Ну вот, я поделился с вами кое-какими воспоминаниями, а то, похоже, вы во мне засомневались.

Я в тебе не сомневался.

Меня удивило, насколько он постарел. Когда видишься с человеком ежедневно, изменений не замечаешь, но после долгого перерыва требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к незнакомому облику.

Разве ты не видел его фотографии, телеинтервью, выступления?

Это совсем не то, что в реальности, лицом к лицу. Позднее, сидя в Овальном кабинете, я узнал все ту же кривую ухмылку — предвестницу всех дурацких острот. Она ничуть не изменилась. И наглость осталась прежней. Но глаза… в глазах появился легкий испуг. Как будто человек внезапно догадался, куда попал. Волосы потускнели, приобрели свинцовый оттенок и слегка поредели на макушке.

Кроме нас там присутствовала мелкота: Каторжник и Скунс, то есть мелкота в прямом смысле, коротышки, один краснолицый, с перекошенным ртом, другой безупречно одетый и подстриженный, самодовольный павлин, оба меньше, чем на портретах, и это было забавно.

Как ты их назвал?

У него была такая игра, и, надо признать, достаточно тонкая: в знак расположения он давал человеку прозвище, своего рода титул, а может, клеймо, каким метят бычков, и тем самым одновременно выставлял себя хозяином, показывал, что ты у него под колпаком. Как в случае с Персиком. Так что две ключевые фигуры в его администрации, настоящие заправилы, звались Каторжник и Скунс.

А какое прозвище было у тебя?

Меня он, криво ухмыльнувшись, тоже заклеймил. Я у него стал Андроидом.

Понятно.

Не в бровь, а в глаз, будто некий дендрит у него в мозгу вдруг заработал быстрее, чем миллиарды других. Потому что я и в самом деле был Андроидом. Постучишь по мне костяшками пальцев — отзовется лязг металла.

Вот, значит, как.

Он не задал Андроиду ни одного личного вопроса: как сложилась его судьба, женат ли он — то, о чем спрашивает любой мало-мальски заинтересованный собеседник. Можно было подумать, мы по-прежнему однокурсники.

Скорее всего, на тебя завели досье.

Неужели он стал бы читать такую муть?

На всякий случай.

Да, ко всеобщему изумлению. Потому что мне прежде всего отводилась роль приманки. Когда меня вызвали в Овальный кабинет, я пришел пораньше, в приподнятом настроении.

Садись вот туда, Андроид, и помалкивай. Не глазей, не удивляйся. Возьми журнал и читай. Как будто ожидаешь приема у стоматолога.

И пока я сидел в сторонке, он занимался утренними делами, принимал государственных чиновников, проводил летучки, никак не комментируя мое присутствие. Словно меня там и вовсе не было, словно у посетителей обман зрения. Может, мне отводилась роль агента секретной службы — правда, совершенно невязавшаяся с моей внешностью. Но коль скоро он делал вид, что меня не замечает, другим оставалось только следовать его примеру. Могу представить, как он повеселился, сидя с непроницаемой физиономией.

Тебе тоже понравился эта шутка?

А вам бы понравилась? Шутка заключалась в моей анонимности. Я стал его тенью. Как будто мы все еще делили комнату в студенческом общежитии. Через пару дней мое появление осветили в новостях, как принято в Вашингтоне. Еженедельник «Спектейтор» поведал, что у президента в Овальном кабинете маячит некто посторонний: «ЧЕЛОВЕК-ЗАГАДКА В БЕЛОМ ДОМЕ!» Мы с тобой — два сапога пара, заметил президент.

