Выходной. Полумрак рассвета. Кот, минута в минуту, привычно-ласково щекочет мягкими усами, тычется острой мордой под одеяло. Там тепло, не как в квартире. Хр-р — х-х-х под ухом. Нос у кота бархаткой, приятно дразнит рецепторы моих губ. Спать хочется, хотя сон лениво уже вылезает из-под одеяла.

Подремали.

Туська проснулся серьёзным Тусовщиком, степенно повёл на кухню, нежно позавтракал, закусив бубочками от Клаудера.

Побежала на рынок возле. На неделю запаслась, рассовала, разложила в холодильник.

Туська не встречал. Где ж зверёк? Шуг из-под дивана в ноги! Не поймала. Почти не касаясь поверхности письменного стола, акробатически-легко запрыгнул-спикировал на шкаф. Прикинулся грозным царём домашних зверюшек. Не страшно. Покорчил смешные рожи, позабавил… Успокоившись, затих на высоте невидимкой. Снова возник, полосатой тенью походил за мной и незаметно исчез… в большой комнате, скрипнув дверцей, ушёл спать в шкаф.

Телефон. Моя художница. С тревогой в голосе:

— Очень много ворон, ты не замечала?

— Нет.

— Страшно стало жить… Я чувствую — что-то произойдёт.

— Где? У нас в Волгограде? Или в стране?

— Да. Вот увидишь…

— А почему вдруг такое отчаянное восприятие действительности? Всё уже, моя трусиха, произошло — в прошлом веке минувшего тысячелетия.

— Что ты имеешь в виду?

— То и имею. И виной, или причиной, тех событий и перемен были вовсе не вороны, согласна?

— Да, но их так много!.. Раньше никогда столько не было.

— Хорошо, я понаблюдаю, глазами пошастаю. Хотя и сейчас есть что сказать тебе.

— Говори.

— Вот возьми сравнение: «как вороново крыло». Оно мне очень нравится. У моего отца — всегда это помню — волосы крупными кольцами завивались и мягко ложились чёрными атласными волнами — вороновым крылом. Красиво?

— Очень.

— Ну да, ты же рисуешь. И иногда представляешь всё не как обычный человек — вот и придумала себе страшилку.

Люди по-разному относятся к воронам. Кто считает их коварными, хитрыми. На Востоке же они являются мудрыми спутниками богов, символизируют сыновье почтение, долголетие, хотя на самом деле живут семьдесят — семьдесят пять лет.

Словом, надо посмотреть-подглядеть, тогда и решим, стоит ли пугаться. Договорились?

— Кажется.

Туська, жмуристо выжавшись из шкафа, чуть послушал и пошёл в другую комнату, я следом, прыгнул на гладильную доску у окна и стал смотреть — по утрам он так делает всегда. Подошла. Гляжу вместе с ним.

Воробьиные комочки-пушистики нанизались лохматым рядком на тёмную полосу голой веточки, укутавшись молочной дымкой не то мокрого тумана, не то мелкого дождя. Неотрывно глядя на нас с котом, терпеливо ждут.

В утреннем свете на ближнем ясене у самого окна сияют крупным жемчугом капли росяных серёжек — мой любимый бусенец, прощальные слёзы осени…

— Ну, Тунька, спасибо тебе!

Одеваюсь, хватаю хлеб, зёрна и бегом на улицу. Дверь подъезда гро́мнула за спиной, слетаю со ступенек. Успеть! Ещё глоточек поздней влаги, дождевой чистоты и нехолодной свежести…

Двор.

— А где мои орлята-чикунята? Эй!

Крылатые шарики, уже не чирикая, затрепыхались торопливо-плавно над головой, издавая короткие, тихие, волосочковые звуки, как далёкие скрипочки лёгким смычком чуть слышно — цинь… ци… ци…

— Привет, крошечки-горошечки! Я тут.

