Государственный хлебный банк процветал. Экономический эксперимент удался сверх всяких ожиданий. На Польшу обратили серьезное внимание другие европейские государства, и пресса, особенно в аграрных странах, добивалась от своих правительств применения метода председателя Дызмы.

Сам председатель стал личностью, признанной правительственными кругами, и даже оппозиция относилась к нему с почтением, время от времени награждая его комплиментами. И в этом не было ничего удивительного.

Благодаря его твердой руке о государственном хлебном банке говорили как о хорошо организованном предприятии, где разумное хозяйствование сочетается с широким размахом.

Председатель Дызма прославился трудолюбием: да, да, этот человек отличался не только поразительной предприимчивостью, но и редкой работоспособностью. Его кабинет был недоступным святилищем, куда редко допускались клиенты. Только секретарь Кшепицкий имел туда неограниченный доступ. Он передавал ежедневно председателю доклады начальников отделов, просматривал корреспонденцию, прессу и был в курсе всех текущих дел. Ежедневно в одиннадцать утра к председателю являлся на совещание директор Вандрышевский. Совещание состояло в том, что директор излагал наиболее сложные вопросы, требующие как будто бы долгого размышления, но председатель всякий раз незамедлительно принимал решение:

— Это предложение отклонить.

Или же:

— Решить в благоприятном смысле.

Сначала это заронило у директора серьезные сомнения, но с течением времени, к своему собственному изумлению, он убедился, что решение председателя бывает всегда удачным. Разумеется, он не предполагал, что важную роль тут играют беседы председателя с секретарем Кшепицким.

Меж тем ваза для визитных карточек в квартире председателя стала наполняться. Приезжали не только политические и финансовые деятели, но и аристократы. Всякий раз, когда карточку князя Томаша Ростоцкого прикрывали другие карточки, Никодим вынимал ее снизу и клал на самый верх.

Визитеров он принимал редко и неохотно, отговариваясь делами. Тем не менее отдавал визиты всем, строго придерживаясь предписаний из книжки «Бонтон».

Знакомство его с пани Пшеленской и магическое слово «Оксфорд» отворили перед Никодимом двери всех плутократических и аристократических салонов. Князь Томаш называл его при всех современным Вокульским, а мультимиллионер Збигнев Шварцнагель — Неккером двадцатого века.

Поэтому; когда возник острый конфликт между правительством и нефтяными магнатами, обе стороны охотно обратились к председателю Дызме с просьбой об арбитраже. Дызма рассудил как Соломон: сначала тянул с решением, чем снискал себе благодарность магнатов, затем заявил, что экспортные премии за ввоз нефти применять нецелесообразно, и это удовлетворило правительство.

В связи с арбитражем пресса снова поместила портрет Никодима, чему бы тот вовсе не радовался, если бы мог предвидеть, к каким последствиям приведет в скором времени эта популярность.

Однажды, когда он сидел в своем кабинете, поглощенный чтением уголовной хроники в бульварных газетах, из смежной комнаты, где был кабинет Кшепицкого, донеслись вдруг громкие голоса. Было ясно, что кто-то добивается приема у председателя и, вопреки протестам Кшепицкого, пытается даже скандалить.

Это взорвало Дызму. Он вскочил и распахнул дверь:

— Что за галдеж, черт побери?! Защищавший дверь Кшепицкий доложил:

— Пан председатель, тут какой-то Бончек или Бочек пытается к вам прорваться…

Не успел он кончить, как толстый, низенький человечек выскочил вперед и заорал:

— Привет, пан Никодим, это я!

Дызма покраснел. Перед ним с протянутой пятерней стоял пан Бочек — начальник почтовой конторы в Лыскове. Надо было немедленно взять себя в руки.

— Добрый день, прошу…

Никодим закрыл дверь, но, опасаясь, что Кшепицкий станет подслушивать, провел Бочека в отдаленный угол комнаты и, развалившись на диване, указал гостю стул.

— Чего вы хотите, пан Бочек?

Только теперь Бочек почувствовал робость.

— Да я так, по старому знакомству, пан Никодим.

— Пан Бочек, — прервал его Дызма, — председатель Совета министров называет меня «пан Никодим», а вы можете сделать небольшое усилие и, обращаясь ко мне, говорить «пан председатель».

— Прошу прощения, это вырвалось у меня по-старому, по-товарищески… пан председатель.

— Об этом забудьте. Чего ты хочешь, Бочек?

