Ночь в степи черная, густая. Пламя костров выхватывает лишь несколько юрт, большой дастархан между ними, силуэты коней, пасущихся вольно. По всему кочевью тянется аромат жареного мяса. Кумыс течет рекой. Захмелевший акын поет шутливые песни, его голос переливается со звуком бубна и время от времени заглушается похожим на ржание отрывистым, громким смехом мужчин и звонким — женщин.

Женщины племени Бурангула уже давно увели невесту в юрту жениха, расплели косы, сняв громоздкий головной убор, украшенный, кроме нитей жемчуга и коралла, звонкими колокольчиками, позвякивающими при каждом шаге. Из одежды на Тансылу осталась только рубаха из тонкой ткани, которую делают в далекой стране за горами. С песнями усадив Тансылу на кошму в центре юрты, разложив рядом мягкие подушки, пошитые из тонкой, гладкой кожи и набитые нежной шерстью овец, женщины покинули юрту. И сидит теперь Тансылу одна в этой празднично украшенной юрте, никому не нужная, всеми забытая, и ждет мужа. Через открытое отверстие наверху внутрь вползает ночь. Даже звезд, которыми богато небо степи, сегодня не видно. Нет, вот показалась одна — маленькая, но такая яркая… Тансылу нахмурилась. Если бы не свадьба, она сидела бы сейчас под звездным небом рядом с Аязгулом и слушала его рассказы. От этих мыслей что-то шелохнулось в маленьком сердечке, какое-то жалостливое чувство, от которого слезы навернулись на глаза.

Муж… Здоровый, с лоснящимися щеками батыр, который встретил ее у стойбища, который бегающими узкими глазками все норовил заглянуть ей в лицо, который сидел рядом с ней во главе дастархана, он совсем не похож на Аязгула — стройного, светлоглазого… Но что теперь? Она ждет мужа, как послушная жена, помня наказ матери, а он сидит там со своими дружками и ржет, как конь, над шутками акына! Тансылу встала, тряхнула длинными черными волосами, рассыпавшимися по спине. Тяжелое нагрудное украшение в виде прямоугольных пластин, звякнув, отразило неяркий свет, проникающий в юрту через полуприкрытый полог входа.

«Почему я должна сидеть здесь одна, тогда как все веселятся?» — подумала Тансылу.

Быстрыми руками она заплела косу, откинула ее назад, поискала взглядом халат: он, аккуратно расправленный, лежал на горке подушек. Надев его, Тансылу откинула полог и высунулась наружу. Но тут же отпрянула назад: мимо прошел незнакомый мужчина. И за дастарханом веселились такие же незнакомые люди…

Тансылу почувствовала себя совершенно чужой здесь: в чужом племени, в чужой юрте среди чужих людей. Не так она представляла себе замужество. Она видела себя госпожой, а оказалась пленницей. Ей стало страшно. В голове, как стук копыт, билась мысль: «Почему?». На смену ей пришла другая: «Что теперь делать?». И третья подсказала лишь одно решение: «Скакать!» Запрыгнуть на своего Черногривого и скакать без остановки, до тех пор, пока это ненавистное стойбище не исчезнет навсегда из ее жизни!

Тансылу заметалась по юрте, не зная, как выйти незамеченной. На глаза попался хурджун, в который мать заботливо уложила ее вещи. Девушка открыла его и, раскидав всю новую одежду, достала свою любимую рубаху и штаны, в которых ей было просторно, и в которых она легко взлетала на спину коня, разбежавшись и оттолкнувшись от земли.

Снаружи раздались голоса. К юрте приблизились несколько мужчин, балагуря и смеясь, напутствуя жениха не оплошать с молодой женой. Тансылу, прижав рубаху к груди, опустилась на подушки. Сердечко трепетало птицей. Все тело девушки напряглось, как натянутая тетива.

Голоса удалились, и в юрту ввалился Ульмас.

— Где тут моя женушка? — замурлыкал он. — Заждалась своего мужа?.. Е… — не увидев жены на приготовленном ложе, Ульмас остановился, вглядываясь в полумрак.

Луна, одним боком выкатившись в небо, заглянула в юрту. Дорожка лунного света добежала до Тансылу, осветив ее голые ноги.

— А, вот ты где! — обрадовался Ульмас. — Решила поиграть со мной!

