Весь вчерашний день не было ни минуты, чтобы взять в руки перо. Сейчас ночь. Вокруг полнейшая тишина. Розовый свет лампы падает на бумагу, оббитая мягкими драпировками спальня кажется мне тихим и безопасным пристанищем, где ничто мне не угрожает. Часы, тихо тикая, отсчитывают секунды. Наконец я могу сосредоточиться. Заглянуть в недавние события и в собственную душу.

Наконец я таки увидела ее!

Да. Потому что теперь уже нет ни малейшего сомнения, что это она. Зовут ее Элизабет Норман. В паспорте значится как жительница Бельгии, двадцати шести лет. Однако выглядит, по меньшей мере, на двадцать восемь. А я готова заложить голову, что ей все тридцать. Она красива, это трудно отрицать. Что касается ее возраста, дядя Альбин не ошибся. Зато его предсказания относительно ее внешности не оправдались. Она не блондинка, а рыжеватая шатенка. Глаза у нее не голубые, а зеленые. Ростом она не такая, как я, а значительно ниже и тоньше. Вот вам доказательство постоянства мужских вкусов! Бог знает, какими еще женщинами мог восхищаться Яцек. Теперь я уже ни во что не верю. Могли там быть и брюнетки, и рыжие, может, даже китаянки или негритянки. От мужчин можно ожидать чего угодно.

В первый момент, когда я ее увидела, мне показалось, что это та самая женщина, которую я встретила на лестнице у Роберта во время своего первого визита. Но, оказывается, я ошиблась. Во-первых, та была совсем рыжая, во-вторых, несколько выше, а в-третьих, сам Роберт на мой вопрос, знает ли он мисс Элизабет Норман, ответил, что никогда не слышал о такой. Он даже удивился, откуда я взяла это имя. Я очень доверяю Роберту и охотно рассказала бы ему обо всем. Ясно, что такой сообразительный человек, как он, нашел бы выход из положения. Сумел бы что-то мне посоветовать, каким-то образом помочь. Но, к сожалению, я торжественно пообещала дяде не доверяться никому ни словом. В конце концов, если дядя считает, что нужно молчать, то, наверное, он прав. Надо положиться на его опыт.

Удивил он меня своим опытом. Ведь благодаря ему открылось то, что открылось. Но расскажу обо всем по порядку.

Когда в воскресенье вечером мы с Тото и его кузеном Лобоневским проходили через вестибюль «Бристоля», я увидела дядю, внимательно читающего газету. Он был в смокинге. Кстати, он единственный человек, который в смокинге не похож на официанта. Во время ужина меня вызвали к телефону. Конечно, это был не телефон, а дядя. Не теряя времени на лишние разговоры, он показал мне полоску почтовой бумаги.

— Узнаешь этот почерк? — спросил он.

Я сразу его узнала. Это был ее почерк. Я бы узнала его даже в аду. Оказывается, дядя дал хорошие чаевые горничной, убиравшей номер панны Норман, чтобы она получила хоть клочок бумаги исписанный англичанкой. На отрывке можно было прочесть слова: «… nd I now in War …»

Как видно, это должно было означать: «и я теперь в Варшаве». В конце концов, и бумага была та же.

— А теперь, — спросил дядя, — хочешь ее увидеть?

— Где она? — забеспокоилась я.

— Сидит в ресторане. Маленький столик за второй колонной. Она одна, одета в темно-зеленое платье и горжетку из серебристых лис.

— Она красивая? — спросила я.

Дядя блеснул моноклем и сказал:

— First class. (Первый сорт (англ.).)

Я была неприятно поражена и подумала, что дядя преувеличивает. Но он добавил:

— Опомнись, детка, и не вздумай гримасничать. Постарайся обращать на нее как можно меньше внимания. А то все испортишь. Нельзя чтобы она заметила, что ты к ней присматриваешься. Подумай сама: ей достаточно узнать у официанта твою фамилию. А тебя здесь знают очень хорошо.

Я торжественно поклялась дяде, что буду держать себя в руках. И за весь ужин лишь три или, может, четыре раза посмотрела в ее сторону. Больше не могла, потому что сидела к ней спиной. Зато Лобоневский откровенно ел ее глазами. Но недолго, потому что, поужинав, она сразу же вышла. Что я могу о ней сказать? Она изящная, имеет хорошую фигуру. Походка у нее тоже красивая. Одета первоклассно, хотя модель ее платья скорее напоминает Вену, чем Париж.

