Письма самому себе

 

Нужно писать

Как-то мой друг Сергей высказал хорошо известную истину, над которой раньше мне не приходилось задумываться: «От обилия набегающих мыслей можно избавиться только одним способом — предать их бумаге»…

На самом деле. Приходит в голову какая-нибудь идея. Вначале — как неощутимый предвестник. Затем — приобретая более конкретные очертания. И зачастую на этом все кончается. Однако при определенных условиях эта же идея возвращается к тебе. Иногда вспоминаешь, при каких обстоятельствах ты впервые подумал о ней, и даже сожалеешь, что не довел ее до логического завершения. Чаще же она не покидает тебя месяцами, годами. Ты высказываешь ее своим друзьям, близким. А порой с удивлением находишь ее в новой книге или газете.

Правильно ли, что волнующие тебя мысли должны оставаться в голове и бесконечно долго толкаться там в ожидании подходящего случая или просто угаснуть? Дать этим мыслям выход логично уже потому, что этим самым ты освобождаешь место для возникновения новых. Недаром старый педагогический закон гласит: «Чем больше отдашь, тем больше получишь!»

Единственно, что во всей этой ситуации меня смущает, — отсутствие времени и здорового утилитаризма. Впрочем, со временем дело ясное: вопрос в том, как к нему относиться. Ни для кого не секрет, что все мы затрачиваем массу времени на второстепенные и ненужные дела. Как говорится в старой поговорке, «только очень занятые люди располагают свободным временем».

Что касается утилитаризма, то это уже дело будущего. Хороший хозяин умеет копить с учетом потребности. И эту потребность реализует. В суете нашей жизни даже отдых превращается в мероприятие, от которого, именно в результате отношения к нему как к мероприятию, скорее устаешь, нежели отключаешься. Оказывается, что на самые важные и необходимые размышления не хватает времени. Хорошо тому, у кого мало побочных мыслей или они его не тревожат. А если они есть? Правда, значительная толика их не нуждается в обнародовании и огласке даже в кругу близких, но так или иначе, высказав их, ты неминуемо должен испытать облегчение. По аналогии с тем, как иногда полезно бывает поделиться накопленными застоявшимися эмоциями. Ну, что же, попробую…

 

Память

Странно устроена человеческая память. Пытаешься вспомнить определенные факты, делаешь усилия. Увы… Смутные, бесформенные воспоминания наплывают одно на другое. Серые, бледные контуры малоинтересных событий. Вдруг удача! Перед тобой выцветшая фотография, записка, обрывок старого письма. Совершается чудо. Серая мазня превращается в яркие сочетания красок. Вспоминается все: лица людей, интонации, с которыми они произносили слова, запахи, ощущения от прикосновений к ткани или предметам. Реально, как будто это было вчера, возникают радость, тревога, сомнение, уверенность, страх…

Память — это длинный коридор с закрытыми дверями. Они могут остаться закрытыми. Навсегда. Но их можно приоткрыть. И тогда на тебя обрушится радостная или горестная лавина забытых и исчезнувших картин прошлого. Ключ к этим дверям — те или иные предметы, документы, а то и неожиданный разговор. Счастлив тот, кто умеет выбрать свободную минутку и записать мысли, сомнения, впечатления, воспоминания, А главное — факты. И отношение к ним.

 

Страх

Как-то в гостях, не помню уже почему, вдруг возник разговор о том, кому и по какому поводу пришлось в жизни испытать чувство страха.

Трудно передать подробно все, что я услыхал в этот вечер, ибо важно не что рассказывалось, а как искренне и с увлечением каждый пытался воспроизвести мельчайшие оттенки и легкого испуга, и всепоглощающего ужаса, которые были им пережиты. Когда настала моя очередь, всех пригласили ужинать. Но разговор на эту тему долго не шел из головы, вызвав вереницу воспоминаний и раздумий. В самом деле, что такое страх? В том, что чувство это неприятное, — нет сомнений. Однако он имеет определенные последствия. Какие? Полезные или вредные? Нужны ли они?

Получить ответы на эти вопросы можно, восстановив в памяти наиболее яркие эпизоды и разобравшись в них.

Ранней осенью мне пришлось быть в Красноярске. Невдалеке от города имеется одно из чудес природы — каменные столбы. Семь громадных камней, высота которых достигает семидесяти метров, разделены красивым лесом. По традиции на протяжении многих десятилетий сюда идут по воскресеньям люди. С сумками, чайниками, рюкзаками. Как будто на пикник или массовку. Нет только ни водки, ни вина. На многих прочная одежда из грубой материи. У молодежи на головах широкополые шляпы из такой же серо-зеленой ткани. Резиновая обувь — кеды, калоши — надежно укреплена на ногах.

На скалы лазают все — женщины, дети, старики. В яркий солнечный день картина на редкость живописна. Вот дружной стайкой взбегают легко, едва касаясь ногами громадных ступеней, ребята лет 10–12. Они — самые изящные и подвижные. Вот по совершенно отвесной стороне этого же столба карабкается парень. Пальцы его находят едва заметные щели и трещины, а ноги, осторожно нащупывая выступы, создают ненадежную опору телу. Вот трое немолодых мужчин, расчетливо экономя силы, идут, слегка наклонившись под тяжестью рюкзаков. Внизу, у подножия столба, группа ребят устроила форменный цирк. Они взбираются на крупный, отдельно стоящий валун вниз головой. Сделав стойку на руках, цепляясь носками кед за скалу, поднимаются все выше и выше. Толпа любопытных молча и с восхищением смотрит. Такое доступно немногим.

Мои друзья предложили мне тоже забраться наверх. Должен сказать, что высоту я не люблю: выходить на балкон — для меня тяжкое испытание.

— Только не глядите вниз, — предупредили меня, — тогда страшно не будет. Столб этот легкий. На него матери с ребятишками поднимаются.

Вниз я не смотрел. На одном участке пришлось воспользоваться веревкой: подтягиваться на руках с непривычки трудно. Но когда восхождение было закончено и с вершины я все же посмотрел вниз, то почувствовал, что никакая сила не заставит меня спуститься естественным способом.

Даже мысль о том, что мне придется, стоя лицом к камням, отыскивать ногой неизвестно где расположенную ямочку, а потом искать следующую, порождала тошноту…

— Вызывайте вертолет. Никуда я не полезу.

Спустились мы «шкуродером». Оказывается, в теле этого столба была узкая щель, по которой, если упираться плечами, предплечьями и ногами, можно мало-помалу осторожно приближаться к земле и даже удерживаться от падения.

Очутившись внизу, я испытал острое блаженство и покой. Только мышцы рук и ног в каких-то очень непривычных местах непроизвольно сокращались… Когда, после непродолжительного отдыха, мы подошли к следующему «совсем легкому» столбу, я почувствовал самый настоящий страх. Весь мой организм, все существо отчетливо негодовало и сопротивлялось. «Рожденный ходить по земле ни по каким скалам лазать не должен», — говорил мне мой внутренний голос. Но все же мне удалось подавить его и вместе со славными моими друзьями «совершить восхождение» еще раз.

Однажды мы катались на лодке с сыном. Речка была узкая, и над ней наклонились деревья, создавая подобие густого зеленого навеса. Когда над лодкой появилась обнаженная, расположенная почти в горизонтальной плоскости ветка, я спросил:

— Хочешь повисеть на ней?

Такой идиотский вопрос может прийти в голову только отцу. Никакая здравомыслящая мать ничего подобного ребенку не предложит.

— Давай. Подсади меня, папа!

Вначале сын крепко ухватился за ветку. Но как только я отпустил тело мальчика, лодка отплыла. Он секунду-другую висел, потом руки его разжались, и не успел я опомниться, как макушка его светлых волос скрылась под водой. С этого момента до того, как я прыгнул вводу, прошли считанные мгновения. Но ужас, страх, непередаваемое чувство вины и утраты обрушились на меня одновременно. Речка в этом месте была совсем мелкая. Держу на руках сына, стою по грудь в воде, мы оба весело смеемся. А на душе делается бог знает что.

Как ни странно, но меньше всего страха я испытывал во время обстрела или бомбежек. Когда наш госпиталь перевозили в эшелоне и мы стояли на станции Нежин, начался налет вражеской авиации. Я забрался спать на верхнюю полку и оставался там до конца тревоги. Сейчас я думаю, что просто сработал рефлекс.

Сразу после начала войны мы дежурили на крыше детской клиники Первого медицинского института. Приходилось то и дело надевать грубые брезентовые рукавицы и, вооружившись кто лопатой, а кто большими металлическими щипцами, ожидать, когда упадут зажигательные бомбы, чтобы быстро сбросить их вниз. Опасности по молодости лет мы не ощущали. Только очень хотелось спать. А может быть, это была одна из форм защиты организма от неприятных эмоций. Подобная сонливость овладела мной, когда при полете в Тамбов на срочную консультацию в маленьком самолете санитарной авиации мы попали в грозу. Самолет швыряло, болтало. Где-то совсем близко грохотал гром. И точно так же, как на войне, я забрался на носилки, завернулся в одеяло и довольно быстро задремал…

И все-таки произошел случай, когда мне стало очень страшно. Дело было так. Второго мая наш госпиталь стоял в городке Ораниенбург, в двадцати с небольшим километрах севернее Берлина. По радио мы узнали, что Берлин капитулировал. Ко мне прибежал наш начмат и сказал:

— Нужно собираться в Берлин за трофеями. Наши соседи из медсанбата завтра с утра посылают туда машину. А начальник госпиталя из артбригады только что уехал на своей санитарке.

Выбрались мы часов в пять утра. В полуторке были старшая операционная сестра Маша, санитар Тадик и я. Шофер — опытный водитель Григорий Иванович, который всегда воодушевлял нас в трудные минуты.

Было серое пасмурное утро. По сторонам дымились разрушенные всего несколько часов назад здания. То здесь, то там, как серые тени, ссутулившись, быстро куда-то перебегали люди с мешками и котомками в руках. Местные жители. Вот на небольшой площади горит костер. Вокруг него спят вповалку солдаты. У домов, на тротуарах бесконечная вереница машин, пушек и другой военной техники.

Пожилой немец, к которому мы обратились, помог нам найти дорогу к центральному госпиталю. Это была груда развалин. Госпиталь уже давно полностью переместился под землю. В ярко освещенной операционной работали хирурги в залитых кровью клеенчатых фартуках. На носилках в коридорах лежали переодетые в гражданское солдаты и офицеры.

— Которые сутки без перерыва и отдыха, — сказала мне помощница старшей операционной сестры. — Конца не видно. Необработанных раненых еще на несколько дней. — Она посмотрела мне в глаза, немолодая уставшая женщина, и добавила: — Но это уже последние. Не так ли?

Она выделила в качестве сопровождающего старого хромавшего человека, которому нужно было домой, как раз в ту сторону, куда ехали мы. К складу санитарного имущества.

