Шордич-Хай-стрит теперь совсем не была похожа на ту спокойную старую улицу, которую я помнил с детства. Вокруг было полно суматошных молодых и стильных людей, слышался постоянный гул голосов. Вид на Сити, на Бродгейт-Тауэр и другие небоскребы, возвышавшиеся вдалеке, заставил меня осознать, как быстро меняется эта часть Лондона. Больше всего удивляло, как легко городская культура смешивалась тут с офисным миром. Чуть в стороне от великолепных небоскребов стояли старые промышленные здания, расписанные яркими граффити, поражавшими проработкой деталей. Я слышал о Бэнкси – а кто о нем не слышал? – и знал, как много он сделал для того, чтобы поднять репутацию уличных художников, но я и представить не мог, что уличное искусство стало таким популярным. В моем словаре не было даже подходящих слов для этого. Оказавшись в районе, где искусство присутствовало так явно и было настолько неотделимо от окружающей среды, я почувствовал себя как дома.

Светило солнце, в воздухе стоял гул, будто весь район вибрировал, как живой. Ребята из Сити в строгих костюмах выходили из баров, работяги в пыльных комбинезонах жевали бутерброды, девушки в модных шмотках разглядывали витрины, а толпы студентов просто шатались по улицам.

На тротуаре сидел старик и просил милостыню. На плечи у него был накинут большой стеганый спальный мешок, хотя день выдался на редкость теплым. Никто не воротил от него нос, и я видел, как самые разные люди, проходя мимо, кивали ему и давали шиллинг. Это грело сердце. Та первая прогулка по Хай-стрит произвела на меня огромное впечатление. Я почувствовал, что вступил в новый мир.

Собравшись с духом и достаточно осмелев, я пробрался с Джорджем в маленький, но многолюдный уголок недалеко от заправки «Тексако» в конце Хай-стрит рядом со станцией надземной железной дороги. Я привык подходить к пассажирам и просить мелочь у станций надземки «Тауэр-Хилл» и «Ливерпуль-стрит», но тут я почувствовал себя гораздо спокойнее. Я сел на тротуар и посадил Джорджа рядом.

Я поставил перед собой бумажный стаканчик и некоторое время просто молча сидел, впитывая атмосферу и наблюдая, как вокруг течет жизнь. Люди стали кидать в стаканчик деньги, не дожидаясь моей просьбы, некоторые заводили разговор: хвалили Джорджа, спрашивали, как его зовут.

В теплую погоду просить всегда легче, ведь люди идут не так быстро, да и настроение у них лучше, но я никогда не думал, что все может быть настолько легко. В Шордиче, очевидно, привыкли видеть бедняков и бездомных, так что я стал приходить на это место каждый день.

Мы всегда зарабатывали себе на еду и еще немного сверху.

Было приятно сводить концы с концами, не воруя, но это все равно не изменило мое отношение к попрошайничеству. Я всегда ненавидел это занятие. Каждый пенни, который я получал, вызывал у меня стыд и смущение. А то, что я занимался этим там, где вырос, на улице, по которой в детстве гулял со своей семьей, делало это в десять раз тяжелее. Я бы умер десять тысяч раз подряд, если бы мимо прошли Джеки, Малкольм или Дэвид. Все они жили неподалеку, и меня терзала мысль о том, что они могут увидеть меня. Я пообещал, что встречусь с ними снова лишь тогда, когда приведу себя в порядок. Тогда мне до этого было чертовски далеко. Но другого плана у меня не было, поэтому день за днем я приходил на Шордич-Хай-стрит. Мы с Джорджем выживали благодаря чужой доброте, и пока этого было более чем достаточно.

* * *

Несколько недель спустя я понял, что лучше сидеть на противоположной от заправки стороне дороги: там на тротуаре стоял один из зеленых технических ящиков, к которому я мог прислониться. Меня мучил артрит, а там сидеть было удобнее, да и вид оттуда был лучше. Слева был лондонский Сити, а старые викторианские дома на Хай-стрит стояли прямо напротив. Сочетание было ошеломляющим.

