Утро ушло на приготовления к отъезду. Отдавая себе отчет в том, что необходимо позаботиться о своей внешности, Дызма сделал много покупок: несколько смен белья, галстуки, новый бритвенный прибор, ярко-желтые ботинки и два довольно сносно сидевших на нем готовых костюма. Кроме всего прочего, он купил еще уйму всякой мелочи и красивые кожаные чемоданы.

Сын нотариуса Виндера, студент из Львова, в былые времена приводил в восхищение весь Лысков своей элегантностью. Когда Никодиму случалось бывать в его комнате, он всякий раз изумлялся великолепию туалетных принадлежностей. Теперь он старался подражать вкусу молодого Виндера.

В фондах Дызмы образовалась серьезная брешь, зато он был доволен собой.

К шести часам все было уже готово. Поезд отходил в половине восьмого. Манька, которая думала было сначала провожать Дызму на вокзал, так растерялась при виде всей этой экипировки, что не осмелилась навязать ему свое, общество.

Она ограничилась тем, что выбежала за ним на лестницу, расцеловала его и помогла донести чемоданы. Когда пролетка тронулась, она крикнула:

— Вернешься?

— Вернусь, — ответил Дызма и махнул шляпой. Оказалось, что вторым классом ездить значительно удобней, чем третьим. Вместо жестких скамеек там пружинные диваны; пассажиры приветливее, да и проводники куда вежливей.

Дызма наслаждался путешествием. Впервые в жизни он почувствовал себя барином. Ему казалось, что он ничуть не хуже не только начальника почтовой конторы в Лыскове, но даже с обоими Виндерами, с отцом и сыном, мог бы теперь вполне потягаться.

Несколько пассажиров, ехавших вместе с Дызмой, вскоре сошли, и он остался в купе один. Спать не хотелось. Следовало основательно обдумать создавшееся положение…

Было ясно, что неожиданным предложением Куницкого он обязан исключительно тому обстоятельству, что этот старый пройдоха принял его за влиятельное лицо, находящееся в близких отношениях с министром Яшунским. Разумеется, рассеять это заблуждение было бы все равно, что отказаться от баснословно высокого оклада. Значит, надо изо всех сил стараться держать Куницкого в этом убеждении. Стол и квартира не будут ему ничего стоить. Поэтому расходы ограничатся несколькими десятками, пусть даже сотней злотых в месяц. В итоге — две тысячи четыреста злотых чистого дохода.

«Хоть три месяца продержаться. А может, удастся полгода?»

Дызма улыбнулся своим мыслям. Потом можно будет давать деньги под проценты и жить настоящим барином, ничего не делая. Надо только подольше дурачить старика и глядеть в оба, чтоб не засыпаться. Пореже открывать рот, а о себе — вообще ни слова. Старик тоже ведь не лыком шит, как только заподозрит что-нибудь, все полетит вверх тормашками.

Брезжил рассвет, когда вошел проводник и объявил, что следующая станция — Коборово.

Дызмой овладело беспокойство: не забыл ли Куницкий, что он должен приехать с этим поездом? Оказалось, не забыл. Едва Никодим вышел из поезда, как к нему подошел лакей в ливрее.

— Простите, не вы ли едете к пану Куницкому?

— Я.

— Машина ожидает у станции, пан управляющий, — сказал лакей и взял чемоданы.

Усевшись в роскошный автомобиль, Никодим подумал:

«Управляющий коборовского имения… Надо будет заказать визитные карточки».

Безукоризненно ровное шоссе сперва шло вдоль железной дороги, затем, на живописном месте, возле полуразрушенной водяной мельницы, сворачивало направо, минуя мостик, проходило мимо многочисленных фабричных строений, густо облепивших узкоколейку.

Вскоре началась длинная кленовая аллея, которая вела к барскому дому, украшенному шпилями и остроконечными крышами. Он был выстроен в странном, даже; претенциозном стиле, и все же был хорош. Обогнув газон, автомобиль остановился у подъезда. Вышла горничная, они вместе с лакеем унесли чемоданы. Не успел Дызма снять пальто, как в вестибюль в пестром фуляровом шлафроке выбежал растрепанный Куницкий. Сперва Никодим даже принял его за женщину.

