Множество людей стремятся приблизиться к красоте древних храмов, часовен, дворцов. Хотят услышать чудесную гармонию старых фресок, грезят увидеть дивное мерцание античных мозаик, мечтают узреть сияние средневековых витражей.
Трудно поверить, что в наш стремительный век прагматики и техницизма с невиданной силой проявилось желание человека ощутить дыхание прекрасного.
Все сложнее стало попасть на выставки искусства мастеров Египта, Ренессанса, художников XIX века — реалистов, импрессионистов.
Нескончаемые очереди у входов в наши музеи и галереи говорят об этом.
Иконы великого Рублева, полотна могучих Сурикова, Репина, Васнецова, прекрасные холсты Венецианова, Нестерова, Врубеля, Борисова-Мусатова…
Нет им числа.
Все эти замечательные мастера привлекают к себе, заставляют мыслить, переживать, волноваться. Мы невольно начинаем замечать, что после посещения музеев, галерей некое доселе дремавшее в нас чувство вдруг будто вздрагивает, пробуждается, и мы начинаем многое переосмысливать, задумываться над проблемами, ускользавшими от нашей души, заверченной круговертью будней.
Люди оказываются незаметно, неотразимо в лучах силового поля, еще мало изученного, под воздействием магнетических чар красоты.
Прикосновение, приобщение к прекрасному…
Может ли оно оставить нас холодными, сколь ни хотели бы мы казаться бесстрастными?
Нет!
Как музыка входит в сердце, какими бы угрюмыми, мрачными ни были бы слушатели, так и живопись помогает зрителям сбросить усталость, тоску, мизантропию и открывает людям еще неведомые им радости.
Давным-давно, блуждая по окрестностям Тарусы, я забрел в березовую рощу на берегу Оки.
Погожий день клонился к вечеру, и какая-то особенная, напоенная летним покоем тишина охватила меня…
Внезапно среди зеленых кудрявых ветвей возникло странное видение.
Каменный подросток, неловко повернувшись, застыл на гранитном ложе. Прозрачные голубые, сиреневые блики бежали по щеке его, крепко прижатой к худенькому плечу.
Дремотные серые тени рисовали закрытые веки, тонкие, хрупкие линии носа, рта.
Каменный аккорд.
Поэтический, интимный, он звучал горько, меланхолично.
Нежность и целомудрие образа, созданного скульптором, особенно гармонировали с чистотой, задушевностью дивного уголка природы…
Пахло травою.
Сизый дым костра рыбаков ленивой куделью тянулся к закатному небу.
Только вздохи ветра да тоскливые крики одинокой птицы нарушали покой. Казалось, что время остановилось.
Молчание бездонного небосвода, легкий шелест деревьев лишь безмерно усиливали ощущение вечности этого мира, полного грез и суровых реалий.
За мощными и простыми очертаниями цоколя памятника легли раздольные просторы русского пейзажа. Ясные, бескрайние. Они будто говорили: «Жизнь продолжается!»
Как бы подтверждая эту истину, тишина исчезла. Раздвинув заросли прибрежных плакучих ив, облетев крутогорбые холмы, властно и гулко закричал гудок парохода.
Его голос вмиг сломал робкое безмолвие приокской глуши.
Отблеск заката.
Позже я узнал, что Борисов-Мусатов завещал похоронить себя на берегу Оки, а скульптор Матвеев в 1910 году изваял поразивший меня памятник.
Виктор Эльпидифорович Борисов-Мусатов — прекрасный русский художник. Холсты его пронизаны чувством поэзии, глубоко лиричны и волнуют нас своею интимностью, причастностью к чувствам людским — горю и радости, нежности и любви.
Весною 1870 года на берегу Волги, в городе Саратове родился Виктор Мусатов.
Его имя, как и Винсент, означает «победитель», но не больше, чем у Ван Гога, было успешных дней в жизни художника Мусатова.
Ничто не предвещало драмы в судьбе мальчика, он рос, радовался жаркому солнцу, свежему ветру и сверкающим просторам реки.