На протяжении всего ужина Тото надоедал мне вопросами, что со мной и как я себя чувствую. Ох, эти мужчины! Им и в голову не приходит, что в женской душе может бушевать целый океан чувств. Если бы они читали Налковскую, то поняли бы, что в нас творится. Я уже не говорю о Тото, который, кроме «Всадника и коневода», не возьмет в руки печатного издания. И если даже такие, как мой Яцек, зевают, читая «Богумила и Барбару», то это действительно немыслимо. Они глубокомысленно заявляют, что женщины непостижимые загадки. Они неспособны нас понять, а когда имеют возможность узнать о нас побольше из женской литературы, то предпочитают играть в бридж. Интересно, что думает об этом Роберт. Надо будет поговорить с ним на эту тему.

Вернувшись домой, я даже позвонила ему, но никто не ответил. Правда, было уже два часа ночи. Он мог спать и выключить телефон. Это даже хорошо, что он так делает. Женщины, видимо, не дают ему покоя, названивая за полночь.

Поскольку утром тетя Магдалена принялась убирать в квартире, мне пришлось назначить дяде свидание в небольшой кондитерской на углу. Я могу встречаться с ним там совершенно спокойно, потому что никто из общества в такие кондитерские не заглядывает.

Дядя был доволен собой. Оказалось, что ночью ему хорошо шла карта, а кроме того, он собрал дальнейшие сведения о той женщине?

Он видел собственными глазами ее паспорт. Узнал, что она очень редко выходит из отеля, не посылает, по крайней мере через прислугу, никаких писем и что приехала из Вены. (Об этом я и сама догадалась по ее платью. Мой глаз никогда мне не изменяет).

— Что же дальше? — спросила я дядю.

— Будет нелегко, — начал он, — так как теперь придется идти двумя путями. Прежде всего, следует обратиться в какую-нибудь бельгийскую розыскную контору или детективное бюро. Сейчас я объясню тебе, детка, почему это важно. Дело в том, что мисс Элизабет Норман не представляется мне обычной, ординарной особой, каких можно встретить тысячи.

— Почему это? — сказала я. — Не потому ли, что крашена в рыжий цвет?

Он улыбнулся и покачал головой.

— Нет, дорогая, не потому. Вот подумай сама: оставит ли нормальная девушка своего мужа сразу после свадьбы, ни словом ничего не объяснив? Может ли нормальная девушка много лет подряд не давать о себе знать, а впоследствии появиться, разыскать мужа, удачно женившегося второй раз, и требовать от него, чтобы он вернулся к своему первому семейному очагу? Нет, милая. Так обыкновенные панны себя не ведут. А чем отличаются обыкновенные от необыкновенных? Да тем, что необыкновенные имеют и необычную жизнь.

— Ага, — догадалась я. — Вы, дядюшка, думаете, что через розыскное бюро мы узнаем об этой женщине нечто такое, что ее компрометировало бы?

— Да, — подтвердил он. — А если и не компрометировало, то, во всяком случае, позволило бы нам в свою очередь загнать ее в угол. Надо иметь в виду тот факт, что мы не знаем, на какой стадии переговоров с ней находится Яцек, и как развиваются их отношения. Однако из того, что я о нем знаю, я охотнее склонен предположить, что ничего позитивного в этом направлении он не сделал. Он, наверное, ограничился уговорами, которые совсем на нее не повлияли.

— Я тоже такого мнения.

— То-то и оно. Вполне понятно, что при таких условиях его положение почти безнадежно. А вот если бы ты смогла дать ему в руки какие-то средства борьбы, то кто знает, не обретет ли это дело совсем другую окраску. Это одно. Второе направление наших действий не менее сложное. А именно: я постараюсь лично познакомиться с этой панной.

— Вы, дядюшка?

— Да, я.

— Зачем? Чтобы поговорить с ней?

— О, вовсе нет. Чтобы изучить ее. Каждый человек имеет свои уязвимые места, а женщина — особенно. Каждый человек может чем-то себя выдать, а женщина — тем более. Каждый человек поддается настроению, а женщина — сверх меры. Вот я и ставлю себе целью воспользоваться всем этим. А так как мисс Элизабет Норман не производит впечатления ни безобразной, ни отталкивающей женщины, то я думаю, приступая к этому делу, я не нарываюсь ни на какие неприятности.

— Хорошо. А каким образом вы с ней познакомитесь?

— Я же сразу сказал тебе, что это будет нелегко. Из тех сведений, которые я собрал на сегодня, следует, что эта дама ни с кем не встречается и почти совсем не пользуется телефоном. Это, конечно, сведения от прислуги отеля. Разумеется, вне отеля она может иметь знакомых и встречаться с ними. Итак, чтобы познакомиться с ней, мне придется прибегнуть к какой-то выдумке, к какому-то трюку.

