вполне. А почему ты спрашиваешь?

– Не вполне. Что это значит?

– Ты действительно хочешь знать?

– Конечно. Я действительно хочу знать. Почему ты все время переспрашиваешь? И вообще, в чем дело?

– Ты только что выпила кофе с солью.

– Я знаю. Почему ты не сказал мне, что я насыпала соль? Ты ведь смотрел на меня.

– Потому что… – найти ответ оказалось непросто. – Наверное, я хотел увидеть твою реакцию.

– Ну, что же, ты ее увидел. – Она стряхнула пепел в блюдце. – Итак: ты веришь в Бога?

– Ну, если ты хочешь знать…

– Я хочу знать. Иначе зачем я бы стала задавать вопрос.

– Извини, – я пожал плечами. – Это типично английское недоверие к серьезным вопросам; это у меня в крови. – И снова я сказал правду – раз уж начал, уже не остановишься. Пожалуй, это ненамного лучше лжи.

Она ждала от меня продолжения.

– Ну, пожалуй, я считаю Бога всего лишь вымыслом, плодом человеческого воображения. Но я также думаю, что это самый важный и вдохновляющий вымысел. Вымысел, без которого все мы были бы потеряны в мире. Вымысел, без которого нам оставалось бы лишь произносить виртуозные банальности – в лучшем случае, а в худшем – и гораздо более вероятном – жалкое падение в пламя ненасытной жадности, вульгарности и беспросветного эгоизма – иначе говоря, в ад. Я думаю, что каждое новое поколение людей, или, по крайней мере, верховные жрецы, осознавали необходимость вымысла. И еще я думаю, что наша проблема состоит как раз в том, что мы ее не осознаем. Убивая Бога, мы разрушили самое впечатляющее, жизнеутверждающее и возвышенное творение человеческого разума. Если хочешь, мы совершили акт коллективной лоботомии над самими собой. Потому что искусство, существовавшее до лоботомии, – Бах или да Винчи, например, – несравненно лучше и глубже, чем вся эта чепуха времен после лоботомии, которую можно увидеть здесь, – я откинулся на спинку стула и допил чай. – Вот так. И что скажешь?

– Очень живенько.

– Я оттачивал этот монолог на протяжении долгих лет. А что ты? Раз уж мы заговорили на эту тему.

– Бог меня утомляет. Но я буду рада расплатиться и пойти посмотреть на собрание феминистского надувательства, изготовленного Мейси Блейк, прежде чем мы отсюда уйдем. Хочешь прогуляться со мной? Я чувствую, что должна сделать это. Это может оказаться забавным.

У меня возникла та же идея – но раньше или позже, чем у нее, я никогда не узнаю. Для законченного сенсуалиста (каким я склонен себя считать) каждое место является потенциальным фоном для любовного акта. Новая обстановка. Новая акустика. Новая система ограничений. И, пусть не обижается на меня мисс Блейк – как сказал бы Рой Младший, но «Отцовство № 15: Лес» было, без сомнения, создано – и выставлено – для того, чтобы создать в галерее современного искусства Тейт подходящее пространство для приватного общения публики. Никакой другой причины для создания этого объекта не могло существовать – так же как и у кураторов не было иной причины устанавливать его здесь. С определенной точки зрения, вся работа в целом воспринималась как одна гигантская перчатка сексуального вызова. (В этом, собственно, нет ничего плохого: в конце концов, вся планета Земля не что иное, как одна гигантская перчатка сексуального вызова.)

Лес занимал часть большой комнаты. Он состоял из тридцати или сорока высоких деревянных статуй, большинство из которых были толщиной с обычное садовое дерево, высотой от 4 до 7 метров. Они были расставлены в художественном беспорядке и склонялись под самыми безумными углами: возникало впечатление, что зритель видит лес без веток и листвы, непосредственно после жуткого землетрясения. Все статуи изображали мужчин – гротескных и деформированных, искривленных и лишенных конечностей – но лица были определенно мужскими, а скрюченные гениталии, вероятно, должны были символизировать их отцовство. Вся конструкция была огорожена стыдливым тонким белым канатом.

– И что ты думаешь? – поинтересовалась Мадлен.

Я обратил внимание на то, что она взяла меня за руку.

– Не знаю. Но у меня ведь не было отца.

– Я не об этом. Что ты думаешь?

– Нас могут поймать, – ответил я слишком быстро, и тут же скосил глаза, чтобы убедиться в том, что Мадлен действительно предлагает именно то, о чем я подумал.

Так оно и было. Ее глаза смеялись.

– Тогда мы скажем, что тоже хотели сделать публичное заявление. И это не менее правдиво, чем все остальное.

Она действительно моя вторая половина.

Мы перешагнули через белый канат и быстро прошли в самый широкий просвет между статуями. Но два шага вглубь – и проход оказался прегражден; торопливо, но осторожно, мы проскользнули направо и налево, а затем поднырнули под наклонный ствол и почти проползли под ним. Инсталляция уходила вглубь гораздо дальше, чем я ожидал. А внутри было намного темнее, чем можно было вообразить: самые высокие статуи опасно кренились – мы находились теперь прямо под ними.

– Они все испортили, – прошептала Мадлен. – Нужно быть внутри, чтобы почувствовать себя как в лесу. А снаружи это не работает.

– Если один из этих деревянных мужиков упадет, нам придется несладко, – выдохнул я. – «Раздавленные Отцовством № 15».

Мадлен добралась до задней стены. Мы сделали несколько шагов в сторону, пока не нашли местечко, которое не было видно из галереи.

Она скинула туфли, наклонилась, чтобы снять трусики, намотала их на кулак и засунула в карман моего пиджака. Затем, глядя на меня широко раскрытыми глазами, она притянула меня к себе.

Из-за статуй я слышал чей-то голос:

– Je les ai vus, il y avait un homme et une femme, ils ont disparu [98]Я их видел, здесь были мужчина и женщина, они исчезли (фр.)
.

Хотя мы несколько раз говорили по телефону я не видел Уильяма около двух месяцев. Однажды вечером, через несколько дней после посещения галереи Тейт, когда Мадлен ушла к сестре, я вдруг понял что свободен, и решил позвонить ему. Но великого человека не было дома, а его мобильник оказался отключен. На всякий случай я решил проверить «Ле Фромаж».

– Я не совсем уверен, что мистер Лейси здесь сэр; могу ли я… принять для него сообщение? – Хотя в «Ле Фромаж» мало кто из персонала был старше тридцати пяти лет, все они говорили как пятидесятилетние актеры, играющие двадцатилетних клерков из пьесы семидесятилетнего Ноэля Коуарда.

– Да, пожалуйста, – откликнулся я. – Не могли бы вы попросить его перезвонить мистеру Джексону? Я должен быть у него в списке людей, с которыми его можно соединять, – Джаспер Джексон. Скажите ему, что я дома и что дело весьма срочное.

– О, – голос внезапно изменился, опустившись на пару регистров вниз. – Это Джаспер?

– Да.

– Привет, Джаспер, это Эрик.

– Привет, Эрик. Как поживаешь?

– Нормально. Более или менее. Все еще не курю. Для меня это просто чудо. Но набрал вес.

– Плаваешь?

– Нет, бросил, – он вздохнул. – Не могу заниматься бегом из-за больного колена, не могу плавать из-за хлорки в бассейне, а про велосипед в моем состоянии и говорить не приходится. Думаю, я обречен превратиться в одного из тех, кто жалуется на природные особенности телосложения.

– А как танцы?

– Ты имеешь в виду диско?

– Танцевальный зал, диско, сальса, что угодно. Это отличный способ оставаться подтянутым, кроме того, встречаешься с людьми, кроме того, всем нравится человек, умеющий танцевать. Вообрази, как круто ты будешь выглядеть на свадьбах. Все парни будут локтями друг друга расталкивать, чтобы пробиться к тебе.

– Слушай, Джаспер, а это неплохая идея. Полагаю, танцевальные классы есть в «Слоне»; я видел объявление об этом в метро. Интересно, сколько это стоит? Завтра попробую все разузнать.

– Отлично. – Я решил, что можно вежливо вернуться к своей теме: – Так Уильям у вас?

– Да… собственно говоря, он наверху с друзьями. Я поднимусь и позову его. Не сомневайся: он тебе перезвонит.

– Это было бы здорово. Спасибо.

– Пока.

Я повесил трубку.

Минуты через четыре – как раз, когда я выковыривал шесть упрямых кубиков льда из формочки, – зазвонил телефон.

– Джексон, надеюсь, что это по-настоящему срочное дело. У меня был в самом разгаре роббер с высокими ставками, а это дурной тон – покидать стол в середине игры, тем более на такой стадии.

– Извини, Уилл, я не знал, что в «Ле Фромаж» разрешено играть в карты. Разве это не противозаконно, или правила изменились?

– Да, они не изменились. Но иногда здесь делают исключение для бриджа, при условии, если все делают вид, что играют не на деньги.

– Понятно. Эээ… слушай, Уилл, ты можешь подождать буквально одну секунду. Я как раз делал себе напиток и…

– О, Бога ради, Джаспер.

– Ну, раз уж ты все-таки вышел из-за стола именно в этот момент игры, значит, это было не так уж неудобно.

Пауза. Потом пьяница в нем победил все остальные его ипостаси, и наконец он спросил предельно серьезным тоном:

– И что там у тебя?

– Коктейль «Лонг-Айленд айс ти».

– Тогда продолжай. Занимайся своими делами и не беспокойся обо мне. Я подожду тебя и пофлиртую с Эриком. Такое ощущение, что это не ты первым позвонил мне и чего-то хотел.

– Две секунды, – я отложил трубку и вернулся на кухню, чтобы закончить приготовление коктейля. Через полминуты я снова был у телефона. Я немного побренчал кусочками льда в бокале у самой трубки, отхлебнул как следует и медленно, с наслаждением сделал глоток. После этого я издал громкий и удовлетворенный вздох человека, у которого в полном разгаре очень счастливый роман и который, оставшись ненадолго в одиночестве, мечтает восстановить давно утерянные дружеские связи.

– Итак, Уильям, дорогой мой друг, что ты делаешь сегодня вечером?

– Я уже сказал тебе; играю в бридж, тупица.

– С кем?

– Ну, с двумя парнями в нелепых костюмах – я познакомился с ними тут как-то вечерком, они утверждают, что пишут мыльные оперы, а еще здесь Дональд. Он прибыл из Нью-Йорка специально, чтобы стать моим партнером по бриджу. Мы вот-вот надерем их на шестьсот фунтов, если, конечно, Дональду повезет с четверкой червей.

– Дон вернулся?

– Естественно. Он в городе уже три дня, и ты бы знал об этом, если бы хоть раз оторвал свою бессовестную задницу от дивана и пошел повидаться с друзьями.

Я проигнорировал выпад со стороны Уильяма и сделал еще один, не такой громкий глоток.

– И что у тебя там?

– Что у меня где?

– В руках.

– В данный момент – Эрик. – Он вздохнул. – На самом деле все не так уж здорово. У меня двойка, две пятерки, еще какая-то мелочь, проблема с восьмерками, дама, совершенно бесполезный валет бубен и десятка. Но у меня весь вечер были ужасные карты. Не то чтобы совсем неудачные. Я неплохо играю болваном, и у меня есть четверка червей, – Уильям прокашлялся. – Слушай, давай короче: что тебе надо, Джаспер? Мне действительно пора возвращаться за стол. Ты хочешь мне что-то сказать или мне можно идти?

– Да, конечно: могу я к вам заглянуть?

– Само собой, старик… Мы все будем в восторге. После этого роббера, насколько я могу судить, мы закончим игру, так что посидим все вместе, поболтаем о том, о сем. Будь другом, появляйся. Кстати, не означает ли внезапное возобновление общения, что ты готов снова начать выходить в свет?

– Я этого не говорил.

Черт. Потому что, если уж об этом зашла речь, не хочешь ли сходить со своим лучшим другом на бал Ассоциации лаун-тенниса на следующих выходных? У меня есть билеты. Ручаюсь, там опять будет полно всяких идиотов, но уж такова Англия. Знаю, немного странно идти туда с партнерами, но, по-моему, самое главное, что нам всем этого хочется: тебе, мне, Мадлен и Натали. Смирись с реальностью – какой бы невероятной она ни казалась.

– Это заманчивое приглашение, Уилл.

– Обдумай все хорошенько. До скорого.

Сорок утомительных минут выматывающего нервы путешествия на лондонском общественном транспорте, и вот я наконец стою у стойки.

– Привет, Эрик, – я заговорил жизнерадостно, но чуть торопливо. – Вот и я.

Эрик улыбнулся, потом надул губы и снова улыбнулся – очевидно, никак не мог выбрать самое привлекательное выражение.

– Привет, Джаспер. Подожди секунду, меня вызывают по телефону. Пожалуйста, распишись в журнале, – он нажал на кнопку настольного телефона. – О, я думаю, это будет пользоваться огромной популярностью, мистер Джимбел, сэр. Честное слово.

Эрик развернул регистрационную книгу, а потом наклонился, чтобы посмотреть, как я ставлю свою подпись. Прикрыв рукой трубку, он прошептал мне:

– Мне ужасно нравится смотреть, как ты пишешь. Это так возбуждающе.

Я положил ручку на стол.

– Спасибо, мистер Джимбел. Я знаю, что это не просто. Сейчас так много людей, склонных поступать совершенно неправильно. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы все поняли. До свидания, – Эрик нажал другую кнопку, чтобы отключить связь. – Я тебя так давно не видел, Джаспер. Что с тобой случилось? Ты уезжал или это… любовь? – Он изобразил пародию на легкий обморок.

– После Уильяма не может быть иной любви, Эрик. Только воспоминания и бесконечные серые будни.

Он рассмеялся, а затем сделал большие глаза – отличное подражание Мэрилин Монро:

– Он чудесный?

– Да. Только не пытайся выйти за него замуж. Иначе он немедленно прекратит все сексуальные отношения.

В главном баре было на удивление тихо: два немолодых человека в черном и сером потягивали минеральную воду с видом людей, желающих привлечь внимание к своей воздержанности – прозрачный намек на то, какими дикими они могут стать, когда ослабят самоконтроль; группа девушек, переусердствовавших с искусственным загаром, и какое-то рептилиеобразное существо в поддельных очках в стиле Бадди Холли, которое я, кажется, должен был узнать. Ни малейших признаков Уильяма или Дона. Я вскарабкался по крутой боковой лестнице на четвертый этаж и проверил маленькие комнатки. Еще несколько ископаемых. Наконец я нашел свою компанию, уединившуюся в мирном алькове, в дальнем конце верхнего бара-галереи.

Уильям встал, как всегда предельно вежливый:

– Привет, Джаспер, рад, что ты откопал нас, это весьма благородно с твоей стороны. Садись. Боюсь ты уже не застал Робби и Уэста, наших приятелей из шоу-бизнеса. Завтра какая-то очередная церемония вручения телепремий, и они могли говорить только о том, как Вергилий соперничает с Гомером в новых телевизионных версиях.

– Привет, Дон, – я решил проигнорировать Уильяма, который выглядел более безумным, чем обычно, – или счастливым, или еще каким-то. – Как дела? – Я сел. – Я думал, ты останешься в Нью-Йорке до конца года.

– Я прилетел ненадолго. Что-то вроде продленного мини-отпуска. Это сейчас очень популярно. Особенно с девчонками. Завтра днем свадьба матери Кэл, – Он воздел очи горе. – Номер три.

Уильям все еще стоял.

– Итак… надо выпить? – Он испытующе взглянул на меня. – Нет, прошу тебя, Дональд, не трогайся с места – я все сам сделаю. Это разумно, ведь я – единственный член клуба, значит, только меня и будут обслуживать. Как насчет сладкого Лонг Айленд айс ти?

– Ради всего святого, Уильям, просто закажи мне пива, – Дон улыбался. – Слава Богу, что ты пришел. Джаспер. Я тут проторчал с ним целый вечер.

– Мне тоже доводилось переживать такое.

– Пиво?

– Да.

– Мммм, – Уильям исчез.

– Вы победили?

– Мы их разгромили наголову.

– Хорошие карты?

– Парочка, – Дон прикусил губу. – Но по большей части приходилось как-то компенсировать неудачную торговлю этого жопорожца и заботиться о том, чтобы он все время был болваном.

– Он был настолько ужасен?

– Полное дерьмо. Каждая раздача для него – как новая игра. Правда, у него есть внутренняя скромность, и иногда это приводило к неожиданным и приятным сюрпризам, когда он наконец раскрывал карты.

Уильям вернулся, насвистывая на манер недавно преуспевшего протагониста из комедии студии «Илинг».

– Я оставил в баре свою долю выигрыша, и денег у меня на счету куры не клюют, – так что я решил, что мы устроим праздник.

– И что будем праздновать? – поинтересовался Дон.

– Ага-га, мой добрый Дональд, так знай же: юный Джаспер достиг некоторого успеха с Мадлен – девой с золотыми волосами и стройными бронзовыми конечностями, на которые взирал ты зелеными и завистливыми глазами в Хэмпстед-Хит, пока он не затеял эту аферу с ключами.

Дон обернулся ко мне и поднял брови как раз тот момент, когда к нам подошел бармен с тремя бутылками пива и тремя бокалами чего-то еще.

Уильям продолжал:

– Благодарю тебя, Отто. Полагаю, для шерри не бывает неподходящего времени дня. – Уильям взял бокал для себя, а второй протянул Дону. Я взял свой бокал с подноса. Уильям наконец сел. – Следовательно, мы должны провозгласить тост в ознаменование поразительного достижения Джаспера – почти два месяца моногамии. – Он в упор посмотрел на меня с самым суровым видом. – Я надеюсь, что ты не… Я был оскорблен. Я покачал головой. Отто ретировался.

– Ты переспал с ней? – уточнил Дон.

– Да, в тот же день, вечером. Наконец-то. И это напоминает мне, Уилл, что я должен тебе бутылку…

– Забудь.

– Она отличная, – улыбнулся Дон.

– Это было после пикника, – добавил я.

– Ну, со стороны Уилла потребовались немалые усилия. Он надеялся на то, что между вами что-нибудь произойдет. И чертовски вовремя, после всего этого безобразия, – Дон взглянул на меня с легкой озабоченностью. – Уилл говорит, до того ты малость расклеился.

– Вроде того.

– А теперь снова в форме?

– Ага, – последовала продолжительная пауза, в ходе которой мы все дегустировали напитки.

– Итак, и что же дальше? – нарушил молчание Дон. – Что она из себя представляет? Какой она человек? А вы…

– Иногда она бывает немного странной, но в целом она мне нравится, – я поежился. Почему, подумал я, такого рода разговоры всегда раздражают меня? – Знаешь, все хорошо. Мы вместе. По большей части она живет у меня.

– Живет у тебя? – Дон был искренне поражен.

Уильям состроил гримасу, как ведущий шоу «Любовь с первого взгляда», специализирующийся на инсинуациях и намеках.

– Она живет у него.

– Да. В ее новой квартире все разгромлено – на ремонт столько времени уходит – и она ненадолго переехала ко мне… Но на самом деле она живет буквально в том же квартале – мы потому и встретились – так что разницы особой нет.

Опять Уильям:

– Она переехала к нему.

Дон сделал еще один, большой глоток шерри.

– Так она все время у тебя? Черт побери. Джаспер, вот уж не думал, что ты на такое способен. И ты действительно перестал ходить на сторону?

– Да. Я ничего такого не делаю. Но это меня совсем не парит… в любом случае, она часто уезжает – пишет о путешествиях и…

– Пишет о путешествиях, – повторил за мной Уильям.