— Да так, решил обратиться к вам с покорнейшей просьбой, пан председатель, вроде как по старому знакомству.

— Хорошо, хорошо, в чем же дело?

— Заступитесь за меня, пожалуйста, Вот уже месяц, как я без работы. Жена, дети…

— Выгнали?

— Уволили, э-э-э… пан Ник… пан председатель. Враги подослали комиссию, был в ней такой Сковронек из окружного управления — собака, не человек, — так он отыскал какие-то непорядки в книге ценных посылок, в той самой, которую когда-то вели вы…

— Тише, черт тебя побери, чего орешь!

Бочек от изумления вытаращил маленькие, прикрытые жирными складками глазки. А ведь он вовсе не кричал… Уж не боится ли его прежний подчиненный, как бы кто не услышал, что… Бочек был достаточно сообразителен.

— Ну, так чего ты хочешь?

— Я хотел попросить у вас места, потому что…

— Нет у меня никаких мест. Все занято.

— Шутите, пан председатель. Стоит вам только шевельнуть пальцем…

— Я не собираюсь шевелить пальцем, понимаешь, Бочек? Не думаю! Для чего мне шевелить, а? С какой-такой стати? Когда я был твоим подчиненным, дорогой мой, ты мной помыкал, орал на меня, а теперь… Ты у меня запоешь еще не ту песенку… Фига с маком, вот что!

Бочек сидел насупившись.

— Шиш, а не место! Смотри-ка! Такую цацу из себя корчил, а теперь спину гнет!

Никодим в возбуждении встал, топнул ногой.

— Ты знаешь, с кем имеешь дело?! С председателем, с другом министров! Болван! Встать, раз я стою.

Бочек поднялся не спеша.

— Прикажу — тебя в три шеи с лестницы спустят! И никто слова мне не скажет. Убирайся подобру-поздорову и держи язык за зубами, понял? Ни слова никому о своей с…й почте и о том, что меня знаешь. Ни звука! Пошел вон!

Бочек не двигался с места и, глядя в пол, произнес:

— Хорошо, я уйду. Только насчет лестницы — это не так уж просто… Есть еще справедливость на свете… А если в газете напишут, что пан председатель своего бывшего начальника…

— Что? — рявкнул Дызма.

— Чего вы кричите, пан председатель? Рот заткнуть мне хотите? Сегодня ваша взяла, но мы еще посмотрим… Я ухожу… До свидания…

Бочек поклонился и направился к выходу.

— Постой! — окликнул его Дызма.

Бочек остановился и посмотрел исподлобья.

— Стою.

— Что ты собираешься делать?

— Что собираюсь…

— У-у… гадина! — Никодим плюнул на ковер. Растер плевок ногой и, сев за письменный стол, взял телефонную трубку, попросил какой-то номер и начал разговор.

— Говорит председатель правления хлебного банка. Добрый день, пан директор.

Благодарю. Так себе. Не можете ли вы пристроить к себе на фабрику одного человечка?

Да, ничего, способный… да… Бочек, Юзеф Бочек. Значит, решено? Большое спасибо… Да, понадобилось… До свидания.

Дызма повернулся к улыбающемуся Бочеку.

— Ну, нелегкая тебя побери. Даю место.

Покорнейше благодарю, пан председатель.

— Только имей в виду, Бочек, — Дызма поднес увесистый кулак к самому носу своего бывшего начальника, — имей в виду: держать язык за зубами.

— Еще бы, пан председатель, молчок! — И Бочек расшаркался, клюнув носом в кулак Дызмы.

Никодим сел за письменный стол, на листке блокнота написал адрес.

— Пойдешь туда завтра в час дня.

— Спасибо, пан председатель.

Бочек хотел было попрощаться, но Никодим сунул руки в карманы.

Бочек поклонился еще раз и вышел.

— Сволочь! — буркнул Дызма.

Он заметил в глазах Бочека ненависть и хотя был уверен, что тот его теперь не «продаст», решил все же что-то придумать для предотвращения возможной опасности.

Между тем вошел с письмами Кшепицкий, он принес с собой свежую сплетню: один из бухгалтеров пишет любовные, записки машинистке из отдела писем.

— Это которой? — осведомился Никодим.

— Такая хорошенькая брюнетка, у окна сидит.

— А что директор?

— Ни о чем не знает.

— Не выгнать ли бухгалтера?

Кшепицкий пожал плечами.

