С первой же минуты разговора стало ясно: старшина Силков ушел в глухую защиту. Есть такая стойка у боксеров: перчатки и плотно прижатые к животу локти не позволяют противнику достать наиболее уязвимые места — лицо и «солнечное сплетение».

Глупость, конечно, никакая это не защита, тактика, которую избрал Силков. Разве что в своем только воображении кажется он сам себе неуязвим?.. Псевдоза- щитный тон этот придавал разговору крайне неприятный характер, превращал его в перебранку. Стоило майору Фирсову попросить его рассказать, подробно и по порядку, как было дело нынче утром, когда прапорщик из ВАИ сообщил об аварии такси, как Силков тотчас парировал:

— Какое дело? Не было, товарищ майор, никакого дела!

Фирсов, бедняга, даже побелел от ярости; тем не менее терпеливо разъяснил старшине, что под «делом» в данном случае он разумеет сам факт: какого рода сообщение сделал прапорщик, кого и для какой цели привел он на пост ГАИ.

Силков почему-то прореагировал только на часть вопроса: «для какой цели?» Весьма распространенная манера сворачивать разговор в сторону!

— А я почем знаю — для какой цели? Что я, старик Хоттабыч — чужие мысли читать!

— Вот что, Силков, — оправившись от этой беспардонной наглости, тяжело проговорил Фирсов. — Извольте отвечать на заданные мною вопросы.

— Хорошо, — кивнул Силков, — я скажу. Я так скажу: он, прапорщик этот, валит с больной головы на здоровую! Сам же, понимаешь, пришел не вовремя — и сам же бочку на меня катит!..

— Как это не вовремя?

— А так, очень просто! Занят я был!

— Чем это?

— Важным делом!

— Нельзя ли поподробней?

Чекалин восхищался долготерпением Фирсова. Не то что разговаривать с Силковым — смотреть на него и то было невыносимо. Можно представить себе, каких усилий стоило Фирсову сохранять этот вежливый тон…

— Поподробней? Почему нельзя, можно! Я как раз нарушителя задержал. Ну и фиксировал его данные, чтобы потом, значит, просечку в талоне сделать.

— Что за нарушение?

— Превысил скорость! У поста полагается идти на сорока километрах, а он… Да это он и сам признал, что на сорока пяти шел!

Фирсов дал себе немножко воли, присвистнул иронически:

— Да, крупный нарушитель!

— А что — спускать? — озлился Силков. — Если каждому прощать — вообще на голове скоро ходить станут! А в правилах, между прочим, не указано, за какое превышение наказывать нужно…. Я так пони* маю — любое нарушение должно быть пресечено! Что, разве не так, товарищ майор?!

О, усмехнулся в душе Чекалин, он еще и демагог, этот старшина Силков! Фирсов — точно услышал его мысли.

— Просьба к вам покорнейшая, Силков, — сказал он. — Прекратите, пожалуйста, свою копеечную демагогию. Вы прекрасно понимаете, что нарушение нарушению — рознь. Впрочем, речь сейчас не об этом. Вы, Силков, почему-то старательно обходите мои вопросы. Напомню вам, что нас интересует любая мелочь, начиная с того момента, как прапорщик переступил порог поста ГАИ. — Повторил: — Лю-ба-я ме-лочь…

— Вот я и говорю, — оживился, словно бы подхлестнутый, Силков. — Сижу, значит, с нарушителем отношения выясняю. А тут, откуда ни возьмись, прапорщик. Авария, говорит, неподалеку, с такси, мол, что-то. А рядом с ним мужик какой-то, вместе пришли. Спрашиваю: это кто — водитель, что ль? Мысль, значит, у меня такая, что это он водителя с той аварии прихватил с собой. А он: нет, говорит, пассажир это. Раз не водитель, так нечего и мешать. Говорю прапорщику: не видишь, занят? И опять, значит, нарушителя утюжу. А прапорщик все не отстает. Наклонился, зудит на ухо: задержи да задержи пассажира, дескать, он «под мухой» — значит, и водитель тоже, дружки они… За что, я говорю, пассажира наказывать, пусть хоть и «под мухой» он. Наказывать, говорю, водителя надо. Где он, кстати, спрашиваю. В таксопарк, говорят, пошел, за подмогой.

— Кто сказал насчет таксопарка? — спросил Фирсов.

Силков задумался.

— Вот этого точно не скажу. Вроде прапорщик сказал… Ну я и подумал: в таксопарк — так оно и должно быть. Они, таксисты, всегда втихаря следы свои заметают, норовят без нас обойтись. Спросил у того пассажира: как зовут дружка твоего? Говорит, Силантьев. Я черканул фамилию на бумажку, для памяти, значит, и говорю: никуда твой Силантьев не денется, все равно за машиной вернется, тут я его и прихвачу. А ты, говорю ему, пассажиру, значит, ты иди, не интересно мне с тобой время тратить, поважнее дела есть. Они и ушли — сперва пассажир, потом и прапорщик…

— Ну и как — пришел Силантьев? — спросил Фирсов.

— На моем дежурстве — нет, не пришел. Так я ведь скоро дежурство свое сдал, часа через полтора.

Чекалин почувствовал, что настал его черед задавать вопросы.

— Вы уверены, что фамилия водителя — Силантьев?

— Ну этот же, дружок его, сказал, что — Силантьев! Я так и записал.

— А соврать дружок не мог?

— А какой смысл ему обманывать? Все равно ведь придет шофер за машиной.

— А если не придет?

