– Я записала тебя к доктору, Джон, – как-то сказала мне Дот.

– Зачем, мам?

– Просто чтобы проверить твой вес, сынок, – как ни в чем не бывало ответила она. Прозвучало это так, словно намечался обычный осмотр, но это было не так.

Ко второму году обучения в старшей школе я стал толще, чем когда-либо.

Мама никогда не говорила со мной о моем весе, но, видимо, решила, что пора действовать. Я по-прежнему время от времени боксировал, но при этом совершенно не худел. Я даже толстел. Когда мы пришли на прием, мне было ужасно неловко даже стоять перед врачом без рубашки, пока он проводил всякие измерения. Поставив меня на весы, он передвигал гирьки все дальше, пока не обнаружилось, что я вешу восемьдесят четыре килограмма. А ростом я был всего метр тридцать! Я страдал ожирением, и доктор сказал Дот, что боится, как бы мой вес не повредил сердцу. Он решил, что мне нужно обратиться за помощью к специалисту. Я не задавал вопросов. Мне хотелось одного: как можно быстрее натянуть рубашку и покинуть кабинет.

* * *

Вскоре после этого мама сказала, что во время летних каникул мне придется несколько недель провести в больнице святого Варфоломея, «где мне помогут немного похудеть» – так она выразилась. Лежать в больнице мне не хотелось, но и быть толстым мне тоже не нравилось, поэтому я просто кивнул.

Больница святого Варфоломея, или сокращенно – Бартс, находится в Смитфилде, в лондонском Сити. Это огромное старинное здание, к которому примыкает норманнская церковь. Мама сказала, что ей почти тысяча лет. А еще, что эта церковь выжила в Великом лондонском пожаре и во время Второй мировой войны, и это самое безопасное место на земле. Когда мы подходили ко входу, я заметил, что некоторые люди кидают монетки в пруд, и остановился на минутку, вглядываясь в воду.

– Ого! Ты только погляди, какие огромные золотые рыбки, мам! – воскликнул я.

– Это декоративные карпы, милый, – поправила меня какая-то старушка, ковылявшая мимо в ходунках.

Я был очарован и в то же время испуган – никогда в жизни я еще не видел такого здания. Позже я нарисовал множество лондонских домов, но так никогда и не пробовал передать красоту деталей и величественность Бартса. Окрестности тоже были великолепны – как иллюстрация из исторической книги, – но у меня не было времени насладиться их видом, ведь я гораздо больше переживал о том, куда направлялся.

Из-за специфического запаха и жары в палате у меня разболелась голова, а медсестры в накрахмаленной форме, которые с шумом толкали металлические каталки, пугали меня. Моя кровать оказалась рядом с кроватью парня лет пятнадцати, у которого была сломана нога. Четверым остальным ребятам из нашей палаты удаляли гланды. У нас было мало общего, за исключением того, что мы отчаянно скучали по дому и изо всех сил старались не показывать этого. Я впервые оказался вдали от дома.

* * *

Медсестры будили меня в семь утра и заставляли бегать по саду и вверх-вниз по лестнице, которая, как я позже узнал, была украшена потрясающими фресками Уильяма Хогарта. После утренней зарядки я посещал физиотерапевта, а затем специалиста, который в первый день посадил меня на своеобразный велотренажер, подключенный к спидометру, и я проехал на нем семь миль, хотя и задыхался и сопел при этом, словно рудокоп, который курит одну сигарету за другой.

Родителям позволяли навещать меня после обеда. Однако Дот часто приходила одна. По-моему, в те времена они с Джерри не очень ладили, но я не осмеливался спросить почему. Мне вполне хватало и ее одной – я просто радовался знакомому лицу. Обычно она проводила со мной несколько часов между своими рабочими сменами. У меня складывалось впечатление, что она оставалась бы и дольше, если бы могла, чтобы подольше не возвращаться к Джерри в Президент-Хаус. Дот могла часами болтать с другой матерью, чей сын лежал в нашей палате, а я сидел в постели, рисуя или копируя картинки из старых журналов. Я не был привередлив: мне подходили и «Удар!», и «Оглушительные хиты». Я мог рисовать и футболистов, и голову Саймона Ле Бона.

Я провел в больнице две недели, а затем еще три месяца посещал стационар. Моя диета исключала чипсы, шоколад и сладкую газировку, в неделю мне позволялось съесть всего одну порцию жареной картошки. Дот обычно готовила на ужин сосиски с картофельным пюре, или печень, или бекон – и все, что можно было жарить, жарилось, но теперь это тоже пришлось прекратить. Теперь у нас постоянно были фрукты и овощи, сваренная на пару рыба с соусом из петрушки и яйца-пашот – ко всему этому я быстро привык, и еда стала приносить мне удовольствие.

Вес уходил, и к Рождеству на второй год обучения в старшей школе я весил уже всего килограммов шестьдесят. Я больше не был «толстяком», и это стало огромным облегчением. Потеря двадцати пяти килограммов изменила мою жизнь: помню, я смотрел в зеркало и не мог поверить глазам. Я расправлял плечи и чувствовал себя выше. Я чувствовал себя другим человеком: у меня по-прежнему были способности к рисованию и Задира, но я впервые был в такой хорошей форме. Все складывалось очень хорошо.