— Стоит ли? Жена, детишки…

— Вот свинья! Скажите ему, что я все знаю, пусть покончит со своими интрижками.

Кшепицкий кивнул и, перебирая бумаги, заговорил о делах.

Никодим слушал рассеянно, наконец спросил:

— А она хорошенькая?

— Кто?

— Да та брюнетка.

— Очень хорошенькая.

Дызма широко улыбнулся.

— А насчет этого?..

Кшепицкий присел на краешек стола.

— Пан председатель, разве можно о какой-нибудь женщине сказать что-то наверняка? Хе-хе-хе!

Никодим хлопнул его по колену.

— Ишь фрукт! Если б вы только знали, с какой женщиной у меня были встречи, вы бы изумились до обалдения.

— Не с пани Яшунской?

— Тьфу, жаба!

— А я знаю эту женщину?

— Знаете. Точнее сказать — знали, когда она была девушкой. Ну?..

— Понятия не имею.

Никодим поднял палец и с ударением произнес:

— Пани Куницкая.

— Нина?.. Нина?!. Не может быть…

— Честное слово.

— Не может быть…

Дызма потер руки.

— Первостатейная баба! Доложу вам — конфетка!

— Не сердитесь, пан председатель, но я никогда не поверю, чтобы Нина могла спутаться со всяким…

— А кто вам сказал, что со всяким? Со мной — не со всяким.

— А хоть бы и с вами, — не унимался Кшепицкий, — я в свое время пробовал — ничего! А теперь, когда у нее муж…

— Идите-ка вы с этим мужем… — разозлился Никодим. — Старый хрыч, развалина, ни рыба ни мясо! А меня она любит, понимаете? Влюбилась с первого взгляда!

Кшепицкий недоверчиво поглядел на начальника. Он знал утонченную натуру Нины и не мог себе представить, что она…

— Ну что, не верите?

— Верю: от женщин можно всего ждать.

Кшепицкий подумал, что, в сущности, этот факт — лишнее доказательство того, что Дызма обладает какой-то магнетической силой, о которой он, Кшепицкий, не имеет и представления, но с которой сталкивается ежедневно.

— За меня в огонь и в воду! — хорохорился Дызма.

— Не собираетесь ли вы на ней жениться?

Тот пожал плечами.

— На голой-то?

— А Коборово? У нее там, наверно, есть какая-нибудь часть.

— На бумаге все Коборово ее. Но только на бумаге.

— Постойте, постойте… Я что-то не припомню…

Дызма коротко объяснил положение дел. Кшепицкий покачал головой:

— Гм… любопытно…

Зазвонил телефон, и разговор оборвался. Директор Вандрышевский просил Кшепицкого зайти к нему на минуту по срочному делу.

В тот же самый вечер Дызма был на приеме в доме князя Ростоцкого. Первый салон не только столицы, но и всей Польши. Желая быть как можно элегантнее, Никодим хотел даже напялить фрак. Но ввиду того, что «Бон-тон» рекомендовал смокинг, Никодим позвонил Кшепицкому и, по его совету, отказался от фрака.

Курьер Игнатий, который одновременно был и лакеем председателя, отпирая двери, сказал:

— Пан председатель выглядит точь-в-точь как Валентино.

— Здорово, а?

— Все бабы — труп! — И Игнатий ударил себя в грудь. Это придало Дызме уверенности. По правде сказать, он трусил. Одно дело — министры или там пани Пшеленская, другое дело — настоящая аристократия. Когда-то давно, еще в Лыскове, он воображал себе князей и графов такими, какими они описаны в самой замечательной на свете повести — в «Прокаженной». Один раз ему даже приснилось, что он — владелец роскошного поместья Михоровский и что он пытается завоевать сердце младшей панны Бочек, дочери этого мерзавца Бочека. Но, познакомившись в Коборове с полусумасшедшим графом, Дызма проникся страхом, что вся знать будет обращаться с ним на манер Понимирского.

Это долго удерживало его от посещения тех аристократических домов, куда его приглашали. Он ограничивался тем, что посылал, визитные карточки, и только сегодня вечером решился на дебют.

Никодим утешал себя мыслью, что в салоне князя Ростоцкого он найдет поддержку в Яшунском и Вареде. Действительно, уже в передней встретился он с Варедой. Тот отдавал лакею пальто.

Поздоровавшись, они рука об руку поднялись по широкой мраморной лестнице во второй этаж, где было уже человек двадцать гостей.