Куницкий, неугомонный, сияющий, раскрыв объятия, устремился к гостю и обстрелял его из пулемета своего красноречия. Несмотря на то, что говорил он, казалось, быстрее обычного, речь его была все такой же монотонной и шепелявой. Только после вопроса: «Где, дорогой пан, вы желаете устроиться — в доме или в павильоне?» — он сделал паузу и стал ждать ответа.

Дорогой пан ответил, что ему все равно, поэтому ему отвели две превосходные комнаты в первом этаже. Тут же ему пояснили, что, кроме обычного выхода через вестибюль и через примыкающие к нему комнаты, он может еще выйти в парк прямо через террасу, что ванная находится рядом, что купаться можно хоть сейчас — все для него приготовлено — и что если он не очень устал и пожелает выйти к завтраку, то доставит этим большое удовольствие и ему, Куницкому, и дамам.

Оставшись наконец один, Дызма быстро распаковал чемоданы, положил вещи в шкаф и отправился в ванную. Никогда в жизни не доводилось ему мыться в ванной, но он сразу решил, что там куда удобнее, чем в переполненной бане. Впрочем, в последнее время он не мог себе позволить даже баню. Об этом красноречиво свидетельствовала вода, ставшая после его купанья мутной и черной. Дызма долго манипулировал, пока не нашел на дне ванны цепочку, потянул за нее и спустил компрометирующую его грязную воду. Ополоснул ванну, причесался, надел пижаму и, вернувшись в спальню, обнаружил, что прислуга в его отсутствие почистила костюм и ботинки.

«Черт возьми! Тут тебе и пальцем шевельнуть не дадут!» — в изумлении подумал Дызма.

Не успел он завязать галстук, как раздался стук в дверь и явился Куницкий, уже в другом наряде, но все такой же надоедливый и болтливый.

Столовую, куда он повел Дызму, можно было бы скорей назвать залом. Отделанная панелями темного дерева, она производила унылое впечатление. Вдоль стен стояли высокие буфеты со стеклянными дверцами, поблескивающие изнутри богатством серебра и хрусталя; небольшой белый стол, сервированный на четыре персоны, был выставкой уникальной посуды, которой хватило бы на весь штат почтовой конторы в Лыскове.

— Мои дамы сейчас придут, они кончают свой туалет. Может быть, тем временем, дорогой пан Никодим, вы осмотрите комнаты на первом этаже, потому что второй — хе-хе-хе! — под запретом для нашего взора: понимаете — дамы! Как вам нравится мое жилище? Сам все проектировал, сам все делал, сам давал указания архитектору, заботился о последней мелочи.

Куницкий то брал Дызму под руку, то увивался вокруг, беспрестанно заглядывая в глаза.

Барский дом, как и все Коборово, был гордостью Куницкого. Еще несколько лет назад здесь, по словам хозяина, было глухое место, стояла полуразвалившаяся усадьба, земля почти не обрабатывалась. А сегодня — загляденье, все приведено в порядок систематическим, упорным трудом.

Ступая по мягким коврам, они проходили комнаты, убранные с роскошью, о которой Дызма не имел даже представления.

Позолоченная бронза, массивные рамы картин, сверкающая мебель, огромные зеркала, мраморные и малахитовые камины, неведомые ткани, тисненная золотом кожа — все здесь говорило, кричало о богатстве, и Дызма подумал — случись вдруг землетрясение, и дом вместе со всей своей обстановкой рассыплется на золотые шарики.

— Ну, каково? — спросил Куницкий, когда они опять очутились в столовой. Не успел Никодим ответить, как вошли долгожданные дамы.

— Позвольте представить вам — пан Дызма! — подвел к ним гостя Куницкий.

Старшая из дам, блондинка, протянула ему с улыбкой руку.

— Очень приятно. Много слышала о вас.

Младшая, шатенка, чем-то напоминала бойкого мальчишку. Она крепко пожала Никодиму руку и принялась рассматривать его так бесцеремонно, что тот даже смутился.

К счастью, ему не пришлось и рта открыть, ибо Куницкий трещал без умолку. Поэтому у Дызмы было время разглядеть обеих женщин. Блондинке было самое большее лет двадцать шесть, шатенке — года двадцать два. Это удивило его, потому что Куницкий говорил ему о жене и дочери, а между тем обе дамы годились ему скорее в дочери. Сестры? Нет, друг на друга не похожи. Блондинка была изящной и тоненькой, но отнюдь не худосочной. Маленький, резко очерченный, чувственный рот, мягкий овал лица и огромные, непропорционально большие глаза говорили о мечтательной натуре. Элегантное летнее платье из плотного шелка открывало шею и плечи ослепительной белизны.