– Я хочу сказать: все не так уж плохо. У меня есть собственное пространство.

– У него есть собственное пространство, – Уильям допил шерри.

– Уильям, не будешь ли ты так любезен пойти в попу? – огрызнулся я.

Уильям широко улыбнулся:

– Говорю тебе, Дональд, это ужасно. Джаспер никуда не ходил несколько недель – они забились в нору, как два похотливых кролика. А когда не трахаются, могу побиться об заклад, явно замышляют что-то против нас. Он не звонит, не пишет…

Дон тоже заулыбался:

– А как идут дела с рукописью – скоро конец?

– Готово примерно три четверти. Бог знает, что случится, когда я закончу этот заказ, – я скривился. – Возможно, умру от голода, если агент не найдет мне еще парочку американских миллионеров.

– Ну, остается только позавидовать, – Дон покрутил бокал. – Если бы я не был уже счастливо женат, я бы умолял тебя познакомить меня с ее сестрами. Если они хотя бы отдаленно на нее похожи, это просто черт знает что такое.

– У нее только одна сестра. Я ее не видел. Так что ничем не могу помочь.

Уильям заговорил более нормальным тоном:

– Значит, ты говоришь, она немного странная? Мне она показалась совершенно нормальной. В тот единственный раз, когда я ее видел, естественно.

– Она немного странная.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Уильям.

– Понимаете, она… как бы это сказать… немного злая, но в то же время веселая и восторженная одновременно. Злая не в смысле вредная, вспыльчивая или резкая – только я чувствую, что у нее внутри есть какая-то злость.

– Злость внутри, – Уильям приподнял брови.

– Прости, это звучит как цитата из книги «Сам себе психолог». Ноя имею в виду, что она очень враждебно настроена по отношению к некоторым вещам, и в то же самое время – странным образом – полностью принимает их. За и против одновременно… То есть она…

– Очень милая и совершенно ужасная, – подвел итог Дон.

– Да. Спасибо, Дон.

– Что ж… таковы женщины, – Дон покачал головой. – Ну и дела.

– Я не знаю, Дон. Настроение может быстро меняться, но не может ведь быть два настроения сразу – не могут они накладываться друг на друга, сосуществовать. Она вроде бы ненавидит какие-то вещи – скажем, песню или книгу, или меня, или что-то другое – и в то же время наслаждается этим. Это какое-то извращение.

– Ты хочешь сказать, она ненавидит мужчин и любит мужчин? – Интерпретация Уильяма была и поверхностной, и глубокой. – Она любит ненавидеть их, и она ненавидит любить их?

– Что-то вроде того.

– Семья? – спросил Уильям.

– Какое это вообще может иметь отношение к тому, о чем я говорю? – отмахнулся я, испытывая легкое раздражение.

Уильям вздохнул:

– Потому что существуют только два способа жить: либо каждое твое дыхание, каждый шаг являются сознательным отрицанием жизни и мнений твоих родителей, либо все это – сплошное повторение их пути. Ключ к пониманию человека в том, каким курсом он следует.

– Не работает в случае с сиротами. – Я допил шерри.

– Нет. К сожалению, сироты безнадежно испорчены, и их реакции непредсказуемы. – Уильям покосился на нетронутую бутылку пива, стоявшую перед Доном. – Но в целом это так: женщины пытаются спать с теми, кто может заменить им отцов, что можно считать их наименее приятным свойством; а мужчины пытаются спать с теми, кто может заменить им матерей, что наиболее приятно в них.

– По-моему, – вмешался Дон, – ты убежден, что все мужчины в глубине души геи.

– Ты говоришь о полиморфных извращениях. Что ж, возможно, так и есть, – признал Уильям. – Очень может быть.

– В таком случае, все мы пытаемся переспать с собственными отцами?

– Еще одна неплохая идея. Однако жизнь – не математика, и ее уравнения не всегда сходятся, Дональд.

– На самом деле жизнь, вероятно, и есть математика, – Дон щелкнул языком. – И вся беда в том, что мы никак не можем это понять.

– Нет, – Уильям покачал головой. – На этот счету меня полная ясность. Жизнь, это, в сущности, серия непоправимых ошибок, которые в один прекрасный день стирают все содержимое твоего жесткого диска А потом, боюсь, что бы ты ни делал и кем бы ни был, некий злонамеренный незнакомец с дурным запахом изо рта вторгается в твою жизнь и отключает компьютер – после этого, боюсь, все потеряно навсегда.

– Спасибо тебе за это, Уильям, – я отхлебнул пива. – Отец Мадлен дипломат. Может быть, он занимается тем же, чем и ты, Дон, я не уверен. Его фамилия Бельмонт. Работает он, насколько я знаю, в Париже. Стало быть, это, наверное, французское бюро или как там вы, ребята, его называете. Ты мог встречаться с ним на посольских приемах. Ее мать давно умерла. Есть одна сестра, как я уже говорил.

Уильям, который вел себя гораздо более чудно, чем обычно, с самого момента моего прихода, теперь произнес целый монолог:

– Вот здесь я должен вмешаться и заявить, что то, что между нами сейчас происходит, в определенных кругах называют мужским разговором о женщинах. О пташках, если хотите. Как вы оба знаете, я не выношу штампов, в какой бы форме они ни преподносились, так что на данном этапе я предложил бы вам употреблять в отношении всех наших уважаемых партнеров – жен, подружек и прочих – местоимение «он», – Уильям поднял руку, словно хотел прервать так и не прозвучавшие возражения. – При этом мы сможем избежать пошлости и – возможно, это удивит вас – сумеем стать намного откровеннее друг с другом.

– Не могу решить, у кого из вас двоих более серьезные проблемы, – Дон печально покачал головой и наконец взялся за пиво.

– Я должен начать, – Уильям прочистил горло. – Я думаю о том, чтобы спать с Натали, но боюсь, что если я сделаю это, мне придется на нем жениться. Однако это, возможно, не является проблемой, так как я хочу жениться на нем. Вот, теперь я все сказал.

 

20. Наследство

Моцарт был как раз на середине одной из своих блестящих шуток, когда взорвалась бомба: сначала сигнал домофона, затем клаксон, потом опять домофон и, наконец, сработала автомобильная сигнализация. Столько шума сразу! Я нахмурился, глядя на свое отражение в зеркале ванной комнаты. Я благополучно завязал галстук-бабочку, избежав опасных крайностей: слишком большая и опавшая – слишком маленькая и тесная. И, несмотря на несколько часов телефонных разговоров с компанией по доставке, демонстрировавшей поразительную уклончивость, сравнимую лишь с их отчаянным нежеланием доставлять что бы то ни было и кому бы то ни было, мне до сих пор удавалось сохранять хорошее расположение духа. Но гвалт все-таки привел меня в раздражение. Я повысил голос, глядя на свое отражение:

– Бога ради, Мадлен, скажи им, что мы идем. – Мы идем, – прозвучал нарочито слабый голос из спальни.

Я оглянулся через плечо. Ее босые ноги лежали неподвижно на кровати, а провоцирующий дымок купленных на азиатском базаре сигарет медленно просачивался в ванную комнату.

– Ну, хорошо, Клеопатра, – произнес я громко, хотя все еще обращался скорее к самому себе, – пожалуйста, не утруждайся. Оставайся на месте: я велю твоим рабам подождать, пока у тебя не возникнет желание пошевелиться.

Одной рукой удерживая на месте предпоследнюю петлю на галстуке, я вернулся в спальню и осторожно подошел к окну, чтобы выглянуть наружу. Жаркое полуденное солнце отражалась в стеклах домов напротив, но летний воздух оставался безжизненным, как старый пес на солнцепеке. Ниже, на середине дороги, у колеса туристической машины с открытым верхом (которая с моей высокой точки зрения больше походила на великолепную, сияющую, окрашенную в кремовые тона лодку) сидел человек в вечернем костюме, на руках у него было нечто, весьма напоминающее пару шоферских перчаток желтовато-коричневого цвета. Я высунулся подальше и крикнул:

– УИЛЬЯМ?

Он явно услышал меня, но не стал поднимать голову, погрузившись в изучение мотора – это было глубокое и обильно смазанное маслом урчание, – а затем принялся демонстративно настраивать зеркальце заднего вида. В ярости я переключился на Натали, которая стояла перед входной дверью.

Она помахала мне:

– ПРИВЕТ, ДЖАСПЕР, МЫ ЗДЕСЬ.

– Похоже на то. НЕ СКАЖЕШЬ ЛИ ТЫ ГЕРРУ ФОН РИХТГОФЕНУ, ЧТО МЫ СПУСТИМСЯ ЧЕРЕЗ МИНУТУ?

– ХОРОШО. Я ПОДОЖДУ В МАШИНЕ. ПОТОРОПИТЕСЬ.

Я вернулся в комнату. Мадлен все еще лежала на постели в трусиках – коленями она поддерживала книгу. Мне пришла в голову мысль, что я окружил себя фанатичными эгоистами. Она подняла глаза с одним из своих любимых фальшивых выражений: раскаивающаяся героиня умоляет направить ее на путь истинный человека, у которого голова забита куда более серьезными вещами.

– Прости, Джаспер, – произнесла она. – Я правда хотела встать, но сегодня так жарко, и у меня еще не кончилось это изысканное вино, которое ты принес, и те чудесные сигареты, и еще мне нужно, чтобы ты помог мне одеться, и я не хочу, чтобы меня видели соседи… – сигарета в одной руке, бокал вина – в другой, она сделала театральный жест потревоженной скромницы, – …вот такой.

Я вздохнул:

– Что ж, боюсь, нам пора выходить. Наша фелука ждет у порога.

– Если ты передашь мне платье, так и быть, я его натяну. – Она улыбнулась и добавила: – Я совершенно готова – честно. Я ждала тебя. – Она осушила бокал. – Ты выглядишь как идиот, когда держишься вот так за свой галстук.

Она встала и развернулась спиной ко мне; я отпустил свой галстук и помог ей надеть платье – с открытой спиной, черное, вечернее. Она обернулась и встала в ироническую позу, положив руку на бедро.

– Мадлен, пожалуйста, пообещай мне, что ты ничего не скажешь о том, что Уильям и Натали собираются пожениться, пока они сами об этом не заговорят. Я не знаю, на какой стадии они находятся.

– Я думаю, это очень мило.

– Это очень мило, но только не надо об этом говорить. Серьезно, я тебе этого не прощу.

– Я не буду. Не беспокойся.

Через шесть минут мы стояли на тротуаре, с нескрываемым благоговением глядя на машину.

– Привет, Мадлен, – выглядишь потрясающе, – сказал Уильям, распахивая перед ней дверцу, сияя, как ребенок. – Может быть, сегодня ты встретишь мужчину, достойного тебя, и избавишься от… – он понизил голос и скривился, изображая крайнее отвращение, – сама знаешь от кого.

– Добрый вечер, Уильям, – произнес я саркастически.

Он разыграл удивление:

– О, Джаспер, привет. Я очень надеялся, что ты внезапно заболеешь или с тобой что-то случится, и девочки достанутся мне, – он поцокал языком. – Но не бери в голову – раз уж ты здесь – садись вперед, рядом со мной: если уж приходится что-то делать, надо это делать хорошо – мальчики вперед, девочки назад.

Я взглянул на Натали, чтобы убедиться, что она не возражает. На ней было ярко-розовое пышное платье, а волосы уложены крупными волнами в стиле сороковых годов. За ее спиной я заметил агентов по недвижимости, которые оставили рабочие столы и прилипли к окну, чтобы лучше видеть происходящее.

Натали помахала мне с другой стороны машины:

– Все хорошо, я всю дорогу сюда ехала на заднем сиденье, садись. Мы с Мадлен отлично разместимся вместе.

Мы устроились на темных кожаных сиденьях, и, после нескольких мгновений непродолжительного всеобщего молчания, я задал ожидаемый всеми вопрос:

– Я знаю, Уилл, что тебе ужасно хочется рассказать нам о чем-то, так что давай, выкладывай. Что это такое?

Но ответила Натали, подавшись вперед, так что ее голова появилась между нами с Уиллом, причем как раз в тот момент, когда я застегивал ремень безопасности. Ее интонации оказались неожиданно похожими на манеру Уильяма:

– Этот автомобиль – переделанный «Фасель-2», собранный вручную великой – и слишком часто недооцениваемой – автомобильной компанией «Фасель-Вега» в 1963 году. Марка, конечно, французская» но под капотом у нас очень серьезный американский мотор «Крайслер V8». Мне до сих пор кажется, что это странное сотрудничество, Америка и Франция – но тогда, в начале шестидесятых, когда жизнь стоила того, чтобы ее прожить, это была настоящая Машина. На такой ездил Стерлинг Мосс и как считают многие, специально для этого отпустил усы. Разгоняется до 110 миль в час. К сожалению, сейчас вторых «Фаселей» осталось всего около пятидесяти – причем только два или три из них с откидным верхом – и все, как и эта, переделаны по специальному заказу.

– Я и сам не рассказал бы лучше, – Уильям поправил перчатки и опустил ручной тормоз.

Мы миновали Паддингтонский бассейн и выехали на Уэствэй, двигаясь в направлении к выезду из города под кобальтовыми небесами и тяжелым июльским солнцем, которое расслабленно и вяло болталось на белых веревках, оставшихся от пролетевших реактивных самолетов. Справа расплывались изнемогающие от жажды бетонные многоэтажки. Слева прогибались растрескавшиеся кирпичные дома. Казалось, что вся уличная жизнь замерла, словно отчаявшись избавиться от испепеляющей жары, и лежала теперь где-то в тени тихо и недвижно. Разгар лета навалился на прекрасный Лондон как послеобеденный обморок.

Приборная панель выглядела как приборная доска самолета – измерительные приборы, рычаги и металл, притворяющийся лакированным деревом. Асфальт плавился у нас под колесами, когда мы ускорялись, ветер стонал и ревел в ушах, упрямые запахи кожи и моторного масла то ослабевали, то накатывали с новой силой. Все чувства были поглощены ездой. С каждой милей у меня становилось все легче на душе.

– Как далеко до Айлуорта? – поинтересовалась Мадлен, качнувшись вперед, когда мы притормозили перед светофором на Чизвик Хай-роуд.

– Еще пара миль, и все. За следующим поворотом реки, – ответил Уильям.

– Кто вообще ходит в такие места? Я уже сто лет на балу не бывала. Даже не помню, когда это было в последний раз. Может, в колледже. Я так волнуюсь. Здорово, что ты достал нам билеты, – на этот раз в ее голосе не было сарказма.

– На самом деле это была идея Джаспера. – Уильям помахал детям, которые прилипли к заднему окну идущего перед нами джипа. – Там будут несколько (совсем чуть-чуть, разумеется) теннисистов и их окружение. Затем судьи и прочие. Ну и, конечно, разнообразная модная тусовка и мелкие знаменитости…

– Мне нравятся теннисисты, – заявила Мадлен.

– …а что касается остальных, льстивые журналы зачастую называют их хорошим обществом, но, по сути, это внуки миллионеров, разбогатевших на продаже крема для обуви, или булочных баронов, или фотомагнатов.

– Или торговцев оружием, – добавил я.

– Звучит заманчиво, – вставила Мадлен. На светофоре загорелся зеленый свет.

– Фокус в том, чтобы развлекаться, невзирая на их присутствие. Или за их счет. Избегать фотографов. Притворяться в стельку пьяным, если кто-то обращается с вопросами. И симулировать абсолютное невежество в любых вопросах. К счастью, там всегда масса выпивки, хотя я – увы! – вынужден буду хранить трезвость, так как выдержанные вина и подержанные автомобили не сочетаются между собой.

– Вы туда каждый год ходите?

Уильям включил первую передачу.

– О, да. Мы с Джаспером взяли это за правило. Это одно из самых лучших мест на свете для ловли глупых дебютанток. Или их пресных мамаш. Или безмозглых друзей их пресных мамаш. В любом случае, там все очень легко.

– Жизнь Уильяма совершенно не похожа на жизнь нормальных людей, – встряла Натали с заднего сиденья, обращаясь к Мадлен. – Не обращай на него внимания – весь мир поступает именно так.

– В любом случае, это неправда, – я покачал головой. – Мы ездим туда не каждый год.

Надевание чехла на машину заняло не меньше двадцати минут – затянуть узлы, расправить материал, закрепить концы, натянуть, прижать, дернуть, повернуть – и наконец все готово. Мадлен и Натали пошли вперед, и после того, как Уильям проверил замки и систему сигнализации (дважды), мы двинулись следом за ними по направлению к дому.

По первым прикидкам, я бы сказал, что это здание было построено сравнительно недавно – может быть, во второй половине XIX века, в эпоху нового увлечения готикой. Холл, безусловно, подтверждал эти догадки – черно-белая плитка на полу, неизбежные деревянные панели и, прямо напротив входа, двойная лестница, загибавшаяся направо и налево и уводившая к трехсторонней галерее.

Предъявив приглашения, мы прошли к бокалам не слишком плохого шампанского по пути в главный зал. Пока мы шли, шум, который поднимали триста пятьдесят весельчаков, поддерживая оживленную беседу, становился все громче, приветствуя нас. На несколько минут мы приостановились на пороге бального зала – на первой из трех широких ступенек, спускавшихся вниз, к натертому паркету – потягивая вино и оглядываясь, в надежде найти Натали или Мадлен.

Зал, безусловно, производил сильное впечатление. Он, вероятно, простирался в глубь всего здания. Сейчас он был ярко освещен и заполнен людьми: некоторые уже сидели за столами, другие стояли компаниями и беседовали, третьи общались группами по два-три человека, смеялись, обменивались приветствиями. Женщины всех возрастов порхали туда-сюда – возбужденные, с блестящими губами, они высматривали знакомых или проверяли план рассадки, все еще трезвые и стеснительные, цепко придерживающие сумочки; мужчины явно чувствовали себя более мужественно в вечерних костюмах – они разговаривали более глубокими и низкими голосами, двигались с невероятной элегантностью, смеялись, предлагали дамам стулья. Официанты разносили вино. Бокалы тренькали и звякали. В дальнем конце зала, позади тридцати или около того обеденных столов, находилась низкая сцена, на которой, рядом с пустыми стульями, дожидались музыкантов их инструменты. Единственный микрофон располагался в центре, зловеще предрекая речи, предшествующие музыке.

К нам подошли три девушки, которые хотели вернуться в холл за шампанским, – наверняка студентки, все еще отравленные мыслью о бесплатной выпивке. Я невольно улыбнулся им и получил в ответ недовольно надутые губы, нахмуренные брови и улыбку. Проходя мимо нас, они демонстративно продолжали начатый ранее разговор.

Уильям внимательно всматривался в толпу собравшихся.

– Похоже, нам предстоит славный вечер, Джаспер, многое будет впервые – мы с тобой на вечеринке и надеемся избежать разговора с привлекательными особами – вдруг произойдет катастрофа, и разговор сложится удачно. Чертовски странное это дело – постоянный партнер, вот что я тебе скажу. Трудно поверить, что у людей это входит в привычку. Должно быть, у них яйца из стали.

– Я знаю, – я печально кивнул. – По-моему, это называют взрослением. – Какой-то старик прошел вперед следом за крупной и очень привлекательной молодой женщиной; он отчаянно старался выглядеть жизнерадостным и веселым и при этом не смотреть на ложбинку ее роскошной груди. – Или началом конца.

– Это одно и то же.