Представитель администрации Белого дома получил от Каторжника проект ответа. Репортеров ко мне, естественно, не подпускали на пушечный выстрел. Во мне видели закадычного друга президента, заехавшего на пару дней в гости к руководителю государства. Здесь была доля истины, но блогеры на это не повелись. Одни полагали, что для президента я стал тем, кем был Клайд Толсон для Дж. Эдгара Гувера. Другие заподозрили, что президент серьезно болен и должен постоянно находиться под наблюдением врача. Это уже было чересчур: глава президентской администрации счел, что меня слишком много. Мое присутствие вредило имиджу президента как лидера свободного мира. К тому же следовало учитывать соображения национальной безопасности. Не то чтобы я услышал что-нибудь интересное — эти люди разговаривали, как ходячие газеты. Но меня сослали в подвальное помещение, переоборудованное из чулана. Когда президенту хотелось пообщаться, он спускался туда без свидетелей.

А что насчет твоей Комиссии по нейробиологии при Белом доме? Почему я ничего о ней не слышу?

В том смысле, что советник президента по науке пребывал в неведении? ЦРУ и Агентство национальной безопасности меня проморгали. В ином случае у них замелькали бы циркуляры. Полетели головы. Мне пришлось бы и вправду заниматься той работой, на какую меня взяли. Нет, приподнять завесу тайны было просто невозможно. Помните, мне приказали помалкивать.

Идея Персика.

Вот-вот. Как и все остальные, он не желал видеть меня наверху. Однажды утром я услышал, как он на меня кричит. Когда я входил в Овальный кабинет, он выскочил мне навстречу, загородив собой дверной проем. Но мой старинный приятель всего-навсего пожелал выпить со мной по чашке кофе и поговорить о чем угодно, кроме своего президентства. Его война терпела крах. Он вторгся не в то государство. Вы даже не представляете, какую это внушает тревогу.

Невероятно.

Что здесь невероятного? По-вашему, я выдумываю?

Да нет, просто…

На день-другой я стал сенсацией, а потом все загадочным образом вдруг исчезло. Где вы были в это время? Именно вы. А если не исчезло, то сохранилось в досье, должно было сохраниться.

В каком досье?

Бросьте, док, имейте хоть каплю уважения. Вам известно, как в когнитивной науке понимается телепатия? Это не эстрадный трюк с участием публики.

Разве?

Конечно. Телепатия — это активность височно-теменного соединения, позволяющая нам в процессе социальной жизни распознавать дедуктивным, интуитивным способом мысли окружающих. Их настроение: радостное, тоскливое и так далее. Телепатия — это наш способ характеризации человеческой чувствительности: например, в тех случаях, когда собеседник изображает неведение.

Жаль, что у тебя сложилось такое ощущение.

«Пост» и «Таймс» докопались до моей прежней жизни: два брака, одна смерть, один развод, один ребенок, отданный на воспитание, и один, умерший в младенчестве. Я зауважал журналистские расследования. Они сродни некрологам: передают все, кроме чувств. Газетчики выяснили мой средний балл в колледже: три целых и двадцать пять сотых, как реабилитация моего мозга. Поместили на первой полосе «Пост» старую фотографию из студенческой газеты: соседи по комнате, оба с улыбками во весь рот, обнимают друг друга за плечи. Тогда мне впервые бросилось в глаза, что мы с ним похожи, если не считать, что у меня вьются волосы. В студенческие годы между нами существовало почти фамильное сходство. С тех пор я, не в пример ему, сильно сдал. Уверен, вы об этом кое-что знаете. Иначе меня бы здесь не было.

Доброе утро всем в этой аудитории. Доброе утро, красное лицо и кривая ухмылка. Доброе утро, крахмальная сорочка и кудрявая шевелюра. Сегодня мы поговорим о сознании. Где оно возникает? Как себя использует? Идет ли на сотрудничество? Ищет ли преимуществ? На чем учится — пока миллиарды нервных клеток, зарождающихся в рефлекторных дугах, сверяют, адаптируются, перестраиваются, множатся, реагируют своим поведением на стимулы внешнего мира — в процессе естественного отбора или, по Эдельману, нейродарвинизма? Касается ли это тебя, красавчик, разжигатель войны? Достигла ли в тебе кульминации эта эволюционная мозговая деятельность? В свою очередь, Крик ставит во главу угла роль ограды мозга или, возможно, таламуса. Долой оградофобию! Вперед, к таламусу! Души у тебя в любом случае нет. Равно как и у Эдельмана, и у Крика. И у этого, с кривой ухмылкой, тоже, хотя мы будем ломать копья, доказывая обратное. Но это будет притворство мозга. С мозгами надо держать ухо востро. Они раньше нас принимают решения. Ведут нас к тихому омуту. Отрекаются от свободы воли. Дальше — больше: если рассечь мозг посредине, левое полушарие и правое полушарие начнут функционировать как самодостаточные, и одно не будет знать, что делает другое. Но я о таких вещах не задумываюсь, потому как ты сам уже не будешь управлять мышлением. Иди за своей звездой — вот и все. Живи допущениями социально конструируемой жизни. Презирай науку. Худо-бедно веруй в Бога. Не зацикливайся на неудачах. Оправдывайся только перед зеркалом в ванной.

