Дверь открыла жена Щербанева. Была она худощава; лицо бледное, но миловидное; немного за тридцать.

Провела в комнату. Усадив Чекалина, сама тоже села — по другую сторону полированного стола. Руки ее беспрестанно были в движении: то какую-то оборку на платье поправит, то пуговку расстегнет-застегнет; только это, пожалуй, и выдавало крайнюю степень нервного ее напряжения.

— Вы не стесняйтесь, — сказала она, — спрашивайте, что вам нужно.

— Спасибо, — сказал Чекалин. — Скажите, какой у него, у Виктора, был характер — спокойный, вспыльчивый?

Задумалась на минутку.

— И то, и другое.

— Так бывает? — удивился Чекалин.

— Вообще-то он очень выдержанный. Сколько было случаев — другой бы, на его месте, на стенку давно полез от злости, а он ничего, только побелеет немного. А в другой какой раз сразу у него край терпения наступает — тут его не удержать.

— Значит, все зависит от того, с чем он столкнется, так? Если, я хочу сказать, очень заденет, тогда Вспыльчив?

— Да, так.

— Скажите, у него были враги?

— Враги? — с удивлением переспросила она. — А разве теперь у кого-нибудь есть враги? Даже если поссоришься с кем — разве это враг? Такое, по-моему, только в старых книгах бывает.

— Ну, хорошо, я по-другому спрошу. Были ли люди, от которых он ждал худого, может быть, даже боялся их?

— Нет, не знаю. Ни о чем таком он никогда не говорил.

— Он был скрытный человек? Или, наоборот, — душа нараспашку? Что на уме, то на языке.

— Это вы к тому, товарищ подполковник, не утаил ли он чего от меня? Нет, я уверена, ему просто нечего было скрывать.

— И все-таки: разговорчив, молчалив?

— Наверное, молчаливый все же.

— Не брал ли у него кто-нибудь крупную сумму денег в долг?

Повела плечом:

— Откуда им взяться — крупным-то суммам! Нет, жили мы — чего жаловаться? Как со смены — считай, рублей десять — пятнадцать в кармане. Навар за день. Ну, по-другому, если непонятно — калым, чаевые. Так что нормально жили. И одеться, взять, и поесть. Телевизор тоже вот цветной. Но чтоб запасы большие были — не получалось. Да и деньги те, что есть, на моей сберкнижке. Он принципиальный здесь был. С деньгами, говорит, хозяйка должна управляться. Моя, говорит, забота в дом принести, а остальное — моего ума дело.

Простодушие, с которым она говорила о калыме, покоробило Чекалина. Перевел разговор на другое:

— А как он к сынишке относился?

Она не удивилась вопросу, слишком уж очевидно не имевшему отношения к случившемуся несчастью, — даже обрадовалась, пожалуй. Вероятно, ей надо было выговориться.

— Хорошо относился, очень хорошо. Как увидит его — сразу будто лампу в нем зажгли, сияет весь. Андрюшка у нас ведь поздно появился. Мы уж думали — без детей останемся. А тут — Андрюшка! Ему пятый год…

— Когда Виктор ушел на работу? В тот день…

— Я не знаю. Наверно, часа в четыре. Смена у него, я знаю, с пяти часов.

— С семнадцати? — уточнил Чекалин.

— Да, с семнадцати. Я пришла с работы в половине седьмого, — я тут недалеко работаю, в трикотажном ателье. В семь часов он приехал. Покушать…

— Он всегда в это время домой приезжал?

— Не всегда, но часто. Когда возможность была. В этот день я его пельменями покормила, как раз по пути домой купила.

— Больше вы его не видели?

— Нет, почему? Он еще раз приезжал. Часов в одиннадцать вечера. Я уже в постели была, встала. Он на кухне сидел, бутерброд себе сделал, чай пил.

— Долго пробыл?

— Нет, минут десять. Когда уходил, я прижалась к нему. Он чмокнул меня в щеку, засмеялся и пошел себе… — Она умолкла, лицо вмиг стало мокрым от слез. — Простите, — сказала она, утирая слезы.

— Вы с ним ладили? — спросил Чекалин; ему важно было, чтобы она поскорее справилась с собой.

— По-всякому было. Да разве в том дело? Я по-другому скажу. Говорят вот: как за каменной стеной. Так это про меня: я с ним так была. Ничего я с ним не боялась. Не в том дело, что в обиду меня не давал, это самой собой. Я о другом: с ним все так прочно у меня в жизни было, так надежно… Мне теперь страшно одной, без него… Простите, у вас дело, а я все про свое. Скажите, товарищ подполковник, хоть на какой-нибудь след-то напали вы? Я хочу сказать — причина какая?