Акт первый (прием) плавно перешел в Акт второй (ужин). Точно так же Акт третий (несколько речей и показ призов) благополучно перетек в Акт четвертый (короткое, но прекрасное время, когда уносят столы и официально начинаются танцы, а дистанция между теми, кто пьян, и теми, кто не пьян, еще не превратилась в непреодолимую пропасть). Но после этого…

После этого все изменилось к худшему Мне, конечно, нужно было быть настороже; я побывал на достаточно большом количестве подобных мероприятий, чтобы понимать, что Акт пятый (слезы, признания, безумные поиски влаги в полупустых бокалах уродливые, качающиеся незнакомцы, без приглашения подсаживающиеся к вам и высказывающие правду в глаза) чаще всего заканчивается дракой. Но я понятия не имел, что это будет продолжаться так долго и примет столь личный оборот.

Я думал о своем, мирно сидя за столом. Музыканты играли мелодию, в которой я узнал одну из любимых песен Мадлен: Нина Симоне «Мой малыш не беспокоится о внешности…». Сама Мадлен куда-то скрылась вместе с Натали – может быть, они пошли танцевать. Самая ленивая часть моего сознания изучала суперформальный, сухой почерк, которым были написаны имена гостей на табличках, указывавших места рассадки, и размышляла о том, что человека, ответственного за это безобразие, следовало бы вывести во двор и хорошенько высечь. Другая часть (постепенно приобретавшая все большее влияние) пыталась оценить, достаточно ли я уже пьян, чтобы рискнуть потанцевать. Третья часть сознания подумывала добраться до столика с коктейлями и обеспечить работой персонал бара. А четвертая часть прислушивалась к приятным и редким звукам: Уильям в кои-то веки говорил почти совершенно серьезно, с тем чтобы вывести из себя Нила Бентинка, потного, краснолицего человека с взъерошенными волосами, который сел за наш стол «по ошибке» (так он заявил) и который (как он настаивал) вел колонку комментатора в политическом журнале – по-моему, второе по значимости преступление после решения носить расшитый блестками жилет.

– О, нет, нет, нет, – протестовал Уильям, – ты взялся за палку не с того конца; у меня есть убеждения. Я страстно верю в каждый аспект каждого аргумента; на самом деле именно с этого и начинается застой. Я верю в то, что интересные вина и несезонные фрукты должны быть общедоступны; и я верю в то, что дороги не должны быть переполнены грузовиками служб доставки. Я верю в путешествия и открытия, и в годы свободы для всех нас; и я верю в уменьшение числа аэропортов, зеленые зоны и снижение уровня загрязнения; я верю в абсолютную святость жизни и в абсолютное право на принятие решений, в снижение налогов и улучшение сервиса; и когда я торчу в дорожной пробке со своими предполагаемыми детьми, мне нравится идея переработки и очистки воздуха, чтобы нам не приходилось дышать выхлопными газами. И не надо принимать такой оскорбленный вид. Это более или менее совпадает с твоей позицией и с позицией, которую занимает большинство людей до сорока. Боюсь, все мы страдаем от хронического интеллектуального лицемерия – от невероятных двойных стандартов – и это именно такие люди, как ты, которые…

Я искренне наслаждался необыкновенно настойчивыми разоблачениями Уильяма, но последнего, решающего обвинения так и не услышал, потому что – именно в этот момент – комната наполнилась ужасным завыванием, визгом, переходящим в шипение, как если бы где-то поблизости умирал гигантский кролик, в скручивающей лапы и раздирающей челюсти агонии.

Вокруг нас все замолкали и оборачивались к сцене в испуге, изумлении, морщась и хмурясь, а некоторые даже затыкали уши пальцами.

Прекрасно одетый невысокий мужчина, лет сорока с небольшим, стоял перед хрипящим микрофоном с поднятыми руками, безо всякой необходимости призывая собравшихся к вниманию. На танцевальной площадке танцоры замерли в самых странных позах. Бал остановился. Наконец мужчине удалось на мгновение привлечь к себе взгляды всех гостей.

Хотя он ощутимо покачивался, он умудрился встать на нужном расстоянии от микрофона, и рев прекратился. Он заговорил – голос у него был густой и неровный, от слишком большого количества выпитого и рвущихся наружу эмоций.

– Извините… Дамы и господа… извините; извините, что прерываю вас, – он переступил с ноги на ногу, имитируя позу, которую он видел по телевидению. – Дамы и господа, я вас долго не задержу: надеюсь, вы наслаждаетесь… эээ… попойкой! – Он поднял большой палец. – Э… мое имя, как многие из вас знают, Стивен Брукс. И, как многие также знают, моя компания, «Брукс Бейли и Фошоу», гордится тем, что стала одним из крупнейших спонсоров сегодняшнего бала. Да здравствует лаун-теннис!

По комнате прокатился невнятный смешок.

– Ну, ладно, причина, по которой я стою здесь, наверху, заключается в том, что… эээ… я хочу сделать небольшое объявление, – его улыбка превратилась в гримасу. – Первое – первое объявление – я хочу сказать, что благодарю вас за то, что вы пришли, и еще: моя особая благодарность Чаду и Тане, которые заслуженно стали победителями среди мужчин и женщин, – его голос сорвался, – в одиночном разряде. Так держать!

Не вполне понимающие, являются ли они свидетелями комедии или продолжительной и сумбурной исповеди, триста пятьдесят человек колебались между двумя реакциями. Примерно половина зала захлопала. Другая половина – нет. То, что это внезапное вторжение в ход бала со стороны одного из периферийных спонсоров не было запланировано, стало очевидным по тому, что организаторы уже прокладывали путь к сцене сквозь толпу.

Но Брукс был намерен завершить свое выступление:

– Эээ… второе – я только что обнаружил – после десяти – нет, одиннадцати лет брака с моей прекрасной женой Селиной, что… ОНА – БЛЯДСКАЯ СУКА И ЛЖИВАЯ ШЛЮХА.

И вот, когда перешептывания, удивленные восклицания и бормотание ускорялись крещендо, среди нас появился дьявол; он взмахнул своим плащом и со зловещим смехом наполнил зал хаосом и злословием.

О, я всегда считал, что мне доводилось переживать весьма неприятные вечера и ночи, я всегда считал, что мне удавалось переживать их благодаря парочке личных козырей: самоуничижению, умению вводить в заблуждение, умению иронизировать по поводу собственных слов, готовности принять вину на себя, но, нет. О, нет. Те, другие моменты моей жизни, какими бы ужасными они ни были, вечера, полные чудовищной неловкости, оказались (теперь я понимал это) всего лишь скромными и приличными репетициями в костюмах, разогревом, легким недопониманием. Они были всего лишь немного неуклюжими, глупыми и смешными по сравнению… с Настоящей Проблемой. Потому что теперь это был совершенно другой жизненный опыт Но Настоящая Проблема только начинала вырисовываться.

Я более или менее сразу осознал значение того, что услышал, но у меня практически не было времени все обдумать. И я не мог в тот момент предвидеть, как развивающие обстоятельства повлияют на меня. Стивен Брукс сошел со сцены в сопровождении двух или трех организаторов. Музыканты снова заиграли. Кто-то вытащил из-за кулис испуганную певицу, скрывавшуюся там с того момента, как у нее отобрали микрофон. Танцоры снова пришли в движение, закрыв мне обзор. Люди проходили мимо, одни пили, другие чертыхались, третьи делали то и другое одновременно. Прошло всего минуты две – не более того – и в воздухе все еще резко пахло эмоциональным порохом, когда у меня за спиной раздался голос:

– Итак, Джей Джей, какая неожиданная встреча. Не возражаешь, если я сяду к тебе? Впрочем, прости, я уже села. Извините, что помешала вашему разговору, – заняв место Мадлен, она наклонилась вперед, опершись одной рукой на мое колено, и протянула другую руку сначала Нилу, а потом Уильяму, сидевшим рядом: – Привет, я Селина Брукс – одна из отвергнутых любовниц Джаспера – не так ли, Джаспер? Я широко известная сука и шлюха.

Селина была в невменяемом состоянии.

– Привет, – ответил покрасневший Нил.

Уильям, лицо которого выражало полнейшее непонимание, безмолвно кивнул головой.

Селина откинулась на спинку стула и пристально посмотрела мне в глаза. Улыбка, которая должна была изображать превосходство женщины, которая не считает себя пьяной, едва заметно приподняла уголки ее губ. Голова ее слегка покачивалась, и, не желая казаться пьяной, говорила она преувеличенно четко.

– Итак, ладно, Джаспер, я просто хотела узнать – то есть я просто хотела спросить – зачем ты рассказал обо всем моему чертову мужу?

Сказать, что я был потрясен ее заявлением, – значит, ничего не сказать.

– Я имею в виду: использовать меня для секса – это нормально – я тоже тебя использовала – собственно, ради этого все и затевалось, правда? – Над столиками вокруг нас воцарилась тишина. – Но я категорически не понимаю, Джаспер, зачем тебе понадобилось докладывать об этом моему чертову мужу и разрушать мой чертов брак?

Все больше голов поворачивалось к нам. Какая-то пара остановилась перед нашим столом. Селина нащупала на столе пачку иностранных сигарет, принадлежавшую Мадлен. Потом оглянулась вокруг.

– У кого-нибудь за этим столом найдется хоть одна чертова зажигалка?

Уильям наклонился вперед и протянул ей свою:

– Спасибо. – Она сделала глубокую, прерывистую затяжку, характерную для некурящего, а затем обратилась ко все расширявшейся аудитории. – Может хоть кто-нибудь здесь объяснить мне, зачем этот человек… – она указала на меня сигаретой, – захотел разрушить мой брак и сломать жизнь моих детей? Нет? Ну давай, Джаспер. Мы все так хотим знать. Зачем ты ему сказал? Я знаю, что он – урод, но представления не имела, что ты такой же дешевый и грязный ублюдок.

Я почувствовал, что где-то рядом возникла Мадлен. Давно она вернулась? Я не мог повернуть голову, чтобы Селина не догадалась, что именно с этой женщиной я сюда пришел, и не переключилась на нее. Теперь уже все и вся в радиусе двадцати футов вокруг смотрели только на нас. Ситуация становилась угрожающей. Я должен был куда-то увести Селину. Я начал было вставать, когда Мадлен мягко опустилась на стул Натали, рядом с Уильямом.

– Куда это ты собрался, сволочь? – Селина поднесла к глазам руку с побелевшими костяшками пальцев, хотя никаких признаков слез не было видно. – О, тебе-то хорошо. Трахать меня, потом, когда тебе это надоело, послать меня подальше, кто же станет беспокоиться о женщине с неудачным браком и тупым уродцем вместо мужа. Я СКАЗАЛА – СЯДЬ, Я С ТОБОЙ ГОВОРЮ.

– Селина, я не…

– О, да пошел ты, – Селина швырнула недокуренную сигарету в пепельницу, резко встала, покачнулась и взяла первый попавшийся бокал с вином. Я замер, полупривстав. Какую-то печальную, жуткую секунду мы смотрели друг другу в глаза – два взлетающих застывших в движении самолета, образовавших разорванную арку. А затем она выплеснула вино из бокала мне в лицо.

Когда Мадлен убрала пиджак, а я снял рубашку, она сказала:

– Ну и ну, все это немного в стиле статеек из «Космополитена», тебе еще повезло, что это было всего-навсего белое вино. Говоришь, она занимается рекламой?

Вино на лице редко является именно тем, о чем мечтаешь. Тем не менее, несмотря на то что вечер прошел далеко не блестяще, конец его оказался далеко не катастрофическим. К моему огромному удивлению, Мадлен оставалась со мной – и была необычайно милой; кроме того, мы пошли в дамскую комнату – гораздо более элегантную и комфортную, чем мужская.

– Само собой, я ничего не говорил ее мужу, – заявил я, чувствуя – как бы безумно это ни выглядело, – что это единственное, что по-настоящему важно. – Я имею в виду мужа Селины, я не…

– Я знаю, что ты не говорил. Ты слишком умен для этого. Думаю, они просто поссорились, вот и все. Скорее всего, она сама ему рассказала. – Мадлен взяла полотенце, намочила его и начала аккуратно и тщательно вытирать вино с лацканов моего пиджака. На свое отражение в зеркале она ни разу не взглянула. – И еще, знаешь, никто ведь не принуждает другого человека трахаться. Она ведь сама тебя хотела, правда?

– Нет, никто ее не принуждал.

– И знаешь, что я тебе еще скажу? Теперь, когда тебя публично разоблачили как мужчину, которому нельзя доверять, не говоря уж о том, чтобы симпатизировать тебе или жить с тобой, ты стал гораздо более желанным. Ты самый сексуальный мужчина на этом балу. Такова дурацкая женская природа. Так что наслаждайся.

Она протянула мне пиджак и начала замывать под краном воротник моей рубашки. Вошли две женщины и уставились на меня с неодобрением и любопытством. Мадлен многозначительно взглянула на них. Они одновременно закатили глаза. Женщинам слова не нужны.

– Значит, считаешь, мы можем остаться? – спросил я.

– Думаю, тебе следует держаться поближе ко мне, а я за тобой присмотрю. – Она включила сушилку для рук и подставила воротник под поток горячего воздуха. – Это слишком опасное место, чтобы ты мог бродить здесь в одиночестве.

Я стоял, обнаженный до пояса, в наброшенном на плечи пиджаке, чувствуя себя мужчиной-стриптизером из документального фильма, повествующего о плюсах и минусах этой профессии, и пытался оценить ситуацию. Бесспорно, мое первое Я чувствовало себя очень смущенным. Второе Я – все еще очень мокрым. Но – и это вдохновляло – мои третье и четвертое Я, отправленные в командировку для оценки влияния всего случившегося на Мадлен, вернулись с неожиданно благоприятными результатами. Прирожденный нарциссист – Я номер пять – даже в таких условиях чувствовал себя вполне комфортно. Шестое Я – тихий, но настойчивый интеллектуал, который вечно разрубал мириады гордиевых узлов жизни, гадал, зачем и как разоблачили Селину и почему она пришла к выводу, что ответственность за это несу я. Седьмое Я просто восхищалось тем, сколько Я помещается в моей личности. А тем временем Я номер восемь, не способное вынести все вышеупомянутое, хотело лишь одного: выпить залпом большой стакан чего-нибудь покрепче.

Итак, чтобы избавиться от последствий пережитого шока, очень развеселив Мадлен и доведя до белого каления всех остальных стоявших в очереди за коктейлями гостей, я прошел вперед, к бармену и потребовал «Талискер» с «Московским мулом». Такую смесь по многим причинам следует признать неправильной, вредной и недостойной уважения – сомневаюсь, что даже упрямый москвич, отдыхающий на острове Скай, смог бы перенести этот коктейль, но когда дело доходит до выпивки, я способен проявить настоящую решимость. Кокаин, экстази, травка, даже сигареты, – все это я могу попробовать – несколько ночевок, флирт, интрижка, романчик – ничего серьезного. Но выпивка – это истинная любовь: в богатстве и в бедности, в здравии и в болезни, пока смерть не разлучит нас и т. д. А человек, который начинает с «Талискера» и запивает его «Московским мулом», может через некоторое время потерять ориентацию в пространстве, но он, во всяком случае, будет помнить, что такое первый поцелуй.

И клянусь вам: я сразу почувствовал себя на сто процентов лучше. Великолепно. (В любом случае оплачивала мои эксперименты Мадлен.) Затем я взял горячительный «Кир-Рояль» (этот коктейль не в моем стиле, его предложила Мадлен, поскольку сама взяла такой же), за ним последовал охлаждающий «Том Коллинз». Он-то, при некоторой помощи водки и лайма, наконец распахнул врата восприятия.

– Хочешь потанцевать? – спросила Мадлен.

– Давай потанцуем.

Она подала мне руку и повела меня прочь от бара. Я проследовал за ней в главный зал – там царил бессмертный бог ритма, побуждающий разноцветных женщин и черно-белых мужчин двигаться. Дубовые стены смеялись надо мной, а люстры подозрительно косились, но они не могли сбить меня: я был сам ритм. Мы медленно обогнули роскошную колесницу нашего стола, улыбаясь во весь рот, и я по-дружески обнял за плечи Уилла, который, похоже, молча сидел в одиночестве. И тут я жестоко ошибся. Дело в том, что – поразительно – это был не Уилл. Уилл ушел. Как и Нил. И Натали тоже нигде не было видно. Человек, сидевший за нашим столом на месте Уилла, оказался кем-то иным, вовсе не похожим на Уилла. Совершенным не-Уиллом. Анти-Уиллом.

– Привет, привет, – сказал я вполне дружелюбно. – Вам одиноко? Веселей. Почему вы не идете потанцевать? Мы вот, например, как раз туда и собираемся. Это вам пойдет на пользу.

– Я жду свою жену, – ответил он. – Мы разводимся.

Я подумал: ну, что же. ваше дело.

– Извините, – сказала Мадлен, взяв меня за руку. – Боюсь, мой друг намерен покончить с собой. Пожалуйста, не обращайте на него внимания. Пошли, Джаспер, ты обещал мне танец. Идем.

Правильно, подумал я. Обещал танец. Вот и станцую, черт меня подери.

Но тут выяснилось, что Стивен Брукс, хотя и был коротышкой и совершенно не интересовался идеями Джона Донна о множественности личностей поэта, не терял времени даром, когда речь шла о парне, спавшем с его женой: первый его удар пришелся в солнечное сплетение, а второй в нос.

Я упал, теряя сознание, на руки своей любимой.

И после этого все стало совсем плохо. Когда я пришел в себя, опьянение заметно прошло, но вместо него пришла боль – много, много боли – о, да – очень много боли… На самом деле боли, как я обнаружил, просто нравилось топтаться по мне. Она скользила вверх и вниз по моим ребрам, выделывала странные пируэты на переносице, яростно давила на глазные яблоки. Когда я пришел в себя, моя рубашка была залита кровью; в отдалении шумел продолжавшийся бал; я лежал в кожаном кресле; у меня возникло ощущение, что я остался один в незнакомом кабинете; к тому же я был пьян; мне ужасно хотелось выпить еще; во рту был привкус железа; я переживал жуткий стыд; рядом со мной не было ни Мадлен, ни Уильяма, ни Натали, ни друзей, ни семьи.

Но зато была Люси.

Она сидела на стуле напротив меня в пурпурном бальном платье и смотрела на меня терпеливым взглядом человека, с которым дурно обошлись.

Несколько долгих мгновений, насколько я помню, я хотел встать, но побоялся, что она в таком случае сочтет меня достаточно окрепшим для новой атаки. А потому я остался там, где был, пока минутная стрелка на старинных часах, над пустым камином, мучительно ползла, пытаясь обозначить наступление очередного часа.

Два часа. Отбросим секунды. И где мы теперь будем сражаться? Как может мужчина, подумал я, защититься от женщины, желающей убить его? Каковы правила? Каков протокол? Безусловно, следует сдерживаться, но что, если она действительно настроена на смертоубийство? Испытывая тошноту, я осознал, что, когда дойдет до потасовки, настоящий мужчина не сможет найти в себе силы нанести ответный удар. Наверное, если такой момент наступит, я вынужден буду просто сдаться.

Люси медленно и размеренно моргала, словно считая движения век. Я опасался, что за ее спокойствием скрывается десяток штормов, борющихся с дюжиной ураганов. Мои немногочисленные уцелевшие «я», которые еще не умерли и не были ранены или полностью деморализованы случившимся, попытались слиться в единое целое, забившись в опустошенный угол моей размочаленной души. На решетке у ее ног я заметил совок, щетку и немного угля. Все собравшиеся во мне сущности всерьез обеспокоились.

Люси заметно похудела. Она выглядела более аскетичной, бледной и строгой – контуры скул заострились. А волосы были радикально обрезаны на уровне шеи, так что теперь свисали двумя асимметричными прядями чуть ниже подбородка. Когда она заговорила, я обнаружил, что и голос у нее стал выше, чем я помнил.