Завал разбитого кирпича. Узкий вход. Ступени, ведущие под землю. На втором этаже, считая сверху вниз, мы нашли пижамы для раненых. Этажом ниже — медикаменты. Освещая себе дорогу фонариком, мы переходили из комнаты в комнату, где на полках с величайшей аккуратностью были уложены коробки и пакеты. Дефицитные и спасительные сульфамиды. Пакеты-бинты для обожженных. Спирт в больших круглых бутылях. Пока ребята носили трофеи в полуторку, я спустился еще на этаж ниже. Вдалеке в одну из комнат дверь была приоткрыта, и оттуда вырывался яркий свет. Что такое?

Подойдя, я прислушался — полная тишина. Открыл широко дверь и замер. Комната полна немцами. В разных военных формах, заросшие, часть в повязках, они лежали или полусидели на полу. Большинство спало.

— Вас махен зи хир? — задал я вопрос немцу, который был ближе всего к двери и повернулся ко мне. В этот момент я увидел, что один из солдат, сидевший в дальнем углу, потянулся за автоматом. Замечу, что пистолет, который нам, как офицерам, полагался, обычно лежал в чемодане, ибо хирургам он был совершенно не нужен. Оружие мы брали при переездах или в особых случаях. Пистолет был тяжелый и непривычно оттягивал ремень, а поэтому мы смещали его далеко назад: так он меньше мешал ходьбе. Не было и речи о том, чтобы воспользоваться им сейчас.

— Во ист дер официр? — спросил я, наблюдая за действиями солдата. Но так как он уже взял в руки автомат и что-то, наклонившись, делал с ним, то я громко скомандовал: — Штеен зи ауф!

Немцы, одни быстрее, другие спросонья, медленно встали.

— Ваффен хинлеген! — Оружие начали складывать на пол. Тот солдат тоже положил свой автомат, и мне стало легче.

В это время я с трудом вытащил пистолет и сразу почувствовал себя увереннее, хотя для этого никаких оснований не было.

Оказалось, что немцы знали о капитуляции Берлина, но не хотели выходить на улицу, опасаясь, чтобы их не убили. Мы некоторое время поторговались, после чего пленные один за другим потянулись в коридор. Именно в этот момент, когда непосредственно рядом со мной проходили наши недавние враги, у меня начала дрожать нога. Не та, на которой я стоял, а другая, полусогнутая. Понимал, что в общем все уже позади, обезоруженные пленные ничего плохого сделать не могут и не должны, а тем не менее испытывал самый настоящий страх. Позже наши ребята рассказывали мне, как они были смертельно испуганы, увидев, что из парадного прямо к полуторке движется толпа немцев. Они молча окружили машину полукольцом: непонятно и страшно…

Ну, а если вернуться непосредственно к нашей профессии? Переживания врача настолько полно и глубоко описаны Николаем Михайловичем Амосовым, что, откровенно говоря, я мог бы просто отослать интересующихся к его книге «Мысли и сердце». Тем более что я боюсь не только разочаровать взыскательного читателя, но и войти в конфликт со своими коллегами-хирургами. А это гораздо опаснее… Но для того чтобы быть правильно понятым, вначале все-таки остановлюсь на предмете разговора. Часто хирургу задают шаблонный вопрос:

— Скажите, не страшно оперировать? Что вы испытываете перед трудной и ответственной операцией?

Когда я оперировал дочь — у нее был аппендицит, — то это стоило мне больших, чем обычно, усилий, которые я определил бы как некоторое душевное перенапряжение. Ощутил я его уже потом. Страхом это чувство назвать не могу. Теперь я понимаю, что хирург может отважиться на операцию близким людям, если не возникает внезапных осложнений или драматических коллизий. Иначе у хирурга, даже обладающего большой волей и выдержкой, перенапряжение может быть столь значительным, что он рискует совершить непростительную ошибку…

Мне пришлось делать и себе самому небольшую операцию. Знакомый врач сказал, что нарост кожи, появившийся относительно недавно, но довольно быстро растущий, на рак не похож. Онколог же заявил, что мне лучше лечь в клинику, где произведут широкое иссечение, экстренное гистологическое исследование. И, если будет необходимо, немедленно начнут облучение.

Мысль об этом была мне неприятна, и я предпочел обойтись без посторонней помощи. Вечером мы с дежурной сестрой закрылись на ключ в операционной. Обработав руки и усевшись на стол, я сделал местную анестезию и подождал минут десять, пока она подействует. Резать свою одеревеневшую кожу было странно и немножко жалко. Сестра помогала держать зажимы «Москит», наложенные на мелкие сосуды, когда я их перевязывал. Боли я не ощущал, но вся процедура выглядела необычно. Страха тоже не было…

Хорошо сохранился в памяти такой случай. В нашу страну из далекого государства привезли девочку для операции на сердце. В четырнадцать лет она выглядела на десять. Порок был сложным и очень запущенным. Состояние весьма тяжелым. Опытные специалисты-кардиохирурги признали свое вмешательство уже нецелесообразным. Но дело осложнилось острой почечной коликой. Ребенок жестоко страдал от сильных болей. Что же предпринять?

Я высказался за операцию. Собравшийся консилиум решил воздержаться. Однако через некоторое время колика повторилась. Камень закупорил почку. А еще через сутки плохо начала функционировать вторая, здоровая почка. При повторном осмотре стало ясно, что самочувствие девочки ухудшилось. Она, чтобы хоть как-то притушить боль, стояла на коленях около кровати. Консервативные мероприятия успеха не давали, обезболивающие средства действовали неэффективно. Анестезиологи опасались потерять ребенка во время наркоза. Ситуацию усугубило отсутствие родителей.

Решение об операции было принято в конце концов на более высоком уровне, и проводить ее предложили мне. Началось с того, что почти час пришлось сидеть с вымытыми руками в операционной: девочку не удавалось уложить на стол — она сейчас же синела. Наркоз ей дали в сидячем положении. Когда она заснула, работа сердца, как показал кардиоскоп, существенно улучшилась. Очевидно, глубокое ритмичное дыхание с повышенной концентрацией кислорода во вдыхаемой смеси оказалось благодатным для сердечной мышцы и ее нервного аппарата. Непривычно темная, плохо сворачивающаяся кровь, отек околопочечной клетчатки создавали дополнительный фон операции. Камень был не только в лоханке, но и в верхнем полюсе почки. Для его удаления почку пришлось рассечь дополнительным разрезом.

Наиболее трудными были первые две ночи. Девочка задыхалась. Ухудшилась работа сердца. Возникли признаки отека легкого. Только круглосуточное наблюдение опытного анестезиолога, того самого, который искусно провел наркоз, способствовало неосложненному течению послеоперационного периода в целом.

На протяжении всей этой истории ни разу чувство страха у меня не возникало. Решение о необходимости операции с риском потерять ребенка на столе определялось совершенно ясными нравственными и этическими соображениями: ребенок не должен испытывать столь жестокие страдания. А когда решение было принято — началась работа. Обычный труд хирурга.

…Попытка воскресить в памяти такие чрезвычайные положения, трагические случаи, периодически возникающие в хирургической клинике, когда испытать страх было делом вполне естественным, не привели ни к каким результатам. Неожиданная катастрофа во время вмешательства — сильное кровотечение, остановка дыхания или сердца — рассматривается хирургом как один из возможных вариантов каждой операции, к которой он добросовестно готовится заранее. Тут нет места страху. Сознание подчинено единственному пульсирующему вопросу: что делать? Что делать? Что делать? Скорее!..

Неправильно, если кто-либо поймет меня так: «Смотрите, вот какой бесстрашный хирург!» (Или бесстрастный.) Ни в коем случае этого сказать я не хочу. Мне приходилось испытывать целую гамму сложнейших переживаний. Более того, возможно, в самое ближайшее время предстоит испытать и чувство страха. Но пока этого не было. Хирург не имеет права дать возможность этому чувству проявиться. Он должен гасить, подавлять его в самом зародыше. Он должен действовать. Вероятно, хирург кончается там, где начинается страх…

Так что же такое страх? Издавна опасность кажущаяся или мнимая порождала в человеке различные ощущения. Слабых страх парализовывал, и они погибали. В сильных он со временем уступал место состоянию волнения, напряженной готовности к противоборству.

С возрастанием нашего жизненного опыта, своеобразной душевной тренировкой то острое чувство страха, которое часто возникало в детстве, приходит все реже, даже в очень опасные моменты. Дело здесь не в притуплении чувств или привычке. Страх полезен лишь до того рубежа, когда он мобилизует волю. Иначе — беда. Наверное, именно поэтому память прячет воспоминание о страхе в свои самые глубокие кладовые. В крайних положениях «храбрые духом» чувствуют все, что угодно: злость, досаду, обиду на свою ошибку. Все, но только — не страх.

Умудренные жизнью люди говорят, что если в безнадежную ситуацию попадает сам человек или очень близкое ему существо, он неизбежно испытывает страх и теряет при этом голову. Возможно, это и так. Не знаю. Но никому не пожелаю испытать такое.

 

Невезучая левая

Еще до поступления в школу все заботы по хозяйству между матерью и мной были довольно четко поделены. Позднее, когда я стал школьником, а затем студентом, произошло кое-какое перераспределение дел. Так, например, кроме хлеба, сахара, масла, мне уже поручалось купить шинкованную квашеную капусту, клюквенное повидло, сельдь иваси и мясной фарш для котлет.

Среди моих обязанностей была чистка всей обуви, мытье полов в местах общего пользования и натирка их в комнатах, штопка носок, чулок и глаженье белья. Белье мама стирала сама, но гладить терпеть не могла. Наволочки, полотенца и другая мелочь — это еще куда ни шло. Но простыни и пододеяльники! Хорошо обрызгать и завернуть такую махину, чтобы она стала волглой, — целая проблема. Труднее же всего было с мамиными вещами. Тонкий шелк и фильдеперс требовали особой обработки. Перегретый утюг мог прилипнуть, и — желтое пятно! Недогретый — вообще ничего не мог. Рассчитать его температуру на керосинке (электрические утюги появились много позже) удавалось лишь по степени шипения, если быстро провести по его основанию послюнявленными пальцами. Именно с этого времени начались несчастья с моей левой рукой. Пробуя утюг, я получал ожоги. И не раз.

Штопка носок — дело несложное. Правда, у меня они буквально горели на ногах, и к концу недели их накапливалась целая корзинка. А мамины чулки!.. Дырочки на них были небольшие — «начинающиеся», по моей классификации. Но тоненькие нитки часто путались и ложились столь маленькими стежками, что возился я с ними немало. Во время работы, естественно, доставалось пальцам левой руки. Когда, ради скорейшего выполнения нормы, я торопился, то колол себя беспощадно, хотя испробовал все варианты «безопасности», включая деревянную ложку и специальный грибок.