Но когда Виктору было три года, несчастный случай сломал всю его жизнь.
Падение, ушиб, и малыш остается увечным — горбатым.
Пробежали годы детства.
Юноша много рисует, пристально и зорко видит красоту природы.
Страсть к живописи овладевает всеми его помыслами.
Мусатов едет в Москву и везет с собою этюды, рисунки, эскизы.
Неоценимый запас прекрасного — Волга, саратовский музей с шедеврами Ватто и Брюллова, встречи с творчеством Ге, Левитана, Васнецова, Нестерова на передвижных выставках на родине — все это вместе с усердием и трудом молодого художника дало свои плоды.
Его принимают в Училище живописи, ваяния и зодчества. Он начинает не без успеха писать, но уже через год покидает Москву и приезжает в Петербург, где приступает к учебе в Академии художеств.
Представим себе застенчивого провинциала, бесконечно ранимого, ущербного, но сильного своей верой, вошедшего в храм Искусства и увидевшего в нем вместо благости познания смятение и борьбу.
Психологическое состояние Виктора хорошо выразил художник Михаил Нестеров:
Дама на веранде.
«Искание живой души, живых форм, живой красоты в природе, в мыслях, в сердце, словом, повсюду».
На первых порах Мусатов старательно рисует в «гипсоголовом классе», но вскоре начинает работать в частной студии знаменитого Павла Петровича Чистякова, воспитавшего Сурикова, Репина, Виктора Васнецова, Врубеля, Серова.
Строгий, взыскательный Чистяков и Эрмитаж — вот что было истинной академией молодого художника. Он копировал Веласкеса, Веронезе, Ван-Дейка. Росло мастерство, а вместе с ним зрел бунт против сухой догмы консерваторов из Академии…
Вскоре обострившаяся болезнь заставила Виктора покинуть Петербург с его сырым капризным климатом. Он приезжает в Москву, где встречается с Николаем Николаевичем Ге, и видит его новую картину «Распятие».
Вот запись современника об этой встрече:
«Мусатов рассказывал об ошеломляющем впечатлении, которое произвело на него «Распятие». Картина была выставлена как запретная в чьей-то частной квартире. В большой пустой комнате у холста собралось несколько человек, и Ге страстным шепотом передавал примолкшим зрителям, что он хотел выразить в своем создании. В комнате стояла жуткая тишина».
…Но, конечно, не только картина Ге потрясла молодого Мусатова. Он беседовал позже с Николаем Николаевичем, и тот многое поведал ему.
— Мы все любим искусство, — говорил Ге, и его страстное, горькое чувство овладевало слушателями. — Мы все его ищем, мы все его открываем и как будто остаемся ненасытными. Всем нам хочется верить, что оно еще многое и многое, может быть, откроет. Мусатов боялся проронить хоть одно слово.
— Даже старое искусство, — продолжал Ге, — которое, казалось бы, уже исчерпано, мы должны открывать, узнавать, отыскивать новые взгляды, новые понимания.
Виктор, вспомнив часы, проведенные за копированием шедевров в Эрмитаже, по-новому взглянул, как бы со стороны, на дивные мгновения, которые он тогда пережил.
— Вот этот смысл искусства, — сказал Николай Николаевич, — говорит нам о той работе духовной, которую создает себе художник. Обыкновенно смотрят на искусство, как на что-то очень светлое для самого художника и для тех, для которых он работает; как будто не подозревают всего того, что сопровождает жизнь художника во время этих розысков и отыскиваний.
Весна.
При последних словах на глазах Виктора Мусатова навернулись слезы. Он представил свою судьбу. Саратов, Москву, Петербург, искания, искания, болезнь.
— Как нарочно, — тихо произнес Ге, — ряд художников, начавших наше движение и отошедших, почти всех я видел или знал. Я один остался как бы свидетелем их жизни, как очевидец. — Ге встал и, быстро ходя по мастерской, негромко, будто задыхаясь, рассказал о страшной судьбе Александра Иванова и Павла Федотова.