Шатенка была совсем другой. Рядом с этой, словно нарисованной пастелью, красавицей — она с ее косыми сросшимися бровями, светло-карими глазами, короткими, стриженными по-мужски каштановыми волосами, глухо застегнутой на шее английской блузкой, зеленым галстуком и темным от загара лицом походила на мальчишку. В ее глазах светилось что-то задиристое. Особенно Дызму поразила форма ее ушей. Шатенка сидела в профиль, и ему стоило большого труда не взглядывать время от времени на ее уши. Раньше он никогда не обращал внимания на уши людей. Только теперь он открыл, что ухо каждого человека неповторимо — оно может быть красивым, как сочный и упругий экзотический цветок. У Куницкого были маленькие розовые ушки, а у блондинки все закрывала пышная прическа.

Философствуя про себя, Дызма, однако, старался держаться за столом как остальные и ничем не выдать отсутствия того, что нотариус Виндер называл светским лоском.

Куницкий трещал без умолку о преимуществах и недостатках Коборова, перечислял свои новшества, распространялся о своей конюшие, сообщал, что из хозяйства покажет дорогому пану Дызме сперва, что потом.

— Пока что я успел вам показать только первый этаж. И Куницкий отхлебнул кофе. Воспользовавшись паузой, блондинка вставила:

— Как вам все здесь нравится?

— Очень богато, — откровенно ответил Дызма.

На лице блондинки вспыхнул яркий румянец. Выражение крайней досады появилось в глазах.

— Это вкус моего мужа.

— Хе-хе-хе, — захихикал Куницкий, — я уж говорил об этом пану Никодиму. Представьте себе, когда мы после свадьбы приехали в Коборово, Нина первую семейную сцену — хе-хе-хе — устроила именно из-за этого. Вот она, женская благодарность! Я из кожи лез, чтобы свить гнездышко, а она мне сцену закатила! И вообразите себе…

— Прекрати, пожалуйста, — прервала его жена.

— Не понимаю, папа, — вставила дочь, — зачем ты надоедаешь пану Дызме разговорами, которые, ко всему прочему, неприятны Нине!

— Да ведь я ничего не сказал, ничего не сказал, радость моя. Впрочем, мы сейчас избавим нас от нашего общества. Я должен показать пану Никодиму Коборово. Знаете, пан Никодим…

— Может быть, пан Дызма устал… ~ заметила Куницкая.

— Боже избави! — запротестовал Никодим.

— Вот видишь, вот видишь, — зашепелявил обрадованный Куницкий. — Нас, деловых людей, так и подмывает добраться сразу до сути.

— Папа, не отвечай за пана Дызму, — прервала его дочь. — Сомневаюсь, чтобы для всех людей суть составляли шпалы и отходы с лесопилки. Не правда ли, пан Дызма?

— Конечно, вы правы, — ответил тот осторожно, — есть вещи и поважнее.

Куницкий тихо засмеялся, потирая руки:

— Да, да, есть вещи поважнее! Например, вопрос об увеличении поставок! — Куницкий был доволен собой.

Блондинка встала и кивнула головой.

— Не будем мешать вам, — сказала она холодно. Шатенка тоже встала, и, прежде чем Никодим сумел уразуметь, в чем корень семейного раздора, обе вышли из столовой.

Дызма никак не предполагал, что завтрак так скоро кончится. Ел он мало, боясь показаться обжорой, и не успел наесться.

Лакей доложил, что лошади поданы.

— Так-то, — проговорил Куницкий, надевая шапку. — Пусть это вас не удивляет. Мы с женой не понимаем друг друга. Она, доложу вам, идеалистка, романтична, химеры разные в голове: молода еще. Поумнеет… А дочка? Гм… Кася на ее стороне, потому что сама соплячка. Бабы, впрочем, всегда друг за друга.

У подъезда их поджидала изящная двуколка с парой гнедых в упряжке. Куницкий и Дызма забрались на мягкое сиденье, и хозяин щелкнул кнутом. Лошади побежали крупной рысью.