Однако больше всего мне доставалось во время мытья пола на кухне. Доски от старости рассохлись и покоробились. Горячая вода и скребок были лишь сладостной прелюдией. Босиком, жесткой щеткой приходилось пройти по полу два или три раза. Приемку чистоты производили соседи, и так как качество их работы проверяла в конце следующей недели мама, то мне необходимо было поддерживать семейный престиж. Занозы, которые периодически, но неминуемо мне удавалось поймать, непременно попадали в левую руку. Вот здесь уже не было логики: ведь правая рука в этих случаях гораздо активнее. Налицо явная невезучесть…

Первые классы школы связаны у большинства ребят с увлечением фотографией. Зарядка кассет пластинками, шероховатыми с одной стороны и гладкими с другой. Испытание терпения родственников и друзей. Настоящее чудо, когда на белой поверхности, как будто из глубины, появляются очертания лица, но наоборот, на негритянский лад… Коричневато-золотистые отпечатки, полученные на дневной бумаге путем выдержки на свету. Потом всей этой экзотики уже не хватает. Тогда начинаются съемки при вечернем свете. Точнее, при вспышке магния. На металлическую тарелку насыпается небольшая горка серебристого порошка. В комнате приглушается свет, открывается объектив, и сразу же к горке с магнием подносится сложенная под углом в девяносто градусов, чтобы не перегибалась, длинная бумажка. Раздается шипящий взрыв. Нужно обладать привычкой либо силой воли, чтобы в эту секунду не зажмуриться или не сделать гримасы.

Однажды мне пришла в голову мысль произвести грандиозный эксперимент. Ребятам во дворе я пообещал невиданное зрелище, если они будут смотреть в наше окно. Мы жили на четвертом этаже. Открыв одну из рам настежь, я поставил на карниз блюдце, в которое насыпал две широкогорлые пирамидки магния. Не помню, сколько разовых доз это составляло, но вспышка была такой громадной, что серебристые потеки еще долгое время держались и на стекле, и на подоконнике, и на рамах. Кожа руки, которой я поджигал магний, свисала белыми лохмотьями. Они тоже были серебристого цвета. Боли я сразу не почувствовал. Появилась она позднее. Ребята получили полное удовольствие. Они уверяли, что дом слегка покачнулся, а я так быстро исчез, что они даже поспорили, сгорел ли я целиком или что-нибудь от меня осталось…

В жизни каждой семьи наступает момент, когда всерьез начинает обсуждаться вопрос о приглашении в дом собаки. Не приобретении, а именно о приглашении. Поймут меня лишь те, кто имел собаку, любил ее и по разным причинам был вынужден с ней расстаться.

Возможно, поначалу щенка получают в подарок или покупают совершенно «случайно», по «баснословной» цене. Но после того, как пройдены бурные месяцы первичного, а порой и полного курса обучения порядку, обрезания лишнего (ушей, хвоста или специальной стрижки) и в доме воцаряется преданный друг, жизнь приобретает новую и неожиданную окраску. Ты понимаешь, что в твое бытие и сознание вошло существо, ни с чем не сравнимое. Отзывчивое, внимательное, ласковое, готовое, даже если не позволяют его скромные размеры, защищать тебя, внимательно выслушивающее твои жалобы и огорчения. Оно никогда холодным тоном не скажет: «Опять у тебя неприятности? Надоело! Сам виноват…» Нет! Оно посмотрит сочувственным взглядом и даже в унисон поскулит вместе с тобой. Оно не станет возражать: «Зачем ты позвал Петрова? Такой болтун. От него голова болит. Он хорош в очень небольших дозах». И не станет тебя воспитывать: «Опять рубашка на вешалке! Неужели трудно ее сложить и убрать в шкаф?» Нет! Оно выслушает все, что ты думаешь о своей работе, о своих товарищах, о жене и детях, и в нужный момент глубоко вздохнет. Оно понимает тебя лучше кого-либо. Оно могло бы тебе рассказать и о своих огорчениях и заботах — у кого их нет? — но оно обладает высшим тактом — умением слушать…

Так вот, в наш дом осенью вошел пес. Непосредственным поводом была кража. Ночью вырезали замок и из шкафа, который был в коридоре, забрали белье и одежду. Брать у нас особенно было нечего. Но маму обидел сам факт воровства. Так появился у нас новый замок и щенок. В очень короткий отрезок времени из полуслепого косолапого несмышленыша он превратился в стройного черно-коричневого добермана-пинчера. Назвали его Пик. Он был беспокойный и нервный. При шуме на лестнице вскакивал, и сильные мышцы его напрягались. Выражение его морды, или, как я говорил тогда, лица, постоянно менялось. То он улыбался — тогда пасть его растягивалась, а углы черных губ приподнимались. То он сердился — тогда глаза его становились узкими, а передние зубы и десны обнажались и раздавалось едва слышное рычание.

Летом мы должны были отдыхать на юге. На семейном совете было решено, что Пика мы возьмем с собой. От вокзала до Гурзуфа — несколько часов езды. Небольшой автобус на 30–40 человек сверху был накрыт брезентовым тентом. Путешествие наше омрачилось событием, которое я запомнил на всю жизнь. Стемнело, и фары быстро мчащейся машины выхватывали из мрака кусты, каменные столбы, ажурные мостики через овраги и речки. Мы с мамой и Пиком, который лежал у нас в ногах, сидели впереди и обменивались впечатлениями. Вдруг на дороге появилось нечто необычное. Через мгновение я увидел, что это были две собаки, прижавшиеся друг к другу в странной позе — мордами в разные стороны. Они повернулись и смотрели на слепящие фары. А еще через мгновение шофер крутанул руль прямо на них, раздался страшный вой, одновременно мы почувствовали толчок. Машина ударилась о животных и переехала их. Шофер громко захохотал: «Нэ стой на дороге! Авария будэт…»

Мне было лет девять, но я хорошо помню, что с этого момента до самой остановки меня трясло как в лихорадке. Когда мы вытащили наш чемодан и корзину, произошла сцена, которая неразрывно связалась в памяти с предыдущей. С нами в машине ехал пожилой высокий мужчина в белой соломенной шляпе и пенсне. Через руку у него была переброшена палка с загнутой ручкой. Мама молча взяла эту палку, перевернула ее и, ухватившись за конец с толстым резиновым набалдашником, подошла к шоферу и несколько раз сильно ударила его вначале по голове, а потом по рукам, которыми он защищал лицо и голову. Она негромко и, казалось, спокойно говорила: «Мерзавец! Мерзавец! Мерзавец!» Люди кругом смотрели так, как будто их это не касалось. Пик вырвал у меня поводок и бросился на шофера. Его с трудом удалось оттащить. Так печально начался наш южный отдых.

Затем были долгие дни блаженства. Мы вместе купались в море. Пик заплывал с мамой далеко и укоризненно смотрел на меня, будто говоря: «Смотри, как просто плавать. Тебе пора уже научиться». Он ходил с нами на виноградник покупать виноград. К восторгу хозяина, Пик подходил к «своему» кусту и, оскаливая зубы, аккуратно откусывал по одной ягодке. Тщательно ее прожевывал, облизывался и откусывал следующую.

В Москве по возвращении Пик повел себя нехорошо. Он несколько раз нападал на прохожих, которые его не трогали. Однажды вечером он забрался ко мне на постель, что обычно ему не разрешалось. Вначале мы с ним разговаривали, а потом я пытался его прогнать. Он зарычал, чему я не придал значения, потом еще раз. И вдруг очень сильно и больно схватил меня за руку. Побежав в ванную, чтобы смыть кровь, я увидел, что большой кусок «мяса» свисает с ладони. Пришлось позвать маму, которая была в квартире напротив, на нашей же лестничной площадке. Мама затянула мне руку полотенцем, мы оделись и вышли на улицу. В те годы поликлиники обслуживали людей по месту работы. Нужно было добираться до Солянки. Вечером быстро можно было доехать только на извозчике. Но у ворот нашего дома стоял дорогой лихач. Конь у него был отлично вычищен, санки покрыты теплым меховым пологом. Извозчик гикнул и понесся вниз по Петровке. Когда мы сворачивали у площади Ногина, санки неожиданно опрокинулись, мы выпали в снег.

В поликлинике врач осмотрел мою руку, промыл ее перекисью водорода, смазал йодом. Щипало так сильно, что слезы начали капать прямо с носа. Помогавшая врачу медицинская сестра сказала, что сейчас мне сделают несколько уколов, заморозят рану, а потом наложат швы. Я уже большой и должен потерпеть. Мама моя очень устала, плохо себя чувствует и может услышать — дверь тонкая. Процедура была неприятная. Было очень больно. Все я чувствовал. Когда мне, наконец, наложили повязку, я твердо решил, что, когда вырасту, стану кем угодно, только не хирургом…

Прошло немного времени, и Пик покусал соседа по квартире. После этого он исчез из нашего дома. Мама сказала, что его отдали пограничникам, — там нужны служебные собаки. Возможно, что это было правдой. Рука моя еще долго болела. Нет нужды говорить, что это была левая рука.

Можно было бы рассказать много подобных историй. Как во время прополки клубники или сбора малины на даче у своей тетушки в Токсове, где мы десять лет подряд жили летом, я неизменно повреждал левую руку. Или как в однодневном доме отдыха «Нагорное», куда отец иногда брал меня по субботам, мы играли в бильярд, я взял рассохшийся кий, у которого впереди торчала узкая, тонкая щепа, и, не заметив ее, с размаху вогнал себе в руку, в левую… Или как во время первых и безуспешных попыток приобщиться к клану рыболовов я нанизался рукой на крючок, что отнюдь не способствовало энтузиазму в отношении этого вида спорта. Или как во время занятий в юношеской секции бокса на стадионе Юных пионеров неизменно доставалось моей левой руке. Впрочем, в конечном итоге сломали мне нос. Как ни странно, именно эта история имела продолжение…

На фронте бывало, что госпиталь сворачивали, подготавливая его к очередной передислокации, но приказ почему-то задерживался. А впереди, сравнительно недалеко, километров за 80 — 100, в медсанбате шла напряженная работа. У нас была договоренность с начсанармом, что в таких случаях два-три хирурга могут поехать, чтобы помочь товарищам. Так было и в этот раз. Прибыли мы к нашим коллегам в середине дня. ХППГ разместился в палатках, в тени густых деревьев. Перекусив, мы вымылись к операции и сменили врачей, не спавших несколько суток. Поток раненых уже кончался, работы оставалось на 5–6 часов. Обрабатывая обширную рану бедра, я неловко зацепился за острый костный обломок и не только разорвал резиновую перчатку, но и сильно поцарапал руку. Сестра аккуратно замазала царапину коллодием, надела целую перчатку, и операция продолжалась. Поздно вечером, когда мы всей бригадой пошли ужинать, ко мне обратились сочувствующие взгляды.

— Что случилось?

— Плохо дело. Неприятная история. Придется лечиться. Долгая процедура. И уколы болезненные.

— Зачем лечиться? Я совершенно здоров.