— Жизнь этих художников есть сплошное страдание, сплошное мучение: отыскивание, недовольство тем, что найдено, полное разочарование в конце работы и смерть…
Шум города глухо проникал в окна студии, вечерние тени бежали по стенам, и Мусатову вдруг показалось, то души старых мастеров бродят рядом и слушают эту беседу. Ге говорил о судьбах Перова, Флавицкого, Крамского, Прянишникова, и за каждым из них, за внешне счастливой судьбой стояло страдание, подвиг жизни.
— Вот жизнь моих товарищей, — почти прошептал Ге, — которой я был свидетелем. Остальные жили точно так же. Радостных, светлых, счастливых почти не было, так что, когда встречаешь мысль о том, что искусство дает какие-то необыкновенные радости, делается как-то странно. Точно говорящие это не видят, кто создает это искусство и какими усилиями оно достигается.
Ночь заглянула в окно мастерской. Тишина встретила последние слова создателя «Голгофы», «Тайной вечери», «Петра и Алексея». Мусатов был потрясен.
Надо искать свой язык, свое понимание красоты…
«Мне скоро двадцать пять лет, — думал он, — а что я создал? Нет, надо увидеть шедевры Лувра, узнать, что делают в этой столице искусства».
Мусатов едет в Париж, где поступает в студию к Кормону. Да, к тому самому старому Кормону, у которого некоторое время учился Винсент Ван Гог.
Но если говорить правду, то школа Кормона почти ничего не дала Мусатову.
Зато он целыми днями не выходил из Лувра.
Виктор Мусатов переживает как бы второе рождение, его покоряет живопись Леонардо и Боттичелли, великих флорентийцев.
Автопортрет с сестрой.
Это найдет отражение в его будущих полотнах…
Лувр еще раз подтвердил изумительную филигранность и изящество великолепных полотен Ватто — тончайшего певца женской красоты.
Сложный калейдоскоп впечатлений дополнился экспозицией Люксембургского музея, где Мусатов впервые познакомился с картинами Мане, Ренуара, Дега.
Надо было быть незаурядной личностью, чтобы не потерять себя в столице искусства, в столкновении стилей, манер, видений мира. Мусатов остался самим собой — нежным, нервным мечтателем, не примкнувшим ни к одной из многочисленных школ.
Только на третью зиму пребывания в Париже начинает чувствоваться настоящий Мусатов.
Он получает признание у Кормона.
Даже такие метры, как Бонна и Жером, одобрили его работы. Внезапное обострение болезни.
Клиника.
Операция и долгое лечение…
Наконец он снова на родине, в Саратове, и его этюды-пейзажи, портреты, писанные летом, пронизаны радостью ощущения возвращения к Отчизне.
Друг художника Немиров рассказывает:
«Помню, такой был случай: пошли мы с ним на пруды ловить карасей, это было часов в 10 утра, когда закинули удочки, то он вскакивает, подбегает ко мне и указывает мне на воду.
Признаться сказать, я думал, он рехнулся, оказалось, что он увидел в воде красивые отражения деревьев и берега, я думаю, что это было начало его «Водоема».
Крепло чувство любви художника к чудесному миру России, своей причастности к Волге, садам, цветам… Мусатов пишет одному из своих друзей:
«Цветущий сад, обширный, как мир, где все молодо, зелено. Солнце играло своими лучами по яркой зелени травы, мягкой, как шерсть ягненка, как бархат. Оно играло на роскошных цветах бесчисленных клумб, их запахи тянулись повсюду, переплетались между собой в голубой дымке. Цветы мирно качали перистыми головками своими и любовались друг другом. Они быстро взошли и распустились в полной своей красоте; они окружили молодые цветущие деревья, дремавшие повсюду в сладком полусне. То были вишни, яблони и еще какие-то плодовые деревья, названия которых сердце не требовало. Они были покрыты белыми и розовыми цветами, пушистыми гроздьями, осыпавшими их; они стояли, разделенные широкими пространствами, и эти пространства — был воздух, насыщенный парами весны. Лучи солнца, как паутины, пересекали бесконечно эти пространства. Деревья, как маленькие дети, радостно простирали свои ветви друг к другу. Они купались в пространстве, как золотые рыбки в аквариуме».