— Что, хороши лошадки? — Куницкий прищурил глаза. — Я купил эту парочку на сельскохозяйственной выставке в Люблине. Золотая медаль. А? Каково?

Действительно, лошади шли точно заводные, и Дызма признал, что они великолепны.

— Прежде всего я покажу вам свое министерство путей сообщения, — заявил Куницкий. — Двадцать два километра с двумя боковыми ветками. Поедем к первой.

Они свернули с кленовой аллеи и добрых полчаса ехали по мягкой грунтовой дороге среди высоких колосящихся хлебов. Стояло безветрие, но зноя не было.

— Славный урожай! — сказал Дызма.

— Да, да, — ответил, печально покачав головой, Куницкий. — Слишком хороший, слишком хороший, увы!

Никодим рассмеялся.

— Вы так говорите, будто это вас огорчает.

— А вы что думаете? — удивился Куницкий. — Ведь это бедствие для земледельца.

Дызма хотел было сказать, что ему это непонятно, да прикусил язык: лучше быть осторожнее.

— Бедствие, — повторил Куницкий. — Глаза на лоб лезут. Через два месяца будем продавать хлеб за бесценок. Бедствие от избытка, дорогой мой.

«Ага! — мелькнуло у Дызмы. — Кто бы мог подумать? Лучше реже открывать рот, и уж боже сохрани лезть с вопросами».

— Понятно, — ответил он. — Только, мне кажется, это не так уж страшно, как вы себе представляете.

Дызма умолк. Тотчас ему пришло в голову, что надо добавить еще что-то, иначе он может показаться новичком в таких вопросах. Поэтому он сказал:

— Хлеб подорожает.

— Ба! Только в том случае, если правительство начнет его скупать.

— А кто вам сказал, что не начнет?

— Что вы говорите? — так и подскочил Куницкий. Дызма испугался было, что ляпнул глупость, но тотчас успокоился, потому что у его собеседника даже глаза заблестели.

— Золотой вы мой, да что вы говорите! Это уже решено?

— Пока что проект…

— Дорогой пан Никодим! Гениальная мысль! Гениальная! Обязанность правительства — защищать интересы земледельца; благосостояние страны основано на земледелии. А у нас, черт возьми, какая-то мания переиначивать хозяйственную структуру! Ведь в Польше семьдесят процентов жителей заняты в сельском хозяйстве! Семьдесят! Не в промышленности, не на горных выработках, не в торговле, а в сельском хозяйстве. Скотоводство и лесоводство — вот основа. Благосостояние земледельца — благосостояние всех: и фабриканта, и купца, и рабочего. Пан Дызма, вы должны — это ваша обязанность перед отечеством — употребить все свое влияние в правительственных сферах, чтобы поддержать этот гениальный проект. Пусть правительство скупит весь излишек хлеба. Боже мой! Одно только Коборово с хуторами…

Куницкий стал в уме прикидывать барыш, а Дызма заметил:

— Загвоздка в деньгах. Нет денег.

— Деньги! Деньги! — распетушился Куницкий. — Деньги — пустяк, препятствие несерьезное. Государство может выпустить облигации, облигации сельскохозяйственного займа, хотя бы на сто миллионов. Платить облигациями — и точка! Разумеется, процентными, допустим, пять со ста или даже четыре. Вы понимаете? Заем, скажем, на шесть лет. А ведь за шесть лет благоприятная конъюнктура создастся по крайней мере два раза. Тогда продадут весь запас за границу, вот вам и вся операция! Вы понимаете? Выгоды огромны: во-первых, стабилизация цен, во-вторых, увеличение денежного обращения, ибо облигации не должны быть, разумеется, именными. Ведь таким образом государство выбросит на внутренний рынок новых сто миллионов, такая сумма восполнит острый недостаток в наличных деньгах, который мы ощущаем. Золотой мой! Вы непременно должны об этом поговорить с министром Яшунским…

Мы уже не раз говорили с ним насчет этого. Кто знает…

Про себя Никодим подумал: «Толковая башка, черт побери, у этого старика. Такой, пожалуй, может быть и министром».

Размахивая в волнении кнутом, Куницкий трещал все быстрее и шепелявил все больше. Он приводил доказательства, делился сомнениями, выставлял возражения, потом опровергал сам себя своими же доводами.