– Я хотела, чтобы ты знал, – сказала она наконец, ее губы двигались как-то замедленно, – что я была здесь. Я не должна была. Но я здесь.

Я мучительно собирал свои «Я». Она улыбнулась:

– Не беспокойся. Я не собираюсь бить тебя. Теперь я чувствую себя намного лучше, я даже не ожидала этого. Все нормально. Я рада, что пришла посмотреть на тебя.

Мне никак не удавалось восстановить ясность мысли. Я поднес руку к лицу, чтобы оценить, что осталось от моего носа. Из тумана выплывали некоторые вопросы:

– Сколько времени я здесь? Сколько времени ты… – Мой голос показался мне самому странным, хриплым и гнусавым, словно я находился на пике тяжелейшей простуды.

Она проигнорировала мои слова.

– Я знала, что ты будешь здесь. Я хотела прийти и убедиться, что со мной все в порядке, – знаешь – встретиться лицом к лицу. Я думаю, теперь со мной все хорошо. Кстати, ты выглядишь ужасно, Джаспер. Из носа кровь течет. И глаз заплыл.

С трудом преодолевая головокружение, я сел. Комната качалась и плыла у меня перед глазами.

– Я видела, что случилось с Селиной – ведь ее так зовут? – и с мужем Селины. Тебе повезло: повезло… что кто-то поймал тебя, иначе ты бы рухнул и ударился головой о стол. Ты мог бы подать на него в суд, – она улыбнулась, – только не проси меня быть твоим адвокатом.

Я покачал головой.

Она прикусила губу. Казалось, она внезапно приняла какое-то решение.

– Ладно, я лучше пойду, – она встала. – Прости, что звонила тебе. Я больше не буду. Я чувствую себя намного лучше, – на мгновение она заколебалась. – Но если… – она глубоко вздохнула, – … если позже – когда бы то ни было – ты захочешь позвонить мне – звони.

Я поднялся на ноги. Чувство вины квакало у меня в сердце, как огромная, распухшая жаба.

– Люси, послушай, мне очень жаль, что все так получилось. То, что случилось…

Но она уже стояла в дверях:

– Мне тоже жаль.

Некоторое время я не двигался с места. Оказалось, что стоять намного труднее, чем я мог себе представить. Комната вращалась – или, скорее, скользила против часовой стрелки. Я попытался представить себе, что она поворачивается по часовой, но эта идея не оправдала себя. Постепенно у меня сложилось впечатление, что больше всего мне хочется выпить. Боль, обжигавшая лицо, пронзавшая желудок, была невероятной. Я задумался о том, как найти других и что им сказать. Я высунул язык и медленно облизал верхнюю губу. Засохшая кровь. Я задумался о том, как найти других и что им…

В дверях появилась Мадлен. Она спешила, почти бежала ко мне. Брови ее были насуплены, губы плотно сжаты. Она несла вату и кусок мокрой фланели.

– Сядь.

Она заставила меня опуститься в кресло. Твердой, но заботливой рукой она начала вытирать мне лицо – Сестра Милосердия, опекающая самого своего закоренелого грешника, деловито, сосредоточенно и результативно.

– Голову назад, – распорядилась она.

Чернила перед моим мысленным взором растекались, и, заговорив, я не был уверен, что получатся слова:

– Где ты была?

– Ходила вот за этим, – она показала вату и мокрую ткань.

– Давно я здесь?

Ее ответ нельзя было назвать односложным, но и лишнего она тоже не сказала:

– Недолго. Минут двадцать максимум. Закрой глаза. Они собирались позвонить в больницу; но нашелся доктор, который помог перенести тебя сюда. Он сказал, что с тобой все будет в порядке. Тебе повезло. Нос не сломан, зубы не выбиты. А я успела поймать тебя, так что голову ты тоже не разбил.

– Спасибо, что поймала меня.

– Чистить твою рубашку – пустая трата времени Я чувствовал, что должен признаться ей.

– Знаешь, что…

– Расстегни воротник. Что?

Честность встала у меня костью поперек горла.

– Здесь одна из моих бывших подружек.

Мадлен продолжала вытирать кровь.

– Я заметила, – сказала она.

– Нет, не Селина.

– Нет?

– Нет. Селина никогда не была моей подружкой. Я имел в виду совсем другое. Она только что заходила сюда, но я понятия не имею, где она теперь.

Мадлен на мгновение остановилась и посмотрела мне в глаза. Ее красота поразила меня.

– М-да. И что она хотела сказать?

– Она немного странная.

– Так что она тебе сказала?

– Она сказала, что хотела прийти и убедиться, что все в порядке. Я в порядке. И она в порядке.

– И это все? – Я ошибочно принял ее тон за любопытство.

– Да. В общем и целом. Она сказала, что видела, как муж Селины ударил меня, и мне надо подать на него в суд.

– Что еще?

– Она хотела… сказать, что ей лучше и что больше не будет никаких молчаливых звонков.

– Молчаливых звонков?

– Она звонила и дышала в трубку.

– И это все, что она сказала.

– Все.

Мадлен снова посмотрела на меня. Она отложила в сторону вату и открыла бутылку с водой, а потом протянула бутылку мне:

– Пей.

Я сделал то, что мне было сказано.

– Итак, почему же ты назвал ее странной? – Мадлен забрала у меня бутылку и плеснула немного воды на фланель.

– Ой, как больно… Боже. Кровь все еще идет?

– Немного. Что ты имел в виду под словом «странная»?

– Не знаю… понимаешь, она такая хрупкая или что-то в этом роде. Когда мы расстались, она… была совсем потеряна, думаю так. Она постоянно звонила мне и ничего не говорила. Она обезумела.

Мадлен замерла.

– Все готово.

– Спасибо.

– Что ты ей сделал?

– Ничего.

– Да ладно, ты должен был что-то сделать. Люди просто так не впадают в безумие.

– Когда мы впервые встретились, она была…

– Что случилось?

– Ничего.

Мадлен настаивала:

– Ничего? Она просто на ровном месте сбрендила?

– Это долгая история.

– А ты расскажи мне краткую версию, – в ее голосе зазвенел металл. Я собрал остатки достоинства, но на дороге правды не бывает объездов.

– Люси думала, что я встречался с другой женщиной, когда мы были вместе. Это ее и взбесило.

– А ты был?

– Что?

– Ты был с другой женщиной?

– Да… Да, был.

Лицо Мадлен стало опустошенным, она, как мне показалось, долго смотрела на меня, прежде чем произнесла:

– Знаешь, Джаспер, выбирать людей, которым собираешься причинить боль, надо даже тщательнее, чем тех, кого собираешься любить.

 

21. Песня

Я пережил этот бал избиения и отчаяния, наполненный женщинами и кровью. Поскольку Мадлен теперь была в курсе моих проблем, я мог больше не бояться внезапного визави с Селиной, Люси или кем-либо еще. Ни о ком из них мы больше не говорили. И отношение Мадлен ко мне не изменилось. Теперь, когда с моим прошлым было покончено, создалось впечатление, что она расслабилась. Казалось, для нее имеет значение только то, что я делаю сейчас и насколько хорошо ей со мной, а мне – с ней. А меня одна мысль о том, что ее может не быть со мной рядом, приводила в ужас. Каждый раз, когда я задумывался об этом, мне казалось, что где-то в закоулках моего сознания уже формируется решение.

Через несколько дней после того уикенда с балом, в августе, она уехала – назад в Иорданию, чтобы еще что-то разведать в Аммане. Сразу после этого она снова уехала, на этот раз в Америку – как она сказала, в Сакраменто проходил какой-то крабовый фестиваль, и она писала о нем для«Санди таймс». Мы провели вместе всего один уикенд между этими поездками – но все равно мои воспоминания о лете сливаются в одну сплошную ночь в постели, с перерывами только на работу и сон. Мне трудно поверить, что мы так много времени провели врозь.

В августе я тоже много работал: семь дней в неделю, по десять часов в день и даже больше, закончив «Проклятие», «Тройного дурака», «Прощание, запрещающее грусть» и «Твикнамский сад». Наконец передо мной забрезжило – отдаленное, слабое, нечеткое – понимание того, о чем на самом деле написаны «Песни и сонеты».

Моя бастарда становилась все более беглой и уверенной, я все лучше владел пером; появилась даже необходимость следить за тем, чтобы не уходить слишком далеко от более напыщенного стиля, который я использовал в первых стихотворениях. Я повесил «Воздух и ангелы» и «Неразборчивого» на стену над доской, чтобы постоянно сверяться с композицией этих листов и стараться, чтобы вся работа была выдержана в едином ключе. Я был уверен, что все тридцать стихотворений будут выставлены в одном месте, и – вопреки всему – стойко придерживался принципов художественной логики. кто-то должен стоять на страже искусства.

Мадлен никогда не связывалась со мной во время своих отлучек – она говорила, что работает, а никто не посылает домой открытки из офиса. Но в тот четверг, вечером, в середине августа, когда она вернулась с Ближнего Востока, она позвонила мне сразу, как только самолет приземлился, и приехала на Бристоль Гарденс прямо из Хитроу, захватив с собой и чемодан, и ноутбук.

Погода стояла не слишком летняя, а потому мы проигнорировали уговоры сырого и теплого Лондона и объявили об окончании июльского режима исследования города. В пятницу она на несколько часов ушла к себе, чтобы сделать деловые звонки и узнать о продвижении ремонтных работ, а я тем временем отнес ее вещи в прачечную и даже убедил постирать самые нежные из них в суточном, особо деликатном режиме. Суббота стала повторением наших самых ленивых июльских дней. Но вечером я встряхнулся и приготовил великолепную рыбу-монаха с тимьяном, пока Мадлен принимала очередную ванну, длинную как скандинавский эпос. Затем мы уселись перед телевизором, чтобы наблюдать кошмар, который представляла собой субботняя программа передач.

По крайней мере, мы пытались. Честное слово, не поверил бы, если бы не видел своими глазами: в течение двадцати минут нас терзала криворотая телевизионная блондинка лет тридцати с похожей на бутылку фигурой – искусственный нос, искусственная грудь, искусственные губы, искусственные волосы, искусственное лицо, искусственные зубы и все равно похожа на мешок подгнившего лука-шалота. Она проводила какой-то кошмарный конкурс с двумя участниками (вытащенными из зрительного зала в студии после серии подмигиваний, вздохов и кривляний) в качестве прелюдии к… но к чему? Трудно было ответить на этот вопрос. В качестве прелюдии к чему-то вроде розыгрыша нового дома, окруженного профессионально разбитым садом и обставленного по проектам лучших дизайнеров. На кухне был шеф-повар, подробно обучавший телезрителей готовить вареные яйца, мамочке и деткам обещали ежевечерне делать новую прическу, кроме того в передаче участвовали специалист по внутреннему декору и соседи победителей, которые тоже оказались телевизионными знаменитостями, а также эксперт по оформлению патио… О, боже! Кто знает, что мог бы еще показать нам этот Крысолов из черного ящика?

К девяти вечера наше терпение иссякло. Вино подошло к концу, а нам необходимо было срочно поднять настроение, поэтому я предложил сделать пару коктейлей.

– Хочешь розовый джин?

Ее голова лежала у меня на коленях, так что ей пришлось повернуться, чтобы посмотреть вверх:

– А что это такое?

– Что-то вроде джина с горькой «ангостурой».

– Звучит ужасно. Но давай попробуем. Меня всегда занимал вопрос, для чего ты используешь «ангостуру».

– Отлично, если ты в подходящем настроении, – я попытался встать и пойти на кухню, но она поймала меня за ноги своими ногами и притянула к себе.

– Ты в ловушке, – сообщила она, вытаскивая из-под себя пульт дистанционного управления. – Ты знаешь, где находится Ангостура?

– Нет. – Я на мгновение задумался, но так и не смог вспомнить. – Похоже на Тибет или Непал или что-то в этом роде. В каком-нибудь месте, где разводят коз или стригут шерсть?

– Двоечник. Это вообще на другом континенте: в Венесуэле – на реке Ориноко. – Она отпустила меня. – Ступай на кухню, невежественный раб.

Когда я вернулся с двумя бокалами в руках, она стояла у открытого окна и играла с растущей в горшке мятой. Я передал ей напиток.

– А есть на свете место, где ты не была?

Она с упреком глянула на меня, словно хотела указать, что задавать подобный вопрос путешественнице – значит, отрицать обширность земного шара и бесконечность перспектив развития ее карьеры.

– Конечно. В сотнях мест: на Украине, в Азербайджане, Индонезии, на Аляске, в Уругвае… Нет, правда, действительно в сотнях мест. Афганистан.

– А что Европа?

– И снова: да. Ни в одной из стран Балтии – ни в Эстонии, ни в других. В Польше. По-настоящему не была в Португалии, во всяком случае за пределами Лиссабона. Не была в Турции, на Кипре или на Сардинии, или… множество мест: на самом деле, в Риме, на Мальте и, боже мой, даже в…

– Рим. Ты не была в Риме?

– Нет. Никогда, – она сделала глоток и облизала губы. – Чудесно. Мне нравится этот коктейль, – она снова провела кончиком языка по верхней губе. – Ты из этого окна за мной шпионил?

– Нет. Обычно из студии.

Она медленно кивнула:

– Очень романтично. – Ее тон был насмешливым лишь отчасти. – Мои пальцы пахнут теперь твоей мятой, – она протянула мне руку, которую я поцеловал. – Но, конечно, все это неправильно.

– Что ты хочешь сказать?

Некоторое время она изучала мое лицо.

– Ты переписывал любовные стихи у окна, а я загорала в саду.

– Что в этом неправильного?

– Ну, я должна была находиться наверху, в окне а ты – внизу, в саду, меланхолично бродить – так это называется? – меланхолично бродить туда-сюда под моим окном. Как настоящий человек Возрождения.

– Я понял. – Я пересек комнату, чтобы поставить музыку. – Только я не слишком хорошо пишу сонеты, и мы живем не четыреста лет назад, и это, вообще-то, не совсем любовные стихи.

Она по-детски прихлебывала коктейль.

– Боже мой, Джаспер, какая приземленность. Что случилось?

Я присел на корточки, чтобы выбрать нужный диск.

– Прости. Эта перемена была непреднамеренной. Мой внутренний Дон Кихот медленно удаляется. Думаю, это своего рода мужская менопауза. Хотя Рой Младший утверждает, это все из-за того, что я ем слишком много рыбы. Я становлюсь более нормальным… очевидно более приятным, – я покачал бедрами. – Теперь я жалею, что спал с чужими женами. И еще я подумываю о том, чтобы расставить музыкальные диски по алфавиту – или, может быть, в порядке приобретения – или по композиторам.

– Но ты прав. – Она подошла и встала прямо у меня за спиной, слегка надавливая коленками мне на спину.

– Я знаю, – вздохнул я. – И в чем же именно?

– В том, что это не совсем любовные стихи. В этом я с тобой согласна. Я прочитала экземпляр, который ты дал мне, пока была в Аммане, – читала, когда возвращалась в отель. Несколько раз прочла. Они такие… такие трудные – как головоломки. Но лучше читать их, чем терпеть приставания ужасных толстяков в местном баре. А теперь, как ни удивительно, я чувствую, что ко мне пристает Донн. И это очень странно. Он ведь не был ужасным старым толстяком, правда?

Я сосредоточился на процессе раскладывания дисков по их футлярам – задача, которую Мадлен была совершенно неспособна выполнить.

– Нет. Насколько я знаю, нет. Он был довольно худой. Нормального телосложения. Но пользовался большой популярностью у дам. – Я достал из проигрывателя диск Шуберта и поставил вместо него запись Билли Холидея, принадлежащую Мадлен. – Может, позже, когда он позволил загнать себя в угол женитьбой и детьми, и религией, и всем прочим, – когда он уже служил в соборе Святого Павла, – может, тогда он и начал набирать вес. С людьми такое случается, когда обстоятельства сильнее их, – это способ отрешиться от собственной сексуальности. Но я точно не знаю. Возможно, он до конца жизни оставался худощавым. Во всяком случае, он так и не прекратил бороться с Господом и бить баклуши в обществе других мужчин.

– Думаю, он оставался худым, – еще одно движение коленей. – Но о чем они, Джаспер? Мы ведь оба сошлись на том, что они не о любви? – Это слово она произнесла сардоническим тоном, но вопрос все равно получился искренним.

Я встал и посмотрел ей прямо в лицо:

– Если честно – я все еще не знаю. Ведь нельзя сказать, что они и не о любви. Проблема с Донном заключается в том, что все его стихи обо всем одновременно. Или, вернее, все заключено во всех его стихах: верность, неверность, верность, неверность; правда, обман, правда, обман… Именно это он называет «мучительным искусством».

Она с насмешкой взглянула на меня:

– «Мучительное искусство»?

Я проигнорировал ее иронию.

– Это цитата из одного его стихотворения. Он обращается, как обычно, к себе: «Но ты, что так самозабвенно искусно мучаешь меня…»

– Так в чем его проблема? – перебила она. – Женщины?

– Не женщины как таковые – хотя никто не склонен недооценивать количество неприятностей которые привнесли в его жизнь женщины. Скорее, я думаю, его проблема – если ты предпочитаешь называть это так – в том, что связано с «обладанием».

Она рухнула на диван, удерживая на весу бокал, чтобы не пролить его, а потом подобрала под себя ноги, как делала в первый раз, когда пришла сюда.

Я сел рядом с ней и положил ноги на низкий столик.

– Когда он постигал, интеллектуально овладевал чем-то, это переставало иметь для него значение. Так было с религией, с путешествиями, так было и с женщинами. Но прежде всего так было со стихами. Порой чувствуется, что он не слишком заботился о концовках, потому что когда большая часть стихотворения оказывалась на бумаге, он терял к нему интерес. Это отвращение к обладанию.

– Правда? Я их не читала – то есть – я не воспринимала их как стихи об обладании.

Я на мгновение задумался:

– Нет, в некотором роде ты права: они действительно не об этом. Это скорее то, что в них – ну, не знаю – обыгрывается. А то, о чем они… может быть, об изменчивости и превратностях. Можно сказать, что более всего Донна занимало непостоянство: в мире вокруг него, в женщинах, с которыми он встречался, и прежде всего в самом себе. Но и о любви там тоже сказано немало – особенно о любви к его жене.

– Кем она была?

– Ее звали Энн. Он женился на ней тайно, полагая, что выйдет сухим из воды, но ошибся насчет реакции ее отца и попал в большую беду. Она была совершенно не его круга – его отовсюду выгнали, им пришлось уехать и жить в уединении, в крошечном домике, вдали от Лондона… вдали от всех событий, долгие годы. Но когда она умерла, он написал, что стал dolore infans – от горя утратил дар слова.

– Печальные слова для поэта. Сколько ему было лет, когда он женился?

– Двадцать девять лет, по-моему, или тридцать.

Мне гораздо лучше думается по ночам – возможно, потому что темнота и тишина гораздо ближе к природе вселенной. Звезды – включая наше молодое солнце – только зря привлекают к себе внимание своим светом, жаром, шумом, они не способны ничего противопоставить огромным пространствам разделяющим их. Но по ночам вы можете слиться с глубочайшей истиной. Вы можете принимать решения.