— Сейчас здоров. Неизвестно, что будет дальше.

— Ничего не понимаю.

— Ты поранил руку во время операции.

— Ну, и что же?

— А раненого видел?

— Видел.

«Неужели гангрена или столбняк? — промелькнуло в голове. — Но может ли быть так быстро?»

— На лицо обратил внимание?

— Лицо как лицо.

— У него ведь нос провалился. Ты рискуешь заболеть. Соображаешь?

Только теперь я понял значение таинственных знаков, которые подавала мне операционная сестра.

— Этого я не боюсь.

— Почему?

— Посмотрите на мой нос.

— Ничего особенного, — сказала доктор местного госпиталя, — чуть картошкой и слегка кривоват.

— Правильно. Просто у меня слабее, а у него сильнее. Ясно?

Доктор, нелестно отозвавшаяся о моем носе, слегка смутилась.

— Вы уже лечились? — спросила она.

— В том же учреждении.

Теперь недоумение появилось на лицах моих коллег.

— Он мастер спорта, боксер. А я — недоучка…

Царапина почему-то долго не заживала. Была она, конечно, на левой руке.

Опять ей досталось совсем недавно. Последние годы я усиленно насаждал в клинике применение электрохирургического ножа. Коагуляция позволяет снизить кровопотерю во время операции вдвое, а то и больше. Вместо лигатур, которые при перевязке кровоточащих сосудов вызывают в организме за редким исключением ту или иную степень местной или общей реакции, остается коагулят — комочек черного, сожженного вещества ткани больного, уголь. Собственные ткани, даже сожженные, вызывают значительно меньшую реакцию.

Время от времени любому хирургу приходится сталкиваться с непереносимостью данным больным ниток определенного качества. Один из наших пациентов долгие годы «выталкивал» из себя капроновые нити, которые организм не желал принимать. Еще более грозные последствия мы наблюдали при использовании кетгута — рассасывающихся нитей из животных тканей. Поэтому применяем мы их только в случае, когда другие нити нежелательны, — в урологии.

Электрокоагуляция обладает еще одним ценным качеством. Чем обширнее и травматичнее операция, тем чаще явления послеоперационного шока, когда на проснувшегося человека обрушивается жестокая боль. Ткани же, рассеченные электрокаутером, слегка обезболиваются. Возможно, что термическое разъединение тканей способствует специфическому влиянию на окончания чувствительных нервов.

Мне довелось присутствовать на операции, которую великолепно проводил один из крупнейших хирургов мира — Пьетро Вальдони. Должен сказать, что его работоспособность и технические возможности, хотя ему было за семьдесят лет, вызывали зависть. Утром, начиная с 7 часов, он делал пять операций в частной клинике, а затем еще несколько — в университетской. Он переходил от стола к столу, чтобы завершить решающий этап операции. Вначале меня удивляло одно обстоятельство. Органы больного — грудную или брюшную полость — обычно вскрывали его помощники, но рану зашивал он сам. Позднее, анализируя ряд осложнений, я понял, что реже они возникают от погрешностей при выполнении оперативного доступа, но гораздо чаще — от ошибок и упущений при зашивании раны. Поэтому Вальдони, как крупный хирург, фиксировал свое внимание на этих основных этапах.

Однажды он начал операцию по поводу предполагаемого рака легкого. Убедившись, что опухоль образовала плотный конгломерат, который трудно обойти, Вальдони уже готов был признать случай безнадежным. Его помощник настоял на пункции. Воткнув толстую иглу в «опухоль», он получил громадное количество прозрачной жидкости. Эхинококк! Диагностическая ошибка! Вальдони начал удалять нижнюю долю легкого, когда заметил, что эхинококковое поражение распространяется под диафрагму на печень. Не зашивая грудной клетки, он электроножом вскрыл живот и убедился, что правая доля печени почти целиком поражена паразитом. Быстро и уверенно удалил пузыри из печени, вывел через отдельный разрез тампоны, зашил диафрагму и грудную клетку. Когда вечером, после доклада, который я делал в этой клинике, мы зашли к больному, то самочувствие его было на удивление благоприятным. Таким же оно оставалось и в последующие дни. Помощники Вальдони связывали это с применением электроножа.

…Молодые наши хирурги испытывали затруднения, сходные с теми, которые возникают у начинающих автомобилистов. Включение электроножа производится ножной педалью, а затем диатермической иглой касаются маленького пинцета, которым оператор зажимает кровоточащий сосуд. Поначалу координация движений «нога — рука», как правило, страдает. Муки обучения, естественно, принимает обучающий. Напряженность операции и стремление выполнить это в общем-то несложное движение возможно четче и быстрее имело своим следствием небольшую «неприятность». Ассистент держал иглу острием, направленным к ране, а точнее, в сторону хирурга, и при необходимости нажать педаль и приложить иглу к инструменту энергично втыкал ее… мне в руку. В левую. Неглубоко, но больно. Так было не один раз. Тем не менее постепенно электрокоагуляция входила в наш быт.

Наверное, следовало бы признать, что повод для описания разных событий выбран не самый удачный. И, если покопаться в памяти, то, вероятно, не меньше историй можно было бы припомнить и в связи с правой рукой. Факты при желании группируются определенным образом и тогда приобретают неожиданно фатальный характер. Но все мы с детства воспитаны в столь антимистическом духе, что отказываемся верить в совпадения и необычайные явления даже тогда, когда в общем-то стоило бы и призадуматься…

 

О кошках

К ним я отношусь равнодушно. Трудно объяснить почему. Возможно, это связано с детством. В довоенной Москве в подъездах нередко чувствовался кошачий запах. Кошки часто носили в зубах маленьких птичек и мышек — на мой тогдашний взгляд, весьма симпатичных, безвредных животных. Кошка — это хищник, тигр, уменьшенный в размерах. В кошке, в отличие от собаки, нет той простоты и демократичности, которая дает основание говорить о ней как о друге. Кошка может с тобой играть и вдруг резким движением лапы располосовать тебе руку — больно, до крови. Когда кошка пребывает в добром расположении духа, она сладко мурлыкает, по-домашнему уютно наводит туалет. Если ей что-то нужно, она трется о твою ногу, судорожно выпрямляя хвост. Кошки в чем-то похожи на женщин. Не на всех. Но на некоторых…

Летом мы с другом совершили автомобильное путешествие. Ехали быстро и за сравнительно короткий отрезок времени накрутили более четырех с половиной тысяч километров. Одним из самых неприятных воспоминаний в дороге было множество расплющенных на асфальте кошек и собак. Не знаю, вероятно, так уж предопределено, что какому-то числу животных суждено погибнуть под колесами автомашин. Правда, отношение к этому на разных территориях неодинаковое.

В Литве хозяин старенькой «Победы», который вел ее с великим старанием, внезапно затормозил так резко, что мы чуть не очутились в кювете. Дорогу просто перебегала кошка. В одной из поездок за границу мы сидели в машине новейшей марки, когда к ней подошел дог и, вопреки собачьим законам, подняв заднюю ногу, с задумчивым видом пустил струю на переднее крыло и колесо. Хозяин машины равнодушно, продолжая курить сигару, без малейшего раздражения смотрел на собаку и не сделал никакой попытки испугать ее сигналом или выразить свое неудовольствие ее хозяину.

Писать о том, что дети не должны смотреть на убийство животных, даже посредством автомобиля, — нет смысла. Размышлять по поводу того, кем были родители лихих шоферов, которые не находят нужным затормозить, увидев кошку, — не стоит. Важнее подумать о том, какими людьми станут их дети. Но это уже другой вопрос. Тем более, что кошек я не люблю…

 

Поток информации

На днях мы вернулись после выездного цикла в один из южных городов. Работа за пределами собственной клиники, без привычных условий и персонала всегда трудна. Однако эти трудности полностью компенсируются возможностями тесного общения с врачами, их семьями и знакомыми и, главное, получением точных сведений о том, как трудятся наши коллеги. Понятно, что после этого рекомендации, которые мы даем на лекциях и практических занятиях, носят более конкретный характер, а не смахивают на советы «столичных» специалистов…

Посещение одной семьи, живущей в скромных условиях в районном центре, побудило меня вернуться к мысли, которая возникала неоднократно. В комнате сидело несколько ребятишек. Один рассматривал картинки в журнале, другой со взрослыми смотрел телевизор, девочка вышивала. И никто из них не читал книгу. Стремясь получить современную информацию, все мы — и взрослые, и дети — пользуемся разными источниками. Подсознательно отбираем более доступные и приятные пути, отталкиваем трудоемкие и менее «комфортабельные». Понятно, что чтение отодвигается на задний план. Но при всех достоинствах кино и телевидения полезно учесть, что при писании, и только при писании, можно наиболее полно излагать ряд мыслей, чувств, обобщений, которые представить посредством «движущихся картинок», даже звуковых и цветных, порой просто невозможно. Пренебрежение чтением вызывает одно весьма грустное последствие: появление лиц, которые, будучи полуграмотными, благодаря использованию «движущихся картинок» знакомятся с рядом понятий и на этом основании считают себя образованными, культурными, цивилизованными. Элементарная проверка показывает, что именно по всем этим трем параметрам они находятся на чрезвычайно низкой ступени развития. Вероятно, литература обладает особым специфическим свойством, присущим ей в наибольшей степени, а поэтому весьма ценным: влиянием на становление и развитие нравственных, моральных категорий. Ведь когда в пище отсутствуют важные витамины или микроэлементы, вырастают хилые, болезненные особи. Точно так же человек без привычки к чтению получается в определенном отношении хилым и болезненным.

Чтение воспитывает еще одно неповторимое качество: индивидуальное представление о прочитанном. Вас никогда полностью не удовлетворит исполнительница роли Наташи Ростовой или исполнитель роли Остапа Бендера, ибо эти образы запечатлены в вашем воображении, в вашей персональной окраске. В лучшем случае вы примете трактовку таких талантливых актеров, как Одри Хепберн или Сергей Юрский… Но это лишь примитивный пример, основанный на внешней, зрелищной стороне. А возьмите любую литературу политическую, социологическую, художественную. Можно ли всю меру ее воздействия перевести на язык радио, кино или телевидения?!

Поскольку литература является хотя и необходимым, но трудным, «времяёмким» для восприятия (по сравнению с «движущимися картинками» или радио) средством получения информации, она также должна соответствовать современным требованиям. А именно: быть интересной и многоинформативной. Иначе она не выдержит конкуренции. И еще. Обилие информации ставит всех нас в трудные условия из-за дефицита времени. Его не хватает на основное: осмысливание полученного, размышления, обобщения. Нам некогда думать. А это очень опасно. Ибо бездумное применение в жизни того, что мы получаем по взаимно пересекающимся каналам информации, рождает инерцию не только прогрессивного, но и ретроградного движения. Упоминание без конца о действиях безнравственных (агрессии, воровстве, убийствах и многом другом) упрощает отношение к ним. Критика порнографии и рассуждения об ее вреде привлекают внимание и интерес к вопросам, которые можно было бы не обсуждать. Вскрывание пороков и ошибок в разных областях человеческих отношений нередко делается таким образом, что вместо ожидаемой пользы наносится существенный вред. Ибо информация и анализ есть вещи разные. В первом случае акцент ставится на рассказе и показе. Во втором требуется принять определенные решения. И если мостик между первым и вторым отсутствует, то, повторяю, пользы может и не быть.