— Так ведь у машины номер есть. В пять минут можно узнать, кто в эту смену на ней был. А что — не Силантьев?

— Нет, не Силантьев. Щербанев.

— Вот и верь после этого людям! — не без пафоса воскликнул Силков.

— А как фамилия пассажира — не поинтересовались?

— К чему? Мне шофер нужен был.

— С каких это пор, — вмешался Фирсов, — нам свидетели стали не нужны? Свидетели, я имею в виду, происшествия.

— Это да, — подумавши, согласился Силков, — это я маху дал. Надо было фамилию спросить. А еще лучше — документ проверить. Хотя, по правде, мало кто сейчас с документами ходит…

— Как выглядел пассажир? — задал Чекалин главный свой вопрос.

Силков пожал плечами:

— Человек как человек.

— Приметы.

— Обыкновенный человек.

Чекалин начинал выходить из себя:

— Возраст!

— Да не старый. Ближе к молодому.

— Тридцать лет? Двадцать? Сорок?

— Откуда мне знать! — с долькой некоторого возмущения даже сказал Силков. — Я, может, всего разок и посмотрел на него. Я ж говорю — все это не вовремя было. Когда я делом занят был.

— Попробуйте все-таки представитеь себе, как все было, — совсем уже спокойно попросил Чекалин. — Вспомните, кто где находился. Света ведь достаточно было?

— Света? Света хватало! — Помолчал. — Лет двадцать пять ему… Высокий довольно. Не толстый. Одет? Что-то темное на нем. Шапка? Нет, не знаю. Вроде без шапки был. Блондин.

— По фотографии смогли бы узнать?

— Н-нет… — выдавил из себя Силков. И снова ушел в защиту: — Без надобности мне было запоминать его. Мое дело — с нарушителями бороться. За день столько их перебывает — все на одно лицо делаются… — Нормальное человеческое любопытство все- таки взяло верх: — А что — пассажир этот и был шофером?

— Нет, — сказал Чекалин. — Пассажир скорей всего был убийцей шофера. Но в любом случае в момент аварии именно он был за рулем такси. Может быть, это поможет вам получше припомнить все?

Какова должна быть реакция человека, узнавшего, что совершено убийство и что он, окажись поприметливей, мог бы — так совпали, допустим, обстоятельства — помочь наибыстрейшим образом найти убийцу? Как бы ни разнились друг от друга люди, можно не сомневаться, что подавляющее большинство испытало бы недовольство собой, острое сожаление, что из-за своей невнимательности не может помочь следствию. Не таков Силков был! Неизвестно, что там у него внутри шевелилось, может, даже и раскаяние, шут его знает, но в таком случае он очень уж тщательно, и не без успеха, скрывал свои чувства, — наружно Силков был невозмутим и, как прежде, непробиваем. На лице — выражение безусловной правоты.

— А что, — в своей манере поспешил он оправдаться, — у него на лбу написано было, что он убийца? Знал бы заранее, так уж, конечно, все запомнил бы! Как это говорится — соломку подослал бы…

У Чекалина не было больше ни малейшего желания продолжать разговор. Дело ведь не в том, что Силков из-за дурацкой, как показалось было, амбиции что-то там скрывает. Нечего ему скрывать, вот в чем беда! Ничего-то он, к сожалению, не увидел, ничего не запомнил. К большому сожалению. Чекалин крепко, признаться, рассчитывал на него. Ну что ж, говорил себе Чекалин, с подобными вещами приходится мириться. Да и то сказать: если бы не такие вот осечки, вероятно, не было бы на земле занятия легче и проще, чем работа в уголовном розыске…

— У меня больше нет вопросов к старшине, — сказал Чекалин.

Отправив Силкова, сам Фирсов еще задержался ненадолго.

— Встречал ты второго такого деятеля? Ему говорят, что авария, — он даже не спросил, есть ли жертвы! Ему, видите ли, нарушителя надо доутюжить! — Другим тоном прибавил: — А преступника он, похоже, и правда не запомнил.

— Похоже. И что самое смешное — он кругом прав. Нарушитель превысил скорость? Превысил. Нужно его за это наказать? Нужно. Важное дело? Важное. Не вовремя явился со своей вестью прапорщик? Ясное дело, не вовремя. Ну и так далее. А уж преступника возможного запомнить — это он и действительно не обязан. Вот тебе образчик, как можно, ни на йоту не отступая от инструкции много бед натворить…

— Да нет, — сказал Фирсов. — В данном случае он как раз крепко напортачил. Не имел он права отпускать того парня… как свидетеля хотя бы. Потом вся его реакция на аварию — преступная небрежность. Такому не место в органах. Я буду настаивать на его увольнении!

Чекалин понимал: Фирсову надо было дать выход своим так долго сдерживаемым чувствам, поэтому не перебивал. Но мысли его уже далеки были и от незадачливого старшины, и даже от Фирсова. Он набрасывал в уме план дальнейших розыскных действий — своих и всей оперативной группы. Неотложное, самое неотложное хотя бы… Пригласить художника и со слов прапорщика (возможно, и другие очевидцы появятся) составить композиционный портрет возможного убийцы, широко распространив затем фотокопию рисунка в городе. На основе свидетельских показаний подготовить ориентировку на предполагаемого преступника. Установить водителя троллейбуса, на котором разыскиваемый уехал от поста ГАИ, а также пассажиров, которые запомнили, на какой остановке он сошел. Провести беседы с водителями такси, которые работали минувшей ночью и могли видеть преступника на машине номер «47–47»…