Гобелен.
Необъятные дали Волги, бело-розовые цветущие яблони, сверкание весеннего солнца, голубые тени, прохлада и свежесть деревянного флигеля с окнами в сад, где молодой художник устраивает свою студию. Именно в этих стенах будет написан «Водоем» — лучшая картина мастера.
Вокруг тихий омут провинциальной жизни…
Конец века. 1899 год.
Художник уже попробовал свои силы в картинах — «Автопортрете с сестрой», «Осеннем мотиве».
Его постигает неудача в работе над картиной «Гармония»…
Судьба продолжает испытывать стойкость Виктора Мусатова.
Умирает мать.
Больной, издерганный живописец остается один с младшей сестрой Леной.
«… Жил как-то я раньше только миром искусства, — пишет он Лушниковым, — а теперь пришлось и с жизнью столкнуться, с ее буднями и неудобствами, со своей неподготовленностью и неприспособленностью».
Но художник фанатично упорен и предан своей мечте. Он говорит: «По-прежнему стараюсь быть один и жить только искусством. Здесь больше нет ничего для меня. Искусство, Лена ия…»
Наступает знойное саратовское лето.
Пыльное марево стоит над городом.
Внизу — необъятная ширь реки, по которой будто плывут розовые струги облаков. Это лето 1901 года — пора расцвета таланта Мусатова. Он пишет полотна «Весна», «За вышиваньем», «Когда расцветут сирени…»
Художник записывает:
«Я… видел только солнечный свет с холодным тоном перламутра, яркий, как серебряный шелк».
Изумрудное ожерелье.
Как зарницы предвещают богатый урожай, так картина «Гобелен» сулит грядущую удачу.
Декоративное начало, заложенное в пейзаже и в фигурах женщин, богатство колорита ничуть не мешают, а лишь усиливают состояние тишины, радости и покоя, разлитого в холсте.
Картина, исполненная сложной техникой — темперой, пастелью, гуашью, — поистине напоминает гобелен своей гармонией, музыкальностью решения.
Дягилев сразу оценил полотно:
«Особенно удачно представлен у москвичей интересный художник Мусатов, который уже при первом своем появлении в Петербурге обратил на себя внимание. Нынче же он выставил ряд совсем мастерских вещей, из которых, правда, далеко не все одинакового достоинства, но зато те, которые удачны, — те прямо первостепенного качества. Мусатов вообще художник очень неровный, однако надо думать, что ошибки его происходят от его вечных упорных исканий, которые не всегда удачно воплощаются в его творчестве. Зато, когда задачи эти удачно разрешены, он сразу делается крайне любопытен и значителен; достаточно взглянуть на его «Гобелен» или портрет пожилой дамы в платье 50-х годов, чтобы сразу быть заинтересованным и ждать от художника много интересного в будущем».
И один из столпов «Мира искусства» не ошибся. Не прошло года, как Мусатов создает свой шедевр.
Бывают в жизни даже самых обиженных судьбой людей минуты, когда наконец счастье приходит к ним само. Так было летом 1902 года, когда Елена Владимировна Александрова, знакомая девушка, приезжает погостить в Зубриловку, где находится старинное имение князей Прозоровских-Голицыных, куда пригласили на этюды художника с сестрой Леной.
Начинаются звездные часы Борисова-Мусатова.
Дивная русская природа старого поместья, воспоминания детства, бегущие блики по заброшенному пруду имения, тишина и покой.
Невеста — это слово заставляет нас понять тот восторг, который охватил живописца, изобразившего, как его любимая и сестра беседуют у пруда.
Елена Владимировна, словно большая птица, трепетно опустилась на край водоема.