Хроническое невнимание, которое многие люди демонстрируют к жизни, тоже больше всего поражает меня именно ночью. Как будто достаточно просто жить. «О, – говорят они с такой характерной для самозваной мудрости многоречивостью, – но ведь все самые важные решения принимают за нас другие». А на самом деле это всего лишь форма трусости и уклонения от ответственности. Потому что в действительности все важные решения – ваши и только ваши. Нет Бога, нет справедливости, нет поддающихся контролю извне правоты или неправоты, и вам не в чем винить своих родителей. (Они понятия не имели, во что ввязываются.) Нет, – вопреки громогласному хаосу всех этих безрассудных генов, унаследованных от бесконечной череды безымянных предков внутри нас, и вопреки безмерному, молчаливому безразличию вселенной вокруг нас, вы и только вы, без надежды на вознаграждение и испытывая уверенность, что впереди вас ждет смерть, должны найти свой жизненный стержень – свой горный хребет – и занять определенную позицию. В противном случае вас ждет унизительное рабство: вас будут толкать и торопить, понукать и тянуть через заболоченные долины к людям, которые вам безразличны. А в итоге вы становитесь не чем иным, как дышащим воплощением всех своих несбывшихся желаний и упущенных решений. И тогда вам остается только хроническое невнимание.

И если была одна-единственная ночь, когда я сделал выбор, то это была та ночь в августе. Мы засиделись допоздна – болтали, пили, ничего не делали. Часа в три или четыре я все еще бодрствовал, лежа рядом с ней, – а она уже спала. Я помню, что погода доводила меня до безумия, дождь все бродил, спотыкаясь, за окном, как маленький ребенок, которому в шутку налили виски. Мое решение не было патетическим или громогласным – скорее осторожным и приглушенным – я стал иначе думать о ней, иначе думать о самом себе. Но в конце концов это, наверное, и есть любовь: неизвестный риск, на который идешь в ночной тьме, при самой неблагоприятной погоде. И в любом случае, я уже давным-давно собирался повидать бабушку.

Естественно, в воскресенье, когда я проснулся, и комната была залита светом, а она перевернулась на другой бок, волосы ее свесились с подушки, плечи казались узкими и хрупкими, а снаружи доносился шум камнедробилки… естественно, когда я проснулся, раздавались уже другие, более игривые голоса: «О, пожжалуйста, Джексон. Неужели нельзя обойтись без этих дурацких вопросов? Нет у нас нет времени на всю эту чепуху Ну давай, прекрати. В наши дни человеческая раса двигается слишком быстро, чтобы так глубоко погружаться в изучение души. Конечно, ради собственного спокойствия мы с нашими приятелями из новой эры можем остановиться ненадолго, раз уж это так необходимо; эй, кто знает? – может, по чашечке зеленого чая, способствующего самопознанию, дважды в день, как это делали в древнем Китае? Но что касается серьезных дел – природа Любви, например – бога ради, все эти любовные лирики – да пошли они. Пошли они все. Никаких шансов. Не сейчас, Джексон. Все остальное человечество сидит на стероидах, соблюдает специальную, исключающую еду диету, и нечего попадаться им под ноги со своими идиотскими, бессмысленными вопросами. Это гонка. Держи темп. Не выпадай из общего ритма. (И делай деньги, ради бога, делай деньги.) «Влюблен» – ну кто сегодня понимает, что это значит?

(А) Уверены ли вы, что ваш партнер настолько хорош, что вы в состоянии проигнорировать скрытые пороки его/ее личности? (Б) Можете ли вы вспомнить моменты, когда он/она был(а) проявлял(а) заботу по отношению к вам – дарил(а) подарки, например? (В) Является ли он/она более или менее милым(ой)/приемлемым(ой), по сравнению со всеми остальными, с кем вы встречались или, возможно, будете встречаться; неужели вы всерьез сомневаетесь, что другие люди не способны смириться с вашей поразительной ненадежностью и ужасающим невежеством? (Г) Превышает ли коэффициент сексуальности данного индивида средний показатель для лиц противоположного (или того же) пола? (Е) Вы серьезно опасаетесь, что больше никого не встретите? Итак, если вы дали более пятидесяти процентов ответов «да»… ну, что ж, вперед! Вы влюблены! Так что можете сообщить родителям (если у вас есть таковые); купить дом; жениться/выйти замуж; завести детей; начинайте шоу сначала. Гениально!

Таков был голос утра.

Но, как я уже отметил, ночные голоса звучат куда глубже, яснее, отчетливее. Так что мое решение устояло. Даже когда она запаковала чемодан, чтобы отправиться в Сакраменто, и посмотрела на меня, уже готовая к отъезду, стоя в изножье кровати, положив руки на бедра. Особенно когда она запаковала чемодан, чтобы отправиться в Сакраменто и посмотрела на меня, уже готовая к отъезду, стоя в изножье кровати, положив руки на бедра. Мое решение устояло.

– Спасибо, что постирал мои вещи, – сказала она. – Итак, увидимся через пару недель?

– Ага, – я встал с кровати. – А потом я хочу организовать для тебя нечто особенное. Что-то вроде маленького отпуска – насколько я знаю, леди это любят.

Она усмехнулась:

– Особенно те, кто пишет о путешествиях.

– Это место, где ты еще не бывала.

– Ну, скажи.

– Придется подождать до твоего возвращения.

– Можно я попробую угадать?

– Можно – но я не скажу тебе, угадала ты или нет. – За окном загудел клаксон такси.

Она поцеловала меня.

– Ладно, мне пора идти. Сегодня, чтобы тебя допустили к полету в Америку, нужно провести пятьдесят тысяч часов на досмотре. – Она взяла сумки и несколько секунд стояла без движения. – Как идут дела?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь: я-не-могу-идти-мне-надо-еще-за-кончить-три-или-чуть-больше-стихов.

– Ах, ты об этом! Сейчас я работаю над строками: «О, не печалься, ангел мой, Разлуку мне прости: Я знаю, что любви такой Мне в мире не найти».

– Вот как, – она улыбнулась. – Именно это я и хотела сказать.

Я удержал ее еще на мгновение:

– Ты не слишком прилежна.

– Я почитаю его поподробнее и тогда смогу с тобой спорить более аргументированно.

Готов спорить, что «Песня» – самое прекрасное стихотворение, написанное на английском языке, Но, как и в случае со «Сном», я так же сильно поражен смятением на пути к заявлению в последней строфе, как и самой строфой:

 

22. Экстаз

Итак, в Рим. Вечный город любви и веры, Венеры и Ватикана, причастия и святотатства. Там сходятся все пути. И там живет бабушка. В Рим.

Проезжая по Виале ди Трастевере, мы стояли возле самых дверей, держась за подвесные ремни и раскачиваясь в нелепом, неритмичном танце, который трамваи по всему миру навязывают своим пассажирам.

– Где мы выходим? – поинтересовалась Мадлен, намеренно наклоняясь сильнее, чем требовалось, так что каждый раз, когда трамвай качался, ее лицо прижималось к моему. Мы миновали фасад Министерства народного образования с многочисленными портиками.

– На площади прямо перед рекой – осталось еще две остановки, – ответил я.

– Река – это Тибр?

– Угу, хотя здесь его называют Тевере; отсюда полагаю, и Трастевере.

– Попробуй уложиться в три предложения.

– Ты о чем?

– О предисловии к твоему сочинению: «Сорок восемь часов в Трастевере».

– О… гм, допустим, так: Трастевере – один из немногих районов в Риме, имеющих свое лицо. В лучших традициях контркультуры, он расположен за рекой, на противоположном берегу от исторического центра города, как Левый Берег в Париже, и заслужил примерно такую же репутацию среди богемы и художников. – Я выдержал паузу. – Вообще-то, скорее всего, это ерунда. Я думаю, это просто бедная часть города – своего рода трущобы, в том числе и для художников-неудачников. Место, которое не следует посещать после наступления темноты. А сейчас, поскольку район очень хорошо сохранился, все туристы непременно приходят посмотреть на него – знаешь, как это бывает – выглядит он действительно здорово – и отличается от всего остального Рима.

– Не слишком содержательно – с предисловиями всегда так. Но общая картина мне ясна.

Наш трамвай ехал по рельсам, а по обеим сторонам от него мчались автомобили, ускоряясь на пути вперед, к центру города, мелькали мотороллеры, проскакивая в малейшие просветы в потоке машин. Трамвай подошел к остановке, пассажиров качнуло вперед.

– Осталась еще одна остановка, – сообщил я.

Организовать поездку оказалось легко: я позвонил бабушке, и мы пустились в наш обычный телефонный марафон, в ходе которого я объяснил, что с вдохновением работаю над Донном, но чувствую необходимость передохнуть и подумываю, не приехать ли мне к ней на выходные… с подругой. (О, эти эвфемизмы семейной жизни.) А поскольку бабушке доводилось читать лучшие образцы средневековых рукописей, я хотел бы посоветоваться с ней о том, в каком направлении мне двигаться. Кроме того, я мог бы заглянуть в библиотеку, чтобы подобрать какие-нибудь идеи относительно общего рисунка, – если она договорится о разрешении для меня; и, ах, да, я спросил у нее, не знает ли она какого-нибудь симпатичного места, где мы смогли бы остановиться, – вроде той квартирки в Ватикане, где она поселила меня в прошлый раз, – потому что, если так, мне не придется стеснять ее. Я сообщил ей предполагаемую дату приезда, а она ответила: какая досада, но ей как раз в это время придется уехать на целый день в Орвието (с профессором Уильямсом), и она вернется оттуда только во второй половине дня, но после этого она рада будет повидаться со мной: почему бы не пообедать вместе вечером в субботу? И конечно, она найдет, где нам переночевать, и попросит кого-нибудь из своих подчиненных в библиотеке – может быть, отец Седрик будет так любезен – встретить нас в субботу и провести в Ватикан, потому что на получение официального разрешения уйдет целая вечность. Я сказал, что это было бы отлично, и она пообещала прислать мне всю необходимую информацию по электронной почте – где забрать ключи и все такое, а еще ссылки на хорошие образцы бастарды – и все это при одном условии: я должен привезти с собой то, что уже сделал, чтобы она могла посмотреть; и поклясться непременно приехать в Рим на Рождество, что было, собственно говоря, уже вторым условием, она сама это знала, но когда тебе за семьдесят, Джаспер, – сказала она, – уже не обязательно соблюдать все правила.

Подошла к концу третья неделя сентября, и Рой Младший отвез нас в аэропорт, столько раз срезав углы, что дорога заняла гораздо больше времени, чем обычно.

В глубине души я боялся столь частой задержки вылета часов этак на четырнадцать, когда авиакомпании начинают торопливо впихивать пассажиров с разных рейсов в один самолет. В итоге всегда оказываешься зажатым в дальнем конце салона и с ужасом наблюдаешь, как соотечественники – худшие путешественники в мире – демонстрируют все самые неприятные национальные черты. Но не возникло ни осложнений, ни задержек. К тому же я совершенно не представлял, насколько спокойно себя чувствуешь, когда летишь в компании почти профессионального путешественника: все мелкие разочарования куда-то исчезают; такой человек всегда воспринимает людей, места и события с одинаковым спокойствием, граничащим с безразличием, а сообщения об отмене рейсов волнуют его не больше, чем неудачно приготовленные коктейли. В конце концов, как отметила Мадлен, с начала года она побывала в аэропорту уже никак не меньше тридцати раз.

Пройдя контроль – при этом я не мог не восхититься этим толстым альбомом для вырезок, полным записей на незнакомых мне языках и наклеек всех цветов радуги, который Мадлен легкомысленно предъявила в качестве паспорта (в нем были даже визы стран, которые уже не существовали), – мы вылетели по расписанию и двинулись на юго-восток, перелетели Альпы, спустились к итальянскому побережью, а в ровно в шесть приземлились в Риме. Первый взгляд на город открылся перед нами с воздуха: здания цвета охры, омытые вечерним светом, ничего слишком высокого или сверкающего, только церкви, дворцы и триумфальные руины ворот, – и все это выглядело так прекрасно, как бывает только в Вечном Городе.

Я был рад, что предложил поехать на трамвае по Виале ди Трастевере, когда поезд из аэропорта доставил нас к одноименной stazione [107]Станции (um.).
. Это более интимный способ первого знакомства с городом, чем такси. По той же причине, когда мы ступили на мостовую, я не повел Мадлен прямиком к месту нашего рандеву на площади Сан-Эдиджио, но предпочел пройти с ней чередой обветшалых улочек, чтобы ее первое впечатление о городе было как можно более ярким.

Мы быстро шли вперед, колеса чемоданов постукивали по мостовой за нашими спинами, я видел, как она буквально впитывает все, что ее окружает: старые дома по обеим сторонам улицы, выстроившиеся неровными рядами, выглядевшие необычайно сексуальными и загорелыми, представляя все разнообразие оттенков коричневого – миндального янтарного, карамельного, орехового, табачного, сиены или глубокого, темного оранжево-желтого; то тут, то там между ними мелькали фасады розового цвета. Некоторые здания были недавно отремонтированы, другие утопали в строительных лесах, но во всех присутствовала какая-то небрежность – деревянные ставни-жалюзи, нуждавшиеся в покраске, терракотовые черепицы, которые слишком долго жарились на солнце и растрескались, элегантные итальянские арки, слегка расколотые и потрепанные временем. Мы миновали пару ресторанов: стулья аккуратно расставлены на улице перед входом, так чтобы максимально увеличить количество столов, а меню было отчетливо написано мелом на досках – пусть проходящие мимо только посмеют пройти мимо. Мы восхищались вьющимся по стенам виноградом, цветочными горшками в окнах, веревками с бельем, висевшими над нашими головами, а я показал ей фонтаны с питьевой водой, бившей днем и ночью, – гордость каждого истинного римлянина. На Виа делла Пелличчиа мы остановились, чтобы пропустить проезжавшее мимо желтое такси, а затем наблюдали, как пожилая женщина, в одежде традиционного черного цвета, прямо и невозмутимо стояла, пока водитель выгружал ее покупки. Из прачечной вышел возмущенный молодой человек со шваброй в руках.

– Как называется то место, где мы должны забрать ключи? – спросила Мадлен.

– Омбре Россе. Это лучший бар в Трастевере. Моя бабушка часто пропускает там стаканчик. Мы должны спросить Массимо. Это вон там, чуть наверх. Он ждет нас.

Мы вышли на площадь Сан-Эдиджио.

– Отлично, мы на месте, – я взглянул на часы. – Хочешь подождать здесь с сумками, пока я схожу и принесу ключи?

– Конечно, – кивнула она, доставая сигареты из нагрудного кармана. – Но что мне делать, если появится красивый молодой римлянин и собьет меня с ног?

– Этого не случится. У них у всех комплекс Мадонны. Чем лучше выглядит женщина, тем меньше действий они предпринимают в ее отношении. Я буду через минуту.

Квартира казалась больше размером, чем была на самом деле, потому что вся состояла из одной, необычайно вытянутой комнаты. Небольшую часть ее занимала кухня, потом стоял обеденный стол, жилая зона, а затем, в самом конце квартиры, низкая кровать, по бокам которой размещались два одинаковых платяных шкафа. Пол был покрыт плиткой кирпично-красного цвета; два высоких окна справа выходили на улицу; вдоль потолка тянулись массивные дубовые балки. В квартире было прохладно, свежо, как будто она была облицована мрамором. Мы не стали терять время.

– Дай мне три минуты, – попросил я, – и у нас будет стоящая выпивка.

Подхватив ключи, я снова вышел на Виа делла Скала и отправился в маленький винный магазинчик, где купил единственную имевшуюся у них бутылку марочного «Лоран Перрье» и немыслимо дорогое но зато холодное белое бургундское. Тем временем Мадлен, должно быть, распаковала чемодан, извлекла оттуда своего любимого Оскара Питерсона, нашла стереопроигрыватель и подключила его. Потому что к моему приходу она уже танцевала под мелодию «Вино и розы». Я отыскал два бокала, и, после того как она заново поставила ту же песню, мы босиком встали на постель, переплели руки и залпом выпили вино. Потом пришлось заново наполнить бокалы, а за этим последовал еще один шуточный танец под джазовую музыку – на этот раз «Для меня ты выглядишь хорошо», который плавно перешел в стриптиз.

В девять часов я встал, чтобы проверить температуру «Лоран Перрье».

– У нас еще есть время подняться на холм позади Пьяццале Гарибальди – если ты хочешь увидеть город на закате, – предложил я, сожалея, что морозильник так мал. – Столик заказан на десять тридцать, а идти до ресторана максимум полчаса.

– А какая альтернатива?

– Ну… Можно снова предоставить слово Оскару, а мы будем валяться, пока не стемнеет или пока эта бутылка наконец не охладится настолько, что ее можно будет открыть. Не знаю, что случится раньше.

– К черту Гарибальди.

За исключением короткого и странного момента, который я мог бы с определенной долей уверенности охарактеризовать как вспышку ревности с моей стороны, тот первый вечер в Риме прошел хорошо. Более чем хорошо. Воздух был ароматным, уличные фонари освещали Понте Систо. Мы остановились посередине моста, чтобы полюбоваться открывающимся видом: вверх по реке, в сторону безумного зубчатого Замка Сан-Анджело и приземистого контура собора Святого Петра, выглядевшего особенно зловеще в странном, приглушенном свете прожекторов, превращавших купол в подобие кардинальской шапки; вниз по реке, на старый госпитальный остров, прижатый к берегу и в то же время отсеченный от него потоком. Тощий Тибр под нами, казалось, спешил даже меньше, чем обычно; вечно бредущий через город мудрый старик, с которым уже давно никто не считает нужным советоваться.

Еще в Лондоне мы занялись своей одеждой: современная жизнь неразрывно связана с постоянным переодеванием. Мы решили обновить гардероб. В итоге теперь я был облачен в свой лучший темно-синий однобортный пиджак классического покроя с отворотами (костюм был сшит китайским портным, работающим на чердаке дома по улице Карнаби), неизменные нью-йоркские туфли, белую рубашку и шелковый галстук. Мадлен, напротив, оделась необыкновенно кокетливо: вишневое платье от Анны Молинари с глубоким Y-образным вырезом на спине (казалось, оно все время шуршало у ее колен) и пара туфель без задников с множеством ремешков.

Мы не успели допить бутылку «Лоран Перрье» а поскольку вино было слишком хорошим, чтобы оставлять его окисляться в комнате, мы захватили его с собой. Я сделал большой глоток, передал бутылку Мадлен, и мы двинулись дальше по мосту.

– Я рухну к тому времени, когда мы доберемся туда, – сказала она, пока мы ждали зеленого света, чтобы перебраться на другую сторону.

– Разве это имеет значение?

– Нет, но ты не должен этим воспользоваться, – Она вернула мне бутылку и тепло улыбнулась: – Или в следующий раз, когда мы отправимся на бал, бить тебя буду я.

– Я мог бы придумать что-нибудь похуже.

Мы свернули налево, вниз к Виа Джулиа, где жил когда-то Рафаэль, а потом повернули направо, на Виа дель Машероне. Примерно через каждые двадцать шагов озеро света, окружавшее очередной фонарь, озаряло какую-нибудь часть фасада ярче остального куска стены, и тогда деревянные оконные рамы представали во всех подробностях, а потом тени снова углублялись, а четкие очертания сменялись призрачными силуэтами. Из темного прохода выскочила кошка, и Мадлен чуть подалась вперед, потянув мою руку, и шикнула на нее. (Ее нелюбовь к кошкам, как я начинал понимать, уступала только ее отвращению к собакам – «грязные, отвратительные животные».) Мы снова остановились, чтобы выпить воды из старинного фонтана на площади Фарнезе, на которой царила полная пустота, если не считать пары молчаливых охранников, куривших под неподвижно свисавшим французским флагом.

– Считается, что это самый красивый из всех дворцов Рима эпохи Возрождения, – сказал я, глядя на обширный фасад палаццо. – Французы арендуют его за символическую сумму, взамен предоставляя итальянцам здание в Париже. Интересно, что там' внутри.