Эти люди вызывали у тебя сильную неприязнь, правильно я понимаю?

Каторжник и Скунс были самоназначенными стратегами вселенского масштаба. За ними шли колонны идеологов и бойцов мозгового центра. Президент всего лишь затесался в их ряды. Эту троицу связывали непростые отношения, и временами он невольно чувствовал, что те двое превосходят его не только числом, но и задатками. Не кажется ли вам, что он, поддаваясь на их уговоры, пусть даже самые убедительные, не противоречащие его интуиции, всякий раз испытывал некоторую досаду? Я так понял, что он использовал меня в качестве раздражителя, острого штыря, чтобы только их позлить, зная, что для них принудительное прослушивание моих лекций о всемирных достижениях нейробиологии равносильно оскорблению.

Он прямо так и говорил: Андроид (с хитрой улыбочкой), расскажи-ка нам о достижениях всемирной нейробиологии.

Могу сообщить, господин президент, что в Швейцарии сейчас ведется работа над мегакомпьютером, который сможет превзойти человеческий мозг. Медленно, но верно создается схема для имитации синаптических, нейронных возможностей мозга. При всей сложности нашего мозга число элементов, заставляющих его работать, конечно. Значит, создание мозга, функционирующего вне телесной оболочки, — это всего лишь вопрос времени.

Неужели это правда?

Буквально такой вопрос и задал мне с иронической усмешкой Каторжник. Не грузишь ли ты нас древними фильмами в жанре научной фантастики? Президент не знал сладу со своими приспешниками, Каторжником и Скунсом, которые, по сути, захватили все позиции принятия важных решений. Поэтому следующей его шуточкой стало заявление о том, что я, специалист в области мозга, на их примере занимаюсь исследованием руководящих мозгов. Им было не продохнуть, их ждали неотложные дела, военные задачи, а он еще измывался.

У вас, похоже, неплохие мозги, говорил он. Перспективные, как нефтяное месторождение: можно бурить.

Те двое не скрывали своего раздражения. В их глазах президент был дофином, начисто лишенным авторитета, а тем более устойчивости внимания. Их веру в собственное превосходство подрывало то, что он был избран на свою должность законным порядком, а они — нет. Он мог изображать президентскую поступь, направляясь к личному вертолету, но не был по-настоящему августейшей особой, какими, по их мнению, стали бы они на его месте. [Задумывается.] В других странах такие люди устраивали государственные перевороты.

И ты все это понимал?

Находясь в одном помещении с президентом Соединенных Штатов, поневоле становишься сверхнаблюдательным. Тех двоих мое присутствие бесило. Ко всему прочему, я был уверен, что по указке президента начну эксперимент по изучению мышления. Они и без того подозревали, что я разглядываю их под микроскопом; так почему бы и нет? Был ли в истории Соединенных Штатов хотя бы один случай, чтобы частному лицу подвернулась такая возможность? Но действовать следовало без промедления, пока президент не утратил интереса. Времени оставалось в обрез.