Тут же у двери князь Томаш, стройный черноволосый, уже седеющий мужчина, беседовал по-немецки с двумя гостями.

— Обрати внимание, Никусь, — сообщил Вареда, — этот шустрый коротышка — барон Рейниц, берлинский дипломат, знаменитый гонщик, слышал?

— Ага… А другой?

— Граф Иероним Конецпольский. Похож на бурлака; говорят, его мать…

Не успел он кончить, как князь Томаш, заметив Дызму, извинился перед собеседниками и подошел к вновь прибывшим. Никодим и Вареда прошли вслед за хозяином в гостиную.

— Здравствуйте, здравствуйте. Наконец-то пан председатель почтил нас посещением. Когда же, полковник, мы увидим вас в генеральских эполетах? Знакомьтесь, пожалуйста, — сказал он, представляя Дызму двум своим собеседникам. Полковник был с ними уже давно знаком.

Заговорили по-немецки. Князь превозносил до небес хозяйственный гений Дызмы, то и дело называя его Наполеоном экономики. Дипломат вежливо кивал, граф Конецпольский усердно поддакивал.

Вдруг с дивана поднялась высокая, до невероятия тощая дама.

— Позвольте вас представить моей жене. Она давно хотела с вами познакомиться, — сказал князь и новел Дызму навстречу худой даме, которой с равным основанием можно было дать и двадцать пять лет и сорок. Она заулыбалась издалека и, прежде чем князь успел назвать фамилию гостя, воскликнула:

— Знаю, знаю, мне уже сказали. Здравствуйте, пан председатель. Как я рада, что могу наконец пожать руку человеку, который спас основу нации — вступился за помещиков!

И она протянула Дызме свою некрасивую, массивную руку, украшенную маленьким перстеньком.

— Землевладельцев, землевладельцев! — мягко поправил князь.

— Разве это не синонимы? — улыбнулась княгиня Никодиму.

— Извините, долг хозяина, — сказал князь, поклонившись, и покинул их общество.

— Не желаете ли познакомиться с графиней Конецпольской? Ваша поклонница. Правда, она получила воспитание в Вене и плохо говорит по-польски, но живо интересуется нашими делами. A propos, как вы предпочитаете говорить: по-немецки или по-английски?

— По-польски.

— Ах, это очень патриотично! Я вас понимаю. Можно учиться языкам, чтобы читать иностранную литературу, но родной язык выше всего. Например, Жан Огинский… Вы знакомы с Жаном Огинским?

— Очень мало.

— Должна вам сказать, он немного чудаковат, но кто знает, может быть, применение такого метода — заслуга перед отечеством? Он бросил лозунг: говорить с иностранцами только по-польски! Это прекрасно, не правда ли? Почему, в самом деле, в Париже или в Лондоне мы говорим на их языке? Пусть они, когда бывают у нас, говорят на нашем.

— Это верно, но они не умеют…

— Да, да, понимаю, теория неосуществима на практике. Вы правы. Я же говорила: Жан Огинский —.чудак.

В дальнем конце гостиной человек восемь гостей, главным образом дамы, оживленно беседовали о чем-то.

— Позвольте представить вам председателя Дызму, — обратилась к ним графиня по-французски.

Мужчины встали, представившись, крепко пожали Никодиму руку. Ляля Конецпольская защебетала что-то по-немецки, чопорный старик с моноклем, неторопливо цедя слова, произнес английскую фразу. Из всего этого Дызма только уловил дважды свое имя.

Он растерялся, собрался было обратиться в бегство, но княгиня уже исчезла; ему пододвинули стул.

Дызма сел — другого выхода не было. Улыбнулся беспомощно. Водворилась тишина, и Никодим понял: надо что-то сказать. В мозгу зияла страшная пустота. Появилась злоба — почему это в его присутствии говорят на трех непонятных ему языках? Он хотел ответить что-нибудь — и не мог.

Положение спас лысый толстяк, сосед графини Конецпольской.

— Итак, — начал он, — мы имеем возможность убедиться, что слух о неразговорчивости пана председателя не легенда.

— Наконец-то по-польски! — не выдержал Никодим. Он до того был подавлен безнадежностью положения, что у него невольно вырвалось то, что он думал, то, что, казалось, должно было погубить его окончательно.

Все рассмеялись, и Дызма, к своему изумлению, обнаружил, что не только не попал впросак, но даже сказал что-то остроумное.

