Введение

Царь должен быть один?

Государство — система определённо сложная. Одних теорий его возникновения существует с десяток, и это только самых значимых. А универсальной и общепринятой нет. Поэтому даже человек подготовленный обычно пытается упростить для себя эту сложную систему. И свести её к чему-то понятному, объяснимому. Например, к какому-нибудь одному слову — родина или империя. Или к какому-нибудь символу — гербу или флагу. Или ещё проще — к какому-нибудь человеку: царю, королю, императору, президенту — неважно. Важно, что к одному.

Наш мир знал множество самых разных форм государственного управления. Порой они были весьма причудливы. Например, диархия. Слышали о такой? Она подразумевает равенство статуса двух высших должностных лиц государства. Диархию практиковали спартанцы и римляне, шотландцы и шведы. Сегодня нам сложно представить диархию в российских реалиях. Вдумайтесь только: есть президент Путин… и кто-то ещё! Такой же президент по статусу, как и сам Путин. Сразу вспоминается анекдот с финальной фразой «отдел фантастики расположен этажом выше». Хотя представьте себе сам сюжет… «Эй, братцы, а у вас Путин двоится!» Не все будут рады, впрочем. Не уверен даже в реакции самого Владимира Владимировича. А ну как решит вступить с двойником в дзюдоистский контакт? Вот уж в самом деле получится «вечный бой»: силы-то равны и стили совпадают… Нет уж, ну её, эту диархию.

Тем не менее частный случай диархии в истории России всё же был. Было это давно — в XVII веке. В 1682 году Ивана V Алексеевича и Петра I Алексеевича провозгласили царями одновременно. Правда, Иван венчался на царство как «старший» царь, а Пётр — как «младший». Для них был сооружён специальный трон с двумя сиденьями. Сейчас его можно увидеть в Оружейной палате Московского Кремля. До поры до времени царствование Ивана и Петра было номинальным, поскольку власть была сосредоточена в руках царевны Софьи и её приближённых. Как видим, в любом случае фактически властвовал один человек.

Система, при которой правителем России являлся один-единственный человек, существовала практически всю нашу историю, если не брать совсем уж древние времена. Впрочем, исключения, конечно, были. В качестве показательных примеров можно вспомнить Семибоярщину и Временное правительство. Просуществовали они недолго и уступили место традиционной для России пирамидальной системе управления, на вершине которой восседает верховный правитель. Он может называться как угодно — великим князем, царём, председателем Совнаркома, генеральным секретарём или президентом. Суть от этого не меняется. На вершине властной пирамиды, ещё раз повторю, — один человек.

Другое дело, что этот один был именно на вершине, но отнюдь не пребывал в этаком властительном одиночестве. Он мог принимать единоличные решения, мог именоваться самодержцем, мог выполнять одновременно и управленческие, и военные, и дипломатические, и ещё бог знает какие функции, однако он никогда не был свободен от влияния (и порой весьма масштабного) окружающих его персонажей: родственников, соратников, противников, конкурентов, советников, фаворитов… Имя им легион. И поэтому государственность у нас достаточно противоречивая: царь действительно должен быть один, но «один» подразумевает многия и многия источники корректирующего воздействия, целую многоядерную сеть, которая и определяет лицо страны, развитие и будущее.

Впрочем, сеть сетью, однако даже советская власть, подразумевавшая народовластие и власть Советов, не смогла полностью преодолеть формальный традиционализм и «привычку» к единоначалию. Советское государство, как и царскую Россию, по факту возглавлял один человек. Несмотря на то, что партийная по своей сути советская система и на уровне деклараций, и на уровне практики была многоядерной и коллективистской, она так и не смогла уйти от фигуры главы-правителя, олицетворявшего собой государство в целом. Парадокс тут вот в чём: ни один из советских генеральных секретарей, даже Сталин, не обладал абсолютной полнотой единоличной власти: тот же Сталин, не говоря уже о Ленине или тем более Андропове, целый ряд решений вынужден был (впрочем, не особенно этим тяготясь) принимать коллегиально. Да-да, страшный, чудовищный тиран и диктатор советовался с партийной, государственной, военной верхушкой, прислушивался к ним, а иногда и вовсе не мог пойти против коллективной воли. Но всё-таки любой советский генсек «был государством» в гораздо большей степени, чем партия, её Центральный комитет, армия или КГБ. И не столько потому, что ему подчинялись всё и все (уже сказали, что не подчинялись), сколько потому, что воспринимали его так — этого генсека. В народе так воспринимали. А это важно при любом режиме.