Дорога между тем повернула, и они въехали в высокий сосновый бор. На огромной поляне вдоль узкоколейки громоздились штабеля леса. Пыхтел и шипел крохотный паровозик, силясь сдвинуть с места десятка полтора платформ, груженых бревнами. Рабочие с обеих сторон подталкивали состав.

Люди сняли шапки, но в приветствиях чувствовалась неприязнь, если не явное недоброжелательство. Загорелый мастер в серой куртке подошел к коляске и заговорил было с Куницким, но тот его оборвал.

— Пан Старкевич, поздоровайтесь: это пан Дызма, наш новый управляющий.

Мастер снял шапку и внимательно посмотрел на Дызму. Тот ответил ему кивком.

Пока Куницкий расспрашивал Старкевича о делах, Никодим не без интереса смотрел на груды дерева вокруг, на сколоченные из досок бараки. Кругом визжали пилы и ухали топоры. Стоило двинуться в путь, как Куницкий затеял целую лекцию о породах дерева, о состоянии лесов, о том, как трудно получить разрешение на вырубку даже на собственном участке, о положении лесного хозяйства в здешних местах. Он сыпал параграфами уставов, цифрами, ценами, поглядывая по временам на спутника, физиономия которого выражала, казалось, сосредоточенность и внимание.

В действительности Дызма струсил. Он чувствовал себя как человек, на которого упал вдруг стог сена. Все эти проблемы, о которых он до сих пор не имел понятия, обрушились на него, точно нарастающая лавина. Он потерял ориентировку и сознавал, что ему никак не разобраться во всем этом собственными силами, не овладеть положением настолько, чтобы не скомпрометировать себя, не опозориться и, попросту говоря, не засыпаться.

Когда посетили опытную лесную станцию в казенном лесу, лесопилку возле железной дороги, фабрику мебели, почти готовое здание бумажной фабрики и побывали на строительстве складов, неразбериха в голове у Дызмы дошла до того, что он думал только о бегстве. Перед ним громоздился чудовищный ворох непонятных дел, связанных друг с другом самым таинственным образом. Он познакомился с людьми, которые руководили этими делами и говорили о них с такой осведомленностью, столь кратко, что он был не в состоянии уловить в их словах хоть какой-нибудь смысл.

Утешало Дызму только то, что Куницкий, насколько он мог подметить, принимает его подавленное состояние за сосредоточенность человека, осматривающегося на новом месте. По-видимому, Куницкий был настолько поглощен задачей как можно подробнее проинформировать своего управляющего, что даже не заметил его растерянности.

Было уже около трех, когда они вернулись домой.

— Как видите, — сказал Куницкий, отдавая вожжи конюху, — хозяйство немалое. Немалое, и, ей-богу, задумано толково, с установкой на хороший и постоянный доход. Если па практике иногда что-то не получается, то это из-за нашей бюрократии, из-за неустойчивости экономической политики. Но и в этих условиях можно много, очень много сделать, а это уж ваша задача и ваша забота, дорогой пан Никодим.

Обедали вдвоем, потому что дамы уехали на автомобиле за покупками в Гродно. Кухня в Коборове была отличная, еда обильная, и не мудрено, что после обеда, когда они перешли в кабинет и сели за черный кофе, Дызме страшно захотелось спать. Зато неугомонный Куницкий не переставал рассказывать о коборовском хозяйстве. Он открывал шкафы, ящики, вынимал какие-то реестры, счета, письма и говорил, говорил… Никодим был близок уже к отчаянию. Наконец старик, кончив словоизлияния, подошел к нему с кипой бумаг.

— Вижу, вы немного устали, да и в самом деле, после дороги полагается отдохнуть. Если разрешите, я пошлю все эти материалы к вам в комнату, а вы, может быть, вечерком их посмотрите. Хорошо?

— С удовольствием.

— Не вздремнуть ли вам сейчас, дорогой пан Никодим, а?

— Да, пожалуй…

— Приятного сна, приятного сна, я вас провожу. Будьте добры, обратите внимание на даты в переписке с дирекцией казенных лесов. Ведь это безобразие — не отвечать по три месяца только потому, что… Ну, об этом после. Отдыхайте. Ужин в восемь.