Белые кружевные крылья блузки, широкая синяя юбка раскрылась в мягких просторных складках.
Рядом сестра в прозрачной сиреневой накидке. Вот весь сюжет этой большой картины.
1902 год.
В эту пору было создано немало славных произведений русского искусства.
Брат Виктора Васнецова — Аполлинарий, тончайший пейзажист, писавший, пожалуй, как никто, проникновенно старую Москву XVII столетия и пейзажи с вековыми дремучими елями, нехожеными тропами и полянами, усыпанными дивными цветами, создает «Озеро», спящее среди векового бора.
Филипп Малявин начал свою «Девку» — костер пылающих красок, веселых и звонких.
Андрей Рябушкин пишет изумительное «Чаепитие», которое он выставит в следующем году.
Сергей Иванов экспонирует свой замечательный холст «Царь. XVI век», где сквозь богатство колорита и постановочность картины проглядывает критический дух живописца, срывающего маску величия с самодержца.
«Демон поверженный» Михаила Врубеля. Дата создания -1902 год.
Пожалуй, эта картина отражала не только сумеречную смятенность души автора. Художник в этом полотне показывает силу несломленной гордыни Демона. И этот холст языком символов дает почувствовать мучительность восприятия Врубелем неразрешимых контрастов его эпохи. Живописец со щемящей пронзительностью ощущал грубую власть денег. Тонкая душа мастера искала поэзии, красоты, а каждодневно наталкивалась на безобразный, жестокий, беспощадный лик буржуазных будней. Это рождало протест стихийный, чисто художнический, если хотите, символический. Не один Врубель так горько и болезненно отвергал прагматизм тех дней!
В этом же 1902 году Борисов-Мусатов показывает широкой публике свой шедевр.
«Водоем».
Как дороги часы, когда все существо человеческое замирает от невыразимой прелести ощущения близости к природе.
Как бесценны светлые прозрачные мгновения грез, след которых неизгладим.
Но все уходит.
Остаются раздумье, ностальгия по юности, свежести…
Бегут, бегут прозрачные тени по зеркалу водоема, плывут очарованные облака, колышутся кущи деревьев, составляя темное зеленое кружево.
Две фигуры — сестры и невесты — на берегу. Они ведут тихую беседу, а может быть, молчат, околдованные тишиной.
Глубокая грусть по несбывшимся мечтам или убежавшему счастью. Старая усадьба, запущенный пруд. Где-то кипит жизнь, слышны смех, плач. Здесь — тишина.
Скользят легкие, как призраки, блики света. Далеко в выси бушует солнце, где-то гуляет ветер.
Полотно опять напоминает старинный гобелен, полный того странного очарования, которое вызывает пение старого романса под аккомпанемент виолончели, когда голос порою сливается с густым мелодичным звучанием благородного инструмента.
Музыка тишины…
Ею полон холст Борисова-Мусатова.
Мир символов, усадьбы, бледные лучи заката, пастельные краски полотна погружают нас в мир грез о минувшем, давно ушедшем.
О времени, когда можно было, ничего не делая, вздыхая, годами созерцать восход и заход луны, слушать пение птиц, мечтать о любимой.
Мерцают сиреневые, зеленые, серые, розовые колеры в матовом зеркале водоема. Вздохнула печально невеста, приветливо обернулась к ней сестра.
Художник правдив, он показывает обаятельный, задумчивый профиль сидящей Елены, ее незрячий взгляд, устремленный в пустоту. Сестра художника с участием глядит на старшую подругу. Она хороша, лицо ее миловидно, грустное забытье красит юные черты, но какая-то окаменелость, безнадежность владеют ее молодым обликом, и нам становится не по себе от этого затянувшегося сентиментального диалога.
Тихая печальная мелодия звучит в картине «Водоем».
Художник нисколько не сомневается, что, несмотря на внешнюю красоту и благополучие, этот мир доживает последние дни. Грядут новая Россия, новые песни, новые люди…
Русь усадеб, заглохших, полузаброшенных имений уходит в небытие; потому так по-настоящему грустен и пронзителен мотив «Водоема».