Возможно, единоначалие стало российской традицией как раз потому, что наша страна почти весь исторический период была вынуждена воевать. В условиях войны, когда враг у ворот и вот-вот может случиться непоправимое, никакое «временное правительство» не поможет. На вой не всегда есть главнокомандующий. Именно он наделён всей полнотой власти (кстати, хоть и не абсолютной в буквальном смысле, но подразумевающей безоговорочное подчинение). Именно он волен распоряжаться подчинёнными так, как ему заблагорассудится. Но он же и несёт всю полноту ответственности за победу или поражение в войне.

Люди старшего поколения часто говорят, что Великую Отечественную войну выиграл Сталин. Заметьте — не Советский Союз, не советские люди. Сталин. Сталин выиграл войну.

И несмотря на то, что войну выиграли именно Советский Союз и именно советские люди, в таком заявлении есть своя логика. Сталин «был номером один» в Советском Союзе в годы войны. Он же был Главнокомандующим Вооружёнными силами СССР. С именем Сталина связывают те колоссальные преобразования, которые произошли в нашей стране до войны. В кратчайшие сроки была проведена масштабная индустриализация. Это позволило подготовиться к войне, создать новые виды вооружения, насытить ими армию. Войну ожидали, к ней готовились. У советского руководства не было иллюзий относительно захватнических планов Гитлера. Не всё задуманное успели осуществить, но без напряжённой подготовки итоги войны могли быть совсем иными.

Но кто проектировал новые танки и самолёты? Кто строил заводы, на которых эта техника выпускалась? Кто обеспечивал нашу армию продуктами и обмундированием? Конечно же, всё это делали десятки миллионов советских людей. Но в это время во главе страны был он — Сталин. «Сталинская эпоха», «во времена Сталина», «при Сталине» — эти речевые обороты используются нами постоянно. При этом многим кажется странным, что в бой советские солдаты часто шли с кличем «За Родину, за Сталина!», а между тем странного в этом ничего нет. Просто не нужно забывать о том, что военное время кардинально меняет образ мыслей человека, в бою человеку нужен простой и ясный символ. И когда те, кто застал войну, говорят, что её выиграл Сталин, они не ошибаются и не умаляют подвига советского народа. Просто «Сталин» включает в себя всю страну того периода и всех советских людей.

Да, это очень любопытный феномен российской государственной власти: она очень ёмко концентрируется в конкретной личности, но при этом личность включает в себя всю социально-политическую систему. Вы, конечно, представили себе этакую прожорливую бочку, потому что «включает» значит «поглощает»? Но я-то совсем не об этом. Я о том, что когда в России говорят о «сталинской эпохе» и «сталинском СССР», то имеют в виду не Сталина как отдельного человека, а Сталина как максимально общий символ того времени, тех нравов, тех представлений о мире и самих себе.

И речь ведь не только о Сталине. Подсознательно мы отождествляем каждую историческую эпоху с именем верховного правителя. И уже от его имени отталкиваемся в общей оценке периода. Произнесёшь имя Петра — и тут же рисуешь в своём воображении то самое «окно в Европу». Вспомнишь Хрущёва — тут тебе и передача Крыма в состав Украинской ССР, и стук ботинком по столу на заседании ООН (хоть и выдумка, а как прицепилась!), и масштабное жилищное строительство знаменитых «хрущёвок». Горбачёв у нас «сдал Родину американцам, чтобы тусоваться красиво», как говорил один из героев фильма «Брат-2». Ельцин «пропил Россию», а Путин «поднял с колен».

Конечно же, каждая историческая эпоха несёт в себе массу самых разных событий, множество из которых никак не связаны с тем человеком, который возглавляет Россию в этот момент. История, знаете ли, масштабнее любой личности, а Россия, как и Одесса, о-очень велика. Хотя, безусловно, есть люди, которые могут провести параллели между чем угодно.

Например, мне доводилось слышать мнение, что Твардовский написал свою знаменитую поэму «Василий Тёркин» только потому, что очень хотел получить Сталинскую премию. Премию-то он получил, но предполагать, что великий русский поэт писал, держа в уме возможную награду или пытаясь создать произведение, которое бы понравилось прежде всего вождю, это… это, ребята, так по-детски, что даже возражать не хочется. Эту самую премию хотели получить сотни, тысячи писателей, а «Тёркина» написал только Твардовский.

