Как неотвратимо безжалостна судьба!

Еще вчера ты говорил с другом, слушал его горячие слова об искусстве, спорил, постигал степень его взволнованности, удивлялся не по возрасту беспокойному сердцу, поражался мечтам, одолевавшим художника, узнавал сокровенное, порою далеко затаенное…

Товарищ рассказывал о последней своей картине, которая вот наконец готова, и завтра, завтра он оденет ее в раму.

— Ох эта рама, — подчеркнул живописец, — ну, и намучился я с ней, пока мне ее сделали. Ну, теперь, слава богу, смастерили.

А через день меня разбудил тревожный звонок телефона.

Тихий горький голос старого однокашника по Изоинституту проговорил:

— Ты знаешь, Вася Нечитайло вчера ушел от нас…

— Как? — мгновенно пронеслось в мыслях. — Ведь только день тому назад мы беседовали с ним. Василий был полон энергии. Жил целиком своей новой картиной. Уже приготовил раму…

— Да, вот рама, — прошептал в трубку голос. — Поднял один этот огромный, тяжелый багет, ты ведь знаешь, упрямый он, решил не ждать никого, и… сердце не выдержало. Мгновенный удар — и…

Голос оборвался.

Василий Нечитайло…

Все ждал от него, как и от его сотоварищей по институту Виктора Цыплакова, Константина Китайки, Юрия Кугача, Степана Дудника, Николая Г орлова, Макса Бир штейна, Анатолия Никича и многих других студентов, полотен своеобычных, ярких.

Это был выпуск молодых станковистов начала сороковых годов, ребят, прошедших непростую школу жизни, много сил отдавших на изучение нелегкого мастерства.

Их было почти сто человек.

Свои дипломы они защищали в военную суровую пору. Многие из выпускников сражались в народном ополчении, рыли окопы, работали в плакатных бригадах. Помню, как писали они дипломные картины, сколько надежд, заветных чаяний было связано с этим первым словом, сказанным на пороге выхода в свет.

Ровесники. Святая, незабываемая пора молодости.

Как забыть гулкие коридоры института на Соколе, запах краски, масла… Само дыхание юности.

Разве можно все это вычеркнуть из памяти?

Строгие и веселые лица Игоря Эммануиловича Грабаря, Сергея Васильевича Герасимова, Александра Александровича Дей-неки, Бориса Владимировича Иогансона, Георгия Георгиевича Ряжского, Григория Михайловича Шегаля, Александра Александровича Осмеркина, других учителей.

Сколько волнений, тревог, радости, самого высокого счастья связано с этими невозвратно далекими годами!

Шутка ли сказать — полвека.

Каких лет!

Мастерская художника.

Вглядись в нее попристальней, и ты увидишь лицо живописца, его привязанности, узнаешь сокровенную суть его дара, познакомишься с манерой работы, с ритмом его труда, труда упорного.

Большая студия на Верхней Масловке.

Огромное синее вечернее окно.

Антресоли.

Ведущая вверх узкая лесенка. Длинный, во всю стену стеллаж, битком уставленный картинами. Высоко у потолка висящая гроздь пустых подрамников. Они ждут новых холстов.

Но их не будет…

Мастер ушел. Ушел навсегда.

Цыганочка.

Стоит посреди осиротелой мастерской массивный мольберт. На нем полотно.

«Автопортрет» Василия Кирилловича Нечитайло.

Строго, немного печально глядит на нас этот уже немолодой, но сильный, кряжистый человек.

Открытое широкое лицо задумчиво. Крутой лоб, упрямые скулы, прямой взгляд.

Все эти заметы рисуют образ мастера, обладающего волей могучей, характером недюжинным…

Крестьянский сын, пришел он в Москву с далекого Дона.

Принес с собой цельность и широту сына степей, росшего в трудные годы становления нашей Отчизны. И сполохи буревых двадцатых годов, казалось, мерцали в его глазах.

Вася еще мальчонкой воспринял всю сложность столкновения старого с новью. Он с ребячьей поры увидел рядом смерть, огонь пожарищ, услыхал визг пуль.