Вероятно, вместо пассивного включения своих органов чувств в выходные каналы старых, новых и будущих средств информации целесообразно предпринять попытку понять, какой из видов ее — пусть не самых легких и удобных — что именно способен дать, пользоваться им умело, оставляя время для осмысливания и выработки собственного отношения. Не только к форме или содержанию информации, но и к тем результатам, которые она за собой повлечет.

 

Потребность души

Существует почему-то традиция, что на темы литературы и искусства рассуждают писатели, художники, артисты, короче говоря — сами творцы. Но разве не интересны мнения и мысли по этому поводу тех, для кого они, собственно, и работают?..

В самом деле, какое место в нашей жизни занимает искусство? Это развлечение, отвлечение или нечто большее и значимое?

Чем многообразнее деятельность человека, тем в большей степени он нуждается в искусстве. Искусство позволяет увидеть прошлое, настоящее и будущее глазами талантливых людей, мыслящих иначе, чем мы, и выражающих свои мысли так, как нам недоступно. Соприкасаясь с искусством, мы не только обогащаем нашу душу, расширяем понимание окружающего, но и глубже постигаем свою профессию.

Искусство необходимо человеку, ибо обладает по крайней мере тремя важными свойствами. Дает возможность переключиться с одного рода деятельности на Другой, а это — отдых. Стимулирует основную производственную деятельность. Ведь ассоциации, которые рождаются при соприкосновении с чем-либо значительным, вызывают прилив энергии. И, наконец — а это, пожалуй, главное, — искусство воспитывает нас нравственно и эстетически.

Пушкин, касаясь журнальной критики, говорил: «Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных». В смысле «ничтожно» думаю, что тут был пушкинский критерий — мы много снисходительней. Однако меня прежде всего волнует проблема, затронутая художником. Сколько лет прошло с тех пор, как появился роман Даниила Гранина «Иду на грозу», а мы до сих пор вспоминаем его, встречаясь с острыми вопросами.

Конечно, будь книжка Гранина плохо написана, я не дочитал бы ее до конца. Это, разумеется, так. Но просто хочется довести мысль до логического предела. Сказать о том, что бездумная мастеровитость (сколько ее в поэзии, в живописи, в кино, да и где ее только нет!) вызывает к себе холодное равнодушие. Можно простить автору не бесталанность, нет, но некоторый, скажем, недостаток умения, если встречаешь в его произведении честную и нужную мысль.

В то же время нельзя пренебрегать профессиональными суждениями об искусстве, мнением художников и критиков. Как правило, специалист наиболее высоко ценит то, в чем есть приметы нового. Мы же, зрители, читатели, легче воспринимаем привычное, что в общем-то естественно. Но если исходить только из такого нашего опыта, можно в искусстве многое упустить. Понадобилось новаторство Художественного театра, чтобы зритель полюбил пьесы Чехова.

Кстати, именно профессионалам часто удается выразить самую суть творчества. Как прекрасно написал о Пушкине Александр Блок! Нет, к мнению профессионалов стоит прислушаться.

Как-то мы гуляли с моим другом-архитектором, и он спросил, нравится ли здание, мимо которого мы в тот момент проходили. Я сказал, что да, нравится — очертания постройки были современны. В ответ я выслушал интереснейшую лекцию, которую помню и сейчас, хотя с той прогулки прошло уже немало лет. Он говорил о том, что функция здания должна находить отражение в его архитектурных формах. И плохо, когда в стеклянно-бетонно-алюминиевом кубе нельзя угадать, что перед тобой: фабрика-кухня, дворец спорта или гигантская женская парикмахерская.

Мнение специалиста заставило меня задуматься об уровне моих представлений и знаний, а также вкуса в области архитектуры. Главное не оценка, главное — мотивировка, тогда сумеешь не только поверить в сказанное, но и проверить его справедливость…

Возможность проверить ищешь и в критических статьях. Правда, теперь, когда вкусы мои в основном сформировались, я читаю «критику» реже, но раньше то или иное суждение сильно на меня влияло. Теперь я ищу не оценку, но аргументацию — даже если с ней и не согласен. Не согласен — значит, спорю, значит, мысль моя в движении, значит, есть определенная польза в том, что прочитана именно данная статья.

Но нередко бывает так, что главной своей задачей критик считает отметку — двойку, тройку, пятерку, которую он выставит произведению. Он не стремится проникнуть в его суть, аргументированно раскрыть его значение. Он ставит отметки и наивно предполагает, что это кому-либо нужно. А происходит как раз обратное — возникает чувство сопротивления. В подобного рода сочинениях идет безудержное захваливание, либо вещь в корне уничтожается. Если судить по отметкам, то сколько раз мы имели дело если не с «Войной и миром», то по крайней мере с «Анной Карениной»…

А разве не бывает так, что мы считаем плохим то, что не нравится лично нам!

Я получаю максимальное удовольствие от искусства знакомого, полюбившегося или того, что похоже на это полюбившееся. Причем наиболее устойчиво мой консерватизм проявляется в музыке. Зная это за собой, я особенно внимательно отношусь к тем вещам, которые поначалу не только не доставляют радости, но даже в чем-то раздражают, беспокоят, не полностью понятны. Немедленно я ставлю перед собой вопрос: а на самом деле это хорошо или плохо? Вот здесь-то и помогает компетентное мнение профессионала — ведь даже и в своем деле мы подчас проходим мимо нового и прогрессивного только потому, что оно не дается нам в руки сразу. В искусстве же это бывает наиболее часто. Не всякий любитель Глинки легко поймет Прокофьева и Шостаковича.

Но все-таки — где взять время? Профессиональные заботы действительно оставляют человеку мало свободных часов. Может быть, пришла эра телевидения в вопросах художественного воспитания?

О телевидении спорят сейчас, наверное, во всем мире, хотя оно уже прочно вошло в нашу жизнь. Некоторые семьи буквально пропадают у телевизора, а некоторые считают, что лучше его дома и не иметь.

Мне кажется, что положительная сторона телевидения — в быстрой и общедоступной возможности сближения с разными видами искусства, в получении всех видов информации.

Но в этом положительном кроется и отрицательное. Для того чтобы отобрать нужное из того обилия, которое предлагает зрителю голубой экран, надо в первую очередь знать, что отбирать. А у всех ли есть эти знания? Когда не очень разумный… ну, скажем, не очень разборчивый человек получает возможность пользоваться большим количеством разнообразных и вкусных блюд, он не в состоянии управлять своими желаниями и вскоре превращается в задыхающуюся тушу.

Точно так же и с телевидением. Имеется обилие вкусных блюд: обозрения, детектив, эстрадные песни. Это вполне доброкачественные блюда. Но ими нельзя злоупотреблять. Иначе будет душевное ожирение, подобное физическому. При пользовании телевидением, этим современным чудом, многое зависит от умения отобрать для себя то, чего тебе не хватает. А это дело очень трудное. Поэтому и здесь применим чисто гастрономический совет: «Не ешьте много сладкого: портятся зубы, фигура и характер. И вообще, ешьте поменьше. Побольше двигайтесь».

Противоречия в оценке телевидения порождены опасением, что телевидение способно превратить искусство в будничное дело.

Как бы нам ни нравилось то, что происходит на голубом экране, мы все равно отдаемся этому не полностью. Да и не можем отдаться полностью — мы смотрим, а в соседней комнате разговаривают, кто-то подходит к телефону. Представляю, что было бы в театре или кино, если бы часть зрителей вставала во время действия, выходила, громко спорила и т. п. Это немыслимо — а дома, между тем, все происходит именно так.

Однако есть и другая сторона вопроса, пожалуй, еще более сложная. Мне кажется, что телевидение, пусть невольно, но вырабатывает привычку потреблять.

Не знаю, возможно, этого требует специфика, или телевизионное искусство и не в состоянии дать больше, чем оно дает, может быть, его надо благодарить и за то немалое, что оно вносит в нашу жизнь. Но если так, об этом надо сказать со всей откровенностью и сделать все для того, чтобы мы разумно пользовались свалившимся на нас богатством. Об этом надо помнить все время — особенно потому, что у телевизора сидят дети…

Известно, что чрезмерная перегрузка, а ребята готовы смотреть все подряд, неблагоприятно действует на зрение, усугубляется гиподинамика… Но когда думаешь о проблеме в целом, то видишь огромные возможности нового средства воздействия. Отвлекусь ненадолго от искусства. Что может сделать телевидение для воспитания ребенка, для приобщения его к знаниям, для выработки у него нравственного опыта? Чрезвычайно много. По роду своей деятельности я знаю, с каким неодинаковым культурным уровнем приходят ребята в институт. Это не их вина, это их беда, и телевидение должно помочь ликвидировать разрыв. Теперь у него несколько каналов — пусть по одним показывают развлекательную программу, а другие программы пусть учат. Одновременное зрительное и слуховое воздействие — как это эффективно! Не говоря уже о других преимуществах, и прежде всего о массовости.

Возвращаясь к искусству, можно сказать, пожалуй, одно. В силах телевидения увлечь, заманить ребенка в искусство. Не оглушать его потоком художественной информации (что было бы даже со Станиславским, если бы в детстве его каждый день водили в театр и заставляли сидеть там по 5–6 часов), но воспитывать в нем постоянную потребность в книге, музыке, сцене, кино. Почему бы деятелям культуры не взяться за это со всей ответственностью? В конце концов, это и в их интересах. Раннее приобщение к искусству особенно полезно. Ребенок с жадностью вбирает в себя все то доброе, высокое, прекрасное, что несет с собой искусство и без чего немыслимо наше коммунистическое завтра.

 

Спорное понятие

Сколько накручено вокруг понятия «личность»! В пьесах говорят о том, состоялся ли данный человек как личность или не состоялся. Известный социолог пишет отличное эссе, в котором поначалу высказывает сомнение: все ли люди — личности? А в конце приходит к заключению, что личности все, без исключения.

В давние времена в Америке бытовали определения: «биг мэн» и «литл мэн», что в прямом переводе означает большой и маленький человек. Понятно, что речь шла не о размерах данного человека, а о комплексе его качеств. Примечательно, что в отношении сенаторов или политиканов термин «биг мэн», как правило, не употреблялся… Здесь не хочется рассматривать вопрос о «мелкой личности». Значительно интереснее разобраться в том, что мы имеем в виду, когда говорим о ком-то: он «большой человек» или «человечище», как писал А. М. Горький.