С другой стороны, можно сказать, что именно при Сталине государство оказывало особую поддержку поэтам и писателям. Писал бы Твардовский свои стихи при другом правителе — мы не знаем. Вообще все подобные рассуждения носят несколько отвлечённый характер. Но мы чётко знаем, что Твардовский жил и писал в эпоху Сталина, а не наоборот. Не говорим же мы, что Сталин управлял Россией в эпоху Твардовского, а Ленин был правителем в эпоху Есенина? Не говорим. Значит ли это, что Твардовский и Есенин менее значимы, чем Сталин и Ленин? Не значит. Это просто разные измерения, разные уровни, разные пространства. В пространстве искусства, в пространстве культуры невозможно свести какую-либо эпоху к конкретному автору — или охватить и описать одним творцом всё многообразие этой эпохи. В пространстве политики — можно.

И неслучайно у нас есть привычка приписывать всё хорошее, что произошло в стране в период правления какого-либо правителя, ему лично. И всё плохое мы склонны «вешать» именно на него. Этот царь войну выиграл, а этот — проиграл. И неважны причины, по которым данная конкретная война была проиграна — будь то отсталость промышленности, или перебои со снабжением армии, или ошибки отдельных генералов. Проиграл царь. В футбольной среде есть поговорка: «Выигрывает команда, проигрывает тренер». Применимо к России это могло бы звучать так: «Выигрывает и проигрывает царь и только царь». Хороша подобная постановка дела или плоха — судить вам. Мне, например, не нравится. Вовсе не нравится. Царей не люблю, персонализацию не люблю да плюс к этому ещё и знаю, что личности на историю влияют сравнительно слабо. Но мало ли что мне не нравится…

Часто читаю наших либералов, которые жалуются, что «при Путине» они не ощущают свободы, их «душат» неведомые силы (на самом деле — нет) и они не могут создавать шедевры при «этой власти». Можно подумать, Путин лично над каждым стоит и держит за руки, чтобы он — не дай бог! — не напечатал текст новой гениальной пьесы. Кто мешает творить? Путин? Но это же смешно. Более того, если сравнить достижения советского кинематографа и советской литературы с нынешними, то сравнение будет не в пользу последних. А ведь во времена СССР была достаточно жёсткая цензура! Сейчас её нет, но и шедевров почему-то нет. В отличие от советских времён. У Юрия Полякова в «Козлёнке в молоке» есть ехидные рассуждения на тему того, что при советской власти каждый писатель многозначительно намекал, сколько у него в столе гениальных рукописей, которые только и ждут падения этой самой советской власти. Вот падёт тоталитарная сатрапия — и уж тогда!.. Сатрапия пала — и что? В столах оказались пыль да дохлые мыши. Никто не извлёк из загашника гениальное творение — а то, что было извлечено, утратило в отсутствие советской власти какой-либо смысл.

Вот так и нынешние либералы — ах, если бы не Путин!.. Да никто не знает, что было бы в том числе и с либералами, если бы не Путин. Сетовать на то, что «времена нынче не те» и «царь не тот», по меньшей мере глупо. Не тот царь? Жди, когда будет «тот». Можешь и не дождаться. Гораздо умнее — действовать, несмотря ни на что.

Конечно же, ни один верховный правитель не может сделать ничего в одиночку. Пётр сколько угодно мог мечтать о Петербурге, но без колоссального труда десятков тысяч людей никакого Петербурга не было бы. Однако мы сегодня вряд ли вспомним кого-нибудь из них. Немногие из нас смогут назвать разве что имена двух-трёх архитекторов. Но когда нас спросят, кто построил Петербург, сомнений не будет: Петербург построил Пётр. Не могу сказать, что это справедливо. Совершенно несправедливо. Однако дело в том, что у истоков подобных деяний находится конкретная индивидуальная воля. Не будь её — не было бы деяния. Поэтому мы и приписываем всё, что сделано под влиянием этой воли, её носителю. Ну вот смотрите: когда ребёнок вырастает в хорошего, дельного человека, что говорят? «Родители вырастили». А что, они буквально его вырастили? Клетки развивали и строили, волокна мышечные переплетали? Нет ведь. Вырос-то организм сам, но ресурсами и условиями обеспечивали его родители, поэтому о них говорят, а о клетках и мышечных волокнах несправедливо умалчивают.