Все это заставило будущего художника почуять и попытаться осознать неспокойное, неповторимое время, в котором ему суждено было родиться и жить. С юных лет он горячо полюбил своих земляков, просторы ковыльных степей, донское раздолье.

И когда в шумных коридорах Всехсвятского появился этот крепко сбитый парень, чернобровый, с веселым прищуром светлых огненных глаз, студенты Московского института изобразительных искусств сразу нашли ему прозвище, которое он носил с гордостью, — казак.

… Вспоминаю тридцать девятый год. Зачетную сессию. Большие мастерские сплошь увешаны работами студентов. Двери распахнуты. Шумная ватага бродит по комнатам, выглядывает яркие талантливые рисунки, холсты.

Особо людно в мастерской Сергея Васильевича Герасимова. Молодежь столпилась у полотна Василия Нечитайло «Цыганочка».

Из уст в уста передают слова Иогансона, который сказал об этой картине: «Вот вам и диплом!»

Молчаливая, печальная девушка. Смуглая, с иссиня-черными косами, обрамляющими строгое красивое лицо, стоит она, устало опершись о стол узкой, нежной рукой… Живопись этого большого этюда-картины — валерная, тонкая — хранит в себе лучшие традиции русской реалистической школы, давшей Василия Сурикова, Валентина Серова, Константина Коровина, Илью Репина, Филиппа Малявина.

Любочка-почтальон.

Сейчас холст в старой позолоченной раме висит в мастерской Василия Нечитайло.

Когда я увидел его, немедля перед глазами встала юность, тревожное, незабываемое, щемящее время, когда в самом воздухе института жил дух творчества, беспокойного радостного труда, всеми владела жажда познания красоты природы, человека.

Ребята работали в мастерских, на пленэре, копировали в музеях шедевры старых мастеров. В утлых комнатенках общежитий висели репродукции с картин Веласкеса, Рембрандта, Александра Иванова…

Студенты мечтали стать настоящими станковистами, истинными мастерами. Для этого стоило трудиться, трудиться, трудиться. И в этом благородном порыве молодежи помогали Грабарь и его товарищи — корифеи отечественной школы.

Учитель…

Сколько вложено в это короткое слово! Только сейчас можно осмыслить все благородство, подвиг этих прекрасных художников, чье время было так драгоценно.

И все же они отдавали годы жизни своим беспокойным, порою непослушным, иногда не очень серьезным подопечным, вкладывали в них всю душу, опыт, любовь к искусству. Игорем Грабарем и его соратниками владела мечта восстановить вновь полновесную станковую живопись.

Что греха таить, только в наши дни со всей очевидностью стало ясно, что в шумное авангардистское начало двадцатого века «новаторы» успели изрядно расшатать традиции реалистического искусства, в запале «формотворчества» оставалось мало места для школы, мастерства, а это привело к тому, что многие художники потом всю жизнь прохромали недоучками, с трудом рисуя и пытаясь наверстать упущенное время…

… Тихо, очень тихо в студии.

Горький густой запах полыни напоминает нам о родине мастера.

Татарник, чебрец, бессмертник, ковыль, полынь… Степные цветы и травы.

Красные партизаны. Фрагмент.

Они любовно собирались и привозились художником из Сальских степей, куда он, невзирая ни на какие заботы, уезжал каждое лето черпать новые силы из родника русской природы.

— Какой Вася был непоседа, — тихо говорит вдова живописца Мария Владимировна Савченкова — Марийка, как зовут ее до сих пор друзья. И действительно, когда глядишь в карие, подернутые печалью глаза этой верной подруги Василия Кирилловича, то невольно перед тобою предстает долгий, порою нелегкий, почти полувековой путь, который они прошли рука об руку. Сдружились в институте, вместе окончили его, рядом работали, бродили по степи, ездили по свету, писали. Ведь Савченкова сама прекрасный художник.

— Не углядела я, — грустно промолвила Мария Владимировна, — как перетрудился, надорвался Василий. Ведь он никогда не жаловался на свои хвори…

Вспоминаю лишь теперь с особым значением: когда он окончил свое последнее большое полотно «Красные партизаны», то взял меня за руку, отвел подальше от холста…

Долго, долго стоял.