Очевидно, каждый подразумевает что-то свое и, возможно, не совпадающее с мнением окружающих. В словаре русского языка личности дается следующее определение: «Человеческое „я“, человек как носитель каких-нибудь свойств, лицо».

Пытаясь установить, кого же считают личностью разные люди, я получил довольно неожиданные ответы. Одни ассоциировали понятие личности с занимаемым служебным положением, другие связывали его с наличием таланта или способностей, третьи — с популярностью. И тому подобное. Попробовал для себя сформулировать определение понятия «личность» и понял, что это дело трудное. Но необходимое. Раз уж мы пользуемся этим термином, то желательно хотя бы самому знать, что ты в него вкладываешь.

Вначале образ. Давайте представим себе всех без исключения людей в виде резиновых игрушек разной формы и размеров. Пока эти игрушки еще не надуты воздухом, они лежат на земле скомканной, жалкой кучкой. Но вот жизнь наполняет их своим легким газом. Они постепенно приобретают определенные очертания и, как фигурные воздушные шарики, поднимаются ввысь, прочно удерживаясь веревочками. Одним газа не хватило, и еще трудно предположить, какую форму они будут иметь, ибо оболочка не заполнилась до предела. Другим жизнь отпустила сверх всякой меры и превратила оболочку в нелепый шар. Точно так же и с людьми. Под личностью, очевидно, следует понимать всю сумму качеств, которые отпущены человеку природой (его родителями), условиями, судьбой.

У одного жизнь сложилась таким образом, что судьба не благоприятствовала ему. Таланты его не развились. Образования он не получил. Но если сталкиваешься с таким человеком, когда он реагирует на окружающее, когда он попадает в трудную обстановку на войне или в другой беде, то в его поступках, в его влиянии на Других проявляются столь высокие качества — благородство, самоотверженность, правильное поведение и многое другое, — что каждому ясно: это настоящий, большой человек. Личность. Как будто бы в него вошел недостающий ему жизненный газ, заполнил до отказа весь объем его оболочки, и, расправившись, она колышется над нами во всей своей первозданной красоте.

И наоборот. Иному человеку дано минимальное количество душевных качеств. Пожалуй, побольше, чем другим, воли, цепкости, лицемерия, ханжества. Но условия ему благоприятствовали. И больше, чем его предшественнику, в него жизнь накачала животворного газа. Он выглядит крупной личностью, не являясь ею по существу. И вот какие-то обстоятельства прикоснулись к этому громадному шару. Из него с шумом начал вырываться воздух. Шар быстро сморщился и превратился в маленькую, ничтожную фигурку. Человек всегда таким и был. Но только теперь мы это заметили…

Не подумайте, что крупная личность — всегда явление положительное. Иван Грозный, Петр Первый, Наполеон, Черчилль и многие другие, если оставить в стороне их историческую прогрессивность или реакционность, будучи личностями крупнейшего масштаба, проявлялись во всей своей мощи далеко не одними хорошими качествами.

Вот и получается, что значительная личность — это совокупность ярких человеческих свойств; это человек, оказывающий влияние на окружающих глубиной своих чувств, мыслей, поступков. Замечательно, если эти свойства ценные. Прекрасно, когда талантливый человек, достигший известности или высоких званий, к тому же еще и крупная личность. К сожалению, это не всегда совпадает. И конечно же, прав социолог, утверждавший, что все без исключения люди — личности. Только с одной оговоркой. Одни — крупные. А другие — средние или мелкие…

 

Ученики

Кого я имею право назвать своим учеником? Кто считает меня своим учителем? На каком этапе жизненного пути врач, хирург, научный работник, преподаватель встречает своего учителя, дело которого он продолжает?

Первое, в чем я совершенно убежден, что возраст и положение человека не имеют никакого значения. В этом меня убедил собственный опыт. Ибо своими учителями я называю и тех, кого встретил в начале хирургической практики, и тех, кого встретил совсем недавно.

Трудно, почти невозможно сказать, кто меня считает своим учителем. Как-то я получил письмо от одного из наших курсантов, где он пишет: «Возможно, вы меня не помните. Я был у вас в 1962 году. Но все, что вы нам тогда рассказывали, так запало мне в душу, что я считаю себя вашим учеником и стараюсь исполнять все, о чем вы пишете в своих научных работах и статьях, которые напечатаны в журналах и газетах».

В первую очередь я подумал о тех, кому очень старался помогать, и, как мне кажется, это на самом деле удалось. Сюда относятся мои товарищи по работе, которые были мне особенно симпатичны или с которыми я считал своим долгом заниматься, так как они являлись моими непосредственными помощниками и с ними необходимо было иметь общий язык. Иначе говоря, я стремился их лепить по своему образу и подобию (что, вероятнее всего, было ошибкой). Сейчас я понимаю, что говорить об учениках преждевременно. Пусть одни из них руководят самостоятельными коллективами, а другие — нет. Пусть одни из них состоялись как личности — крупные в человеческом и научном отношении, а другим это еще, надеюсь, предстоит. Но дело в том, что писать об ученике — значит, давать ему оценку. И здесь существует опасность одних переоценить, а других обидеть. К чему это?..

Мальчиком я любил читать книги из серии «Жизнь замечательных людей». Мне было интересно следить за тем, как из обычного или, наоборот, странного, чудаковатого парнишки вырастал выдающийся ученый, художник, писатель. В книгах нередко упоминалось об учителях этих будущих знаменитостей. Поражало то несоответствие характеров и качеств, которыми были наделены учителя и их талантливый ученик. Хотя отдельные биографы старались изо всех сил во что бы то ни стало установить прямую и непосредственную преемственность в чертах и свойствах учителей и ученика, но искусственность подобного рода связи обычно сразу же бросалась в глаза.

Очевидно, здесь имеют значение по меньшей мере три фактора: индивидуальные и неповторимые особенности человека, заложенные в его наследственном аппарате, влияние атмосферы его семьи и, наконец, идеи, мысли, чувства, которые в то время доминировали в общественной среде, где он рос и воспитывался. И если в нравственной атмосфере общества преобладали прогрессивные идеи, революционные тенденции, честность, искренность, мужество, человек все равно будет нести их в себе, даже когда положение изменится.

…Своим учеником хирурги называют молодого врача, который верит в их идеи, продолжает их разрабатывать и стоит на той же нравственной и этической платформе. А она не столь однородна, как это может показаться при чтении научных журналов или художественной «околомедицинской» литературы.) Ученик придерживается сходных принципов в диагностике и лечении заболеваний и особенно в оперативно-технических приемах. Все перечисленное довольно быстро изменяется, поэтому строгой и последовательной системы выработать даже в очень мощном и монолитном учреждении не удается. Здесь имеется еще одно несоответствие чисто психологического плана. Учитель может страстно проповедовать определенные мысли и идеи. Но они не найдут никакой реализации в делах молодого доктора, если его подготовленность к восприятию этих мыслей, его уровень культуры далеки от сферы интересов шефа. И наоборот. Бывают случаи, когда четко сформулированная мысль, даже не облеченная в убедительную и яркую форму, привлекает внимание многих неподготовленных слушателей.

Вероятнее всего, учеником станет тот, кто хочет и может им стать. А учитель должен любить свое дело, гореть им. Стараться донести весь свой опыт до молодежи. И чем он как личность более крупная, а дело, которому он служит, более нужное, тем скорее число учеников у него будет увеличиваться.

Могу лишь с уверенностью высказать одно соображение. Работая с молодежью, нужно отдавать себя этому целиком. Только тогда ты привлечешь к себе лучших. Правда, при этом возникает некоторое затруднение: каким образом отличить хороших от плохих, а талантливых от бесталанных? Поначалу, пока ты, как человек и руководитель, молод, это просто невозможно…

 

Дискуссии рождают истину

Как-то мы сделали попытку разобраться в классификации обычного для нас, но очень тяжелого заболевания — перитонита, возникающего в результате аппендицита. Казалось бы, чего проще? Литература громадная. Наш опыт весьма значителен. Такие больные поступают к нам чуть ли не ежедневно. Задание продумать классификацию было дано заранее. Остались пустяки…

Но что же вышло? Неумение лаконично излагать мысли, четко формулировать предложения было общим стилем. Порой у меня создавалось впечатление, что процесс мышления у моих коллег идет одновременно с речью. Как было бы хорошо, если бы речь хоть ненадолго запаздывала!

Возможно, известное значение имел тот факт, что крайне редко мы проводим дискуссии по вопросам принципиальным. Предпочитаем загодя готовить решение, которое остается лишь санкционировать. Что всеми и делается без больших умственных затрат. Но правильно ли это? Надо сказать, что способность слышать то, что тебе хочется, а не то, что тебе говорят, является универсальной и вызывает много недоразумений. Очевидно, поэтому в армии существует порядок, когда подчиненный повторяет досконально приказ командира, ибо слово, произнесенное им самим, неожиданно приобретает новое качественное значение. Оно какими-то другими каналами доходит до сознания. Впрочем, не всегда.

Анализируя промахи собственные и своих коллег, я попытался обобщить, что необходимо для коллективной работы над классификацией. Не вдаваясь в узкопрофессиональные положения, требующие учета всех сторон явления (анатомия и гистология, клиника и биохимия, рентгенология и многие специальные методы исследования), остановлюсь на психологической стороне вопроса. Кроме общей культуры, профессиональной зрелости и способности к симультанному (одновременному охвату явления) мышлению, необходимо обладать практическим опытом в данной проблеме. Важен предварительный научный анализ, дающий достоверные статистические сведения, знание литературы. Любая классификация по природе своей статична и напоминает фотографию. Но ведь каждое заболевание представляет собой динамически развивающийся процесс. И в этом отношении может быть уподоблено не фотографии, а кинофильму. Следовательно, в любой классификации должно быть предусмотрено объединение несоединимых, а порой в корне противоречащих друг другу факторов. Автор ее должен обладать гибкостью ума, готовностью к компромиссам. Нельзя отвергать аргументированное предложение или накладывать на него «вето» лишь потому, что частное явление противоречит явлению общему. Как раз наоборот. Плохо то правило, которое не имеет исключений. А поэтому исключений бояться не следует. Они лишь подтверждают правило.

Нередко существует много факторов или моментов, из которых приходится выбирать основное, доминантное. При этом возникают ситуации, когда мы оказываемся перед необходимостью взвешивать несколько доминант, каждая из которых представляется основной. А предпочтение приходится отдавать лишь одной. И делать это довольно быстро. Ибо в противном случае можно утонуть в мелочах.

В клинической медицине есть еще несколько положений, подлежащих учету. Так, например, следует принимать во внимание и условия, в которых может применяться данная классификация. Как это ни грустно, но в разных условиях одна и та же, казалось бы, безупречная группировка может стать несостоятельной. Интересно, что неожиданной деформации подвергаются классификации, предназначенные для чисто практического использования, когда врач лишен возможности провести углубленные исследования, а выбрать тактику или метод операции он все равно обязан.