По правде сказать, Россия в этом плане мало отличается от других государств. Начиная с эпохи древности мы читаем о том, как какой-то правитель покровительствовал культуре и искусствам, завоевал какую-то территорию и подчинил себе населяющие её народы, провёл ряд запоминающихся реформ. За всем этим стояло множество людей, чьи имена по большей части преданы забвению; имя же правителя навечно останется в истории.

Хотя честно признаюсь, мне не очень-то важно, какой конкретно царь сидел на троне в эпоху Александра Сергеевича Пушкина. Но в то же время для меня очень важно, что сидел там, на троне, именно царь. Сложно представить себе ситуацию, когда во главе России стоит не один человек, а некий коллегиальный орган. Та самая безликая Боярская дума. Сколько в ней человек? Не каждый стрелец ответит, что уже о холопах говорить… Но самое главное — кто из этих людей отвечает за ситуацию? Кто из них главный? Все? Так не бывает. У семи нянек дитя без глазу. Так испокон веков говорят в народе. За любое дело — будь то строительство дома или управление огромной страной — должен отвечать один человек. Иначе когда всё пойдёт не так, как ожидалось, участники будут кивать друг на друга. Это, мол, не я виноват. А кто же? Кто виноват, если все говорят «я не виноват»?

Может ли в России быть парламентская республика? Может, конечно. Ровно до того момента, пока парламент не изберёт президента и не передаст ему все полномочия. Ну никак не возможна парламентская республика в России сегодня. Да и завтра. Даже если завтра случится невероятное и высшей властью в стране станет парламент, люди всё равно будут спрашивать: «А кто главный в парламенте? Кто его возглавляет?» В их понимании он и будет единственным правителем государства. Поэтому президентская форма правления, существующая в настоящее время, полностью отвечает картине мира, сложившейся в головах граждан России. Желающим поэкспериментировать в этом направлении можно лишний раз процитировать «папу» политических консультантов всего мира Никколо Макиавелли: «Нет дела, устройство которого было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми». Я не «охранительствую», что вы. Я вообще левый по убеждениям, какое уж тут охранительство. Просто я привык объективно оценивать возможности, воплотимость той или иной идеи. Так вот, президентское (то есть ограниченно единоличное) правление, может, и не является идеальным вариантом для России, но сегодня этот вариант — единственно возможный. Так, если хотите, исторически сложилось.

Вообще, конечно, так сложилось исторически, но сама по себе история, представленная «в лицах» правителей, ничего о России и её государственности не говорит. Вспомните, насколько разные государи стояли во главе Российской империи. Сравните Петра Первого с Павлом, Екатерину Вторую с Елизаветой, Александра Первого с Николаем Вторым. Много ли общего? Разве что корона. А сильно ли повлияла эта разница на состояние России и на саму структуру власти? Да не очень, говоря честно. Почему? Потому что важно не столько то, каков царь, сколько то, что он есть. Хотя, конечно, какой царь — тоже важно. Николай Второй, например, никудышный царь. Но Российская империя распалась вовсе не из-за этого, правда? Правда-правда. Конечно, представить, что вместо невнятного Николая был бы кто-нибудь другой, не менее невнятный, несложно. Представить более внятного тоже можно и даже уяснить, что его «внятность» никак не спасла бы Российскую империю, вполне по силам. А вот представьте себе, что вместо Екатерины Второй какая-нибудь размазня к власти пришла. Что, не поменялась история бы? Нет, не поменялась бы. Вот размазня — поменялась бы, это да. Подстроилась бы под историю. А если не подстроилась — то канула бы в небытие, уступив место тому, кто подстроился бы. Это важный момент: российская государственность «привыкла» к единоличной власти, но тот, кто этой властью обладает, ведёт себя в соответствии с историческим запросом. А если нет, то оказывается за бортом парохода современности.

Поэтому любой государственный лидер — это действительно не столько яркая индивидуальность, сколько воплощение эпохи. Что, собственно, и позволяет ему удерживаться на властных позициях.

В России были разные государи, цари, императоры. Но на Николае Втором влияние монархии на Россию прервалось. И для того чтобы понять Владимира Владимировича Путина, нет нужды подробно разбирать всех царственных особ. Вопреки его собственному представлению, Путин наследует линию власти Советского Союза, как и его предшественник Ельцин. Что же это за линия?