— Вы уже придумали что-то определенное, дядюшка?

— Я придумал много чего, но пока не подвернется подходящего случая, не сделаю ни одного шага в этом направлении, чтобы не испортить всего дела.

Потом дядя достал из кармана листок бумаги, где уже были записаны несколько адресов розыскных бюро в Брюсселе. Немного посовещавшись между собой, мы выбрали одно из них, вызвавшее наибольшее доверие. Дядя взялся сам написать в эту контору.

На прощание я предостерегла его:

— Не забывайте, что та женщина, наверняка, знает мою девичью фамилию. Или по крайне мере ей не составит труда ее узнать. То есть, вам нельзя представиться ей как Нементовский, потому что это сразу вызовет у нее подозрение.

Он иронично улыбнулся и успокоил меня:

— Не бойся. Если бы я всем женщинам представлялся под своей фамилией, то давно уже должен был бы основать гарем.

«Как жаль, — подумала я про себя, — что я не знала его, когда он был молодым». Восемь лет назад он был для меня воплощением покорителя женских сердец. Все мои подруги, знакомые с ним, думали так же. Писали ему письма, пытались заполучить его фотографии и караулили под его виллой. К сожалению, для бедной Лильки это закончилось весьма печально. Интересно, знает ли об этом ее муж. Я слышала, что они очень любят друг друга. Надо будет как-то ей написать.

Вернувшись домой, я была встречена неожиданностью. Едва я открыла наружные двери, как в прихожую выбежала тетя Магдалена и, испепеляя меня взглядом, шепотом сказала:

— Хорошо, что ты пришла. Тут кое-кто тебя ждет.

В первое мгновение я растерялась. Как бы ни был Роберт сдержан и рассудителен, все же ему вдруг могло прийти в голову явиться сюда. Правда, я не сказала ему свою фамилию, но он знает мой номер телефона. А через справочное бюро нетрудно узнать, кому он принадлежит. Я просила, чтобы он этого не делал, и он пообещал мне, а его слову я верю безоговорочно. Но также понимаю и то, что бывают такие минуты, когда мужчина не может сдержать свои порывы. (И это даже хорошо). Я невольно покраснела, однако дальнейшие тетины слова развеяли мои опасения.

Метнув на меня уничтожающий взгляд, тетя добавила:

— Опять пришел посредник по поводу участка.

Я онемела от изумления. Это никак не мог быть дядя. Ведь я только что оставила его в кондитерской.

— Что-то он странно изменился, — прошипела тетя. — Совсем не такой на вид, как был в прошлый раз. А может, это какой-то мошенник, который перевоплощается к каждому визиту?

Сказав это, она фыркнула, вышла в столовую и слегка хлопнула дверью.

Я зашла в гостиную. У зеркала, на краешке кресла сидел маленький господин с брюшком, красными щечками и похожим на картофелину носом. Он вскочил на ноги, но это ему ничуть не прибавило роста. Я чуть не засмеялась, представив, что дядя Альбин мог бы так перевоплотиться. Этот приземистый, округлый человечек с идеальной лысиной имел бы немалый успех, выступая в балагане как человек-яйцо.

Он начал велеречиво распространяться об участке на Жолибоже, о курсовых ценах и кандидатах на покупку. Говорил быстро, с той невыносимой вежливостью, которая присуща плохо воспитанным людям. По-моему, они пользуются этим, чтобы их сразу же не выставили за дверь. Общаясь с таким типом, человек поневоле должен быть любезным, как бы ему ни было противно.

В конце концов, я не слушала, что он говорил. Ломала себе голову над тем, как выкрутиться перед тетей. И все же мне удалось вставить несколько слов в речь посредника, чтобы объяснить ему, что я решительно ничего не знаю о том участке, и что все это дело касается только моего мужа.

Когда он убрался прочь, в гостиной, как по мановению волшебной палочки, появилась тетя с победным и осуждающим выражением на лице.

— Не представляю себе, — начала она, — что может побудить обычного посредника прибегнуть к таким удивительным метаморфозам. Вчера он был изысканным, представительным джентльменом, а сегодня это некий низкий субъект, весьма неприглядный с виду. То он обязательно застает тебя дома, а тут, видите ли, ему изменяет интуиция и он появляется в то время, когда тебя нет.

— Тетушка, это был просто другой посредник. Если вы считаете, что в Варшаве только один посредник по продаже недвижимости, то вы очень ошибаетесь.