– Итальянское посольство в Париже расположено на улице Варенн, – отозвалась она, зажигая очередную сигарету. – Но должна сказать, что сделка явно в пользу французов – как обычно.

– Конечно. Ты была там?

– Да. Мой отец работает в Париже, и…

– Да, ты же говорила.

– …он, как правило, брал меня в отель «Галифе», где устраивают приемы итальянцы, когда я приезжала на каникулы из школы, чтобы я сильнее ждала встречи с ним. – Она секунду помолчала. – Чувство вины.

– Ты его не любишь?

– Нет, – она пожала плечами. – Ну, знаешь, разве что иногда. Он такой красноречивый, умный человек. Его часто называют блестящим. Всегда первый. Но он просто даром занимает место, он лицемер самого худшего толка. Все время треплется со своими высокомерными дружками о приличиях, а на самом деле всю жизнь вел себя как обыкновенный жалкий ублюдок. Все самое важное он профукал.

– Ты знала свою мать?

– Практически нет. Она растила меня первые месяцы, а потом спилась. Алкоголь и таблетки. Впечатляет, не правда ли?

Я медленно кивнул.

Она помолчала, а потом спросила:

– А ты думаешь о своих родителях?

– Да, конечно. Время от времени. Но, знаешь трудно скучать о том, чего никогда не имел, так что я не могу сказать, что испытывал чувство утраты или что-то в этом роде. Люди думают, что сироты проводят всю жизнь в печали и одиночестве, но к отсутствию родителей нетрудно привыкнуть, если всю жизнь обходишься без них и не знаешь, в чем разница. На самом деле, в некотором смысле, ты даже свободнее своих сверстников – по крайней мере, у тебя больше ресурсов. И ты легко находишь общий язык с теми, кому за шестьдесят, вроде моей бабушки и ее приятелей, потому что и ты, и они считаете, что поколение между вами состоит из сплошных идиотов.

Мадлен улыбнулась:

– Не могу дождаться встречи с ней.

– Тебе она понравится.

Мы вышли на Кампо деи Фьори, миновали несколько компаний громкоголосых и эффектно одетых итальянских мужчин, пересекли заполненный машинами Корсо Витторио Эмануэле II, прошли через площадь Навона и, допив последние капли вина, нажали дверной звонок ресторана «Иль Конвивио». Сначала появился метрдотель – живое воплощение мужской добродетели, требующей наличия полированных ногтей и дорогих кремов, – он провел нас к нашему столику (щегольской блеск льна и серебра) и предложил Мадлен подставку для сумочки высотой до щиколотки. Но героем вечера стал не он, а официант. Человек с изящными усами преподнес нам меню (причем цены были проставлены только в моем) с таким почтением, словно это были скрижали Моисея, а затем произнес столь оживленную, страстную и цветистую речь о прелестях разнообразных рыб, птиц и грибов, которые он мог нам предложить – о том, как они могут быть приготовлены, приправлены и сервированы, а также о том, сколько поваров будет работать над каждым из блюд, что я начал опасаться, что мы трое навеки увязнем в его эпикурейской поэме. Наконец Мадлен остановилась на каракатице с розмарином и рисом, окрашенным в черный цвет чернилами все той же каракатицы, а я выбрал испанскую тушеную утку, приготовленную с диким тимьяном, грецкими орехами и малиной!

Обсуждали ли мы за ужином наши семьи? Нет. Я уверен, что нет. Я бы запомнил. Прозвучал один вопрос о моей бабушке – но только о том, где мы встречаемся с ней на следующий день. Естественно, я больше ни о чем не расспрашивал Мадлен: мне показалось, что разговор об отце или матери расстраивает и подавляет ее, а у меня не было ни малейшего желания делать это.

Слегка пьяные и более чем сытые, вскоре после полуночи мы прошли по широкой Виа ле ди Трастевере в сторону «Большой Мамы», джаз-бара в подвальчике – похожее на пещеру, темное помещение без окон с квадратными колоннами, которые перекрывали обзор посетителям, и неоновыми вывесками в стиле пятидесятых на стенах. Вечером в пятницу толпа состояла, в основном, из итальянской молодежи в джинсах и специально-выбранных-для-уикенда рубашках с длинными рукавами – все курили «Мальборо лайт», но среди них были два-три серьезных на вид завсегдатая, сидевших за столиками у самой сцены и куривших что-то гораздо более крепкое. Мы смотрелись довольно странно в своих вечерних туалетах. Но, с другой стороны, это было чертовски круто.

В течение получаса мы стояли у задней стенки, потягивали «Джек Дэниэлс» и колу – этакие Бонни и Клайд, оттягивающиеся перед очередным серьезным налетом, – и слушали парня с нечесаной бородой, игравшего блюз. Он был в ударе, и публика с удовольствием слушала его. Мы искренне пожалели, что не пришли сюда раньше, потому что вскоре он закончил выступление (последним номером стал «Эй, Джо»), хотя было очевидно, что ни он сам, ни его группа не горели желанием уходить. Когда наконец ударник в последний раз ударил по цимбалам, весь зал испытал то же чувство сожаления, которое переживаешь по окончании фильма в течение одной-двух минут, пока толпа не выходит на улицу. А потом все поспешили к барной стойке или собрались группками вокруг столиков, и ночь пошла дальше своим чередом.

Именно в этот момент я и потерял из вида Мадлен – она пошла к автомату, продававшему сигареты, – я остался возле колонны и смотрел на юношу с совершенно младенческим лицом, обнимавшего подружку и одновременно болтавшего с приятелями. Это была медленная агония, как замедленный показ падения лыжника с горы. Она была юной, смуглой и хорошенькой – и позволила ему совсем расслабиться, но потом решительно оторвала его руку от своей талии и переложила ее на нейтральную территорию. Я поймал ее взгляд, и она тут же смущенно отвернулась.

Когда я в следующий раз увидел Мадлен, она стояла возле бара и разговаривала с басистом из ансамбля. У него были длинные светлые волосы, красивое загорелое лицо. Он немного напоминал танцора фламенко. И она покупала ему выпивку.

Ревность нахлынула без предупреждения, из ниоткуда. Но ошибки быть не могло: жар и жалящая боль – внезапные уколы стрел с зеленым наконечником, а следом за этим поток яда. Почему-то я не трогался с места. Я стоял, невидимый, и наблюдал за ней. Вот она смеется над каким-то его замечанием. Вот она касается рукой его плеча. Вот она шепчет ему что-то на ухо, как будто иначе он бы не расслышал ее из-за громкой музыки. А ведь она отошла от меня всего минут десять назад – или даже меньше.

Признаюсь честно, следующие несколько минут были гораздо хуже, чем мне хотелось. Они были гнусными и отвратительными, и все это время я ненавидел сам себя. Но сила накативших чувств застала меня врасплох: гнев, паника, ярость, возмущение, беззащитность, оскорбление, унижение, внезапный страх потери – все это нахлынуло разом, вполне обоснованно (только посмотрите на нее) и совершенно безосновательно (она была со мной, мы были в Риме, это была с ее стороны всего лишь игра, все в порядке). Так вот какова ревность, подумал я: ядовитый напиток, составленный из равных частей разумного и неразумного, и истинный источник ее власти состоит в том, что вы перестаете понимать что разумно, а что нет, – и начинаете сомневаться в собственных суждениях.

Когда я подошел, она оторвалась от его уха и повысила голос:

– Привет, Джаспер, это Марко. Я собираюсь переспать с ним сегодня. Он говорит, что вы можете развлекаться со мной по очереди, если ты не возражаешь. Он очень умный, правда? А еще он говорит, что может трахаться без резинки. По-моему, это классно.

Я открыл рот, но голоса не было. Я знал – хотя ничто в ее тоне не позволяло предположить шутку, или сарказм, или лукавство – я знал, что должен рассмеяться или, по крайней мере, сказать что-нибудь, что заставит ее признаться в розыгрыше. Но я не мог. Мое чувство юмора испарилось, как вода на песке пустыни. Я понимал, что на самом деле она не хочет ничего такого; и все же то, что она сказала, – как мне казалось – на мгновение я даже растерялся – было ничем не спровоцированным актом чистого психологического насилия. Уровень адреналина у меня в крови стремительно рос.

Марко заговорил – его английский был почти безупречным, но акцент походил больше на швейцарский, чем на итальянский:

– Привет, как дела? Я хочу сказать, парень, мне эта идея очень нравится. – Он улыбнулся Мадлен: ему, судя по всему, и в голову не приходило, что она шутит. – Я никогда раньше не занимался этим с двумя людьми сразу – а ты?

– Да, – медленно произнес я, – я занимался. – Я жестом привлек внимание бармена. – Но, боюсь, Марко, никто не коснется этой женщины кроме меня. – Мой паралич начинал проходить. – Извини. Она моя, это так и только так. Ты можешь купить ее на час, но это тебе будет стоить кучу денег, а она не особенно склонна к сотрудничеству. На самом деле она редкая стерва. Кто хочет выпить?

– Мне то же самое, – распорядилась Мадлен. Она была несколько шокирована мои словами, но в глазах горел азартный блеск.

– А ты? – спросил я у Марко.

– Конечно, – кивнул он, – пиво было бы кстати.

– Отлично.

Я сделал заказ, а затем развернулся спиной к бару. Мадлен встала с табурета, позволяя платью свободно скользнуть вниз и расправиться, затем она снова села, вызывающе закинув ногу на ногу. Тем временем Марко сложил руки в молитвенном жесте итальянского футболиста, возмущенного решением судьи.

– Ой, дружище, какая досада. А я подумал, что сегодня мой счастливый день. Четыре года я играю блюз в этой группе, и никто еще никогда не предлагал мне секс после шоу. Даже оральный. Даже в Венгрии. Я подумал, может быть, один раз Господь решил мне помочь. Ужасно обидно.

– Мне тоже, – сказала Мадлен. Она выглядела очень несчастной, но потихоньку подмигнула мне. Когда я передал ей еще одну порцию «Джека Дэниэлса» с колой, я почувствовал, как ее свободная рука легла мне на бедро.

Ревность прошла так же быстро, как нахлынула. Но я все еще удивлялся тому, как я был потрясен такой ерундой. Я приобрел опыт: после того, как ревность занесла твой адрес в лист рассылки, отписаться от нее уже нельзя.

Остаток ночи был слишком безумным и пьяным а потому теряется в тумане. Часа в три мы вывалились на улицу – снова рука об руку, под звездами, которые мерцали, стоило нам отвести от них взгляд, и луной, которая раскачивалась из стороны в сторону, если мы смотрели на нее, – а потом побрели назад по Виа ле ди Трастевере, стараясь не приближаться к бормочущим наркоманам у грязных забегаловок, и постоянно прислушиваясь, чтобы не попасть под колеса какому-нибудь из мальчишек на мотороллерах, которые как безумные носились по площади, как будто в поисках особо эффектного столкновения, способного отрезвить всех нас, заставить забыть о ребячествах ночи и приступить, наконец, к серьезным занятиям завтрашнего утра. Мы свернули в боковую улицу, и брели, и спотыкались, и искали дорогу на ощупь, проходя мимо теплых каменных стен, – то шептались, то кричали, то хихикали, то целовались – потом еще поворот, и мы оказались на сумрачной Виа дель Моро, а оттуда прошли к теряющемуся в темноте, но по-прежнему массивному святилищу «Звездной пыли», последнему из ночных прибежищ для тех, кто отказывается верить в восход солнца.

Когда они выставили нас вон, в воздухе чувствовалась предутренняя свежесть, а ночное небо начинало светлеть. Мы, покачиваясь, потащились домой, я вспоминал итальянские ругательства и тут же обрушивал их на голову Мадлен, а она хихикала, шла передо мной задом наперед, надувала губы, насмешливо поднимала подол платья и дразнила меня:

– Ты наслаждаешься выходными, Джаспер, ты наслаждаешься мной? Да? Нет? Да… О, думаю, да. Но с тобой трудно говорить, правда? Это так. Потому что ты… мужчина. Такой серьезный. Мужчина! А настоящий мужчина никогда не покажет, что думает и чувствует, так ведь? Нет, никогда. Но женщина всегда сможет догадаться; и в этом наше колоссальное преимущество. Для женщины мужской ум – как утомительная игра в крестики-нолики, и единственное, что может удивить нас, что вы просите о новом раунде. В мужчинах нет ничего сложного или непостижимого. Так иди и возьми меня, если это то, чего ты хочешь.

Я хотел. И взял.

В сумраке, за закрытыми ставнями, она спросила меня, сплю я или нет. Нет, ответил я, и встал, чтобы принести ей воды. Она села на кровати и залпом выпила целый стакан, и тогда я пошел, чтобы принести еще.

 

23. Канонизация

Молчи, не смей чернить мою любовь…

– Ради Бога, Джаспер, который час? – Мадлен на мгновение приподнялась и посмотрела в ту часть комнаты, где я только что успешно, но довольно шумно вскипятил молоко.

– Девять.

– И какого черта ты делаешь? – Она перекатилась на другой бок и зарылась лицом в подушку.

– Я пытаюсь заставить эту кофеварку варить кофе. – Первые темно-коричневые капли упали в белую чашку, которую я отыскал на кухне. – Ага, вот как она работает. Фантастика.

– Ты не можешь немного потише? Кое у кого жуткое похмелье.

– Это не я издаю шум. Это кофеварка.

– В котором часу мы должны встретиться с твоим священником?

– Не раньше половины одиннадцатого. – Я убрал на четверть заполненную чашку и подставил другую. – Хочешь капуччино?

– Только если ты пообещаешь мне сначала достать из моей сумки парацетамол и дать его мне вместе со стаканом воды.

– Конечно. – Это означало, что ее кофе может остыть, так что я осторожно перелил его в свою чашку, сделав себе двойную порцию, а потом добавил молоко и сделал большой глоток. Неплохо для первого опыта с незнакомой кофеваркой. Я налил в стакан холодной воды из-под крана, бросил туда несколько кубиков льда и принес ей питье. – Вот, возьми. Очень плохо?

– Бывало и хуже. Таблетки у меня в косметичке. Принеси лучше всю сумку, я сама найду. Она в ванной.

Ванная комната была ненамного больше обычной кладовки – эдакий стенной шкаф, в который можно войти. Я включил свет и шагнул внутрь.

– Как получилось, что ты одет? – спросила Мадлен.

– Я сходил на рынок и купил кое-что на завтрак. И еще ингредиенты для «Кровавой Мэри», на случай, если тебе захочется. Хотя, увы, даже в английском магазине на площади Сан-Козимато не оказалось уорчестерского соуса. – Я вышел из ванной и подал ей сумочку.

Она начала рыться в ней:

– У нас что, действительно намечается пикник?

– Не уверен. Но я взял нектарины на завтрак, а еще натуральный йогурт и неплохой мед. – Внезапно меня охватило дурное предчувствие, рецидив из прежней жизни. – Если, конечно, ты не хочешь чего-то другого.

Она отхлебнула воды» запрокинула голову, чтобы проглотить таблетку, а потом кинула в сторону пустую упаковку. Потом спустила ноги на пол и села на край кровати, прижав ладонь ко лбу. Поморщившись, она сказала:

– Твоя зацикленность на завтраках меня достала, Джаспер. Я съем все что угодно. Но сначала мне надо принять душ, чтобы отец Как-его-там получил меня свеженькой.

Тут двух мнений быть не может: отец Седрик был большой шишкой. А что касается умерщвления плоти, с которым связана его работа, я не могу его винить: если бы мне было сорок девять лет и меня бы заставляли дважды в день надевать платье и работать по воскресеньям, я бы тоже полюбил копаться в книгах. Да, к тому же спиртное. На самом деле мне трудно сказать, что хорошего в том, чтобы быть человеком сутаны в наши дни. Никто не верит ни одному вашему слову, рабочее время не определено, деньги совсем не такие, как хотелось бы, а девочки по-разному относятся к пасторским воротничкам. Кроме того, большинство людей думают, что вы алкоголик или тайный педофил, или то и другое сразу, и это – будь то правдой или нет – сильно усложняет общение с окружающими вообще, и с паствой, в частности. А что касается так называемых таинств, едва ли кому-то удается сохранить невозмутимое лицо, когда вы стоите у алтаря и мямлите что-то себе под нос; и кто из прихожан по-настоящему жаждет прощения или избавления ада или прочей чепухи? Никто. Они хотят греха, да побольше, только, пожалуйста, чтобы была кнопка «пауза». И на слова уважения вы можете рассчитывать только тогда, когда тебя вызывают посреди ночи, чтобы окропить одеколоном умирающую восьмидесятилетнюю вдову – которая, по трагическому стечению обстоятельств, была едва ли не последней из оставшихся на планете людей, все еще желающих проводить в твоем обществе выходные дни. Это мало похоже на счастливую жизнь. Но, по крайней мере, отец Седрик сумел вытащить счастливый билетик и оказался предельно близко к главному месту действия: если решите стать священником, перебирайтесь в Ватикан.

Наверное, прошло несколько минут после назначенного времени, когда я увидел, как он спешит к нам. Мы ждали прямо перед швейцарскими гвардейцами, стоявшими на посту на Виа ди Порта Анжелика, которая идет к северу от площади Сан-Пьетро. Я наслаждался приятным послевкусием «Кровавой Мэри» (раньше я считал, что этот коктейль крепковат, но сейчас он возвращал мне мир и гармонию). Мадлен приканчивала второй литр минеральной воды. В качестве насмешки над моими усилиями убедить ее одеться как можно более консервативно, она надела туфли-лодочки, белую рубашку, плиссированную юбку из верблюжьей шерсти, цветной платок и солнечные очки в черепаховой оправе. Мы свели разговоры о прошедшей ночи к минимуму из-за похмелья, но я постарался объяснить ей, как важно найти компромисс между скромностью и легкостью – пустая трата времени.

– Здравствуйте, здравствуйте! Вы, должно быть, Джаспер! – Отец Седрик стоял перед нами, с головы до ног в черном, тело выше пояса все в складках жира, а сам пояс едва обхватывал его талию. Краснолицый, в очках, с большой тонзурой, говорил он, как я невольно отметил, с сильным ирландским акцентом. Речь у него была немного слишком напевная, как часто бывает у людей, которые постоянно говорят с окружающими не на родном языке. А кроме того, он ужасно запыхался.

– Миссис Джексон сказала мне, что надо искать молодого человека с очень черными волосами! Какая бесполезная примета – подумать только, в Риме! Но я знал, знал, что это вы, я догадался потому, что с вами такая прекрасная молодая леди!

– Это Мадлен, – произнес я.

Она сняла черные очки и улыбнулась ему так, что, несомненно, отцу Седрику придется сегодня прочитать несколько дополнительных молитв.

Он пожал ее руку обеими ладонями:

– О. Да! Миссис Джексон рассказывала мне о вас обоих. Рад вас приветствовать!

Лжец, подумал я.

– Ну и как, до сих пор все было хорошо, вам у нас нравится? – поинтересовался он, не глядя на меня.

– Отлично, спасибо, – ответила Мадлен, тоже не глядя на меня. – Мы с Джаспером видели много церквей.

Окружен лжецами, и это перед тем, как войти в храм. По крайней мере, мы все чувствуем себя вполне комфортно.

– О, как чудесно! – Отец Седрик хлопнул в ладони и качнулся на месте, словно отмечая какой-то свой личный триумф. – Но здесь так много… так много красивых церквей в Риме. Трудно сказать, какая из них нравится мне больше всего. Очень трудно.

Я быстро вступил в разговор:

– О, мы оба большие поклонники церкви Сан-Пьетро ин Винколи – в особенности, Микеланджело.