— Вы против иностранных языков? — спросила юная особа с крохотным ротиком и бритыми ниточками-бровями.

— Вовсе нет! Я только полагаю, что Огинский прав. — Никодим пришел уже в себя. — Надо знать иностранные языки для литературы и для поездки за границу, а говорить по-польски.

— Ах! А ешли кто не умеет? — спросила графиня Конецпольская.

Дызма задумался на мгновение и ответил:

— Пусть научится.

— Браво, браво! — раздались голоса.

— Так разрубают гордиев узел, — с убеждением сказал дородный брюнет в очках с золотой оправой, — это связано с престижем нашего государства.

Чопорный старик с моноклем наклонился к седеющей даме и почти вслух произнес:

— Камергер его святейшества опять угостит нас рассуждениями о державе. Будущий гетман коронный!

Все улыбнулись, а брюнет принялся возражать:

— Шутки в сторону, ординат. Я всегда говорил и буду говорить, что есть два пути превращения нашей страны в великую державу: поднять наш престиж и заключить брачные связи с аристократическими домами Европы. Поэтому я рад, что сегодня в нашем кругу находится государственный муж и человек дела, который принял мою сторону. Ибо…

Он продолжал, а Никодим, воспользовавшись тем, что старик с моноклем угостил его папиросой, спросил:

— Почему вы сказали о нем, что это будущий гетман?..

— Как! Вы не знаете? Это ж депутат Лясковницкий, помещик из-под Кракова. Воплощение безобидного снобизма… Считает себя магнатом, так как женат на баронессе фон Лидемарк.

— …Идея государственности… — не унимался Лясковницкий, — веками вынашивалась в нашем сословии. Не будем забывать, что Чарнецкий переплыл море, Жулкевский занял Москву, а Ян Варненчик завоевал Вену…

— Что верно, то верно, — перебил его толстяк, — но, дорогой мой, теперь иные времена.

Ну и что же? Прежде польские дворяне проливали свою голубую кровь на рубежах, а сегодня мы внутри нашего отечества по наследству являемся поборниками государственной идеи, ее оплотом, если хотите — ее сокровищницей.

— Кажется, в нашей сокровищнице, — сказала почти беззвучным голосом седеющая дама, — только и есть, что одна эта мысль!

Старик с моноклем, которого только что величали ординатой, ответил с полупоклоном в сторону Никодима:

— Будем надеяться, что вскоре эта сокровищница пополнится более конкретным содержанием.

Графиня Конецпольская с очаровательной улыбкой обратилась к Дызме:

— Ach, sagen Sie, bitte, Herr President… Ach, pardon…

Графиня перешла на польский язык, безжалостно коверкая слова:

— Мошет, ви мне скашете, как делается такая заметшательная мисль?

— Какая мысль?

— Ну та гениальная мисль, с той хлебной облигацией? Я никогда не видела людей, ну… ну…

— Изобретательных? — пришел ей на выручку ординат.

— Mais non, людей в Ökonomie таких, как, parexemple, в музыке Стравинский…

— Ага, — пояснил лысый толстяк, — пани Ляля хочет сказать: создателей новых течений.

Да, да, — подтвердила она, — я любопытна, как это видумивается…

Никодим пожал плечами.

— Совсем просто: человек садится, думает и придумывает.

Для иллюстрации он подпер рукой голову. Это вызвало всеобщий смех. Дама в пепельном платье, молча наблюдавшая Дызму в лорнет, кивнула головой.

— Пан председатель, вы неподражаемы. Такого рода юмор напоминает мне Бестера Китона: бесстрастное лицо подчеркивает остроумие выходки.

— Ви злой, — с обиженной гримаской сказала Ляля. — Я спрашиваль, трудно ли видумивать такую мисль?

— Ничуть, — ответил Дызма, — совсем легко. Надо только иметь немного…

Он никак не мог вспомнить, как называлось это в словаре иностранных слов — то ли интуицией, то ли инфляцией, — и закончил наугад:

— …Интуиции.

Снова раздался смех. Заметив хозяйку, седеющая дама воскликнула:

— Жанетта! Твой председатель очарователен!

— Что за esprit d'a propos — добавила девица с оскальпированными бровями.