Никодим снял ботинки и растянулся на диване, но заснуть не мог. Одна и та же мысль настойчиво лезла в голову. Что делать? Что делать?.. Может быть, одним махом покончить с этим и признаться старику в своем невежестве… Попробовать разобраться в этом сложном клубке?.. Если б это ему удалось, он бы смог продержаться в Коборове месяца два, а то и три… Потому что дольше не протянешь. Ясно одно: старик пригласил его с тем, чтоб он добился уступок у министра…

«Хитрющий старик — и так влопался… Что же делать? Узнает — еще удар хватит».

Двухчасовой отдых измучил его больше, чем дневные занятия. Дызма выкурил не меньше десятка папирос. Дым начал досаждать ему. Он встал и перешел в смежную комнату — маленький кабинет. Там на письменном столе громоздилась уже груда конторских книг и документов, с которыми ему предстояло познакомиться.

Дызма мысленно выругался и вернулся обратно. Потом вдруг вспомнил, что можно открыть дверь на террасу и выйти в парк.

Парк содержался в образцовом порядке. Никодим все шел и шел, а конца парку не было. Среди старых дубов, каштанов, лип и кленов разбегались во все стороны ровные, похожие одна на другую как капли воды дорожки.

«Тут и заблудиться недолго, — подумал Дызма и огляделся. — Во всяком случае, дом в северной стороне».

Под развесистыми деревьями стояли каменные и деревянные скамейки. Побродив с четверть часа, Никодим выбрал одну из них, в густой тени, и сел. Тотчас явились назойливые мысли: что делать, как выпутаться, что придумать?

Кто-то приближался посвистывая. Дызма оглянулся. По узкой аллее шел изысканно одетый молодой человек со сверкающим моноклем в глазу. За ним по пятам следовал на кривых лапках миниатюрный пинчер-крысолов с головой нетопыря. Собака заметила Дызму и залаяла на него. Молодой человек остановился, смерил Дызму взглядом с головы до ног и направился к нему. Незнакомцу было, вероятно, около тридцати. Худой и высокий, он казался еще выше благодаря несоразмерно длинной шее. Его маленькое, как у ребенка, бледное личико странно противоречило презрительному и ироническому взгляду больших голубых глаз с воспаленными веками. Молодой человек бесцеремонно уставился на Дызму, смутив его.

«Что за черт!» — подумал Дызма.

А молодой человек вытянул по направлению к нему необычайно длинный указательный палец и строго спросил:

— Кто такой?

Не зная, как быть, Дызма приподнялся.

— Я… управляющий, новый управляющий.

— Фамилия?

— Дызма, Никодим Дызма.

Не переставая лаять, собачонка неуклюже прыгала у ног своего хозяина.

— Дызма?.. Слышал. Я граф Понимирский. Садитесь. Тубо, Брут! Видите ли, пан Дызма, я дал собаке бессмысленную в наших условиях кличку, да и почему, собственно, собачья кличка должна иметь смысл? Садитесь.

Дызма сел. Этот граф вызывал в нем сложное чувство: страх, брезгливость, любопытство, сострадание.

— Слышал… — протянул граф, облизывая кончиком языка нервные бескровные губы, — слышал. Вероятно, этот негодяй привез вас сюда потому, что в вас нуждается. Считаю своим долгом как джентльмен предостеречь вас относительно воровской натуры моего милейшего зятя.

О ком вы говорите, граф? — удивился Дызма.

О ком? Ну конечно, об этом хаме, Леоне Кунике.

— О пане Куницком?

— Какой там Куницкий? — закричал граф. — Ко всем чертям! Какой Куницкий? Почему Куницкий? Куницкий — славная шляхетская фамилия, которую этот паук присвоил себе. Украл, понимаете? Украл! Звать его попросту Куник. Я сам проверил. Мать — прачка Геновефа Куник, отец неизвестен. Да, сударь, графиня Понимирская, внучка герцогини де Реон, отныне пани Куник.

— Не понимаю, — осторожно начал Дызма, — значит, вы, граф, шурин пана Куницкого?

Понимирский вскочил как ужаленный. Бескровное лицо побагровело.

— Молчите! Молчите вы, вы…

— Простите, — испугался Дызма.