Потом сказал:

«Маша, запомни, это моя самая лучшая картина», — и как-то ясно и пристально посмотрел мне в глаза.

Март 1981 года. Центральный выставочный зал Москвы.

«Красные партизаны».

На заре ветер прогнал туман. Первые лучи рассвета зажгли улыбчивую сиреневую марь на меловом отроге далекого кряжа, и, казалось, само небо, повитое нежной розовой дымкой, слилось там, за сизыми горбами бугров, с седой ковыльной степью.

В глубокой, просторной балке повеяло родниковой свежестью, горько и приторно запахло полынью.

Загорелись малиновые макушки татарника.

В утренней тишине раздался конский храп, прозвучали негромкие отрывистые слова боевого приказа. Партизаны…

Холст Василия Нечитайло — проникновенное слово о земляках, суровых буднях гражданской войны на Придонгцине, о своем отце-красногвардейце.

Взволнованный рассказ о сыновней любви к земле, народу, о своей причастности, приверженности к судьбе Отчизны.

В гостях у молодых.

И в страстной открытости — неодолимая сила этого большого полотна, искреннего, глубоко правдивого.

Вглядываюсь в предрассветную рань «Красных партизан», а в памяти вдруг встал другой холст.

«Последнее утро Кочу бея»-так можно было бы назвать эскиз, написанный студентом-дипломником Нечитайло ровно за сорок лет до создания «Красных партизан».

… Горит последняя заря.

Сверкающая прорезь в хмуром небе. Страшная ночь позади.

Палачи ведут легендарного героя на казнь. Худой и обритый после перенесенного тифа, истерзанный, изможденный Иван Кочубей гордо несет непокорную голову.

Он не польстился на посулы врага, не предал товарищей. Предпочел лютую смерть.

Былинная, эпическая тема гражданской войны недаром была близка живописцу. Ведь его отец Кирилл Никитович Нечитайло, бедняк, работавший по найму у помещика, одним из первых ушел в партизаны.

Рядом с родной станицей Воронцово-Николаевской была глубокая степная Янина балка, где стоял его отряд… Высокий, почти в человечий рост ковыль скрывал бойцов, коней. Эту вот именно балку изобразил Василий Нечитайло на картине.

Мария Владимировна раскрывает старую картонную папку. Достает коричневую выгоревшую фотографию. 1931 год.

Ровно полвека отделяет нас от того хмурого весеннего дня, когда группа крестьян, вступивших в колхоз, решила сняться на карточку.

Оставить себе на память облик товарищей, собравшихся у красного колхозного знамени.

Более ста человек, молодых и старых, мужиков и баб, в папахах, кубанках, фуражках, буденовках, в пестрых платках, поддевках, шубах, чекменях, кто налегке в плаще, кто в тулупе, все такие разные, тесно прижавшись друг к другу, внимательно глядят на нас из далекого прошлого.

Во втором ряду третий справа — Кирилл Никитович Нечитайло. Он снял шапку. На высокий лоб упала непокорная прядь.

Его светлое лицо озарено улыбкой. Чуть прищурясь, смотрит красногвардеец в объектив фотокамеры. Эту старую фотографию можно рассматривать долго — столько здесь характеров, типов, состояний, настроений, так по-особому проходит через все образы тема ожидания, весны.

Ксюша с Машенькой.

Но наступил миг, которого я не ждал.

Вдруг Мария Владимировна спросила меня, показав на фигуру парнишки в огромной, нахлобученной на уши кепке, робко выглядывавшего из-за спин взрослых мужчин:

— А это кто?

Я молчал.

— Эго Вася, — прошептала Мария…

Березовая кора на стене. Гипсовые маски — слепки Гоголя, Пушкина, Бетховена. Репродукции с полотен Рембрандта, Веласкеса, Ренуара, Валентина Серова.

Маленький этюд, написанный в Венеции.

Жостовский расписной поднос. В хохломской узорчатой деревянной вазе лиловые сухие цветы бессмертника.