Я научил Джорджа сидеть со стаканчиком, как будто это он просит денег. Это преследовало две цели: во-первых, привлекало внимание, так что нам давали больше денег, а во-вторых, я чувствовал себя не таким жалким, ведь стаканчик стоял не прямо передо мной. Я с трудом верил, что Джордж смог достичь столь многого. Когда я впервые встретил его, он был свершенно неуправляемым. Я и подумать не мог, что выдрессирую его так, что он несколько часов подряд будет спокойно сидеть на шумной и многолюдной улице.

Я всегда думал о том, как бы выбраться с улицы и вместе с Джорджем начать нормальную жизнь. В Шордиче я видел самые разные проявления искусства и стал спрашивать себя, смогу ли заработать несколько фунтов, если начну рисовать. Некоторые образчики уличного искусства казались не особенно впечатляющими, и это заставило меня задуматься о том, чтобы использовать своей небольшой талант.

Как вы понимаете, я не лопался от уверенности в себе. Уже много лет я ничего не рисовал и даже не представлял, на что теперь способен.

«Не нужно, наверное, быть Пикассо, чтобы заработать несколько фунтов», – убеждал я себя, глядя на Джорджа и думая о том, что его нужно кормить и обеспечить теплым жильем.

– Что скажешь?

– Просто сделай это, – ответил Джордж, ну или ответил бы, если бы мог. – Давай начистоту, что еще ты умеешь делать?

– Ничего.

– Тогда вперед.

– Но что, если я разучился рисовать? Мы окажемся в полном дерьме.

– Никогда не узнаешь, пока не попробуешь. Да и что ты теряешь?

Такие мысли целыми днями, если не неделями, кружили в моей голове. Я продолжал тянуть время, но однажды мне стало так скучно просто сидеть и просить милостыню, что я принялся набрасывать одно из старых зданий напротив. Едва начав, я почувствовал возбуждение. У меня все получалось, а суета и толкотня вокруг, казалось, стихли, пока я прорисовывал архитектурные детали. Настроение поднялось, словно у меня появилась цель. Я не ожидал этого, а еще было очень приятно не сидеть без дела, ожидая, пока кто-нибудь бросит мелочь Джорджу в стаканчик.

Набросок оказался совсем не плох, и на следующий день я нарисовал то же здание, решив кое-что улучшить. Это был дом номер 187 по Шордич-Хай-стрит, в котором когда-то был магазин «Кожа и замша». Раньше я рисовал только лица и фигуры, но сейчас меня восхищали старые здания, которые я видел, сидя на тротуаре. Чем более обветшалыми они были, тем интереснее казались. Я выбрал самые старые и разрушенные здания, которые мог видеть оттуда, где сидел, и начал зарисовывать их в мельчайших деталях – с поврежденной кирпичной кладкой, осыпавшимися дверными проемами и выщербленными подоконниками. Я зарисовывал даже граффити и росписи, которые покрывали крыши.

Держа в руке ручку и рисуя, я ощущал приток свежего воздуха. Мне очень нравилось больше не чувствовать себя попрошайкой. Теперь я как будто говорил прохожим: «Я художник в поисках работы», а не: «Подкиньте немного мелочи…» Я не строил никаких планов или иллюзий, но чувствовал себя гораздо лучше.

Первые рисунки не были совершенны, но даже в самый плохой день я понимал, что мне просто нужно больше практиковаться. Поэтому я снова и снова рисовал одни и те же здания. Я учился, делая набросок за наброском. Тогда я не планировал продавать свои рисунки, ведь ни один из них не был окончен и я не считал, что они достаточно хороши, хоть и чувствовал, что двигаюсь вперед.

Кроме того, я понимал, что, даже если бы нарисовал здания на Хай-стрит так, что рисунки можно было бы продать, они не принесли бы мне много денег. Я начал думать, что смог бы больше заработать, если бы научился рисовать акварелью. Тогда я мог бы отправиться в Хэмпстед, нарисовать там несколько дорогих домов и попытаться продать рисунки их богатым владельцам.

– Дружище, пожелай мне удачи, – каждый день говорил я Джорджу, когда усаживался у зеленого ящика. – От этого зависит наше будущее.

Перед Джорджем всегда стоял стаканчик, и пес сидел очень спокойно. Каждый день он смотрел на стаканчик, затем переводил взгляд на мою бумагу и ручки, будто говорил:

– Пора бы уж тебе заняться делом.