Оглядываясь назад, я вижу, что, хоть потеря веса и была прекрасна, мое поведение в школе, как ни странно, становилось все хуже. Я стал более задиристым и озорным, чем раньше. Может быть, так начинался подростковый гормональный бунт, но, как бы то ни было, совладать с этим я никак не мог. Школа наскучила мне, и даже мистер Гловер, который по-прежнему разрешал сидеть на задней парте на любом его уроке, уже не мог удержать меня.

– Не хочешь устроить выходной? – спросил меня как-то утром парень постарше. – Давай с нами?

Я знал, что этот здоровяк входит в группу старших ребят, которые частенько собираются на лестнице подземной парковки и редко ходят в школу. А еще я знал, что они не только курят. Парень, который меня позвал, нюхал растворитель «Типпекс» и жестянки из-под газа для зажигалок. В те редкие дни, когда он добирался до школы, он засовывал банку в рукав своего блейзера и делал вдох-другой прямо на уроке или мочил рукав растворителем, прижимал мокрую ткань к лицу и вдыхал пары.

Но это не остановило меня и я примкнул к его банде. Втайне мне даже было приятно, что меня пригласили. Пока я был толстым, такого со мной не случалось, поэтому меня не пришлось просить дважды.

– Дайте Джону попробовать, – сказал здоровяк, как только мы встретились с его приятелями в темном углу парковки.

Один из ребят протянул мне бутылку растворителя «Типпекс», и все стали советовать мне вылить немного жидкости на рукав и вдохнуть.

– Это круто, Джон! – крикнул здоровяк. – Попробуй!

Я вдохнул, даже не подумав. Мне казалось, что пара вдохов не причинит никакого вреда. Растворитель можно было купить в магазине или стащить из школьного чулана, так что он вряд ли был запрещенным веществом. Голова тут же закружилась, и мне это понравилось. По прошлому опыту я знал, что не каждый прогул сулит такое веселье, поэтому с радостью присоединился к парням, которые подстрекали друг друга нюхать все больше. Мы шатались по улицам, катались на автобусах, болтали о всякой ерунде и просто прожигали жизнь. Время пролетело незаметно, и на следующий день я пришел за новой порцией впечатлений – так я думал.

– Вот, попробуй! – снова сказал здоровяк, но в этот раз протянул мне жестянку с газом для зажигалок.

Его приятели хихикали. Было всего девять утра, но они уже нюхнули газа и явно радовались жизни. Они показали мне, как нюхать, и я сразу понял, что эта штука гораздо круче растворителя. Было такое ощущение, что мой рассудок слегка повредился. Меня накрыло, и день прошел еще быстрее, чем накануне. Казалось, будто я повернул выключатель и отправил сознание в другие миры, где зрение и прочие чувства уже не справлялись, и все становилось размытым и нерезким или просто не совсем нормальным. Мне нравилось чувствовать себя не совсем нормальным.

Несколько недель, а то и месяцев, я время от времени нюхал «Типпекс» и разные аэрозоли. Почти все время я проводил с ребятами, появляясь в школе только тогда, когда оттуда звонили Дот или когда Джерри угрожал, что, если я не образумлюсь, то он выставит меня за дверь и отправит в детский дом или к Джимми Долану.

Я испытывал терпение Джерри и Дот, но при этом любил их до беспамятства и не мог себе представить жизни без них. Я ненавидел себя всякий раз, когда доводил Дот до слез, и терпеть не мог, когда Джерри выходил из себя и орал на меня. Учителя могли кричать и неистовствовать сколько влезет – я просто не обращал на них внимания, но любая трепка Джерри расстраивала меня, ведь я любил его и мне было не все равно, что он обо мне думал. Но все-таки угрозы Джерри не настолько пугали меня, чтобы я исправил свое поведение.

Чем старше я становился, чем легче мне было пропадать с радаров. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, родителям было уже хорошо за сорок – по современным стандартам они были не такими уж старыми, но вырастили четверых детей при вечной нехватке денег, и Джерри уже начинал выдыхаться. Да и кто бы мог его в этом винить?

В конце концов меня начали мучить головные боли, но, как глупо это ни звучит, я не связывал их со своим пристрастием к растворителю. Дот переживала, так как голова у меня болела сильно, и это было похоже на мигрени, от которых она сама страдала. Она отвела меня к врачу, который задал кучу вопросов, чтобы выяснить, когда они начались. Я наврал, и мы вышли из кабинета с рецептом на серьезные болеутоляющие. Каждый день я принимал максимальную дозу и продолжал нюхать клей. И по-прежнему недоумевал: почему у меня болит голова!

Однажды Дот пришла домой, выдернула из розетки телевизионный провод и влепила мне оплеуху.

– За что?!

– Сейчас узнаешь, – ответила она, дрожа от возмущения, и, открыв сумочку, достала пакет с клеем.

– Я нашла это у тебя в комнате!