Бледное, осунувшееся лицо Марии Владимировны.

… И снова я увидел рассвет на давнем преддипломном эскизе. Холст стоял на полу студии, окруженный десятком этюдов, портретов, пейзажей, но эта пронзительная заря горела ярче всех красок. И эту юную зарю пронес Василий Нечитайло через всю свою творческую жизнь.

В руках у Марии Владимировны маленькая статуэтка работы знаменитого французского скульптора Аристида Майоля. Фигура женщины.

— Эго подарок Василия Васильевича Почиталова, который, как ты знаешь, дружил с нами.

Вася очень ценил этот дар, потому что очень любил искусство Франции второй половины XIX века.

— Помню, как мы неспешно бродили по ночному Парижу, это было в 1961 году, — продолжала Марийка. — Моросил летний дождик.

Подошли к Лувру и вдруг увидели поставленные рядом с музеем мокрые от дождя, мерцающие в свете фонарей скульптуры Майоля.

Они казались живее живых.

Это ощущение вечной жизни искусства никогда не покидало Василия.

Он всегда восхищался подвигом жизни Ван Гога, и когда мы приехали в Арль, то сразу стали искать места, связанные с его биографией.

Утро.

Нам показали кафе, в котором он часто бывал.

Смешные старые белые стулья, открытая веранда, пологий спусккреке. Мы присели за столик: жаркое, обжигающее солнце Прованса, черные тополя, белые курчавые облака в тусклой мгле летнего марева — все это так напоминало о холстах Винсента Ван Гога, о его страшной и прекрасной судьбе…

… Немало стран посетил Василий Кириллович, много повидал шедевров искусства.

Но истинным своим кумиром в живописи он почитал Рембрандта ван Рейна…

Как сейчас вижу я взволнованное лицо Нечитайло, слышу его рассказ о городе, где жил великий голландец, — Амстердаме, улице Брестраат, что рядом со шлюзом святого Антония, и о доме, где когда-то обитал и трудился Рембрандт, где испытал радость славы и горечь неудач.

— Пойми, — говорил Василий, — когда я услыхал, как скрипят те старые, ветхие деревянные ступени, у меня холодок пробежал по спине: ведь по этой лестнице уходил из своего гнезда Рембрандт.

Покидал свою обитель разоренный, оплеванный.

Шагал навстречу лишениям, страданиям, нищете… и бессмертию. Свои лучшие полотна ван Рейн создал в последние, страшные годы своей жизни. Этот сын простого мельника показал всему миру, как негасим свет гения.

Слушая Василия, я думал: несмотря на разницу во времени, разделявшую их, на огромное отличие масштабов художников, невзирая на несходство живописи, сколько главного, непреходящего объединяет настоящих художников-реалистов всех эпох и народов.

Это их внутренняя правда, честность, любовь к прекрасному, своему народу…

Эта мысль как-то особенно четко обозначилась в сознании, когда мне довелось прочесть объемный и интересный очерк «Рембрандт», опубликованный Василием Нечитайло в 1969 году.

Что отличало статью?

Глубокое профессиональное проникновение и анализ мастерства великого голландца, его замечательных полотен.

Написав эти строки, я немедля представил себе кислые физиономии некоторых наших искусствоведов, считающих подобные публикации пустой тратой бумаги…

Вечер. Роттердам.

Позволю себе посоветовать этим строгим судиям вспомнить слова, написанные о них полтора века тому назад великим французским художником Эженом Делакруа и не лишенные остроты и в наши дни:

«Критические статьи об изящном искусстве, публикуемые с незапамятных времен, почти всегда имеют неустранимые недостатки: с одной стороны, они наводят скуку на людей непосвященных, потому что всегда кажутся им полными непонятных терминов, запутанными и утомительными. С другой стороны — они вызывают неприязнь художников, ибо не только не способствуют прогрессу искусства, но запутывают самые простые вопросы и искажают любую идею».

И далее Делакруа пишет, что участь этих искусствоведов все же «одна из самых завидных. Им долго еще позволят блуждать по ниве искусств, которую они считают своей собственностью, они долго еще смогут находить удовольствие в теориях, выдуманных ими самими, и придумывать себе возражения, на которые у них готовы весьма красноречивые ответы».