Потом он садился и погружался в размышления, а я приступал к работе.

Как только набралось достаточно денег, я купил в художественном магазине чуть выше по улице хорошую бумагу и черные ручки с тонким стержнем. Снова и снова я рисовал ряды грязных каминных труб, покосившиеся телевизионные антенны, граффити и траву, которая росла на крышах, фрагменты зданий и мельчайшие детали кирпичной кладки.

Два дома – 187-й и 189-й по Шордич-Хай-стрит – я нарисовал не меньше двух тысяч раз, а то и больше, стараясь правильно передать все детали. Возможно, вам это покажется скучным, но мне так никогда не казалось. То, что я делал, не напоминало мне бесконечное копирование натюрморта, на котором изображена ваза с фруктами. Да, я каждый день сидел на одном и том же месте, но вид оттуда всегда открывался разный. Леса на зданиях и рукава для сброса мусора появлялись и исчезали, витрины магазинов менялись; дополнительное разнообразие вносили студенты, толпившиеся на тротуарах и одевавшиеся самым удивительным образом.

Городской ландшафт менялся и с каждым днем становился лучше. Я видел, как окружающее пространство прямо на глазах превращалось в огромную коллекцию уличного искусства и культуры, и мне хотелось запечатлеть старый Шордич, пока не станет слишком поздно. Я никогда не рисовал людей, мне были интересны только старые здания, но вдохновляла меня именно атмосфера улицы.

Через месяц или два я заметил, что у меня кое-что получается, и начал чувствовать себя настоящим художником, хотя иногда я смотрел на свои рисунки и думал, что это полное фуфло.

– Что скажешь? – спрашивал я Джорджа, когда он смотрел на меня.

Клянусь, он отвечал:

– Полное фуфло.

Я понимал, что мне нужно развиваться, но знал, что и сделано уже немало. Я выходил на улицу в любую погоду, не пропускал ни дня. Когда шел дождь, я обматывал себя и Джорджа черными мусорными пакетами, а когда становилось холодно, закутывал Джорджа в старое непродуваемое пальто. Я выворачивал его наизнанку и обхватывал рукавами спину пса, так что он оказывался внутри уютного одеяла. Он никогда не жаловался и, чтобы облегчить мне задачу, не двигался, пока я его укутывал.

– Эй, парень! Это, черт возьми, жестоко! – крикнул мне однажды какой-то пьяница. Была пятница, он вывалился из стриптиз-клуба «Браун», что находился неподалеку, и стал убеждать меня, что Джорджа нужно немедленно отвести домой.

– Думаю, тебе не стоит лезть в чужие дела, парень. Проваливай, – ответил я.

Другие люди иногда говорили то же самое, что этот пьяница, но не так агрессивно. Указывая на Джорджа, женщины спрашивали:

– Ой, а ему не холодно тут сидеть?

– Нет, – отвечал я. – Если я оставлю его дома, он свихнется. Ему нравится сидеть на улице.

И это было правдой. Стоило мне только открыть дверь квартиры, как Джордж вскакивал на ноги. Он всегда рвался на улицу гораздо сильнее, чем я. Если мне приходилось оставлять его дома, он скулил и выл.

– Только посмотрите, какой дуралей! – говорил я. – Я в магазин на углу. Вернусь через десять минут.

«Знаю я твои десять минут», – читалось у него на морде.

Однажды вечером я проходил мимо стриптиз-клуба на Хэкни-роуд и увидел, что один из вышибал вышел на перекур.

Я пару раз взглянул на него, пока он прохаживался по тротуару. Его лицо казалось знакомым, но мне понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, кто это. Это был мистер О’Брайан – один из надзирателей Пентонвиля! Именно он обратил внимание на мой рисунок кулачного боя. Он меня, наверное, не узнал, а может, не захотел узнавать, поэтому я не стал заводить с ним разговор. Но эта встреча и воспоминание о его похвале снова придали мне уверенности.

– Знаешь, дружище, я стану художником, – сказал я Джорджу в тот вечер. И я на самом деле чувствовал, что все будет именно так. – А еще я разбогатею, вот увидишь.