– Да, она прекрасна. Просто прекрасна, – он поправил очки. – Моисей с рогами: неправильный перевод с древнееврейского, в действительности текст означает что-то вроде «лучи света», я так думаю. Но так прекрасно исполнено. Даже великие совершали ошибки – и это утешает…

– Мы оба взяли с собой паспорта, – снова встрял я, пытаясь избежать опасности. – И хотели узнать, можно ли поставить в них штампы?

– О, да. Как вы думаете, гвардейцы проштампуй ют мой паспорт? – Вероятно, вода облегчила боль, потому что Мадлен вдруг оживилась, как школьница. – Просто я их коллекционирую и очень хотела бы получить штамп Ватикана!

– Ну, посмотрим, конечно. Мы можем их попросить. Следуйте за мной, следуйте за мной.

Получив отметки в паспорта и заполнив все необходимые бумаги (при посредничестве нашего гида и поручителя), мы пошли – отец Седрик в центре, мы по бокам – через сады, под арку папы Юлия II в просторный двор Бельведера. Отец Седрик поднял руку, указывая на поднимающийся наверх проход, по которому туристы проходили в Сикстинскую капеллу. А затем он жестом предложил нам следовать за ним:

– Мадлен, Джаспер, я рад, что мне досталась привилегия провести вас внутрь. Вот сюда – мы пришли, мы пришли: Апостольская библиотека Ватикана.

Под опекой Седрика мы проследовали мимо хмурого привратника, сдали в камеру хранения сумки, получили пропуска у вице-префекта и вошли в лифт следом за нашим грузным гидом.

Эта короткая поездка доставила нам кучу неприятных обонятельных ощущений. Но посещение библиотеки стоило того: чистейшая, небесная красота Возрождения, длинные аркады, через которые лился ясный свет (словно прямо с небес), игравший на мраморе и алебастре, добавляя глубокие тона в краски фресок мастеров на сводах потолка. И книги… открытые стеллажи с книгами повсюду, нашпигованные знаниями, дразнящие воображение и интеллект.

Отец Седрик провел нас – онемевших, пораженных – в зал рукописей в дальнем конце библиотеки. Хотя читателей нигде не было видно, он заговорил приглушенным и отчетливым голосом – фирменный знак профессионального библиотекаря:

– Вот бланки, в которые вы должны вписать заглавия нужных вам манускриптов. Отдайте их тому человеку за столом, мимо которого мы прошли раньше – в главном зале. К сожалению, вы можете заказать за один раз только три рукописи. Кроме того, часть книг находится в открытом доступе в этом зале, на полках и на витринах, они могут оказаться вам полезны, – он указал на стену, целиком закрытую стеллажами, а затем взглянул на меня, озабоченно нахмурившись. – Мне кажется, Джаспер, вы собирались посмотреть что-то определенное, так сказала миссис Джексон?

– Да, конечно. У меня выписаны шифры, которые я нашел по каталогу.

– Вам повезло, что у миссис Джексон такая блестящая память. Это сэкономит вам кучу времени.

– Я знаю.

Он снова поправил очки.

– Миссис Джексон рассказала мне, что вы – каллиграф, профессионал. И что вы готовите тексты Джона Донна для американца. Случайно, не «Священные сонеты»?

– Нет. Это любовная лирика…

– Он происходил из семьи известных католиков, знаете ли – стойких в вере. – Его манера речи становилась все более доверительной. – В то время это могло стоить человеку жизни. Его дядя возглавлял тайную иезуитскую миссию. И конечно же, его брат погиб в тюрьме, куда был заточен, – отец Седрик позволил себе сделать особое ударение на последних словах: – за то, что укрывал священников.

– Да, я читал об этом…

– Вот почему он такой – то есть был таким – таким несчастным, таким сердитым на самого себя, ведь он так и не смог по-настоящему простить себе отречение от веры и переход в протестантизм, чтобы преуспеть – завоевать положение – в конечном счете стать настоятелем собора Святого Павла. Должно быть, это было трудно. Очень трудно, – он слегка вздохнул. – Я перечитал несколько строк, когда ваша бабушка сказала мне, что вы приезжаете… как там? «Чтоб сбить меня с пути, противоречья/ сошлись в одном:/ непостоянство стало/ Привычным постоянством». – Он задумчиво кивнул своим мыслям. – Мой самый любимый из «Священных сонетов». И вероятно, ключ ко всему циклу… Ну, а теперь я вас оставлю на полчасика – боюсь, в меньшее время они не уложатся. Потом я вернусь проведать вас… – Он подмигнул, как добрая фея-крестная. – …И, если хотите, могу показать Мадлен самые интересные места… пока вы занимаетесь зарисовками и записями, так, Джаспер?

– О, это было бы чудесно, – слишком громко прошептала Мадлен. – Частная экскурсия по Ватикану. Джаспер говорил, что здесь хранятся многие секретные документы, вроде предсмертного обращения Генриха VIII, а еще орудия пыток инквизиции.

Отец Седрик рыцарственно кивнул:

– Ну что же, мы не сможем побывать везде, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы показать вам кое-что из наших маленьких сокровищ.

– Спасибо, святой отец, – сказал я. – Думаю, мне понадобится не больше полутора часов – так что к обеду мы сможем освободить вас от хлопот. – Я прокашлялся, чтобы смягчить неискренность произнесенной фразы.

– Никаких хлопот. – Он энергично потер руки, улыбнулся одновременно лучезарно и задумчиво и потом ушел.

Я сел за стол, чтобы заполнить требования, выписав шифры и названия по запискам, сделанным заранее, в Лондоне. Когда я передал требования сотруднику, мы смогли немного побродить по библиотеке, разглядывая стеллажи, потолок, высокие ясные окна, рукописи, лампы, стараясь при этом говорить совсем тихо. И хотя легенда о том, что в Рим я поехал, чтобы поработать с рукописями, отчасти была вымышленной – в Британском музее есть практически все, что может понадобиться каллиграфу, – теперь я не мог сдержать восторга от того, что меня окружало такое количество истинных произведений искусства. Каждый раз, когда я вижу – держу в руках – работу настоящего мастера, жившего сотни, а может быть, тысячи лет назад, мне чудится, что я могу поговорить с ним, как будто писец только что отложил в сторону перо и вышел в соседнюю комнату за хлебом и сыром и с минуты на минуту вернется. И разделяющие нас столетия растворяются. У произведений, созданных истинными художниками, совершенствовавшими свое искусство изо дня в день, есть удивительное свойство: строки, созданные ими, кажутся написанными без всяких усилий, одним движением пера – благодаря этому слова кажутся только что написанными. К сожалению работа большинства современных каллиграфов характеризуется скорее судорожной неловкостью. Более чем в любой другой художественной форме вы видите и чувствуете процесс создания отдельных составляющих произведения, даже глядя на законченную работу во всем его великолепии. И это одновременно возвышает и смиряет дух.

– Боже мой, что это? – приглушенно воскликнула Мадлен, указывая на отдельный лист, зажатый между двумя тонкими пластинами оргстекла. – Кто способен прочитать такое?

Я подошел ближе к ней.

– Этот шрифт называется равеннский канцелярский. Я знаю, выглядит так, как будто по странице пробежал паук.

– А какая это эпоха? – Она осторожно взяла в руки стеклянную пластину. – Это кажется настоящей драгоценностью.

– В точности не знаю, надо спросить отца Седрика. Но похоже на позднероманское письмо, названное так из-за того, что оно появилось на территориях варварских королевств, созданных на обломках Римской империи. Я бы рискнул предположить, что рукопись датируется периодом между 500 и 700 годами – или около того.

– Ты можешь это прочитать?

– Я могу разобрать слова, да. Но мой латинский не настолько…

– О чем здесь говорится?

– По-моему, это какой-то список, – объяснил я. – Видишь, писец использовал систему, которую мы назвали бы таблицей сокращений – вот эти длинные тонкие завитки под словами. Речь идет о каком-то регистре или свидетельстве. Не думаю, что этот документ сам по себе представляет огромную ценность – с точки зрения содержания, я имею в виду, – но он важен как образец.

– Но почему его так трудно прочесть?

– В свое время это было не так уж трудно. Во всяком случае, для тех, кто жил в Равенне, потому что этот почерк был их собственным изобретением – им он нравился: такой красивый и особенный, ни на что не похожий.

– Вид у него безумный.

– Это всего лишь предубеждение. Каждая область развивала свой уникальный стиль письма и чрезвычайно гордилась им. Это как разнообразные диалекты или различные местные особенности архитектуры, у каждой есть свои странности, но, естественно, люди путешествовали, и все это смешивалось, так что постепенно возникали гибриды, и взаимные смещения, и вариации, и все такое прочее – знаешь, как люди, которые говорят в Эльзасе по-французски с немецким акцентом.

Я тоже начал говорить библиотекарским шепотом.

– Равенна прославилась, в частности, благодаря очень компактному письму – изысканно заостренному – полному связок между буквами и сокращений. Они усовершенствовали более ранний курсив, который римляне…

– Курсив? Что это такое?

– Курсив – это почерк, придуманный для ускорения письма – в нем больше связок между буквами и специальных приемов, называемых лигатурами: например, здесь это соединение букв А и Е – и еще множество петель. А Равенна сделала этот тип письма весьма элегантным и формализованным – скажем, их высокое L, или изгиб линии R, или способ украшения концов слов особыми завитками, как будто буква расцветает. Именно это делает почерк таким особенным: сочетание легкости и продуманности.

– А ты можешь так написать? – Она испытующе смотрела на меня.

– Нет. Не сразу. Я никогда, не изучал равеннский канцелярский почерк, но я мог бы – если попрактиковаться некоторое время. Это как изучение новой музыкальной пьесы. Надо разделить целое на элементы и изучать их фрагмент за фрагментом. Уходит куча времени, но, когда осваиваешь базовые приемы, совершаешь резкий прорыв.

– Тогда покажи мне почерк, которым ты владеешь.

– Вот… – Я наклонился над книгой в кожаном переплете, лежавшей на столе в открытом виде. – Это Часовник – своего рода справочник по молитвам, такую книгу мог иметь знатный человек. Их сохранилось довольно много. Этот тип письма называется каролингский минускул. Профессиональные каллиграфы осваивают его одним из первых, так как это своего рода образцовая система. В конце 700-х годов из пределов королевства Карла Великого этот почерк стал распространяться по всей Европе, потому что – взгляни, ты сама увидишь – он был более собранным и регулярным, более простым для чтения, чем все остальные. Можно сказать, что это была одна из первых попыток стандартизации – ответ на твой вопрос о равеннском канцелярском письме, если хочешь.

– Этот почерк очень красивый. Я даже могу что-то прочитать: admirabile est nomen. И взгляни на эти иллюстрации, – она осторожно провела пальцем по краю пергаментного листа. – Они все еще яркие – должно быть, на одну картинку уходили недели работы.

– Для иллюстраций они использовали специальные краски. Вот эта голубая – лазурь. Ее привозили из Персии, это был самый дорогой пигмент из всех тогда известных: цвет небес и одежды Богоматери. А что касается времени – да, над иллюстрациями работали подолгу. Но это был труд особых мастеров – не тех, кто писал текст.

– А ты будешь иллюстрировать стихи?

– Нет, – улыбнулся я. – Я только стилизую и украшаю инициалы первых строф. Иллюстрации заняли бы у меня год или два, не меньше, – если бы я решил сделать их для всех тридцати стихотворений. В любом случае, для Донна это не подошло бы. Он должен быть строгим и черно-белым, твердым и непоколебимым. Но последняя вещь, над которой я работал, – сонет Шекспира – была иллюстрирована: купидоны и все такое.

– А как называется почерк, который ты используешь сейчас? Готический бастард или как ты говорил?

– Бастарда. Он называется бастарда. – Я прошел вдоль полки и достал несколько книг. Это был настоящий рай для каллиграфа: рустикальный романский маюскул, полуунциал, курсив полуунциал, новый романский курсив; потом нечто похожее на равеннский – может быть, меровингский канцелярский; причудливый тип письма, который я раньше никогда не встречал; множество примеров «литера документалис понтификалис» – специально разработанного для документов папской курии; и так да лее, и так далее. – Я не могу найти образец бастарды, – признал я через некоторое время. – Но я только что заказал несколько книг, где он должен быть. Так что я покажу его тебе чуть позже, если отец Седрик не похитит тебя и не запрет в келье, чтобы вечно наслаждаться тобой. Или, хуже того, не заставить тебя исповедаться.

Позднее, вскоре после двух, когда мы стояли в удивительно короткой очереди на вход в Колизей – или, точнее, когда я стоял в очереди, а Мадлен ходила за водой (каким-то загадочным образом это заняло у нее ровно столько времени, сколько потребовалось мне, чтобы добраться до кассы), – я спросил ее небрежно, о чем с ней разговаривал отец Седрик.

– Стало совсем жарко, – сообщила она, игнорируя мой вопрос. Я как раз платил за вход.

– После Колизея поймаем такси, – предложил я. – А потом ничего не будем делать до самого вечера.

– А как насчет Моисея с рогами? – спросила она, поправляя шарф, прикрывающий голову. – Я хочу его увидеть, раз уж о нем зашла речь.

– Отлично, пойдем поздороваемся с Моисеем. Он здесь, через дорогу. А потом расслабимся.

Мы вместо прошли сквозь помпезный вход, воображая, согласно предложению Мадлен, что сейчас увидим казнь христианских мучеников. Несколько шагов под аркой, и вот мы уже стоим на самом краю арены, а гигантские ярусы из травертина серого и песочного цвета вздымаются со всех сторон, приветствуя нас, – угрюмые, полуразрушенные, но все еще могучие – в каждой арке кусочек голубого неба. Мы стояли возле ограждения, на краю огромного овального провала и смотрели вниз, на лабиринт узких проходов, где под деревянным полом содержались звери и рабы.

– Мы говорили о самых разных вещах, – сказала Мадлен, закуривая сигарету. – Например, отец Седрик рассказал мне немного о тебе и твоей бабушке.

– Он ничего обо мне не знает.

– Он знает то, что ему рассказывала твоя бабушка.

– Сомневаюсь, что это много.

– Они видятся каждый день. И, очевидно, работали вместе в прежние годы – в Оксфорде. Как-то летом он сдавал там какие-то библиотечные экзамены.

– Да ну?

– Например, он знает, что ты рисовал портреты разных людей.

– Они мне не особенно хорошо удавались.

– А Седрик думает иначе. Он сказал, что ты обычно сидел в библиотеке и делал наброски карандашом и что ты выиграл какое-то соревнование.

Я покосился на нее:

– Ничего подобного. Я выиграл какой-то дурацкий приз, который разыгрывала местная газета. И мне тогда было шесть лет.

– А еще один приз ты получил в Кембридже – стипендию на год, и…

– Боже мой. Это тоже ерунда. Мадлен, серьезно там было всего двадцать участников. Эту стипендию учредили специально для поддержки бедных студентов, которые учились только на гранты.

– Да, но ты ведь выиграл, правда? Разве нет?

Она развернулась спиной к ограждению, и мы постепенно продвигались вперед, пока не достигли широкой окаймляющей доски, которая шла вдоль всей арены вплоть до величественных ворот смерти в дальнем конце Колизея. Мы остановились близко к центру и огляделись.

Когда мы возвращались, она сказала:

– А еще он говорил о твоей матери.

– Что о моей матери?

– Что она была актрисой. Что у тебя есть фильмы с ее участием, но ты никогда их не смотришь. Поэтому у тебя нет видеомагнитофона или…

– Нет. И откуда, черт побери, Седрик знает, смотрю я или не смотрю фильмы моей матери?

– Предполагали, что она станет настоящей звездой, не правда ли – незадолго до ее смерти?

– Да. Это так.

Мы молча шли следом за тысячами американских кроссовок, по ступеням Колизея и вдоль галереи, а потом оказались на самом солнцепеке, примерно посередине выступа-террасы. Мы сделали полукруг, обнаружили пустую, полуразрушенную каменную нишу и там уселись, прижавшись спинами к железному ограждению. Я открыл сумку и достал сэндвичи, трофеи утреннего набега на рынок: свежий хлеб, помидоры, пучок базилика и оливки, а также священная prosciutto di montagne [114]Горная ветчина (um.).
. Мы перекусили, воображая, что смотрим на торжество смерти. Расстояние от нашего места до песчаного покрытия арены казалось сверху гораздо большим, чем снизу.

– За неизвестных матерей, – провозгласила она.

Мы чокнулись бутылками с водой:

– За неизвестных матерей.

Место, выбранное бабушкой для встречи, оказалось неброским, семейным, накрытым полосатыми тентами рестораном, занимающим одну из сторон маленькой площади возле Театро Марчелло. Двойные кусты розмарина в огромных горшках обрамляли вход, а ножки столиков носили следы поспешного ремонта. И хотя заведение находилось за углом от дома, где она снимала квартиру, а мы прибыли точно в назначенное время, ни бабушки, ни профессора Уильямса не было видно.

Я назвал имя бабушки женщине, которая вышла нам навстречу, улыбаясь так широко, словно я рассказал ей смешной анекдот, который она не вполне поняла. Миссис Джексон всегда занимает столик в углу, сообщила она, ближайший к фонтану.

Мы сели, а женщина принесла хлеб, оливки и тарелку маринованого чили. Мадлен принялась за чили, как будто никогда не ела ничего вкуснее, а я взял написанную от руки карту вин и пытался вспомнить, что предпочитает бабушка.

– Думаешь, сортов оливок столько же, сколько сортов винограда? – поинтересовалась Мадлен.

– Без сомнения.

Она взяла еще один чили и принялась высасывать из него сок.

– Ты когда-нибудь думал о том, чтобы переехать сюда жить?

– Все время об этом думаю.

– Сколько лет твоей бабушке?

– Семьдесят восемь. Давай, доедай последний – они нам еще принесут.

С того самого момента, как мы выбрались из Трастевере, Мадлен была необыкновенно разговорчива; она читала вслух названия улиц, болтала о том, что сама определила как «моя музыка и твоя музыка», тянула меня в магазины посмотреть на туфли или одежду, которую не собиралась покупать. Возможно, дело в моем воображении, но мне показалось, что она нервничает. И вероятно, я тоже был взволнован.

– Давай закажем белое вино, пока ждем, – предложил я. – Я бы предпочел что-нибудь легкое и…

– Вы уже здесь! – ломкий голос перекрыл шум фонтана. – Простите, что опоздала. Привет. О, чудесно, чудесно, самый лучший столик. – Бабушка шла через площадь невероятно быстро. Помимо пары стильных темно-серых брюк из кашемира, на ней были модные белоснежные спортивные туфли и нечто напоминающее шерстяную шляпу-колокол. – Простите, что опоздали. Там, перед моей квартирой, случилось ужасное происшествие: два человека подрались из-за места на парковке, и вся площадь наблюдала за этой сценой. Мы не могли пробиться сквозь толпу. Это просто bellafigura [116]Представление (um.).
, да и только!

Я встал и обнял ее. Она стала легкой и маленькой, но по-прежнему несгибаемой. Глаза ее сияли от удовольствия. А я был немного выбит из колеи, потому что никогда раньше за всю жизнь она не употребляла в отношении себя первое лицо множественного числа, несмотря на то что славный профессор Уильямс был ее «доблестным эскортом» не меньше двадцати пяти лет.

Сам он появился следом и стоял рядом с ней, улыбаясь и терпеливо дожидаясь, когда мы закончим обниматься.

– Привет, Джаспер, – сказал он, сердечно приветствуя меня и пожимая руку. – Давно не виделись. Грейс говорит, что ты процветаешь.

Я рассмеялся. Оптимизм профессора был несокрушим.