Как современны эти строки!

Нет сомнения, что искусствоведение — весьма нужная, сложная наука, но, думается, она стала бы особенно полезна людям, если бы некоторые искусствоведы пытались иногда глубже вникнуть в существо самого искусства как рода деятельности талантливых художников, призванных быть гуманистами, воспеть красоту природы, прекрасный образ человека, раскрыть всю социальную сложность времени, отразить драматургию своей эпохи. Язык публикации должен быть ясен и доступен.

Современное искусствоведение Запада окончательно заблудилось в определении «художественности» в творениях живописцев и скульпторов, тенденциозно замечая и признавая в них лишь проявление авангарда как формы протеста против традиционного реалистического видения мира, кстати, свойственного любому нормальному человеку.

Подобного рода оценки заводят нас в дебри наукообразных, придуманных формул, смещают представления и понятия о красоте и уродстве, правде и лжи, свете и тьме.

Они ставят барьер из сложных, неудобных для прочтения умствований, отгораживающих зрителя от произведения, созданного художником, вместо того чтобы внятно дать возможность понять мысль, заложенную в произведении искусства, рассказать людям о творческом пути того или иного мастера.

Агриппина.

… Внезапно Мария Владимировна протянула мне тоненькую ученическую тетрадку. Я открыл ее и увидел страницы, исписанные твердым четким почерком.

«Чувствую, что в живописании я многословен, — размышляет тридцатилетний мастер, — слишком дробен. Хочется много сказать, а получается перегрузка деталями, мелкота, нет большой формы».

«Надо, — пишет Василий Нечитайло 25 ноября 1945 года, — безжалостно выбрасывать подчас привлекательно-соблазни-тельные мелочи ради большой выразительности формы. Пожалуй, мне не стоит сейчас бояться упрощения, я слишком натуралист, чтобы дойти до схемы».

«Не бояться, не бояться, — говорит он в другом месте, — писать только смело и решительно!»

И тут же рядом мы читаем заметки:

«Изживать недостатки: излишнюю самоуверенность, торопливость, изобилие деталей в живописи, непоследовательность, робость в работе…»

Какое надо иметь чистое сердце, чтобы так резко и честно сказать самому себе о самом главном — живописи. Вот эти качества — правдивость и страстность в искусстве — Василий Нечитайло сохранил до последних дней своей жизни. Он был бескомпромиссен в своих исканиях истины, в выработке мастерства, он был беспощаден к дилетантству, позерству, всякому проявлению фальши, позы в искусстве.

«Ни к черту не гожусь! Никуда… Сколько раз я говорил себе: смелее, смелее! Писать окончательно, без всяких «пока», потом, дескать, кончу. Так и не кончишь, а только испортишь начатое… Наносить на холст только живые впечатления, окончательно. Писать ярче!.. Как огня, бояться штампа, ибо он удел посредственности.

Чувство меры… С прискорбием должен сознаться, что оно редко посещает. Валентин Александрович Серов обладал великолепнейшим чувством меры и ощущением нового… Быть все время робким учеником с пламенем в сердце. Каждый раз в каждой работе надо начинать как будто в первый раз… Все любят указывать на прекрасное искусство, не понимая того, что сильно и прекрасно оно потому, что ни на что до этого не похоже!»

В памяти предстал Кузнецкий мост. Московская выставка молодых художников. Вернисаж. Толчея. Взволнованные лица.

Рассвет над Толедо.

И вдруг встречаю Василия Нечитайло. Мы подходим к большому холсту: на картине молодая женщина, две маленькие девочки с цветами и книгами, на фоне — конный красногвардеец как символ героического прошлого…

— Это полотно написала моя дочь Ксения, — проговорил Василий Кириллович. — Вот она на картине стоит с дочками, моими внучками, Настей и Машей. За ними на коне их прадед, мой отец Кирилл Никитович…

Я глядел на своеобычный, интересно решенный холст «Воспоминание о революции» и сразу понял гордость большого мастера за свою дочь-художницу, талантливую, со своеобразным, ни на кого не похожим голосом… Пристально вглядываясь в картину и видя радость в глазах Нечитайло, я еще крепче уверовал в значимость и современность реалистической живописи, обладающей древним и вечно юным ликом.