Вот и получается, что без горячих споров, желания понять друг друга, без стремления не только навязать свою позицию, но и принять чужой, раздражающий тебя взгляд, мы не в состоянии проникать в глубь вопроса, разбирать его всесторонне, быстро и логично. Значит, споры нужны нам, как воздух. В споре мы становимся логичнее, мудрее, не боимся ошибаться, а следовательно, решаем вопросы более правильно. И здесь выявляется простая истина. Прав бывает не тот, кто не ошибается, а тот, кто порой делает ошибок больше других. Ибо он больше думает. До чего же важно ошибаться! Особенно на стадии обсуждения. А не ошибаются лишь очень осторожные люди. Но думают ли они? И о чем?..

 

Вопрос, на который пока нет ответа

На каждом утреннем аврале, или, как у нас говорят, конференции, когда дежурные врачи докладывают о своей работе — диагностических трудностях, тактических раздумьях и прошедших операциях, — меня не оставляет мысль, которая в последние годы приобрела остронавязчивый характер. Каким образом удается дежурным врачам выполнять свой врачебный долг? Ведь запас информации по каждой из частных дисциплин, по каждому заболеванию, с которым они встречаются, столь велик, что даже самая емкая молодая память не в состоянии удержать достаточного объема необходимых сведений. Нет, я не преувеличиваю ни на йоту. Дело в том, что каждый год прогресса всей медицины, и в особенности клинической, вносит неисчислимое количество новых понятий, установок и многого другого, что следовало бы знать. Но помнить их невозможно. Посмотрите руководства по неотложной хирургии Мондора, Лежара, Н. Н. Самарина. Сопоставьте признаки любого описанного ими заболевания с теми множественными, тонкими, трудно уловимыми ранними симптомами, которые врач должен уметь выявить, а при отсутствии их, но при подозрении на это именно заболевание он обязан включить целую гамму разнообразных специальных современных методов обследования, которые способны решить диагностическую задачу на том именно этапе, когда лечение больного даст наилучший результат. Ведь всем нам известна неумолимая кривая, с безжалостной закономерностью предвещающая увеличение числа осложнений, процента печальных исходов, если упущены сроки. И все мы отлично знаем, что в хаосе микросимптомов на этих ранних стадиях страдания порой заблудится не только опытный врач, но и приборы, на которые мы так уповаем. Просто нужно выждать некоторое время. Как раз то время, которого так не хочется упускать.

Дежурный врач перед группой разнопрофильных больных (здесь и травма, и заболевание органов брюшной полости, и поражение почек, сердца, и многое другое) мучительно напрягает память, чтобы разобраться в этом калейдоскопе всей неотложной хирургической медицины. И никто помочь ему не в состоянии. Ко всем пациентам не вызовешь консультантов. Но он отвечает один — за всех. Ну, пусть не один. Вся дежурная бригада. Их четверо. Это в нашей больнице. Однако есть стационары поменьше… Может ли врач в этих условиях становиться узким специалистом? Ведь это так нужно и его больным, и развитию медицины, и ему самому. Приятно чувствовать, что знаешь о немногом, но — максимально много. А вот на дежурстве возникает ощущение, что знаешь о многих вопросах настолько мало, что даже не можешь оказать правильную помощь больному. Создается коллизия, когда трагедия налицо, а виновные отсутствуют.

Недавно мне рассказали историю, случившуюся в Москве. К жене одного из видных деятелей искусства, у которой внезапно появились острые боли в животе, вызвали несколько ведущих профессоров. Специалист по печени заподозрил заболевание печени. Знаток поджелудочной железы высказал предположение о поражении именно этого органа. Признанный хирург в области кишечной непроходимости нашел ряд признаков заворота кишок. Все они сошлись на том, что женщину необходимо срочно положить в больницу, где будет проведен ряд анализов и исследований. Когда приехала опытная фельдшерица на «Скорой помощи», она внимательно осмотрела больную, побеседовала с ней и порекомендовала выпить три-четыре стакана теплого чаю, а после этого спуститься по лестнице многоэтажного дома. Так и сделали. У больной из мочеточника отошел небольшой камень. И на этом история была завершена.

Поймите меня правильно. Здесь тоже нет виноватых. Обычный случай, когда на ранних стадиях заболевания опытным специалистам пограничного профиля не удалось поставить диагноз. Возможно, если бы на этом консилиуме присутствовал уролог, то диагноз был бы поставлен немедленно. Но что сделать для того, чтобы в каждой дежурной бригаде многопрофильной специализированной больницы был свой широкоподготовленный старый врач, который сумел бы ориентироваться во всех многообразных проявлениях экстренных заболеваний? Разве может сутками дежурить заведующий отделением, доцент или профессор? Создалось положение, при котором врач, столь необходимый больному, особенно находящемуся в «острой» диагностической ситуации, — исчезает, а некая благодетельная машина, призванная разрешить все диагностические затруднения, не заняла еще места врача, во всяком случае в массовых масштабах, да, вероятно, и не скоро займет… Есть ли выход из этого положения? Очевидно, есть. Но проблему нужно атаковать с разных сторон.

В организационном отношении. Пришло время в программе медицинских вузов и ГИДУВов (институтов усовершенствования врачей) в плане самоподготовки врачей все большее внимание уделять вопросам неотложных состояний. Именно тех, при которых у врача нет времени, чтобы пойти в библиотеку или даже заглянуть в справочники. Возможно, в системе преподавания ургентные (экстренные) проблемы должны вытеснить вопросы, с которыми можно знакомиться впоследствии, по мере появления интереса к ним. Необходимо помнить, что человеческая память имеет определенный предел, который преступать нельзя.

В практическом отношении. Важно в сложной диагностической ситуации чувствовать и знать тот рубеж, когда должно подключить некоторые дополнительные или специальные методы исследования. Но не по принципу «побольше и разных», а избирательно, прицельно.

В этическом отношении. Стоит забыть о том, что существует самолюбие. И вместо утешительной формулы: «Понаблюдаем, выждем, не будем торопиться», хотя во многих случаях без нее обойтись невозможно, — просто посоветоваться с более опытным коллегой. К сожалению, это не всегда легко дается не только старым, но и молодым врачам.

В психологическом отношении. Полезно, вопреки естественному желанию, бежать от избытка информации, стремиться к сужению поля зрения в области избранной дисциплины и проблемы, — но все-таки проявлять интерес ко многим сторонам неотложной помощи в своей специальности. Расширение кругозора оправдано по многим причинам.

Врач, правильно понимающий острые страдания, способен значительно лучше оценить больного, обратившегося с обычным «плановым» заболеванием. Он скорее окажет ему помощь, и общемедицинский уровень его, как специалиста, будет повышаться.

 

Лица

Подумать только, как по-разному на протяжении своей жизни мы оцениваем лица окружающих нас людей!

До школы и позднее все мои сверстники различались в основном по складу характера: зануда, веселый, скучный, прилипчивый, забияка, туповатый, добрый, злой. Даже — умный или дурак. Что впоследствии подтвердилось, хотя и не полностью. Затем пришло представление о красоте. Здесь безнадежно смешивались обаяние, приветливость, живость и непосредственность характера с той красотой, которой мы начали отдавать предпочтение в 10-м классе. Таким же образом воспринимались тогда взрослые. Что касается стариков, то я отчетливо помню, как мысленно делил их на две категории: симпатичные и несимпатичные. При этом и те и другие были для меня таинственной и сходной группой лиц. Морщины, бедная мимика, скрипучий голос, сомнительные поводы для раздражения и смеха — все это делало пожилых людей непонятными и иногда чуточку страшными.

Прошли годы. Лица людей стали раскрываться, как страницы прочитанной книги. Все чаще за очертаниями рта, прищуром глаз, манерой улыбаться удавалось разгадывать существо человека. Впрочем, и тогда нередкими были ошибки. За обаятельной, приветливой улыбкой — ничего, кроме безволия алкоголика. В твердо сжатых губах и решительном взгляде скрывалась бездна лицемерия и непорядочности. А бездумные шутки и чарующее веселье прелестной, счастливой женщины таили ужас тоски и душевного одиночества.

А сейчас стало ясным, что у старых людей просто поизносилась оболочка. Поэтому, как все старые вещи, они казались в чем-то сходными. Но мы, становясь старше, как опытные археологи, научились видеть за морщинами и маскообразностью лиц прекрасные черты детства и юности. И, что самое важное, эти черты не только не утратились, но остались совершенно неизменными — яркими и чистыми. Зато и лица детей приобрели другое освещение: даже среди самых маленьких отчетливо различаются идеалист и практик, фантазер и будущий организатор…

 

Связь поколений

Прежде всего придется уяснить самому себе понятие о возрастном барьере, который разделяет поколения. Более того, он зачастую рождает повод для возникновения конфликтов между лицами разных возрастов, ибо они «говорят на разных языках». Так ли это? На самом ли деле это разные языки? Или все-таки можно научиться говорить на одном общепонятном наречии?

Мне кажется уместным рассмотреть две стороны. Одну — важную, но не главную. Есть ребята, которые по складу характера или воспитания, по своему поведению и реакциям очень зрелые, взрослые. Они умеют говорить и слушать. Они спокойно и серьезно относятся к замечаниям и стремятся извлечь из них уроки. Они скорее промолчат, чем выскажутся. Они терпимы и в чем-то снисходительны.

Другие ребята до весьма солидных лет производят впечатление избалованных детей. Они говорят без умолку, упиваясь словами. Каждое замечание воспринимают как личную или смертельную обиду. За резкостью формы не в состоянии уловить полезность совета. Они нетерпимы к недостаткам окружающих. Впрочем, своих недостатков стараются не замечать. К сожалению, подобные черты нередко остаются надолго, мешая в первую очередь им самим. Этих вторых значительно больше, чем первых. И с ними труднее. Жизнь в большинстве случаев моделирует всех ребят, нанося им толчки и удары, приучая к своим законам…

Главной стороной являются те постоянные факторы, которые описаны нашими предшественниками еще очень давно и которые, очевидно, будут действовать много лет спустя. О чем идет речь?

Вероятно, чтобы было яснее, можно вначале привести несколько примеров из искусства. Проследите эволюцию музыкальных мелодий на протяжении последних лишь двух столетий. Плавные, стройные и ясные звучания, многократные разработки одной и той же музыкальной темы, которая переходит от одной группы инструментов к другой, являются своеобразным зеркалом ритмов и темпа жизни того времени. Постепенно звучания становятся все резче. Музыкальные фразы — отрывистее. Появляются новые инструменты. Ударные — имитируют грохот стрельбы и шум машины. Обрывистые залпы духовых инструментов обрушиваются на слушателя, раскрывая перед ним его переживания в наш технический, атомный век…

Возьмите литературу. Подробные, на нескольких страницах описания природы, мысли героя о тех ассоциациях, которые рождают в нем свет и тень, тишина и шорох листьев. Все это уступает место динамичному и точному рассказу, где преобладают яркие и краткие штриховые наброски, а не картины. Самое удивительное, что читатель соглашается с этими условностями. Он принимает правила игры: «Это мы уже знаем. Это было. Это знакомо. Повторяться не будем».