— Нет, — сказал Чекалин. — Мы еще не знаем причины. — Показал композиционный портрет Блондина, все три варианта: — Вы не могли когда-нибудь видеть человека, похожего на этого?

Она долго держала фотографии в руках.

— Нет, я не знаю этого парня.

Произнесла она это негромко. Но, может быть, так показалось Чекалину потому, что после этого она вдруг закричала, зашлась в крике:

— Через водку это все, через водку! Я знаю — одна водка во всем виновата! — И сразу оборвала крик, прикусила губу.

— Виктор что, сильно пил?

— Сильно? Нет. Выпивал, конечно… — Говорила она медленно, устало, будто все силы, какие были, ушли на давешний крик. — Я про то, что в вечернюю смену он водку с собою брал — для продажи. Выгодная штука: ночью двойная цена.

То, что она сама заговорила про водку, удивило Чекалина. С какого бока ни посмотри, совсем не те дела, которыми хвастают. Вообще-то насчет водки (памятуя о том, что Блондин отдал Соловьеву, пострадавшему от аварии, две бутылки) все равно собирался спросить — это важно для следствия; но при этом, знал заранее, наверняка испытывал бы неловкость: такое спрашивать о человеке, который трагически погиб! Совсем неглупо придумали древние: о мертвых или хорошо, или ничего. А она сама вот заговорила о водке…

— Я ведь почему об этом? Насчет этой проклятущей водки я ему всегда говорила — ругала его. Зачем, говорю? Что мы, плохо разве живем? А он одно заладил: если б ты видела, как ее ночью алкаши разные ищут! Последним дураком надо быть, чтобы не попользоваться! Но я — как чувствовала. Я конечно, не того, что убьют, боялась, про это и мысли у меня не было. Я боялась — а ну как поймают? А оно вон как повернулось… Как я себя кляну! Надо было на своем настоять. А не послушался бы — на пороге лечь хоть, чтоб и думать не смел!

— Вы полагаете, у него и в этот раз была с собою водка?

— Что значит — полагаю! Я точно знаю. Он, когда в одиннадцать вечера приезжал, ну поужинать… он тогда и водку взял, в кухонном шкафике была.

— Сколько?

— Две бутылки.

— Он во что-нибудь завернул их?

— Нет, просто положил в капроновую сумку.

— В машине он где держал водку?

— Не знаю… Вы уж скажите мне, товарищ подполковник: его за водку убили?

— Нет, — сказал Чекалин — со всей твердостью, на какую был способен. — Нет, водка тут ни при чем.

Выше сил его было сказать убитой горем женщине, что и водка, к сожалению, могла стать причиной убийства ее мужа; известны случаи, когда алкоголики идут на все ради капли спиртного… Ей ничего такого не сказал, но себе взял на заметку: не упустить те две бутылки водки из виду, вовсе не мелочь; возможно, именно здесь ключ к личности убийцы.

Поистине непостижимы люди! В какую-то секунду Чекалину показалось, что она не удовлетворена его ответом. Странные дела… Можно подумать — ей хотелось, чтобы ее ужасное предположение непременно подтвердилось. Что за притча! Тотчас, правда, понял: самое непереносимое сейчас для нее — неизвестность, и потому только одного она хочет — правды. Пусть даже и той страшной правды, в которой, как ей чудится, есть частичка и ее вины.

— Эх, — сказала она, — да разве вы скажете!..

Здесь, в этой, вероятно, случайно вырвавшейся у нее фразе, все было: и горечь, и злость, и боль. Но больше всего — опустошенность. То противоестественное состояние, когда человек перестает быть тем, что он есть. Когда он утрачивает все привычное и ни к чему уже не стремится… Уходил Чекалин из этого дома с тяжелым чувством. Подумалось с мимолетной досадой на себя: черт побери, наверно, это даже и непрофессионально — так близко к сердцу принимать дела и беды, в сущйости, чужих, совершенно случайных в твоей жизни людей; за столько-то лет — без малого тридцать! — службы мог бы уже, кажется, выработаться некоторый иммунитет…

И только подумал так, только-только взошла на ум эта слишком уж трезвая мысль, — сразу оборвал себя. Нет, с неожиданной для самого себя яростью сказал он себе, тысячу раз нет! Когда у меня, не приведи господь, притупится сердце и я перестану чувствовать чужую боль, когда однажды не содрогнется душа при виде безвинно пролитой крови, и женских слез, и такой вот, ничуть не лучше смерти, опустошенности, — в тот же час я заставлю себя уйти со своей службы, даже если до пенсии будет неблизко. Человек, накрепко отгородившийся от страданий других людей, человек, бестрепетно вершащий правосудие, человек, равнодушно отщелкивающий на неких незримых счетах боль и кровь людей, — такой человек непригоден для нашего дела. Профессионально непригоден…