Первым советским правителем был Владимир Ильич Ленин, выдающийся мыслитель, уникальный по организационным способностям руководитель и революционер. С точки зрения государственного управления Ленин всегда действовал как «кризис-менеджер»: точные, продуманные, но быстрые решения, принимаемые и осуществляемые согласно обстоятельствам и учитывающие возможную реакцию на неожиданные поправки. Ленин был стратегом, как большинство философов, и ориентировался на создание фундамента для дальнейшего построения социальной системы (государственной она будет или безгосударственной, было поначалу непонятно). Сталин, хоть его частенько противопоставляют Ленину, идейно и правда с ним не совпадал, однако созданным фундаментом воспользовался сполна и в этом смысле был максимально логичным продолжением Ленина как правителя. Сталин тоже обладал способностью реагировать на самые неожиданные обстоятельства и в то же время просчитывать ситуацию на несколько ходов вперёд. Но важнейшим отличием Сталина от Ленина было то, что Ленин всерьёз рассматривал партийное управление обществом как более эффективное по сравнению с государственным, а Сталин, вынужденный делать упор на контроль (надвигалась война), по понятным причинам предпочитал государственный аппарат партийному. Наглядно продемонстрировав эффективность этого предпочтения победой Советского Союза в Великой Отечественной войне. Эта демонстрация надолго предопределила наиболее востребованную в СССР и позднее в России модель управления — с высоким уровнем контроля при сохранении широкой совещательности при принятии решений.

Хрущёв, сменивший Сталина, попытался себя полностью ему противопоставить. Вышло лишь отчасти: с точки зрения стратегической эффективности управления Хрущёв и правда оказался полной противоположностью (то есть абсолютно неэффективным) и привнёс в модель государственного управления разрушительную частичку волюнтаризма, которая потом сыграла скверную роль, воплотившись в стиле правления Бориса Ельцина. Тем не менее Хрущёв, будучи предвестником Горбачёва в том, что касалось выведения государства из неполитических сфер (в частности, из сферы культуры: выходки с «обсракцистами» и прочий трэш никак не отменяли сокращения цензуры и государственного вмешательства в творческие процессы), ничуть не пытался ослабить государство как таковое ни в политическом, ни в экономическом смысле. Однако на собственном примере показал, насколько губительным для советской/российской власти является волюнтаризм.

Брежнев стал редчайшим, если не единственным символом российского (советского) «государства процветания». Для российских широт сытость — огромная редкость; собственно, именно это и демонстрировал Брежнев стилем своего руководства: главное — накормить людей и создать им комфорт, остальное подождёт. Неторопливая политика постфактум кажется почти идеальной, но не нужно забывать, что именно этот политический стиль вынудил СССР «купиться» на афганскую провокацию. Брежнев, в свою очередь, продемонстрировал, что в российских условиях неторопливая политика слишком быстро превращается в антиполитику, в политику зависимых решений, совершенно для России неприемлемую. Андропов хоть и не сумел сломить эту губительную для СССР тенденцию неторопливости, но всё же придал государственной политике некий импульс, подхваченный, как ни странно, позднее Горбачёвым. Все помнят андроповские «кинопроверки», ужесточение рабочего режима, а надо вспоминать о том, что именно Андропов запустил необратимые процессы «ценностного освобождения», которые Горбачёв всего лишь гипертрофировал и… упустил из-под контроля.

Горбачёв привнёс — или вернул? — в российскую модель управления государством попугайский синдром. Парадоксально, но «самый демократичный» советский генсек воспроизводил модель сугубо монархическую — «самопрезентации» на государственном уровне. Всё остальное было чистейшим антуражем: определяющим для Горбачёва было собственное лицо на передовицах зарубежных газет. Этот типичный для царей-вырожденцев синдром в российском обществе провоцирует губительные для государства процессы. Так произошло и с Горбачёвым.

Наконец, Ельцин, в значительной степени унаследовавший горбачёвскую самовлюблённость, окончательно восстановил царскую модель государственного управления: взбалмошную, малограмотную, ёмко именуемую «самодурство». Российское самодержавие погибло вследствие естественного исторического прогресса, но в немалой степени характер его гибели предопределили процессы гипертрофии самовлюблённости и перерождения самодержавия в самодурство. В случае с Ельциным в самодурство переродилась демократия, на начальном этапе служившая ему инструментом, гарантировавшим народную любовь и поддержку. После Ельцина и демократия, и государственная власть были переосмыслены в российской политике Владимиром Владимировичем Путиным.