Тансылу не успела даже привстать, как Ульмас одним прыжком оказался у ее ног, вцепившись в ступни жирными от мяса руками. Вскрикнув, Тансылу попыталась вырваться, но муж с силой подтянул ее к себе, навалился всем телом. Пластины украшения впились в грудь. Тансылу отворачивалась, едва не теряя сознание от дыхания Ульмаса, наполненного парами кислого кумыса и лука. Пытаясь сбросить с себя грузное потное тело, Тансылу вцепилась в халат Ульмаса, но муж крепко прижал ее, шаря по ногам, копошась так, словно хотел зарыться в землю.

Как ни сопротивлялась Тансылу, но ее сил не хватило, чтобы вырваться, и жгучая боль пронзила ее, как стрела, пробившая нежную плоть. А в ухо сопел муж, содрогаясь всем телом в такт своему дыханию. Тансылу вертелась ужом, пытаясь освободиться, но Ульмас ухватил ее за косу и так потянул вниз, под себя, что Тансылу застонала от боли, от ужаса и страха. Но пытка прекратилась так же внезапно, как и началась. Ульмас, урча от удовольствия, застыл на мгновение и обмяк, распластавшись прямо на Тансылу.

Столкнув с себя ненавистного мужа, она, наконец, выбралась из-под него и отползла в дальний конец юрты, туда, где на почетном месте среди красных и желтых лент, плетенных из шерсти, был повешен маленький лук со стрелой — символ богини Умай — хранительницы и помощницы женщин и детей.

Сжавшись в комок, Тансылу дрожала, ее дыхание сбивалось от приглушаемых рыданий. А Ульмас, довольный богатым пиром, обильной едой, хмельным кумысом, спал, бесстыдно раскинувшись посередине юрты. В сердце униженной девушки разгоралась злость. Понемногу Тансылу пришла в себя, утерла нос, кулаками смахнула с глаз остатки слез, прислушалась к звукам, доносящимся снаружи: голоса поутихли, но еще звучала песня акына, еще слышался смех…

Муж захрапел, как загнанный конь, и Тансылу приняла решение. Бесшумно передвигаясь по юрте, она достала из своего хурджуна короткий нож и, не колеблясь, вынула его из кожаных ножен. Подползла к Ульмасу, приподняла его подбородок, с брезгливостью ощутив под ладонью щетину бороды, и полоснула по горлу.

Ульмас только дернулся, даже не проснувшись, но Тансылу все же подхватила одну из подушек и, накрыв лицо врага, налегла на подушку всем телом. Время для Тансылу остановилось. Она ничего не слышала и не видела. Она только наслаждалась своей местью, зная наверняка, что больше никогда этот противный, мерзкий Ульмас не причинит ей боль. Но ощущение реальности вернулось далеким воем волка. Тансылу услышала призыв свободного властелина степи, решительно встала; скинув халат и окровавленную рубаху, оделась джигитом и, приподняв полог юрты, осторожно выползла наружу.

Ветер освежил лицо. Тансылу втянула в себя холодный ночной воздух степи и, замерев, прислушалась. Где-то рядом пасся ее Черногривый — ее верный друг и спаситель, самый близкий и надежный, не считая Аязгула… Аязгул! Если бы ты сейчас был рядом, Аязгул! Сердце Тансылу кричало от боли и обиды. Но Аязгул ушел, не простившись. Ушел в степь, оставив ее одну, и теперь вся надежда на Черногривого.

Из соседней юрты кто-то вышел. Тансылу распласталась на земле. Не шевелясь, поглядывая из под мехового ворса сползшей на глаза шапки, Тансылу разглядела мужчину. Он отошел в сторону, справил нужду и, даже не посмотрев по сторонам, вернулся в юрту. Тансылу перевела дух. Не тратя больше времени, она тенью метнулась в открытую степь, укрылась за холмиком, поросшем полынью и тихонько позвала: «Хох, хох, хох…» Прислушалась. Сзади раздалось знакомое ржанье. Тансылу обернулась. Прямо к ней, выбрасывая вперед спутанные передние ноги, бежал конь. Она ринулась навстречу. Порывисто обняла Черногривого за шею, сняла путы, шепнула: «Идем!» и, отбежав подальше, вскочила ему на спину и умчалась в степь.