— Не смейте никогда в моем присутствии называть его иначе как Куник, мерзавец Куник, авантюрист Куник. Никоим образом не Куницкий!.. Мой зять — гнусный ростовщик и мошенник Куник! Незаконнорожденный прохвост! Куник! Ку-ник! Ку-ник! Повторите: Ку-ник! Ну?

— Куник, — пролепетал Дызма.

Понимирский успокоился, сел, даже улыбнулся.

— Не знали? Мой Брут тоже не знал и даже ластился к моему зятьку, пока тот не пнул его. Скотина!

Он задумался и добавил:

— Скоты оба: и Куник и собака… Впрочем, и я скотина…

Вдруг он расхохотался:

— Простите за откровенность, но и вы скотина!

Он все еще хохотал, и Дызма мысленно решил: «Сумасшедший».

— Думаете, я сумасшедший? — схватил вдруг Дызму за руку Понимирский и приблизил свое лицо к его лицу.

Дызма вздрогнул.

— Нет — возразил он неуверенно. — Что вы! Боже избави…

— Не спорить! — крикнул граф. — Я знаю! Впрочем, наверняка Куник предупредил вас. А может быть, сестра? Признайтесь. Рано или поздно и она опустится морально, живя с этой свиньей, этим шакалом. Что вам говорила Нина?

— Мне никто ничего не говорил.

— Никто?

— Даю слово, — заверил его Никодим.

— Предполагали, что вы не удостоитесь чести познакомиться со мной. Известно ли вам, что они запретили мне входить в дом! Велели подавать мне пищу отдельно! Запретили отлучаться из парка, Куник велел прислуге бить меня палками, если выйду.

— Но почему?

— Почему? Потому что для них я неудобен, мои шляхетские манеры невыносимы для этого выскочки, этого подкидыша. Потому что здесь господином должен быть я, а не этот прохвост, он никак не может примириться с мыслью, что настоящий владелец Коборова — это я, что в нашем родовом гнезде хозяином должен быть я!

— Так, значит, пан Куник… пан Куник взял Коборово в приданое за вашей сестрой, граф?

Понимирский закрыл лицо руками и замолк. Дызма увидел, как по длинным, тонким пальцам текут слезы.

«Что за черт?!» — удивленно подумал он.

Собачонка принялась неистово скулить и попыталась вскочить на колени к Понимирскому. Тот вынул надушенный шелковый платок и вытер глаза.

— Простите, — сказал он, — у меня нервы не в порядке.

— Пожалуйста… — начал было Дызма.

Лицо графа искривилось в насмешливой улыбке.

— Что значит «пожалуйста»? Вы — как вас там — вы нравитесь мне, поэтому я и плачу. Англичане говорят в таких случаях… Впрочем, вы, наверно, не понимаете по-английски?..

— Нет.

— Вот и чудесно, — обрадовался граф. — Не буду вас огорчать: вы мне нравитесь! — Кончиками пальцев он похлопал Дызму по плечу. — Как только мне захочется обругать вас, я сделаю это по-английски. Хорошо?

— Хорошо, — покорно согласился Никодим.

— Но не это главное. Имейте в виду: хоть Куник и мошенник, хоть он присвоил себе наше Коборово, обкрадывать его нельзя, потому что в будущем я предъявлю к нему иск и отниму имение, его самого — в тюрьму, а Нину возьму под свою опеку. Который час?

Дызма вынул часы.

— Половина восьмого.

— Как? Уже? Мне надо скорей в павильон, а то мне не дадут ужина. До свидания. Жаль, я хотел вам еще много чего рассказать. Приходите завтра в это же время. Придете?

— Приду.

— И еще одно. Не говорите никому, что видели меня. Дайте честное слово!

— Честное слово.

— Ну, верю вам, хоть и фамилия и наружность говорят, что вы низкого рода, а у плебеев чести нет. До свидания!

Он круто повернулся и стремительно зашагал по дубовой аллее. За ним неуклюже прыгала собака.

— Сумасшедший, — громко сказал Дызма, когда они скрылись за поворотом. — Наверняка сумасшедший. Ну и наговорил же он всего!.. У богатых господ всегда за душой какое-нибудь свинство… Может, он и правду сказал… Черт возьми… Куник! Уверяет, что негодяй… А мне-то какое дело?..

Никодим махнул рукой и закурил. Издали донесся глубокий басовитый раскат гонга. Ужин. Встав со скамьи, он направился к дому.