Тетя так энергично кивнула головой, что я даже испугалась, что у нее повыпадают из прически все заколки.

— Дорогая моя, — сказала она, — все это было бы понятно, если бы я не знала, что Яцек поручил это дело одному, одному-единственному посреднику. Не трем и не пяти, а одному, тому, который вот только что вышел отсюда.

Я была готова к этому возражению.

— И я об этом знаю. Но знаю также и то, что, когда нужно быстро найти покупателя, посредники обращаются за помощью к своим коллегам. И тот, что был в прошлый раз, именно и говорил мне, что одному из его приятелей поручена продажа нашего участка и что он нашел покупателя. А вообще, если вас, тетушка, так интересуют люди этой специальности, то жаль, что вы не сказали мне об этом раньше. Вскоре карнавал, и я с удовольствием устрою специально для вас бал посредников. Надеюсь, вы не будете скучать.

Тетя ушла обиженная и до самого вечера не сказала мне ни слова. Может, я наконец выбила у нее из головы неуместные подозрения.

Сегодня только на минуту смогла зайти к Роберту. Во-первых, он очень занят в связи с каким-то балансом или чем-то таким, а во-вторых, должна была быть у своих. Отец завтра уезжает на охоту.

Роберт чудесный. А какой деликатный! Достаточно было намекнуть ему, что мне не нравится его горничная, как он сейчас же согласился ее уволить. Я, конечно, запротестовала. Ведь это меня совершенно не касается. С меня хватит и того, что я уверилась, как мало он придает значения ее присутствию в своем доме. Наконец, вполне понятно, что человек с определенными эстетическими требованиями хочет иметь прислугу, не отпугивающую своим внешним видом. Ведь и Яцек тоже об этом заботится. И Юзефа, хоть какой он неуклюжий, держит в доме только ради его степенного вида.

У родителей я застала генерала Длугоша, товарища отца со школьных лет. Это самый милый из его приятелей. Он привечал нас с Данкой еще с детства. Но охотнее вьется вокруг Данки. Это для меня лишнее доказательство того, что я от природы не завистливая. Иначе я не любила бы его за то, что он откровенно отдает предпочтение сестре.

Мама встретила меня с целым ворохом всевозможных историй и историек, которые меня ничуть не интересуют. Я узнала, о чем говорили на приеме у канонички Валевской, о чем у Здзеховских, а вдобавок о том, что врачи признали у дяди Казя рак печени. Мама, кажется, этим расстроена, хотя дядя Казь постоянно живет в Шотландии и она не видела его уже добрых сорок лет.

Удивляет меня все-таки этот избыток семейных интересов у старшего поколения, то, что дядя Альбин с отвращением называет «родственными путами». Как отец, так и мать пишут множество писем самым дальним родственникам, велят мне называть дядюшками людей, которых я сроду не видела, чмокать ручки таким же теткам, десятую воду на киселе, интересоваться венчаниями и крестинами в сотнях домов, разбросанных по всей Польше и Европе. Отец называет это родственными связями, дядя — родственными путами, а мама, не запнувшись, может сказать: «Ведь это совсем не чужой человек, а троюродный брат моей двоюродной сестры».

И вот из-за всего этого я должна была быть на «ты» с каким-то увальнем и выслушивать, какие премии он получил, за своих телят, выкормленных где-то на Подолье.

Отец коротко спросил, как я себя чувствую, сделал довольно мягкий намек на то, что Яцек перед отъездом не зашел попрощаться, а затем забрал генерала, чтобы целый час показывать ему две картины, которые он только что приобрел. Ох, эти картины! Весь огромный дом набит ими от пола до потолка. Отца считают покровителем искусств, и я ничего против этого не имею. Я и сама люблю красивые пейзажи или портреты. Но нельзя же жить в картинной галерее.

Помню, какая была неприятность, когда мы с Яцеком обустраивали свое жилье. Отец великодушно пожертвовал нам несколько замечательных полотен. Как уверяла мать, он пережил целую трагедию, отрекаясь от них ради любимых дочери и зятя. Он так трясся над теми картинами, что несколько недель не мог на это решиться. Каково же было возмущение отца, когда он увидел, что мы повесили их в будущей детской комнате и у тети Магдалены. Он не хотел слушать никаких объяснений о том, что мы сделали это только временно. Не мог понять, что в наших современных апартаментах они просто не подходили ни в гостиную, ни в спальню, ни в кабинет. Он почти полгода был на нас обижен, но, как я узнала от Данки, высказал осуждение лишь одним словом: «Варварство!..»