Сею, рассеиваю немного еды. Быстро печатают носиками ломаную линию, полукруг… Кру́гом, кружочком, нос к носу… Управившись, скачут возле, а кто уже на ветках — нахохлившись.

Осень ноября давно выстудила со двора тепло и засыпала землю постарело сморщенными, продрогшими листьями, укутала голые столбики деревьев прозрачной видностью тумана. Ещё их три-четыре, и зима спрячет от меня ненаглядную красоту щемящего, грустного увядания, засыплет, утопит в снегу.

«Подожди! Дай посмотреть, полюбоваться!»

Под ногами густо шикают листья, а под ними ещё смело зеленеет трава, упрямо напоминая своей яркостью, что лето ушло, но не окончательно и бесповоротно, а чтоб пробиться весной из-под холодного снега снова и снова…

Завеса тумана как бы редеет, расступается, и передо мной в лучах стылого солнца золотится изящная вербочка, опуская долу тонкие ветки-волосы с редкими жёлтыми листиками-бантиками. Чудо-блондинка в этом загадочном мареве!..

Захлопало сбоку. Это стайка голубей.

— Вы почти опоздали. — Сыплю крошки им. Среди одинаково сизых и моя розово-белая. — Наедайтесь, скоро зима и борьба за выживание.

«Кар-р!..» — над головой гортанно-неприятное сзади. Не птичка певчая!

Оглядываюсь. Стоят вороны, вразброс, чёрные-чернющие, как грачи, штанишки лохматятся на концах. Одна — большая, серая, голова, крылья и хвост чёрные — сидит на дереве.

Наблюдаем: они за мной, я — за ними.

Бросаю и им кусочки покрупнее — добычей. Стоят. Ждут.

— Берите, это вам! — сделала два шага к ним. Прыг-прыг от меня бочком. Остановились, смотрят, оценивая и не доверяя.

Ясно. Отворачиваюсь и как бы иду к голубям. Тихо оглядываюсь: чернухи, нанизывая кусочки хлеба, отлетают подальше и медленно их щиплют длинными, чуть согнутыми клювами. Серая подняла один больший кусок — и на своё дерево, там рвёт его, придерживая лапой.

…Вороны облюбовали себе в нашем дворе самое большое дерево — раскидистый вяз, что над огороженной сетчатой футбольной площадкой. За ней набросаны кульки, всяческий мусор.

Один пакет с чем-то. Серо-чёрная ворона села возле и теребит, щиплет его — надо открыть. Не получается.

Вдруг она второй вороне, что на заборе и поменьше, командно каркает с интонацией-нажимом, и так несколько раз. Меньшая вяло огрызается и наклоняет голову — не хочет. Большая угрожает: «Кухр!» — и та поддаётся! Послушно слетает с ограды, берёт клювом край пакета и держит.

Я затаила дыхание и замерла — не спугнуть!

Большая уверенно долбит пакет, тот разрывается, и она нагло отпихивает помощницу: «Кыхр!» Та покорно снова садится на своё место, а командирша энергично потрошит содержимое пакета — и летят языки бананов, прокладки, ещё что-то и рыбные куски…

Тихо поворачиваюсь и трусцой к подъезду… хохотать: «Ну разбойница, ну умняга! Такого я ещё не видела… Санитарит. И права — не надо мусорить!»

…Зима. Мережка тонких полос-веток чертит причудливые рисунки, а мороз укрывает их белым, искрящимся на солнце инеем. Дышит холодом в стекло утеплённого окна, — не возьмёшь!

Но надо поддерживать борющихся за жизнь птах.

На улице морозяка сухо трещит-скрипит под платформами сапожек. Слетелись пернатые, и всё босиком, вприпрыжку, меняя лапки и приседая реверансом в снег. Бросила корм и побежала к сетчатому забору.