Мадлен тоже стояла. Я повернулся к ней:

– Бабушка, профессор Уильямс, это Мадлен, она…

– Привет, Мадлен, как я рада, что мы наконец познакомились, – бабушка наклонилась и трижды поцеловала ее. Итальянский стиль. – Боюсь, Джаспер предпочитает скрывать вас от всех, но я рада, что он все же решил поделиться с нами – хотя бы на сегодняшний вечер. Мы, старики, любим, когда нам напоминают, как чудесно мы выглядели в вашем возрасте.

Мадлен заметно покраснела.

– Мне тоже очень приятно познакомиться с вами – Джаспер все мне о вас рассказал.

Это не вполне верно. Никто не может рассказать человеку все о другом. Но я отметил про себя, что именно бабушка, а не Мадлен, нашла способ сделать правду – в данном случае мое молчание – красноречивой.

Профессор Уильяме протянул ей руку:

– Называйте меня Фергюс.

Еще один шок. За все время нашего знакомства с профессором я ни разу не слышал, чтобы он по собственной воле называл свое имя.

Во время последовавшей за этим приятной и непринужденной беседы и обмена любезностями, восклицаний и общих фраз, характерных для любой долгожданной встречи, тем более в предвкушении ужина на свежем воздухе, мы постепенно расселись, а бабушка заказала нам первую бутылку вина.

– Итак, вы оба наслаждаетесь жизнью? Надеюсь, Джаспер был прилежным гидом? – Бабушка обращалась к Мадлен, снимая шляпу; со времени нашей последней встречи она сделала короткую стрижку и помолодела– или скорее стала выглядеть женщиной без возраста, как старшие богини в голливудских фильмах о горе Олимп.

– О, да. Он мне все показал. Сегодня мы были в Ватикане и в Колизее, а еще возле статуи Моисея – я забыла, как называется та церковь. И отец Седрик просто чудо. – Мадлен постепенно обретала привычную уверенность в себе. – Мне кажется, я мало его благодарила. Он так много знает и такой восторженный. Он подробно мне рассказал про все картины, никто другой этого сделать не мог, да к тому же привел полный список кардинальских добродетелей и рассказал, кто из английских королей был тайным католиком. Я даже надеялась, что он даст мне посмотреть на Папу, но, похоже, он скорее мертв, чем жив.

– Мадлен выкачала из него всю информацию, которую только можно было из него извлечь, – отметил я несколько обиженным тоном.

– Вовсе нет, Джаспер, – горячо возразила Мадлен. – Он упомянул о твоей победе в художественном конкурсе лишь потому, что мы вместе осмотрели такое огромное количество картин. Это правда: мы действительно порой проводили сравнение, но в конце концов пришли к выводу, что из вас двоих Караваджо все же более интересная личность.

Бабушка хмыкнула:

– А как квартира?

– Отлично, – ответил я.

– Совершенно великолепная, – подтвердила Мадлен. – Я уже жалею, что мы не можем задержаться здесь подольше. Наверное, сразу начну скучать и мечтать сюда вернуться.

– Так и должно быть, – улыбнулась бабушка.

– Ага, вот и вино, – воскликнул профессор Уильяме, провожая глазами бокалы, которые перекочевывали с подноса на стол.

Женщина, которая приветствовала нас на входе, налила немного в бабушкин бокал, предлагая ей попробовать и оценить напиток; но бабушка не стала делать этого, жестом приказав разливать вино всем.

Всем нам потребовалось некоторое время, чтобы как следует подружиться с «Орвието». Затем профессор Уильямс нарушил тишину:

– Грейс говорила, что вы много путешествуете Мадлен?

– Да, в основном по работе. Я только что вернулась из Америки.

– И как вам Нью-Йорк?

– Очень странно: совсем иное ощущение, чем раньше. Близости стало больше. Теперь каждый, приехав в Нью-Йорк, сразу осознает себя нью-йорк-цём. Это то, что лежит на поверхности, – Мадлен говорила очень быстро. – Но в этот раз я была в городе всего лишь один вечер, между двумя рейсами. Так что у меня не было возможности как следует… А потом я сразу отправилась в Сакраменто. Вот там вообще ничего не происходит. Разве что с раками.

– Понятно, – кивнул профессор Уильямс, казалось, он устал произносить слова и стремился к предельной краткости. – Я был в Сакраменто. Лекционный тур. Не слишком веселое местечко, не так ли? А как праздник?

– Его устроили в маленьком городке в семидесяти милях к северу. А до этого я была в Аммане, в Иордании, тоже по работе.

– Вы пишете книгу? – вмешалась в разговор бабушка.

Мадлен, как всегда, когда речь заходила об этом предмете, продемонстрировала скромность:

– Это трудно назвать книгой, скорее нечто вроде литературного путеводителя. По крайней мере, я надеюсь, что получится именно это.

Мадлен покосилась на вторую миску с чили, которую только что принес официант.

– Ну, ее же будут рекламировать, – сказал я. – Издатели позаботятся о твоем успехе. Они делают на тебя ставку.

Мадлен скрестила пальцы.

– И что вы там описываете? Не знаю, можно ли так сказать, что-то я запуталась, – бабушка чуть заметно нахмурилась, как будто всю жизнь провела в отчаянных попытках преодолеть языковые трудности.

– В основном, речь идет о Сирии, но немного и об Иордании. Это что-то вроде путеводителя для женщин.

Профессор Уильяме снова включился в беседу:

– А могу я спросить: почему именно дляженщин?

Бабушка ответила за Мадлен:

– Потому что мужчины не стоят того, чтобы для них писать, Фергюс. Они думают, что сами все знают.

Мадлен усмехнулась:

– Причин много. Во-первых, в книжных магазинах и без того хватает обычных путеводителей, так что еще один издатели покупать не станут. Во-вторых, многие считают, что женщинам трудно путешествовать по этим странам, а меня это раздражает. Мне хотелось бы чуть-чуть приоткрыть эти места, сказать: смотрите, здесь есть все, что вам может понадобиться, если только вы знаете, где искать. – Она взяла еще чили. – Ну, а главное, мне просто нравится писать для женщин, что-то в этом есть – мне кажется, женщины читают книги гораздо внимательнее.

– Нет, ну слушай, – я отхлебнул немного вина. – Так нельзя говорить, мужчины точно так же…

– А вот и нет, – перебила меня Мадлен. – Мужчины тратят все силы на поиски скрытого смысла, а женщины воспринимают все гораздо проще. Правда. Женщины просто читают, вот и все, – она обернулась и улыбнулась мне. – И вообще, откуда тебе знать? Ты ведь читаешь только книги, написанные другими мужчинами сотни лет назад, и ты сам говорил, что понятия не имеешь о том, как пишут о путешествиях – и вообще обо всем, что не имеет отношения к Европе. Для тебя даже поездка в Португалию – целое приключение.

Бабушка и профессор Уильяме рассмеялись. Я поднял руки:

– Я ничего об этом не знаю. Это правда. – Я был пристыжен.

– Не бери в голову, – сказала бабушка с притворным сочувствием. – У тебя впереди еще масса времени, чтобы начать учиться.

Дальше беседа потекла гладко, в ритме журчания фонтана. Я наблюдал и слушал, но в разговоре не возникало ничего кроме доброго юмора и искренней симпатии в глазах. И хотя я никогда не пытался отгадать, что на уме у моей бабушки – и тем паче у Мадлен, – мне казалось, что они поладили между собой. (Я подумал, что только полный идиот мог ожидать чего-то иного.) По предложению Мадлен бабушка заказала еще выпивку для всех, и лишь около полуночи мы достигли травянистого безумия «Аверны» – ликера, который по праву можно назвать ликером всех ликеров.

Когда мы уже уходили, бабушка спросила:

– А твой друг Уильям, как у него дела?

– Совсем забыл сказать: он собирается жениться.

Мы дошли до угла Виа Джустиниани, где находилась бабушкина квартира: это была плохо освещенная улица, которая, вероятно, не меняла свой облик на протяжении последних четырех столетий. «Мы представляем собой забавную группу», – подумал я, когда мы остановились перед огромной входной дверью с массивными железными петлями и рядами фигурных металлических скоб, покрывавших всю деревянную поверхность. Бабушка достала ключ, до смешного большой (словно он был изготовлен для какой-то средневековой сокровищницы), и вставила его в замок.

– Тут есть одна хитрость, – объяснила она. – Надо немного потянуть на себя – буквально на пару миллиметров, и тогда он легко поворачивается влево.

Она замешкалась на секунду. Потом меньшая по размеру дверь, врезанная в большую, бесшумно открылась, и мы друг за другом вошли внутрь. Воздух пах по-другому – старым камнем и кипарисом, растущим во дворе. Мы немного прошли в темноте, потом бабушка включила свет, и мы начали восхождение по скрипучей деревянной лестнице, которая вскоре свернула налево.

– Увы, мы с Джаспером всегда жили на самом верхнем этаже, – сказала бабушка, обращаясь к Мадлен, когда мы остановились на одном из пролетов лестницы, чтобы перевести дыхание. – Понятия не имею, почему так сложилось. Это сплошная мука. Особенно в моем возрасте. Но, по крайней мере, это означает, что визиты нам наносят только те, кто очень нас любит. Не правда ли, Фергюс?

Через некоторое время свет на лестнице погас. Я услышал, как профессор Уильяме щелкнул выключателем у меня за спиной.

– Правда, – ответил он, задыхаясь. – Совершенно верно.

По римским стандартам квартира у бабушки просто восхитительно просторная. Но все равно горы книг и манускриптов громоздились повсюду – они полностью покрывали огромный обеденный стол (за которым никто никогда не обедал), тянулись стопками вдоль всех стеллажей (там книги были сложены є уверенной небрежностью и практицизмом бывалого библиотекаря), возвышались башнями и пирамидами под ее любимой настенной картой («Европа: 1492 год»), лежали кучками вокруг ее любимого кожаного кресла, в котором она всегда читала, и постепенно, но неотвратимо захватывали комнату – и это несмотря на то, что в квартире был и отдельный кабинет, и спальня, тоже полная книг. А на место в бабушкиной квартире претендовали не только книги.

– Что делают здесь эти статуи? – поинтересовался я.

– И как вам удалось поднять их сюда? – добавила Мадлен.

Профессор Уильяме многозначительно прокашлялся.

Вдоль всей стены, сразу возле входной двери, стояла коллекция из пяти белокаменных статуй высотой примерно мне по плечо, под ногами у них лежал и страницы газеты «Стампа». Вокруг статуй на полу, тоже на газетах, валялось несколько фрагментов скульптур: рука, голова, кусок бедра, ухо.

– Ах, это. Я храню их для одного человека, – пробормотала бабушка, включая многочисленные светильники. – Не беспокойтесь, это не римские древности, и могу вас заверить: я их не крала. Это шестнадцатый век, второстепенный мастер. Теперь сварю кофе, а затем мы…

– Мадлен, – профессор Уильяме прервал ее на полуслове. – Я хочу выкурить трубку на террасе. Не присоединитесь ко мне? К сожалению, Грейс не разрешает курить в доме. Кажется, это вредно для рукописей. Но снаружи можно делать все, что вздумается. Мы вдоволь накуримся, чтобы потом перетерпеть еще часок, а я вам покажу панораму города.

– Это было бы здорово, – Мадлен сказала это с искренним энтузиазмом.

Они открыли двери, ведущие на террасу и расположенные в дальнем конце комнаты, и на мгновение в квартиру проник далекий городской шум. А потом двери закрылись, и все снова стихло.

Я прошел в кухню следом за бабушкой и смотрел, как она роется в буфете, где у нее хранился кофе.

– Тебе помочь? – предложил я.

– Нет-нет. Конечно нет. Как думаешь, что лучше: «Кибо-чагга» или «Сан-Августин»? Что предпочтет Мадлен?

– Ей понравится все, что бы ты ни приготовила.

– Это я понимаю, Джаспер. Я просто хотела бы подобрать – ну, ты понимаешь – оптимальный вариант.

– «Кибо-чагга».

– Отлично, – Бабушка взяла нужный пакет, раскрыла его и насыпала зерна в электрическую кофемолку. – Значит, будет «Кибо-чагга».

Высокий резкий гул заполнил кухню. Бабушка встряхнула кофемолку и еще раз на мгновение включила ее. Она обернулась ко мне, одновременно поднося перемолотый кофе к носу.

– И не спрашивай меня, что я о ней думаю, Джаспер, потому что это нечестный вопрос.

– Что ты о ней думаешь?

Она улыбнулась:

– Я ничего не думаю.

– Нет, думаешь. Ты всегда и обо всем думаешь.

– Не будь дурачком и не остри.

– Извини. Но все равно: что ты думаешь?

Она достала чашки для эспрессо и пожала плечами:

– Что ты хочешь от меня услышать? Ты хранишь молчание в течение десяти лет обо всех своих отношениях – ты прилагаешь серьезные усилия, чтобы твоя частная жизнь оставалась по-настоящему частной, – и я тебе за это благодарна. А потом в один прекрасный день ты вдруг появляешься… с кем-то. Очевидно, ты испытываешь сильные чувства. Более того. Очевидно, что ты испытываешь очень сильные чувства – Она включила кофеварку. – И я не имею никакого права сомневаться в твоих решениях. Я доверяю твоим чувствам, потому что я знаю… Я знаю, что ты не склонен к необдуманным выводам.

– Ладно, бабушка, перестань изъясняться загадками. Что все это должно означать?

– Только то, что я уже сказала. – Она поставила чашки на крышку кофеварки, чтобы они прогрелись. – Правда, Джаспер, сам перестань. Я знакома с Мадлен меньше пяти часов. – Она проверила пар. – Может, взбить молоко?

– Не обязательно, – отмахнулся я.

– Хорошо.

– Я не прошу тебя делать глубокие заключения. Просто скажи: она тебе нравится?

– Повторяю, Джаспер, мое мнение не имеет никакого значения. Я умру…

– Бабушка!

– Я умру довольно скоро. А тебе придется жить с последствиями любого принятого тобой решения. Именно поэтому только твое мнение имеет значение. И дело в том… – Она нажала магическую кнопку, заставляющую пар устремляться в металлический сосуд и обрабатывать перемолотые зерна. – Дело в том, что я знаю: ты уже принял решение. Я вижу это по тому, как ты с ней обращаешься. И я рада за тебя.

Ее аргументация была настолько ясной и четкой, что я почувствовал себя обязанным возразить ей:

– Я вовсе не принял никакого решения!

Она внимательно посмотрела на меня, прежде чем вернуться к хлопотам вокруг кофе.

– Нет, принял. Ты совершенно определенно его принял. Иначе ты не стоял бы здесь и не спрашивал бы меня, что я думаю. Ты спрашиваешь, что я думаю, только в том случае, когда ты сам прекрасно знаешь, что думаешь ты. Так что не надо лгать – а если тебе так этого хочется, лги поубедительнее.

– Я запрещаю тебе говорить о том, что ты скоро умрешь. Это…

– Правда. Это правда, – она улыбнулась – без характерной для нее иронии, мягко и спокойно. – Джаспер, пора тебе перестать быть таким романтиком. Послушай меня, – она развернулась и посмотрела мне прямо в лицо. – Конечно, она мне очень понравилась. Да, да, это так. Я думаю, она умная и тебе никогда не будет с ней скучно. Полагаю, ты всегда будешь считать ее привлекательной, а это очень важно. Уверена, что она способна поладить с тобой, а ты с ней. Я думаю, она… как бы найти точное слово… она подходит тебе. В моем возрасте появляется инстинкт: чувствуешь, что людям по-настоящему нравится, потому что уже много раз видел нечто подобное. Да, она во многих отношениях равна тебе.

– Но что? Она вздохнула:

– От тебя ничего не скроешь, да?

– Но что?

– Но я думаю, возможно, ты будешь не слишком… не слишком удовлетворен.

– И что это должно означать? Бабушка, ты не можешь вот так сказать это и не…

– Джаспер, не надо злиться. Я…

– Я не злюсь. Я просто… Я просто хочу знать, что ты на самом деле думаешь, потому что… потому что мне важно знать, что ты думаешь. Я хочу – хочу знать – я…

– Хорошо, хорошо. О Боже, Боже, Боже мой. – Чашки были наполнены, но она не трогала их. – Если так сильно хочешь знать, – она покачала головой, – я думаю, что Мадлен несчастлива, и она использует тебя как средство преодолеть это – что, кстати, она никогда не признает. Может быть, родители. Может быть, просто глобальное невезение. Я не знаю. Она еще очень молода, а большинство людей испытывают значительное влияние родителей на протяжении первых сорока лет жизни, чем бы они ни занимались. И вполне возможно, что она начнет мучить тебя – чтобы хоть немного отдохнуть от собственных мучений, если хочешь. Следовательно, единственный вопрос, который ты должен задать себе: можешь ли ты мириться с этим? И если да, то как долго? Год? Десять лет? Всю оставшуюся жизнь? Потому что, как мне кажется, ты должен быть очень сильным и готовым перенести множество… превратностей, – бабушка глубоко вздохнула. – Я могу предположить, что она никогда не позволяет себе полностью расслабиться в эмоциональном смысле – правда? Она никогда не говорит тебе, что любит тебя, или даже, что она заинтересована в тебе; ты тратишь массу времени, пытаясь угадать ее чувства? – Я медленно кивнул. Бабушка продолжала: – С этим трудно жить – особенно мужчине. Я уверена, что у вас будут моменты близости – у всех они бывают, но большую часть времени она будет далека от тебя, как горизонт. И ты должен быть готов к тому что тебе придется годами заботиться о ней, в то время как она и не подумает заботиться о тебе.

Она помолчала, позволяя этим словам улечься в моем сознании, а затем на мгновение в ее глазах блеснула хорошо мне знакомая ироническая искорка:

– С другой стороны, она может оказаться именно тем, что ты всегда пытался – скажем так – найти. Человеком, который отвлечет тебя от собственной личности, раз и навсегда. Возможно, это тебе и нужно. И знаешь ли, не только худшие, но и лучшие браки – отношения, партнерство, называй это как угодно – основываются на взаимной необходимости и зависимости. Иногда это превращается в непрерывную борьбу. Иногда – в полное блаженство. Но с ней, полагаю, ты можешь быть уверен: у вас никогда не будет безмятежно спокойной и счастливой жизни, – она подняла руку, чтобы не дать мне перебить ее. – Да, я знаю, ты думаешь, что спокойная и счастливая жизнь – это нечто непереносимо скучное, и ты бы лучше умер, чем стал заурядным, или безразличным, или посредственным, – это моя вина. Я научила тебя так думать – но теперь сама я считаю иначе. Я чувствую, что многое можно сказать в пользу простоты, радости и реализованности – есть свое очарование в повседневности, которое часто недооценивают. Во-первых, так проще добиться результатов в любом деле. Во-вторых, так легче добиваться прогресса в других сферах жизни. Подумай об этом. Как бы то ни было, они уже возвращаются. Это все, что я могу сказать. Тебе пора назад, и придется снова приехать сюда, если захочешь еще что-нибудь от меня услышать. А с этого момента мои уста сомкнуты.

– Спасибо, – произнес я и обнял ее за плечи. – Я тебя понял.

– Нет, не понял. Кофе остыл, Я сделаю свежий. И, кстати, я не забыла: завтра я хочу взглянуть на твою работу.

После этого мы пошли в ночной клуб – там мы оставались часов до четырех или даже дольше – где-то в районе Тестаччио. На обратном пути я немного заблудился, и мы попали в Трастевере, пройдя через рынок на площади Сан-Козимато. Прилавки уже были установлены – женщина доставала из грузовика инжир, а продавец цветов расставлял лилии. Рука об руку, изрядно усталые, мы прошли дальше. На площади Санта-Мария начался дождь.