И вообще, отец считал недостатком Яцека то, что он недооценивает значение литературы, музыки и изобразительного искусства. Отец не принимает во внимание, что Яцек имеет много других интересов.

Яцек прекрасно знает историю, занимается почти всеми видами спорта, смело может считаться одним из лучших автомобилистов-любителей в Европе, а кроме того, мало кто разбирается так в международной политике. Да и к искусству он в конце концов не так уж равнодушен. Зачем же преувеличивать. Что касается отца, то меня всегда удивляло, как он находит время на все эти вещи. Ведь он всегда принимал самое активное участие в общественной жизни, а служебные дела и большая практика забирают у него немало часов ежедневно. И все же он не пропускал ни одной заметной премьеры в театре, специально ездил за границу на некоторые концерты и знал наизусть километры стихов, польских и иностранных. Странные они, эти старики.

Только в одном плане родительский дом незаменим. Я имею в виду покой, который там царит. Обусловливает его не только устоявшийся образ жизни отца с матерью, Данки и даже прислуги, но и нечто неопределенное, охватывающее меня всякий раз, когда я туда прихожу, какая-то атмосфера безопасности, сознания того, что здесь не может произойти ничего внезапного, неожиданного, такого, что нарушило бы привычное равновесие.

Я, правда, не стану утверждать, что могла бы всегда предвидеть, что скажут обитатели этого дома или их гости. Но знаю: они никогда не скажут ничего такого, что вызвало бы решительный протест или кого-нибудь глубоко задело. И если я обладаю немалым тактом (Тото уверяет, что я самая тактичная женщина в мире), то, по-моему, обязана этим той духовной атмосфере, которая всегда поддерживалась в родительском доме.

Дядя считает, что моя мама дура. Возможно, она не отличается особым умом. Но в повседневной жизни нечего бояться, что она совершит большую глупость. Да и, боже мой, если уж такой умный человек, как отец, мог выдержать ее столько лет и до сих пор ее любит, или по крайней мере уважает, до сих пор к ней привязан, то согласиться с дядей я никак не могу. Или должна признать, что среди женских добродетелей умственные способности не играют важной роли.

Я пробовала разговаривать о маме с Данкой, но эта праведница всегда уклонялась от обсуждения. Она, вне всякого сомнения, значительно умнее мамы. Я готова поклясться, что она прекрасно видит ограниченность, так сказать, нашей мамы во многих вопросах. Однако она неизменно делает вид, что ничего этого не замечает, и вполне серьезно обращается к маме за советом по разным вопросам. Даже с каким-то благоговением. Я не раз присутствовала при этих церемониях, и меня разбирал смех, когда я видела, как Данка каждый раз навязывала маме собственное мнение, а потом весьма почтительно благодарила ее за совет, которого, собственно, и не получала.

Что касается меня, то я с раннего детства не признавала в маме (видимо, подсознательно) никакого авторитета. Конечно, я люблю ее и всегда любила. Но в критические минуты инстинкт всегда вел меня в отцовский кабинет или — в более мелких делах — к бонне или учительнице. При этом у меня хватало ума не скрывать от мамы своих переживаний, но я разговаривала с ней о них как об интересных вещах, одинаково касающихся нас обеих, однако не требующих ни помощи, ни наставлений. Благодаря этому между мной и мамой установилась дружба, в которой ни одна сторона не имела преимуществ — по крайней мере, пока я не начала мыслить самостоятельно и не научилась смотреть на мир критически, уже не через окна родительского дома, а собственными глазами. А с тех пор, как я вышла замуж, отношения эти заметно ослабли по той простой причине, что теперь у меня был Яцек, на ум которого я полагалась и, который интересовался всеми моими делами.

Отец собирался в Голдов на кабанов. Это должна была быть большая охота, с участием более двух десятков охотников, и мама решила тоже поехать, так как некоторые из них брали с собой жен. Правда, она пыталась уговорить меня, чтобы я поехала в Голдов вместо нее, но могла ли я хоть на несколько часов покинуть Варшаву, когда вот-вот должны были поступить новые сведения в деле Яцека!

Домой я вернулась рано. Оказалось, что дядя не звонил, зато Гальшка звонила пять раз. Ну и пусть. Мне нечего ей сказать и не думаю, что она может сообщить мне что-то такое, что меня интересовало бы. Она неприятная и неискренняя женщина. Очень хорошо, что судьба так ее наказала. Пусть держится за своего глупого Павела, который уже тоже, пожалуй, сыт ею по самую завязку.

Кончаю писать, но наверняка еще долго не засну.