Новый день в стойбище, как всегда, начался с пения птиц и звонких голосов женщин, хлопочущих по хозяйству. Пастухи выгоняли овец из загона, посвистывая и покрикивая на них, изредка слышался хлесткий звук камчи и ответное ржание недовольного коня. А по степи радующей сердце музыкой разносилось блеяние овец. Стадо Таргитая выросло на целую отару и сегодня пастухи уходили с ней на дальнее пастбище, туда, где трава еще не вытоптана сотнями ног, а ручей, наполняемый талыми водами, что вытекают из-под снежников в высоких горах, шумно бежит по долине.

Таргитай дождался, когда поднимут низ кошмы, укрывающей юрту. Вольный ветер влетел внутрь, освежив лицо и прогнав остатки дремоты. Жены уже не было рядом. В ее руках — большое хозяйство, и с самого раннего утра она, отдавая распоряжения, сама хлопотала у очага, раскладывала кошму на камнях для просушки, следила за дойкой кобылиц.

Таргитай хрустко потянулся и сел. Из-под поднятого полога внутрь сочился белый свет. Ослепительно сияющий день окружал юрту, тогда как внутри еще витали ночные тени. Натянув сапоги, Таргитай резво поднялся, подпоясался ремнем, нахлобучил белую войлочную шапку и вышел наружу. Осмотревшись по сторонам, он увидел вдалеке отару овец и четырех всадников, не дающих им разбрестись, куда вздумается.

— Свежее молоко, господин, — прозвучал тихий голос девочки, протянувшей вождю чашу с парным кобыльим молоком.

Таргитай приложился к чаше и, не отрываясь, залпом осушил ее. Еще теплое, молоко тонко пахло степными травами и кобылой, которая всегда была доброй кормилицей кочевников.

Девочка забрала пустую чашу и убежала, звеня украшениями. Таргитай посмотрел ей вслед. Черной тучей опустилась на сердце вождя тоска, закрыв собой светлую радость дня.

Тансылу… Дочка… Как хотелось отцу сейчас услышать ее звонкий голосок, увидеть озорные глазки… Вчера он проводил дочь, насколько позволяло положение и, оставив ее с четырьмя воинами, ускакал прочь, подставляя лицо ветру, который, свистя в ушах, осушал скупые слезы на щеках.

Ночью Таргитай плохо спал. То прислушивался к ночному голосу степи, настораживаясь при волчьем вое, то успокаивал тяжело вздыхающую жену, утешая ее лаской. Но пришел новый день, а с ним и новые хлопоты. «Ничего! — подумал Таргитай. — Моя дочь не робкого десятка, себя в обиду не даст, а со временем и хозяйкой стойбища станет. Придет срок, и мы сможем увидеться. Теперь наши племена породнились, глядишь, и очередной яйлак рядом поставим». От этих мыслей на сердце потеплело, и Таргитай пошел к загону с недавно родившимися жеребятами посмотреть, кто из них на что сгодится.

Осмотрев все хозяйство, он вернулся к юрте. Жена Дойла как раз отдыхала в ее тени.

— Жаркий сегодня день, — начал он разговор, присаживаясь рядом.

Дойла подложила ему под руку подушку, что проветривалась на свежем воздухе, подала чашу с кумысом.

— На, выпей, остынешь.

Таргитай принял чашу, поглядывая через прищур узких глаз на жену. С виду спокойная, но он-то знает, как болит ее сердце о дочери! Только кто другой разве смог бы догадаться об этом?! Вон, даже побрякушки свои нацепить не забыла! И все-то у нее не такое, как у других женщин: крупные бусы из коралла в несколько рядов свисают с шеи до груди, в волосах, заплетенных косами и уложенных венчиком на темечке, красуются цветные нити. Не любила Дойла металлических украшений, которые носили женщины кочевья, распущенных кос. Ей, рожденной за высокими снежными горами, даже золотые пластинчатые нагрудники казались тяжелыми и холодными. Рубаха у нее и то была вышита особым орнаментом, каждый штрих которого что-то, да значил. «Сколько лет со мной, а все хранит традиции своих предков», — Таргитай одобрительно крякнул.

Давно они стали мужем и женой, но и сейчас Дойла оставалась для него самой желанной. Он вспомнил, как отбил девушку у торговца, который вез ее пленницей в своем обозе. Уж очень тогда поразил Таргитая взгляд чужестранки из далекой страны, прячущейся за белыми гребнями гор. И не сказать, чтобы девушка была красавицей, но она притягивала к себе какой-то особенной силой до сих пор непонятой Таргитаем.