Водоем.
Далеко не каждому художнику хватает силы «принадлежать своему времени».
Это требует огромной затраты нервной энергии для осмысления калейдоскопа будней и отражения образа современности.
Борисов-Мусатов не обладал этим гражданственным темпераментом. Но он оставил нам прелестный холст, полный поэзии и тишины. Его творчество, талантливое, лирически взволнованное, красивое, осталось.
Ведь художник продолжил в своих картинах лучшие традиции цветописи и ритма, идущие от икон Рублева, полотен Венецианова, Ге, Врубеля.
Вглядитесь в «Водоем», и вы заметите еле уловимое внутреннее движение в перламутровые колеры — бледно-розовые, сиреневые, голубые, присущие рублевской «Троице».
Язык живописи Борисова-Мусатова твердый, изящный.
Рисунок, строгость, монументальность композиции говорят о незаурядном таланте этого рано ушедшего художника.
… Всего три года отделяют нас от 1905 года, когда Валентин Серов напишет свой страшный этюд «Солдатушки, бравы ребятушки…»
Он же в 1905 году создаст еще один шедевр — «Портрет Ермоловой», в котором сквозь строгую классичность исполнения так явно ощутим дух общественного протеста.
Великая актриса словно застыла в глубоком трауре.
Черное строгое платье. Скорбное лицо.
Твердо сомкнуты молчащие руки… Но холст говорит.
И всякий, кто умеет слушать музыку живописи, поймет: полотно звучит как реквием…
В том же году Сергей Иванов пишет зловещий «Расстрел». Художественный мир России содрогнулся от кровавых январских событий пятого года.
Даже интимный Мстислав Добужинский создает потрясающий лист — «Октябрьская идиллия», в котором изображает залитую кровью стену с наклеенным октябрьским манифестом 1905 года и треповским приказом. На пустынном тротуаре и булыжной мостовой брызги крови, брошенная детская кукла, чьи-то очки, галоши — следы разгона, убийства, насилия.
1905 год. Наступила последняя осень Борисова-Мусатова. Он рассказывает в октябре Александру Бенуа:
Призраки.
«Теперь я сижу в Тарусе. В глуши. На пустынном берегу Оки. И отрезан от всего мира. Живу в мире грез и фантазий среди березовых рощ, задремавших в глубоком сне осенних туманов. Уже давно я слышал крик журавлей. Они пролетели куда-то на юг, бесконечными рядами в виде треугольников. Крик их наполнил эти леса мелодией грусти старинной, которую я когда-то знал. Крик их замер, и только белка рыжая нарушает кружевные сновидения березовых рощ. Вы думаете, я скучаю. Нет, у меня времени не хватает каждый день. Хоть я сижу дома… Я создал себе свою жизнь. Как-то странно — такая тишина среди всеобщего смятения. Какие-то слухи долетают до меня. Какие-то дороги забастовали. Какие-то надежды, какие-то ужасы. Нет ни писем, ни газет. Одни догадки… Одни слухи… Как странно. Давно ли я был в Москве, в столице Российской Империи, и скоро вновь буду в ней, но уже в столице Российской республики. Как в сказке. Заснул. Проснулся. Пришло мгновение ока. А между тем уже сто лет пролетело. Повсюду жизнь. Повсюду свободные граждане…»
И вот снова встает образ светлого, честного, тяжело больного, но чистого душой художника. Многого он не понимал. Но приветствовал свет, свободу.
Вскоре, к концу октября, он умер. Не стало одного из самых лирически чистых художников России.
Борисов-Мусатов в последние годы жизни стоял на пороге нового. Он умолк, не сказав всего того, чем была полна его душа живописца. Вдумаемся еще раз в слова, сказанные Николаем Ге об искусстве, и вспомним еще один пример трудного счастья быть истинным художником…
Снова Таруса. Глубокая тишина царит у памятника Борисову-Мусатову. Он хотел, чтобы его могила была на крутом берегу Оки. Его желание свершилось.