Джорджа мои слова, похоже, не впечатлили, и я продолжил:

– Брэд Питт сыграет меня в голливудском кино. Жаль, конечно, он ведь далеко не так красив, как я.

Я стал мечтать о том, как восстановлю отношения с Малкольмом и Дэвидом. Я часто думал о своей семье и, поверив, что смогу стать художником, представлял, как скажу им, что наконец-то победил себя и они могут мной гордиться.

Год назад, в начале 2009-го, я смотрел по телевизору местные новости, и вдруг диктор сказал: «Также в новогодний список награжденных попал почтальон Дэвид Райан…»

Оцепенев, я смотрел репортаж. Черт побери, мой старший брат Дэвид получил Орден Британской империи за общественную деятельность! Теперь он работал почтальоном, но продолжал три раза в неделю тренировать молодых боксеров в любительском боксерском клубе «Таймс». Он выполнял огромное количество волонтерской работы, помогал воспитывать трудных подростков. «Мама бы очень гордилась», – сказал он репортеру, и по спине у меня пробежали мурашки.

Дэвиду было за пятьдесят, и было очень странно видеть его спустя столько лет, но его история меня вдохновила. Я очень гордился им и отчаянно хотел восстановить отношения и наконец-то дать своим близким повод для гордости.

* * *

Я продолжал сидеть на тротуаре, даже когда валил снег. Пальцы синели от холода, а рисовать в перчатках не получалось. И все же я не позволял холоду одержать верх. Мой артрит разгулялся не на шутку, но я не останавливался. Слишком многое было поставлено на карту.

– Все это окупится, вот увидишь, – говорил я Джорджу.

– Давно пора, – казалось, отвечал он. Но никогда не жаловался, даже если стояли сильные морозы, шел град или дул ветер.

Наконец я скопил достаточно денег, чтобы купить Джорджу пальтишко потолще с подкладкой из овчины. Какие бы сюрпризы ни преподносила нам природа, он смирно сидел на тротуаре, словно всю жизнь только это и делал.

Я быстро освоился в местном сообществе и начал наслаждаться минутами, проведенными на Хай-стрит; каждый день мимо проходили одни и те же люди, они здоровались со мной и с Джорджем. В приютах и хостелах, где я провел долгие годы, я познакомился с несколькими бездомными и попрошайками из Шордича, и все они были с нами дружелюбны.

Как только я стал регулярно появляться на улицах района, они сказали, что место у банкомата возле «Теско» занимают по очереди, поскольку оно считается лучшим во всем Шордиче. Мне нравилось, что они соблюдают неписаные законы улицы. Но я не стал становиться в очередь, потому что был доволен своим уголком на противоположной стороне, и они отнеслись к этому с пониманием.

В холодные дни, когда Джордж был одет в овчинное пальтишко, люди просили разрешения сфотографировать его. «Ради бога», – отвечал я, надеясь, что в знак благодарности они бросят монетку в стоявший перед ним стаканчик. К сожалению, многие просто фотографировали Джорджа и уходили прочь.

В конце концов я сделал табличку, на которой написал: «Фотографируйте меня ради бога! Но, пожалуйста, бросьте пару монет в стакан, а не то укушу! Хорошего дня! Пес Джордж».

Люди видели, что я рисую, и понимали, кто я такой. У меня самого не было никакой таблички, но я как бы говорил всем вокруг: «Я безработный художник».

– Мне нравится, что вы не просите денег, – говорили мне. – Хорошо, что вы заняты делом.

По вечерам в пятницу и субботу мимо проходило довольно много парней из Сити, которые вываливали на улицу из спорт-баров. Они протягивали мне то десять, то двадцать фунтов. А я давал им один из своих рисунков, стараясь, чтобы все было по-честному. Это были просто этюды и неоконченные наброски, ведь я все еще набивал руку, но люди хоть что-то получали взамен.

Однажды ко мне подскочили двое агрессивных парней, оравших: «Эй, почему бы тебе, черт возьми, не найти работу?» Но я был готов к этому; я знал, что рано или поздно это случится.