Сама Дойла называла родину «Та пе». Позже, освоив язык племени, она рассказала мужу о своей стране, в которой много камней, песка, прекрасных озер и рек. И окружена эта страна снежными горами, никогда не меняющими своего наряда, в отличие от Черных Гор на востоке степи, куда стада Таргитая добираются почти перед самыми холодами, когда уже пора возвращаться на зимнее стойбище.

Свое имя Дойла произносила по слогам: дойе ла. К удивлению Таргитая имя жены на его языке звучало как «душа небесного воина», что никак не вязалось с ее спокойным и кротким нравом. Но, когда родилась дочь, Таргитай озадачился. Вот уж кому подошло бы имя воина, так это Тансылу! Но девочку назвали Прекрасная Как Утренняя Заря, потому что родилась она в чудесное утро, когда небо окрасилось нежнейшими красками, словно нарядившись в самые лучшие одежды в ожидании солнца.

— Смотри, скачет кто-то, — Дойла встала, чтобы получше разглядеть всадников, — похоже, воины Бурангула…

И Тагритай поднялся. Сердце тревожно екнуло. Не с добром, ой, не с добром скачут! Доспехи блестят на солнце, и флажок с символом рода за спиной у предводителя!

Мужчины в стойбище тоже увидели всадников; следуя отработанной годами привычке, их руки легли на рукояти мечей. Таргитай сделал знак, и воины поняли его: каждый встал на свое место, приготовив лук и стрелы.

Пятеро всадников остановились на расстоянии двадцати шагов. Четверо сбросили с крупов своих коней большие мешки, а пятый подошел ближе и крикнул Таргитаю:

— Бурангул ждет тебя у сухого ручья, за Батыр-камнем. А это, — он кивнул на мешки, — плата за содеянное твоей дочерью.

Не дожидаясь ответа, всадник развернул играющего под ним коня и, взмахнув камчой, умчался вместе со своими спутниками. Их воинственный свист еще звенел в воздухе, когда Дойла запричитала:

— Тансылу, доченька…

Но Таргитай осек ее, приказав:

— Коня!

А у оставленных мешков раздался плач. Разрубив тугие стяжки, люди извлекли тела четырех воинов, которые сопровождали Тансылу к стойбищу мужа и остались там на пир в честь молодых. Воины были без доспехов, в одних рубахах и штанах, на горле каждого зияла черная рана, и вытекшая кровь уже запеклась на одежде, разукрасив ее бурыми пятнами.

Таргитай сжал рукоять поясного кинжала. Лицо вождя побелело. Он стоял, широко расставив ноги, и молчал. Но молчание это походило на затишье перед бурей. Невидимые силы собирались вокруг Таргитая, внутри него уже кипел гнев — чувство, способное превратить человека в демона. Взяв с собой половину воинов, Таргитай помчался к Батыр-камню.

Кто из степных кочевников не знает Батыр-камня?! Высотой в три человеческих роста, он стоит на правом берегу реки, несущей желтые воды и в жаркое время высыхающей до такыра. Камень назвали Батыром за поразительное сходство с головой воина. Старинная легенда гласит, что именно на этом месте давным-давно произошла битва обитателей двух миров за господство над человеком, и, когда демоны подземного мира, воспользовавшись хитростью, стали одолевать силы добра, Великий Тенгри послал своего воина, чтобы уравновесить добро и зло, не допустив, таким образом, хаоса. Небесный Батыр принял бой и победил демонов тьмы, но потерял в той битве все силы и так и остался стоять посреди степи, засыпаемый песками, приносимыми с пустынь, окружающих оазис между Черными горами и озером Арысь.

Перед лицом спящего воина на широком плоском камне шаманы совершают жертвоприношения духам степи. Сколько крови жертвенных ягнят оросили этот камень! Сколько песен спели шаманы, исполняя ритуальные танцы вокруг головы Каменного Батыра!

Неслучайно Бурангул выбрал это место для встречи. По неписаному закону степного кочевья, семья убийцы невинного человека может смыть позор со своего рода только собственной кровью. Все члены семьи должны быть принесены в жертву духам нижнего мира, чтобы успокоить их, утолив чудовищный аппетит живой кровью.