Березовое, голубое, трепещущее крыло русской природы будто прикрывает, охраняет фигурку спящего подростка. Какие незлые демоны нашей земли витают в воздухе этого последнего пристанища поэта.
Негромка, душевна, прозрачна, тиха муза художника.
Судьба его неповторимо печальна.
Осенний мотив (Дама в лиловом)
Коварный рок сделал все, чтобы кисти Борисова-Мусатова не коснулись холста.
Но могучий дух мастера поборол немощную плоть, и мы сегодня, очарованные до слез его искусством, забываем о всех сложностях биографии живописца, о его недуге, о горестных семейных потерях.
Мы ощущаем на его полотнах ликующий мир русской природы, видим красивых и немного грустных женщин, одетых в старинные одежды.
Дышим воздухом давно ушедших лет.
И, однако, лучшие холсты мастера вошли в пантеон русской классики, и его «Водоем» — поистине шедевр, жемчужина русской школы живописи.
Немного сказал мастер, но в тех произведениях, которые дошли до нас, звучит чистая, робкая, но и твердая душа художника, влюбленного в жизнь, тоскующая, жаждущая прекрасного. И это ощущение сферы красоты, в которую мы попадаем, любуясь полотнами художника, не покидает нас.
Как нам сегодня, глядя на нескладные а порою просто уродливые изображения огрубленных, оболваненных людей, созданных ныне западными модернистами, не поражаться певучим линиям, серебристому тону, очаровательному колориту, а главное, пронзительной человечьей лиричности картин Виктора Борисова-Мусатова.
Как весенний ветер, несущий свежесть и прохладу, юное желание творить, действовать, желать рождают в нас на первый взгляд статичные, сдержанные, порою задумчивые картины живописца.
Предгрозовой покой разлит в поздних полотнах Борисова-Мусатова. Так бывает в природе, когда вдруг в небе громоздятся сизые тучи, глухо грохочет гром, полыхают алые зарницы.
Земля, томясь и притихнув, будто ожидает пришествия бури.
Светит солнце, невыносимо жгуче горят краски пейзажа.
Листья деревьев, поверхность вод, словно оцепенев, застыли. Вот-вот рухнет призрачное затишье…
Этот миг ожидания, предчувствия грозы наполняет картины, написанные мастером в последние годы жизни.
Незаметно может исчезнуть зыбкое безмолвие. Могучий вихрь пронесется над сонными парками, застылыми прудами, багровым заревом блеснет в окнах белоколонных усадеб и закружит, сомнет немую тишину старых поместий. Этот исход никогда не изображен Борисовым-Мусатовым. Сюжеты последних его холстов внешне безмятежны и вовсе лишены трагизма.
Но такова таинственная логика большого искусства — художник задолго ощущает грядущие перемены, его душа бывает порою потрясена, и мастер тогда немедля отражает это в своих творениях, волнуя нас своим неброским, глубоко потаенным, сокровенным чувством…
Таруса… Скользят, скользят голубые мягкие кружевные тени веток берез, вторя этому магическому движению, бегут серебристые перистые облака над Окой, высоко в небе парит сокол.
Его мерные круги, неспешные, величавые, как бы еще раз напоминают нам о неустанной жизни природы.
Немногим художникам удавалось почувствовать хотя бы мгновение этого исторического неумолимого движения, полного тайной, истинной красоты.
Не все дни, часы и годы жизни нашей планеты — праздник…
Бывали грустные страницы в ее летописи.
Но увидеть даже в печали своеобразие отрезка времени, в которое тебе досталось жить, — большое счастье творца, который всего себя отдал людям.
В огромном симфоническом оркестре русского искусства звучат разные мелодии. Среди тихих, душевных, гармоничных мотивов нашей Родины слышен голос музы Борисова-Мусатова — чарующий, нежный, трогательно-лирический.