«Писать ярче» — этот завет отца не забывают и стараются исполнить дочь Ксения и сыновья Дмитрий и Сергей — молодые художники, уже по-разному заявившие о себе как дарования свежие, разные. Такова преемственность поколений.

Молодые…

Ведь им создавать искусство XXI века.

Как важно в судьбе каждого большого мастера чувствовать рядом с собою плечо верного друга, единомышленника. Таким товарищем был у Василия Нечитайло еще с юности, с институтской скамьи Юрий Кугач. Вместе они учились, защищали свои дипломы, показывали из года в год новые полотна на больших выставках. Конечно, их искусство, как, впрочем, творчество всех художников-реалистов, было разным, но приверженность к станковой живописи, любовь к природе, человеку, К сочному, полнозвучному языку русской живописной школы общими.

Вечерние сумерки…

Голубой призрачный свет обволакивает студию, и кажется, что вот сейчас войдет хозяин мастерской и ты услышишь его ядреный веселый смех, задорную шутку… Но дверь закрыта, звонок молчит, никто не нарушает безмолвия.

Только холсты, холсты художника говорят, рассказывают, поют. И в этой немой песне вечная жизнь искусства…

Сколько надо прочесть книг, чтобы понять атмосферу Ренессанса, Флоренцию эпохи Медичи.

Загорск.

Но взгляните на «Весну» Боттичелли, и вы мгновенно окажетесь в плену немеркнущей красоты итальянского Возрождения, услышите сонеты Петрарки, звуки лютни, шорох ветвей пиний на вилле Лоренцо Великолепного.

Словом, всего лишь один взгляд на шедевр живописи перенесет вас в ту эпоху, в то время, в которое жил и творил художник.

Но для этого мастер должен целиком принадлежать своему времени. И чем цельнее и мощнее эта его приверженность, тем великолепнее и бессмертнее его творения.

… На крытом пестрой тканью старинном массивном диване, стоящем в углу, лежит ярко-желтый медвежонок — плюшевая кукла. Ее забыла Настя, внучка художника. Рядом, на стене мастерской, мы видим ее портрет, сияющий радостью бытия, свежестью, улыбкой.

— Василий любил жизнь, — говорит Юрий Кугач.

Мы сидим за столом. Десятки фотографий, письма, дневники Нечитайло рассказывают нам об ушедшем художнике. Рядом Марийка и ее подруга Ольга Светличная, тоже художник.

— Тема последней картины Василия «Красные партизаны» — кардинальная тема всей его живописи, — продолжает Кугач. — А если сказать точнее — лейтмотив всей его жизни.

Ведь придя в институт, он предстал перед ребятами как сын донских степей. Мы узнали из его рассказов о годах гражданской войны на Дону, о поднятой целине в Сальских степях, и он казался нам иногда парнем из легенды, о которой мы читали только в романах или стихах.

А потом мы вместе с ним в годы Великой Отечественной войны с восторгом перечитывали письма отца Васи — Кирилла Никитовича, который в составе кавалерийского корпуса Плиева сражался с нацистами и писал сыну в Москву:,…. Ты, Вася, был в ополчении, когда фашисты наступали, а теперь посмотри, как мы наступаем!»

И Василий, молодой человек, переживший страшные дни лета 1941 года, прочтя эти строки, вспомнил Смоленщину, когда он вместе со своими однокурсниками был в ополчении, выходил из окружения, видел сожженные города и села, испытал всю горечь отступления.

Художник Ксения Нечитайло.

Он снова ощутил грозную пустоту улиц фронтовой Москвы, стылую зыбь тревожных ночей, тишину осиротевших мастерских, щемящую боль расставаний с близкими, друзьями…

Теперь все это было позади.