Каторжник и Скунс сделали себе карьеру в правительственных кругах. Их мозги были подключены к устойчивой нейронной схеме, которая обнаруживала себя в риторике войны, лишения свободы, пыток, политической власти, слухов, секса и денег. Поэтому я прочистил горло и, выдав каждому блокнот и карандаш, изложил суть игры «дилеммы заключенного». Отправлять их, как школяров, за дверь я, конечно, не стал, а просто побеседовал с каждым наедине и попросил его представить, что они плели сети заговора с целью свержения правительства, о чем стало известно президенту, потому как другой заговорщик проболтался. Теперь мой собеседник мог либо хранить молчание, либо в свой черед предать сообщника. Их выбор, объяснил я, в той или мере повлияет на решение генерального прокурора. Каждому предоставлялась возможность сдать или выгородить сообщника.

И они согласились в этом участвовать?

Как дети, получившие задачку. Сели на диваны в разных концах Овального кабинета спиной друг к другу и склонились над блокнотами: то хмурились, то закрывали глаза, то терли лоб — как-никак, они выполняли тяжелую умственную работу. Я заранее предупредил, чтобы они не переглядывались, но мог этого и не делать. В конце-то концов, мы погрузились в теорию игр. Выдашь сообщника — тебе же будет хуже, поскольку тем самым ты признаешь собственную вину; не выдашь — так он выдаст тебя, будет отпущен на свободу, а тебе впаяют пожизненное. И только при условии, что ни один не предаст другого, дело будет закрыто.

И что же было дальше?

Те двое занимали различные должности при нескольких правительствах. Теперь они поднялись до самых верхов.

Каким образом?

А кто лучше из них разбирался в тонкостях политики? Естественно, каждый, выбирая оптимальный для себя исход, мог только предать.

Как же хохотал президент, когда я показал ему их решения, записанные черным по белому. Этого следовало ожидать, сказал он.

Таким образом, ты проявил себя, правда?

Но иллюзий не питал. Ему потребовался сторонник, свой человек, но надолго ли? Он подарил мне маленький значок в виде флага, какой носят патриоты.

Вот как?

И даже сам приколол его мне на лацкан, как медаль. Так я был причислен к хорошим ребятам. И тем не менее в должности директора фантомной Комиссии по нейробиологии при Белом доме я продержался меньше трех недель.

Которые, так сказать, равнялись целой жизни.

Да. Однажды, в конце рабочего дня, президент повел меня на третий этаж и показал спальню Линкольна. Естественно, в бытность президентом Линкольн ни разу там не ночевал.

Может, она служила кабинетом?

Как бы то ни было, массивная мебель в викторианском стиле и тяжелые шторы говорили о том, что Линкольн вполне мог бы облюбовать эту спальню. Я поприветствовал обитателей…

Обитателей?

Видите ли, по личному распоряжению президента туда пускали на одну ночь щедрых спонсоров. Я увидел довольно спокойную чету, нисколько не кичившуюся близостью к главе государства; у мужа седины было на несколько десятилетий больше, чем у жены. Они распаковывали чемоданы. Когда смотришь на деньги, у них обнаруживается человеческое лицо. Мы дружно склонились над копией Геттисбергского обращения, лежавшей под стеклом на письменном столе.

Значит, тебе довелось побродить по Белому дому.

Как я заметил, молодая жена отличалась высоким ростом и хорошей фигурой, но лицо выглядело каким-то фаянсовым, а глаза смотрели на меня, но будто не замечали моего присутствия. Золотистая лавина волос блестела в неподвижности, словно покрытая слоем шеллака. Окажись рядом со мной рядом Брайони, бедная моя девочка, она бы стушевалась — но только в первый миг — от соприкосновения с незнакомым срезом американской жизни. В свою очередь, эта женщина, глядя на простое, дивное в своей чистоте личико Брайони, на сияющие безыскусностью голубые глаза, упала бы духом, потому что всю жизнь изображала несвойственную ей искушенность.

Тебе хватило одного взгляда на нее, чтобы это понять?

Воспоминания о Брайони давали мне большие преимущества в плане восприятия. Словно во мне по-прежнему жила частица ее разума.

Такие возможности открывает когнитивная наука?

Пожалуй, нет. Скорее, такие возможности открывает страдание.