Возможно, что именно здесь начинается непонимание старших и младших. Речь первых методична, убедительна, логична и… многословна. А младшие большую часть того, что им говорится, уже слыхали. Пусть в сокращенном варианте. Пусть в частностях. Но они сами сумели эти частности обобщить и сделать для себя довольно правильные заключения. Другими словами, или нам нужно «принять правила игры» нового поколения и стремиться к лаконичному, емкому стилю при общении. Стараться уловить за отрывочными фразами очень важные мысли, за которыми могут последовать более чем важные действия. Или мы обречены на неполное взаимопонимание и даже взаимное раздражение там, где в нем нет никакой необходимости. Понятно, что здесь имеется в виду лишь форма, а не содержание.

Коль скоро в основном я говорю о форме, то не меньшее значение будет иметь стремление лиц старшего поколения спокойно принимать то, что несет в себе поколение молодое. Пытаться за утомляющей какофонией звуков уловить острую в них потребность.

Их одежду. По возможности без иронии воспринимать ее утилитарное значение и веяние времени.

Их театр. Не брюзжать: «Мы это видели. Эклектика. Надергано от всех». Вы не правы. Не надергано, а воспроизведено на новом этапе. К сожалению, именно человек старшего возраста этого нового этапа не чувствует, а видит лишь приметы того, что когда-то видел.

Их манеру двигаться и держать себя. «Унисекс» на первый взгляд раздражает. Сходство причесок. Женоподобные юноши и мужеподобные девушки. Многое из всего этого станет понятным при непредвзятом анализе особенностей современного технически оснащенного производства, при обращении к социологическим проблемам и разному другому…

Гораздо труднее и больнее пытаться принять существо ряда отдельных явлений, которые можно понять, проштудировав труды современных философов, экономистов, педагогов и социологов. Но понять и принять — не одно и то же.

Речь идет о том, что предыдущее поколение менее всего склонно прощать последующему забвение идеалов, принципов, веры, которые казались незыблемыми. И продолжают казаться если не непоколебимыми, то во всяком случае требующими к себе уважения. А если уважения нет? Если время и жизнь показали, что в узаконенные построения необходимо вносить коррективы? Это дело трудное…

Бернарду Шоу принадлежит любопытный афоризм: «В этом-то сейчас и беда мира. Он выбрасывает на свалку устаревшие паровые машины и динамо-машины, но не хочет выбросить свои старые моральные убеждения, свои старые религии и старые политические конституции. И что в результате? В области машин и техники мы преуспеваем, а в области религии, морали и политики работаем в убыток и с каждым годом приближаемся к банкротству. Не упорствуйте в этом заблуждении. Если старая религия рухнула вчера, добудьте себе завтра новую, лучшую».

Но когда же это было сказано?..

Принято считать, что сложности взаимоотношения возникают лишь между представителями молодежи (детей) и стариков (отцов). Но чем становишься старше, тем чаще наблюдаешь разрыв между лицами или, правильнее, поколениями, разделенными всего лишь одним десятилетием. Но прав ли тогда в своих парадоксальных построениях Шоу? Чего проще? Разрушить. Отменить. Охаять. В этом есть своя привлекательная сторона: стремимся к прогрессу! А может быть, все нужно делать как раз наоборот? Сберечь. Сохранить. Заботливо отобрать то, что необходимо. Задуматься над тем, нужно ли быстро переставать верить в то, что еще вчера было очевидным. Быстрый отказ от принципов и идеалов ведет к безверию.

Наука требует немедленного отбрасывания всего, что стоит на пути и не соответствует потребностям времени. Человеческое сознание более инертно. Принятие нового возможно тогда, когда оно подготовлено годами. Вот почему вопросы этические, нравственные и социальные решаются при участии представителей разных поколений. И эта трудная работа способна объединить их в совместных и важных усилиях. Передача эстафеты, даже в спорте, немыслима без внимания, точности и обоюдных, слаженных действий…

 

Сегодня

Нам всем свойственно совершать одинаковую и тяжелую ошибку. Заключается она в следующем. Каждодневно и ежечасно мы думаем о будущем. С ним мы связываем наши надежды и чаяния. Планируем, продумываем обстоятельства, которые должны помочь нам это будущее увидеть в наилучшем из возможных вариантов. Постепенно получается так, что, встречаясь с друзьями, мы иногда вспоминаем прошлое, но чаще говорим о будущем…

В этой суетливой работе мысли и разговорах мы приучаемся находить удовлетворение в мысли о том, что основное и главное нас ждет впереди. Даже если умом понимаем, что сил и лет осталось не так уж много, то вопреки здравому смыслу стараемся привести свои желания в соответствие с возможностями и создать новый вариант… будущего.

При всем этом оказывается, что, думая о будущем, готовясь к нему, мы нередко забываем о настоящем. Мы торопимся, а настоящее проходит мимо. Мы огорчаемся в мыслях, что не можем сделать что-то завтра или через год, а сегодняшний прекрасный и неповторимый день оказался испорченным этим огорчением.

Быть может, лучше жить данной минутой, сегодняшним днем, как это бывает с людьми в трудные моменты исторических катастроф или социальных катаклизмов? Нет, это будет ошибкой!

Но, очевидно, правильнее всего стараться приучить себя очень бережно, с большим вниманием относиться к каждому часу, в котором мы сейчас живем. Он невозвратим и неповторим. Еще недавно он был предвкушением. Очень скоро он станет воспоминанием. Но коль скоро это так, то разве можно с таким пренебрежением относиться к этому бесценному часу! Ведь мы, даже не стараясь, смакуем глоток душистого вина, пристально разглядываем картину, прислушиваемся к пению птиц… Но мы спешим прервать интересную беседу, торопимся отложить хорошую книгу, отказываем своим самым близким — родным и друзьям — во внимании и ласке…

Чувство долга, обязанности, привычка спешить, стремление думать о будущем — все это порой лишает нас элементарного счастья. Ибо счастье это никогда — вчера, никогда — завтра. Оно всегда — сегодня.

 

На рубеже зрелости и старости

Нильса Бора раздражали «пожилые» люди в возрасте 30–40 — 50 лет и старше. Чтобы не уподобляться им, Бор писал себе письма, отмечая на конверте: «Когда мне будет 30» и т. д. А что делать, если времени осталось лишь на одно письмо?!

Будь краток.

Трагедия старости состоит в невозможности ощутить старение мышления. Человек замечает морщины, дряблость кожи, выпадение волос, вялость мышц, появление одышки, сердцебиения. Но он упорно не хочет понять, что в еще большей степени всегда страдает его мозг.

Будь краток.

Твердо помни, что с возрастом ты вопреки воле и сознанию утрачиваешь ряд качеств: жизненную энергию, понимание нового и прогрессивного, тонкость анализа, смелость творческого поиска, скромность, самокритичность.

В тебе проявляются новые качества: мудрость, доброта, опыт, осторожность, умение обобщать, расчетливость, способность оценивать человеческие характеры, мстительность, своекорыстие, эгоизм, подозрительность. И наряду с этим — легкомыслие, необоснованный оптимизм, переоценка собственной личности и своего опыта.

Как же воспрепятствовать наступлению старости? Очень просто: стремись сохранить в себе лучшие качества юности и сознательно преграждай путь всему худшему, что рождается в тебе. А еще помни, что человек — это живой организм, для которого физический труд, движения есть необходимое условие существования. Сумеешь двигаться 4–5 часов в сутки — отодвинешь старость. Еще важнее знать, что старость приближается в связи с противоречием несовпадением желаемого и возможного.

Будь энергичен в деле, которому ты служишь. Но не сотвори себе из него кумира. Тогда ты, как бабочка о стекло, разобьешься о преграды, которые сейчас разрушать невозможно, ибо не подоспело подходящее время. Не забывай разницы между необходимостью и реальной возможностью достичь этой необходимости немедленно. Вспомни старинную шутливую молитву: «Господи! Дай мне терпение сносить то, чего я не могу изменить. Дай мне мужество бороться с тем, что я способен преодолеть. Дай мне мудрость отличить первое от второго…»

Будь краток.

С возрастом ты будешь все чаще чувствовать локоть и поддержку людей твоего поколения. При этом будет утрачиваться отношение к данному лицу хороший он человек или плохой. Главное, что вы — сверстники и в равной мере страдаете от нажима и непонимания лиц сверху, старше себя, и снизу, со стороны молодежи, чем-то недовольной, жадно стремящейся сказать свое слово, свое мнение. В этом трогательном единении однокашников больше действует инстинкт самосохранения, чем здравый смысл. Не верь инстинкту! Как некоторые инстинкты, он вреден и опасен. Самое важное, чтобы объединялись люди прогрессивные, порядочные, думающие. Это во много раз труднее, чем собраться людям, певшим одни и те же песни. Но разве самый легкий путь самый правильный?..

Будь краток.

Так в чем же долг старости? Есть ли в ней радость? Или она проходит под знаком медленного умирания?.. Нет!

Твой долг каждый день отдавать свой опыт, мудрость пережитых лет, знания — лучшим людям. Ведь отличить человека хорошего от плохого ты всегда сумеешь. Но в первую очередь — людей талантливых, внешне ярких или, наоборот, неприятных, легко ранимых и увлеченных. Помощь им — дело благородное, прогрессивное, человеческое.

С возрастом к человеку приходит доброта. Это замечательно. В этом мудрость и правда, правда жизни. Но есть одно исключение: где-то доброта соприкасается с равнодушием, и этого следует бояться.

Не будь развязным, грубым, вульгарным, болтливым. Что прощается молодым, не прощается старику. Дистанция — залог уважения. Легкая ирония в свой адрес повышает авторитет сказанного. Максимум опрятности, педантичной чистоты и благоухания, но никогда наоборот.

Будь краток.

Как важно до конца жизни сохранить свой пол! Очаровательны старые мужчины и немолодые женщины. Но никогда нельзя быть пожилым мальчиком, а пожилые девочки отвратительны.

Никогда не огорчайся стремительным бегом лет — это неизбежно. Тем более, что, начиная с древних греков и римлян и кончая Анатолем Франсом и Сомерсетом Моэмом, нам доказано, что каждый возраст имеет свои преимущества и радости. Помни о них. Все, что ранее было тебе недоступно по занятости, неразумению или просто незрелости, доставит тебе теперь громадное удовольствие. Музыка, литература, общение с природой, новые города, страны, неторопливая беседа с другом, помощь советом, которого никто, кроме тебя, дать не в состоянии, ибо ты прожил много, а твой юный друг совсем мало, просто помощь ошибающемуся, усталому человеку. Впереди много радости. И много времени — целая бесконечность…

Будь краток.