Студент Нечитаило защитил диплом в 1942 году, а художник Василий Нечитаило обратился с просьбой откомандировать его на фронт. Вскоре, нагруженный этюдником, холстами, альбомами, он продвигался вместе с войсками, создавая десятки этюдов, рисунков, композиций.

Он догнал отца уже в 1944 году, когда кавалерийское соединение стремительно рвалось на запад, к логову фашистов.

— Вся его жизнь с самых юных лет как бы осенена темой подвига, борьбы, — сказал Кугач. — Особо зрима была в Василии неуемная любовь к коням, к степи. Он не мыслил себя без донского раздолья. Горячая кровь бурлила в нем, и хотя он с годами стал по сути москвичом, все же ностальгия гнала его каждый год на родину, к Дону.

Юрий Петрович Кугач задумался.

— В Василии будто жили два человека. Внешне он был могуч, упрям, напорист, а в душе мягок, нежен, порою раним. У него была поистине деликатная, тонкая натура.

Он чудесно пел.

Да, в нем было много от скифов, которые в незапамятные времена кочевали в степи.

Синие сумерки сгустились. За большими окнами мастерской сияли теплые огни ночной Москвы.

— Вечерами, — вспоминает Марийка, — бродили по степи. Огромное багровое солнце садилось в лиловую мглу.

Ветер гнал седые волны ковыля, по закатному небу неспешно плыли громады янтарных кучевых облаков.

Казалось, степь жила.

Пронзительно стрекотали кузнечики, где-то высоко в поднебесье пел жаворонок. В косых лучах вечерней зари бугры курганов будто пробуждались от сна, и чудилось, что они дышат…

Неотразимо манили Васю курганы.

Сколько раз он писал их.

Просыпался он рано. Бывало, только забрезжит заря, а он уже на ногах.

Идет слушать птиц.

В небе догорает последняя звезда, где-то вдали, у самого края степи, алеет рассвет, а Василий с этюдником, холстом спешит уловить это состояние, запечатлеть неповторимый миг рождения дня.

К. Нечитайло. Воспоминания о революции. Памяти моего деда посвящается.

Я слушал рассказ Марии Владимировны и вдруг машинально взял лежащую передо мной на столе уже знакомую старую фотографию начала тридцатых годов.

Молодой паренек в нелепой, неуклюжей кепке пристально глядел на меня из полувекового далека.

И я с какой-то неотразимой ясностью ощутил еще раз все великое значение слов «почва» и «корни». Казалось, что можно было ждать от этого немудреного мальчишки, гонявшего, как и все, голубей и любившего ходить в ночное пасти коней?

Однако именно эта вот почва, цельность натуры паренька из глубинки, жадно потянувшегося к красоте, к знанию, и дали такие ощутимые для всей нашей национальной культуры плоды.

Не скольжение возле искусства, не всеядная псевдохудожественность, не имеющая адреса, не формотворческие выкрутасы, не попытка оригинальничать во имя оригинальности.

Нет!

Глубоко традиционная по манере станковая живопись Нечитайло приобрела великолепное современное звучание, опираясь на страстную любовь художника к своей теме, своей песне.

Таково именно было творчество Василия Кирилловича, художника самобытного, глубокого. В его полотнах вечно будет жить юная душа современности, ибо он был сыном своего времени, своего народа и принадлежал ему всем честным и горячим сердцем…

… Я вышел из мастерской Нечитайло с каким-то светлым ощущением непрерывности поступи реализма в искусстве, из века в век приобретающего все новые и новые грани в творчестве различных живописцев…

По какому-то таинственному внутреннему сигналу вспомнил с щемящей контрастностью свое давнее посещение венецианской Биеннале и то странное, тягостное чувство, которое тогда овладело мною при посещении этой коллекции авангардистских вывертов.

Был день, когда потрясенный шедеврами Тициана, Веронезе, Тинторетто, переполненный музыкой дивного города, будто впитавшего в себя всю радугу человеческой мечты о красоте, я вдруг попал в удивительно пустынные, геометрически скучные залы международной выставки.

К. Нечитайло. Деревенские философы.

Стекло, бетон, сталь, алюминий в идеально стыкованных блоках создавали интерьеры экспозиции.