Сидят чёрны вороны на дереве, оглядывают-дозорят двор. Зашла в сетку, побросала кусочки им. Не шевельнулись, как приклеенные. Вышла наружу, отошла от площадки. Вороны плавно слетели, подпрыгали к угощению. Сначала старший, сильный, остальные четыре после него. Субординация. Наступают на добычу, отклёвывают. Обстоятельно, не торопясь.

Возвращаюсь к своей малышне и голубям. Зима отобрала-завеяла всё живое, зернистое и поживное. Сыплю. Толкутся возле меня, едят. «Да, холод не тётка».

— Не бойтесь зимы — за нею весна. Ещё немного, ребята. Скоро март.

Вдруг за спиной голос:

— Спасибо, дочка, что так любишь нашу родину!

«Кому это?» — недоумённо оглядываюсь. Мужчина, не старый. Улыбнулся мигом и пошёл восвояси тротуарчиком мимо детской площадки, вдоль футбольной загородки…

Да-а… стою и не знаю, что думать про его такие слова… За спиной от церкви колокольный зов, — наверное, он ходил к воскресной заутрене. Перекрестилась на звон — и домой от холода.

…Еду как-то вечером с работы. Жэдэ-мост. Поворот на Пархоменко. Смотрю в окно маршрутки: справа вся земля покрыта чёрным. Что такое? Вышла.

Не доезжая храма Сергия Радонежского спуск к железной дороге, земля подтаяла кое-где, и вороны — сплошь, чёрным живым саваном. Ходят монахами, будто схиму выполняют. Пригляделась. В проталинах еду добывают-выклёвывают. И от людей подальше.

Выжили, дождавшись весны — марта.

…Однажды стою, выглядываю из балкона. Дышу, высматривая перемены чудес. На соседней девятиэтажке торчит антенна с тремя перекладинками. Не верю глазам: сидит парочка ворон по краям и играет, поочерёдно меняясь местами или садясь на соседнюю перемычку, догоняя друг друга, танцуя в воздухе — радостно, стремительно, грациозно, как балетный дуэт. Да они — счастливая пара!

«Благодарю Тебя, Боже, что дал мне глаза — видеть это пташиное счастье…»

Интересно, что ворон всю жизнь постоянен и верен только одной раз и навсегда избранной подруге. И выводят они птенцов вместе, целый месяц: она сидит, а ворон заботливо кормит.

…Бегу утром от невского рынка по своей улице мимо деревьев, а по дороге две вороны собирают под ними прутики, из их клювов уже торчат стебельки-палочки. Понятно: строительный материал для гнёзд.

Вернулась домой, гляжу, а во дворе нет ворон — ни одной. Перезимовали умницы возле нас, а теперь — на волю, подальше от глаз чужих.

Звоню своей художнице, робкой малышке:

— Ты была права насчёт ворон. Случилось!

— Что? Говори скорей, не пугай!

— Весна! Весна случилась. — И рассказала подружке, что видела в эти месяцы.

…Уже совсем летом, в июне, искупавшись в Волге, легла погреться у облюбованного большого камня. Смотрю, сбоку подходят к самой воде ворон, ворониха и с ними, почти такой же большой, воронёнок. «Кха!» — руководит он, гордо и самоуверенно выпрямившись. Родители безропотно-старательно стали клювами набирать воду в реке и поочерёдно вливать в подростка. И так заботливо нацеживали в него, пока тот коротко не хрипнул: «Кхфа».

Хватит! Да, не соловьиная трель, но для них, видимо, самая певчая и любимая.

Я подняла голову получше рассмотреть, а двое взрослых, приняв грозную стойку, тут же собой загородили чадушку, храбро отстаивая своё пташино-семейное счастье, со своим родным воронёнком. Пришлось снова тихо приложиться, вежливо отвернувшись от птиц.

Когда же снова подняла голову, на месте водопоя птиц не оказалось.

А былинушки моей такова мораль: воронова ума, находчивости по жизни, храбрости, верности своей семье и любви к детям.