Таргитай скакал к Батыр-камню, терзаемый мыслями о мщении за бесславную смерть своих лучших воинов и мучимый неизвестностью о судьбе единственной дочери. Он и представить себе не мог, что произошло в становище Бурангула, что могла сотворить хрупкая девушка, чтобы в отместку за это знающий и почитающий законы степи Бурангул умертвил четырех воинов! Но Таргитай чувствовал, что Бурангул позвал его к жертвенному камню не для объяснений. Потому он оставил в стойбище надежную охрану и послал вестников на дальние пастбища, где пасся скот племени. Чувствовал Таргитай и то, что не миновать кровавой битвы у подножия Батыр-камня, и кто останется после встречи двух воинственных вождей в живых нельзя предугадать. Таргитай был готов к смерти, но прежде он хотел знать о том, где его дочь и что с ней.

Когда до Батыр-камня осталось совсем немного, вождь подал знак, и треть его воинов ушла в одну сторону, а вторая треть — в другую. Сбавив бег коней, они растянулись в две линии и укрылись за холмами перед Желтой рекой. Семь воинов, считая самого вождя, подошли к самому берегу. В начале лета ложе реки в этом месте превращалось в обманчивую твердь. Только посередине текла вода, но добраться до нее не смог бы ни конь, ни человек. Тонкая сухая корка проваливалась под ногами, и глиняная жижа цепко удерживала неразумного смельчака.

Не спуская глаз с конного отряда противника, расположившегося на другом берегу реки, Таргитай приметил воинов Бурангула и в отдалении. Сам Бурангул стоял перед воинами у камня, и только беспокойство его коня, то и дело переступающего с ноги на ногу, выдавало нетерпение, с каким он ожидал Таргитая.

Еще день назад они обнимались, как родственники, строили планы о будущем своих племен, но теперь, став в одночасье врагами, желали друг другу смерти.

Таргитай вывел коня на шаг вперед.

— Я пришел, Бурангул, — крикнул он, — отвечай, где моя дочь?

— Твоя дочь убила моего сына, — с вызовом крикнул Бурангул, — и где бы она ни была, мои воины отыщут ее и убьют.

Таргитай опешил. Он знал о воинственном нраве своей Тансылу, но и представить себе не мог, чтобы она убила — и кого?! — мужа! Но Бурангул не знает, где она, а потому есть еще надежда! Что бы там у них не произошло, а Тансылу скрылась, она жива!

— С чего ты взял, что моя дочь убила твоего сына? — усмиряя возбуждение, спокойно спросил Таргитай.

В ответ Бурангул бросился было к нему, но тут же осадив коня, отчего тот с ржанием поднялся на задние ноги, крикнул:

— Она перерезала ему горло, как барану!!

Бурангул едва не задыхался от гнева. Единственное, чего он сейчас жаждал, так это смерти обидчика, того, кто влез к нему в доверие, кто убедил породниться семьями и жить бок о бок ради безопасности и процветания обоих племен. Он, старый и хитрый вождь, всегда умеющий просчитать все ходы наперед, поверил этому предводителю убийц, впустил в свой стан демоницу и лишился любимого сына.

Бурангул махнул рукой. Тут же весь его отряд поднял луки, и зазвенели тетивы: град стрел полетел на оба берега реки. Воины Таргитая верно поняли знак предводителя чужого племени, и лучники на холмах, ответили противнику градом стрел. Сам Бурангул успел скрыться за Батыр-камнем.

Таргитай тоже не стал медлить. Он развернул коня, поддал стременами ему под брюхо, на ходу натянул тетиву, но не успел пустить стрелу. Острая боль пронзила его шею. Таргитай обмяк и выпустил лук. От падения с коня его удержали два воина, на ходу подхватившие вождя с двух сторон. Скрывшись от разящей смерти за холмами, они опустили Таргитая на землю. Один из воинов склонился над ним, и в тишине, нарушаемой лишь фырканьем возбужденных лошадей, услышал шипящие звуки, которые сложились в одно слово: «Тансылу…»

Таргитай последний раз взглянул в небо и застыл: с распахнутыми глазами, в погасшей черноте которых отразились легкие курчавые облака, беспечно плывущие в царство Всемогущего Тенгри.