Княгиня была в восторге. Правда, Дызма не произвел такого фурора, как привезенный на последний раут подлинный, по заверению устроителей, кузен Аллена Шербо, но и сегодня все были довольны «звездой вечера». Кружок гостей, обступивших Дызму, все увеличивался. Никодим поздоровался с худощавой баронессой Леснер — дамой, которую встречал на бридже у Пшеленской. У той, видимо, не было тайн от баронессы, потому что она немедленно осведомилась у Никодима, не известно ли ему, как поживает «этот бедный Жорж Понимирский».

Благодарю вас, неплохо.

Так вы знакомы с Понимирским? — заинтересовалась безбровая девица.

— Как же! — ответил Никодим. — Мой коллега по Оксфорду.

Завязался разговор о семье Понимирских, которую здесь все хорошо знали. Улучив момент, вставил в разговор слово и депутат Лясковницкий:

— Какая страшная трагедия в этой семье! Выдали дочь за ростовщика. Как его фамилия?

— Куницкий, — подсказал Никодим.

— Неравные браки, — продолжал депутат, — могут обескровить наше сословие и…

— Пан депутат, — прервала его княгиня, — извините, что перебила вас, по я хотела спросить…

И, когда он подошел к ней, зашептала:

— Имейте в виду: председатель, кажется, в родстве с Понимирскими.

Речь между тем зашла о Пшеленской. Баронесса утверждала, что пани Пшеленской перевалило за пятьдесят, а ординат спорил, что не будет и сорока пяти. Никодим счел уместным информировать общество:

— Пани Пшеленской тридцать два года.

Все посмотрели на него с изумлением, а лысый толстяк спросил:

— Откуда это вам известно, пан председатель? Может быть, чуть побольше?

— Ну вот еще, — решительно заявил Дызма, — я это точно знаю: мне сообщила сама пани Пшеленская.

Он сказал это с полной убежденностью и был поражен, услышав в ответ раскаты хохота. Конецпольская чуть не десятый раз повторила, что он злой.

Хотя Дызма и успел освоиться с обществом, все же, увидев Яшунского, он ощутил немалое облегчение. Извинившись, Дызма направился к нему. Оба стали у окна, и Яшунский начал рассказывать какой-то анекдот.

— Необыкновенный человек, — заметил депутат Лясковницкий.

— С кем это он разговаривает? — заинтересовалась седеющая дама.

— Да… Председатель Дызма… Чувствуется, что даже в светской беседе он думает о важных делах. Удивительно интересный человек.

— Тип государственного мужа, — с убеждением заявил депутат.

— Очень интересный, — отозвалась безбровая девица.

— Он действительно из курляндских баронов? — спросила седеющая дама.

— О да, — подтвердил Лясковницкий, считавший себя знатоком геральдики. — Несомненно.

— Вполне comme il faut, — решила княгиня. Никодим рано вернулся домой и, поразмыслив над своим успехом у князя Ростоцкого, завалился спать.

Итак, он познакомился с высшей знатью, и она отнеслась к нему с почтением. Он получил несколько приглашений на различные дни. Никодим занес даты в записную книжку, он решил посещать как можно больше домов: вреда от этого не будет, а пользу принести может.

В сущности, он был невысокого мнения об аристократах.

«Дураки, — подумал Никодим, — только скажи что-нибудь, они уже в восторге, точно ты Америку открыл».

Но это не означало, что он решил изменить своей тактике, благодаря которой прослыл великим молчальником.

Сон прошел. Ворочаясь с боку на бок, Никодим курил папиросы одну за другой, наконец встал, зажег свет.

Ему пришло в голову: не прочитать ли письма Нины?.. Их набралось три большие пачки, почти все нераспечатанные. Он снова лег, стал читать. Всюду повторялось одно и то же: любовь, тоска, надежды, просьбы приехать, ну и, конечно, рассуждения.

Это было так скучно, что Дызма через четверть часа швырнул письма на пол и потушил свет.

Он стал вспоминать женщин, которые попадались ему в жизни. Было их не много, и, надо признать, ни одна из них не отняла у него столько времени, не заставила столько думать о себе, как Нина. Вспомнил он Маньку с Луцкой улицы. Наверно, совсем опустилась и дошла до билета. В сущности, жаль девчонку… Что бы она сказала, если б узнала, что их бывший жилец стал такой большой шишкой… Вот ахнула бы…

А чего стоят все эти бабы, которых он встретил в салоне князя Ростоцкого…

«И эти тоже зарились на меня, но, по совести сказать, я и понятия не имею, что с такими делать… Впрочем, все одинаковы. Если ты здоровый мужик, то уж сообразишь, что делать…»