Я шел, а гулкое эхо брело за мной.

Анфилада была безлюдной. Но не это обескураживало. Плакаты, указатели, этикетки обозначали наименование различных стран, целых континентов.

Невозможно было отличить друг от друга груды мятой жести, битого кирпича, витков стальной проволоки, осколков мрамора. Со стен глядели квадраты, кляксы, запятые, ромбы, ореолы, спирали. Косые, кривые, безголовые, безрукие чудища пугали зрителя.

Что-то вертелось, скрежетало, попискивало, шипело.

И все это называлось искусством. Я брел ошалело по этому страшному кладбищу, где была похоронена красота, и пытался разобраться в принадлежности экспонатов к той или иной стране по характеру, композиции, цвету…

Но чем больше я вспоминал рождение авангардизма и могущественную поддержку, оказываемую этому движению золотым тельцом, тем яснее становилась зловещая роль, отведенная этому наднациональному типу изопродукции, которая заполонила современные музеи и галереи западного мира.

Разрушить прекрасное, ниспровергнуть понятие о красоте, воспитать в людях «пренебрежение к традиционным культурным ценностям» — такие слова увидел я на днях в одном из последних номеров одного из журналов.

Правда, одно становилось ясным после прочтения материала — это глядело между строчек — модернизм устарел!

К счастью, сегодня в мире искусства происходит удивительный процесс, отражающий неумолимый ход развития новой цивилизации. В ответ на быстро сокращающиеся пространства, разделяющие континенты и отдельные государства, за счет невероятного прогресса техники, радио, телевидения, авиации, как ни странно, все большую и большую ценность обретают произведения национальных, ярко очерченных культур.

Не стертые грани всесветных модернистских опусов, а ясные, глубоко традиционные, имеющие могучие корни, взращенные на родной почве, реалистические творения вновь обретают истинную ценность и предстают перед нами во всей своей силе и красоте.

«Портрет художницы Ксении Нечитайло» — так назвал картину отец Ксюши. Он подчеркнул этим свое уважение к ее дару, своеобразному, вовсе не похожему на манеру письма самого Василия Кирилловича.

Ксюша… Казалось, совсем недавно она была дерзкой, смешливой девушкой, поражавшей еще в институте своей своеобычной формой живописи. Ее профессор Алексей Грицай тепло рассказывает об этой своей ученице. Он признает ее талант, неординарность видения натуры…

«Воспоминание о революции»… На картине наверху вязью выведено: «Памяти моего деда, красного партизана посвящается». Полотно напоминает народный лубок. В основе его честное, открытое, горячее, живое чувство молодой художницы. Она изображает на фоне скачущего на коне героя гражданской войны, а впереди себя и двухдочек. Что-то, может быть наивное, очень сокровенное, скрыто в этой густой и горячей по колориту картине. Вчера, сегодня и завтра… Дед с обнаженной шашкой под развевающимся алым стягом. Художник — в модных брюках, подбоченившись, готовая к сражениям. Тонконогие подростки — наше завтра. Цветы, тянущиеся к свету.

Глубок и неожиданно классичен по энергичной реалистической лепке, мощным колерам, строгой взвешенной композиции холст «Деревенские философы». Он написан художницей после поездки в Испанию. Может быть, влияние Риберы, Сурбарана сказалось на форме этого произведения. Но приверженность традициям нисколько не приглушает современный экспрессивный и, может быть, несколько ироничный язык полотна.

Глядя на картину, будто слышишь негромкий говор, излагающий затаенные мысли этих повидавших всякие виды дедов. И в их взглядах мудрый скепсис народный… Однако художник не может скрыть и свою улыбку, которая вызвана неожиданными метафорическими поворотами философствующих сельских мудрецов, их шутками…

Верю, что молодые художники, которым творить уже в новом тысячелетии, найдут в себе силы осмыслить, понять, постичь и отразить бесконечно разнообразный мир людей, природы.

И тогда зрители вновь увидят картины, в которых будет вечный процесс обновления, противостояния сил добра и зла, веры в Человека.

Л. Хныгин. Портрет А. Полюшенко