– Ох, мам, извини…

– Не нужны мне твои извинения! Говоришь, голова болит?! Не знаешь почему?! Я тебе покажу чертовы головные боли, Джон…

Я думал, что она снова ударит меня, но она просто упала на диван и заплакала. Я извинялся снова и снова. Дот выглядела ужасно усталой и встревоженной. Не в силах вынести этого, я попытался успокоить ее.

– Это просто ради смеха, – сказал я. – Не думал, что ты найдешь. И у меня нет зависимости. Ничего такого! Не думаю, что головные боли вообще связаны с клеем…

Дот проплакала всю ночь, а на следующий день снова повела меня к врачу и выложила пакет с клеем на стол.

– Похоже, я нашла причину его головных болей, – сказала она. – И хочу, чтобы Джону помогли. Нас с отцом он слушать не будет.

Через несколько недель меня записали на прием к «мозгоправу». В те времена никто не использовал слов «психолог», «психиатр» и тому подобное. Мы должны были попасть к «мозгоправу», который собирался выведать у меня, почему я занимался глупостями и нюхал клей. В клинике я ожидал увидеть только одного врача, но передо мной оказалось полдюжины мужчин и женщин. Они сидели полукругом, и некоторые из них были в белых халатах. Меня посадили перед ними на стул, и они принялись по очереди задавать вопросы.

– Тебе неуютно дома? – спросил один.

– Нет, – ответил я. – Родители балуют меня.

На этот раз я не лгал. Я любил родителей и не мог представить себе жизни без них. Они одевали и кормили меня, а если я чего-нибудь хотел, то всегда это получал. Другим ребятам приходилось справляться самим. Дома у них было грязно, матери пили, а отцы дрались. Моя жизнь была совсем другой, и когда я сказал, что мое детство было идеальным, то искренне в это верил.

– У тебя проблемы в школе? – спросил другой.

– Нет, – ответил я, помолчав. – Я ее просто ненавижу.

– Что именно ты ненавидишь?

– Все.

– Должно же быть что-то, что тебе нравится. Назови что-нибудь.

– Уроки рисования, пожалуй. И все. Все остальное я ненавижу.

* * *

Я пообещал Дот, что больше не буду общаться с теми парнями и прекращу эксперименты с растворителями. Я дал это обещание на Рождество, и в подарок получил набор особенных ручек: если окунуть их в воду, можно было рисовать на картоне как будто красками. Получалось замечательно, и я стал рисовать сам, а не срисовывать картинки из комиксов. Я чувствовал себя настоящим художником с мольбертом и кистью в руках – единственное отличие заключалось в том, что я использовал фломастеры. Ведь при копировании цвет мне, в общем, был не нужен. Обычно я срисовывал изображения варваров или готичных персонажей вроде семейки Аддамс. Я рисовал страшных девочек с длинными космами, как у ведьм, жутких старух и странноватых мужчин и женщин с темными кругами под глазами. Я никогда не доводил работу до конца, у меня получались только наброски, но я рисовал не для кого-то, а для себя – чтобы получить удовольствие и прикинуть, что еще я могу нарисовать.

Однажды Дот сунула один из моих рисунков в свою сумочку, чтобы показать друзьям на работе. Она прибирала в офисах в районе Смитфилдского мясного рынка, и один из торговцев заметил мою картинку, когда ее передавали из рук в руки.

– Кто это нарисовал? – с интересом спросил он.

– Мой сын Джон, – гордо ответила Дот.

– Спросите его, не придумает ли он для нас логотип?

Этот человек искал художника, чтобы тот придумал логотип для его компании, который будет красоваться на борту грузовиков.

– Вы заплатите? – спросила Дот.

– Пятерку за каждый грузовик, на котором появится логотип, – ответил он.

– Я спрошу его, – ответила Дот. Ведь это был реальный шанс подзаработать.

Когда она рассказала мне, я воодушевился. Впервые кому-то, кроме членов моей семьи и мистера Гловера, понравилось то, что я делал. Я тотчас принялся за работу и стал перебирать стили и образы. Мне хотелось создать что-то оригинальное. Что-то, что будет бросаться в глаза.

Я решил прогулять школу и отправился на Смитфилдский мясной рынок, чтобы посмотреть, как выглядели логотипы других компаний. На этот раз я не чувствовал себя виноватым из-за того, что пропускал занятия, – я рассудил, что, раз уж я собирался стать известным художником, то это шаг в правильном направлении.

Вернувшись домой, я попробовал нарисовать логотип, но ничего не получалось. Может, потому что мне впервые нужно было сделать что-то на заказ, а может, мне тогда не хватало веры в свои способности. В итоге я нарисовал веселого мясника в полосатом фартуке с ножом, занесенным над веселым цыпленком. Это было слишком прямолинейно, и я понимал, что могу сделать лучше, но надеялся, что этого хватит. В конце концов, торговец ведь обратился именно ко мне. Но, когда я показал рисунок Дот, она сказала: «Не думаю, что это именно то, что нужно. Но ты молодец». Тем все и кончилось. Я получил первый заказ, но не справился с ним. Но больше всего меня обидела реакция матери. Она всегда поощряла мои занятия рисованием, но на этот раз ей как будто было неловко – она даже не попыталась показать мой рисунок заказчику.