Я уже некоторое время учил Джорджа лаять, когда показывал на кого-нибудь пальцем. Он быстро усвоил эту команду, как и все остальные уроки. Если он лаял без необходимости, я повышал голос и слегка шлепал его по заднице, но всякий раз, указывая на кого-нибудь пальцем, я позволял ему разойтись не на шутку.

Когда парни подошли ко мне, я не сказал ни слова. Я просто поднял руку и указал на них, и Джордж сразу оживился, зарычал, залаял и напугал парней до полусмерти. Больше они ни разу меня не беспокоили.

А еще я научил Джорджа сидеть абсолютно неподвижно, когда рядом появлялись другие собаки. Маленькие собаки его не интересовали, но при виде больших я всегда настораживался, потому что некоторые местные бродячие псы были весьма агрессивными.

Я тут же начинал без остановки отдавать Джорджу команды и замечал при этом, что, по мнению прохожих, несколько перегибал палку, ведь я действительно не замолкал ни на секунду, пока псы бродили поблизости.

– Стоять, Джордж. Молодец, стой тут, не отходи… – повторял я снова и снова.

Люди бросали на меня странные взгляды, но я не считал нужным оправдываться. Я до сих пор отдаю Джорджу команды, ведь именно такое обращение необходимо собакам его породы, особенно когда их спускают с поводка.

Само собой, не все собачники разделяют мои взгляды на дисциплину. Однажды какой-то парень с питбультерьером на несколько минут остановился на Хай-стрит поболтать с приятелем прямо около нас с Джорджем. Он совсем не следил за своим псом, и чертов питбуль молниеносно вцепился Джорджу в глотку.

– Прости, приятель! – сказал парень, когда я разнял собак. – Ужасно сожалею.

– Нечего извиняться, – ответил я. – Черт возьми, просто обучи его. Что, если бы он набросился на ребенка?

Я не говорю, что Джордж идеален, – до этого ему далеко. В конце концов, он ведь собака, да и отучить его от некоторых вредных привычек я не в силах. Одна из самых скверных: подбирать всякий мусор, который валяется на дороге. Сколько бы корма он ни съел, стоит ему унюхать брошенную коробку из-под еды на вынос, набитую обглоданными куриными костями и остатками картошки, как он тут же сжирает все вместе с картонкой.

– Ну ты и паршивец, – всегда говорю ему я.

Я регулярно даю ему средство от глистов, и я знаю, что проблема не в этом: такой уж он жадина по своей природе.

Но хуже всего в нем то, что он рассеянный. Когда мы переходим дорогу, за ним по-прежнему нужен глаз да глаз, ведь в Шордиче много машин и он легко может ошибиться, если я не напомню ему, что нужно идти рядом.

Примерно через год после нашего переезда в этот район я получил напоминание об этом. Был вечер пятницы, и я переходил улицу возле автозаправки. Из-за угла вывернул автобус, который остановился посреди дороги. Я обошел его спереди и притормозил, чтобы проверить, нет ли за ним машин, но Джордж не последовал моему примеру: обойдя автобус, он оказался на пути приближавшейся машины. Его сбили на скорости около двадцати миль в час, и он буквально оказался под колесами.

– Джордж! – закричал я.

Наши взгляды встретились как раз в тот момент, когда он упал. Я очень испугался, но он тут же встал и позволил отвести его на обочину. Я махнул водителю, показав, что его вины в случившемся не было, и взял Джорджа на колени.

– С ним все в порядке, приятель? – спросил меня какой-то парень на автобусной остановки. – У меня аж мурашки по коже.

– Похоже, все хорошо, – ответил я. – Джордж, ты в порядке?

Он посмотрел на меня и моргнул, словно сказав:

– Что это было?

Я проверил его грудную клетку и каждый сантиметр тела, чтобы удостовериться, что ничего не сломано. На нем не оказалось ни царапины. Он даже не дрожал! Думаю, я испугался больше: вспоминая об этом, я до сих пор вздрагиваю. Некоторое время после этого происшествия я не спускал Джорджа с поводка.

* * *

Прошло несколько месяцев. Я рисовал, сидя рядом с Джорджем на тротуаре, и мы уже стали частью нашей улицы. Наконец-то я ощутил, что у нас появился свой угол. Такого чувства у меня не появлялось с раннего детства, когда я жил в Президент-Хаусе.

– О, смотри, это тот парень, – говорили люди. – Он здесь каждый день рисует. А собака сидит неподвижно. Только посмотри!

Мои наброски становились все лучше, я с головой ушел в свое дело. Прохожие останавливались и смотрели, как я работаю, но, бывало, я даже не замечал их, погрузившись в рисование. Шли часы, я прорабатывал все более мелкие детали, а Джордж тихо сидел рядом, наблюдая за жизнью улицы и почти не двигаясь. Через некоторое время меня начали спрашивать, сколько стоят рисунки, и вскоре я уже брал по десять, а то и двадцать фунтов за набросок. Они были неоконченными: я бы добавил больше деталей, знай я заранее, что эти картины купят, но их и так разбирали.

– А что еще вы рисуете? – однажды спросила меня какая-то женщина.

– А что бы вы хотели? – ответил я.

– Можете нарисовать мне портрет вашей собаки?

Я взглянул на Джорджа, который, как обычно, сидел в своем пальтишке, красивый и гордый, со стаканчиком перед носом, и вовсе не удивился, что эта женщина захотела его портрет. Многие фотографировали его, а я все собирался как-нибудь нарисовать его. Я посмотрел на Джорджа, и у меня в голове что-то щелкнуло. Джордж казался очень спокойным и умиротворенным, и мне хотелось запечатлеть это.

– Конечно, могу, – сказал я. – Возвращайтесь через полчаса, все будет готово.

– Отлично, спасибо. И сколько это будет стоить?

– Для вас, мэм, десять фунтов.

Я старался выглядеть и говорить как можно более уверенно, но на самом деле не знал, что у меня получится. Я никогда в жизни не рисовал собаку, но это ведь был Джордж…

Едва приступив к наброску, я почувствовал, что это будет не так-то просто. Когда речь идет о портрете, нужно не только перенести на бумагу образ, но и ухватить дух человека или животного, которое рисуешь. К тому времени я изучил Джорджа вдоль и поперек – все его ужимки и повадки, все его причуды, – и мне хотелось изобразить его во всей красе. Для этого нужны были совсем другие навыки, чем те, что я использовал, рисуя окружавшие меня дома, но стоило мне начать, как я понял, что портрет получится особенным. Я нарисовал блестящие глаза Джорджа, его округлый живот, тупой нос. Но главное – я ухватил его самого, моего лучшего друга. Рисунок получился отличным, как я и надеялся. Отложив ручки и взглянув на получившийся портрет, я понял кое-что еще: это был первый рисунок, который я действительно закончил, а что еще важнее – я справился со своим первым заказом. Именно благодаря Джорджу я взял в руки карандаш, и теперь именно благодаря Джорджу мог назвать себя художником. Под рисунком я просто написал: «Пес Джордж. Шордич. Лондон».

– Как здорово! – воскликнула леди, вернувшись.

Впрочем, я не был удивлен. Я и сам понимал, что сумел поймать характер Джорджа, и реакция женщины только подтвердила это.

– Большое спасибо, – спокойно сказал я. – Не могу передать, как мне приятно. Хорошего вам дня!

Я держал себя в руках, но про себя ликовал: «Черт меня дери! Я справился с первым заказом! И получил деньги! Я чертов художник!»

После этого я стал часто рисовать Джорджа. Наброски продавались каждый день. Работники местных офисов, продавцы из магазинов и официанты начали говорить о нас, и неожиданно по Шордичу пошла молва о нас с Джорджем и моих рисунках.

Я чувствовал, что все налаживается. Хоть я и жил все еще за чертой бедности, мои планы отправиться в Хэмпстед и рисовать там отошли на второй план: я не сомневался, что успех ждал меня здесь. Требовалось лишь время, чтобы все получилось, – в этом я был уверен.

– Я справлюсь, – говорил я Джорджу, когда чувствовал, что нам обоим не помешало бы подбодриться. – Я все сделаю.

Джордж при этом всегда смотрел на меня так, словно в эти минуты я проявлял слабость, но я точно знал, что однажды покажу ему, на что способен.

– Не смотри так на меня, маленький негодяй, – говорил я. – Просто подожди – и увидишь.