 

Глава 1

«Между элитами и страной»

Парадоксы российской власти: как «ельцинская креатура» спасала Россию от Ельцина

Символическим аспектам власти в России порой придается излишняя значимость. И в то же время мы склонны заметно их упрощать. Это, наверное, следствие богатой яркими личностями политической истории. Обратите внимание: «яркими» вовсе не обязательно означает «положительными». В самом деле, много ли положительного в Петре Первом? Западоцентрист (высшей пробы; не был бы царём, так, пожалуй, вовсе низкопоклонником казался), тиран, деспот и самодур (а вы как думали, ведь даже полезная инициатива по бритью боярских бород — чистейшей ведь воды тирания). А Ленин, Ульянов наш, Владимир Ильич? Неблагодарный ультралиберал (да, именно так воспринимали социал-демократов, преобразившихся в коммунистов-большевиков), позорящий родную империю из дальнего зарубежья; проводник цветной (а какой же ещё? Красная — вполне «цветная») революции; разрушитель многовековых традиций и т. д.

Я специально выбрал двух политических лидеров, которым симпатизирую, а Ленина так и вовсе считаю политиком мирового значения; выбрал специально, чтобы подчеркнуть — не о «личном» мнении идёт речь, а о восприятии масштабном, как минимум групповом. Описанный выше взгляд на Петра и на Ленина — не редкость, верно ведь? Но даже истово верующие в правильность такого взгляда будут вынуждены признать: и Пётр Алексеевич, и Владимир Ильич — личности, безусловно, яркие. Признание будет сопровождаться скрежетом зубовным и невероятными мимическими ужимками, призванными максимально доступно продемонстрировать, насколько противно сие признание совести признающих, но… чем бы оно ни сопровождалось, оно останется признанием. В своё время я добился признания личности Ленина яркой от одного печально известного ныне украинского политика, считающего себя одновременно и грузином, и украинцем, и министром, и писателем. Он даже книжку о Ленине написал (для него написали) и в ней так старательно (хотя и бездарно) доказывал исключительное ленинское злодейство, что из каждой строчки так и выпирало… не менее исключительное перед Лениным преклонение. Что ж, преклонение перед Лениным — не преступление, сам отчасти преклоняюсь; преступления у министра-писателя другие, но речь не о них.

В общем, исходную мысль, думаю, вы поняли: если уж даже ненавистники вынуждены признавать яркость вышеупомянутых личностей, значит, с объективной точки зрения эти личности просто ослепительны. Как сверхновые. И такими яркими личностями наша история изобилует — как однозначными (чаще негативными) вроде Распутина, так и сложными, многоплановыми, вроде Сталина или Екатерины Второй. Масштабы тоже могут быть разными: бессмысленно сопоставлять, например, Хрущёва с Петром Первым, с Лениным, со Сталиным, — масштабы, как говорится, не те, а уж польза отечеству… Но сможете ли вы, не кривя душой, отказать Хрущёву в яркости? Полно, полно; я и сам Никиту Сергеевича, мягко говоря, не жалую (хотя, насмотревшись в своё время на украинских незалежных «вождей», понял, что и для Хрущёва можно найти выгодный фон сравнения). Однако нравится нам или нет, а туфля с камешком на ассамблее ООН, «сосуществование американской и советской свиньи», «кузькина мать» и уж, конечно, «педерасты проклятые» — это очень ярко. Ослепительно. Недаром Хрущёва обожали западные газетчики, а западные же политиканы с удовольствием лепили его на плакаты. Антисоветские, да, но всё же, всё же.

Яркая личность во главе государства (или за спиной главы государства) вызывает у населения привыкание. Привыкание к яркости. Тут кроется своеобразный парадокс социального восприятия. Если вы регулярно посещаете балаган с ярмарочными представлениями, то у вас, как у Алисы в Зазеркалье, начинает «рябить везде» — в глазах и в мозгах. Возникает желание отдохнуть и переключиться на что-то успокаивающее, унылое и однообразное, пастельно-однотонное. Это нормально для индивидуального восприятия — психика устаёт, «залипает», ей нужно отвлечься. А вот социальная психика работает несколько иначе. Она тоже устаёт, но компенсирует эту усталость «экономией усилий»: трансформирует яркий раздражитель в привычный элемент, помещает его в стандартный набор условий, конструирует на основании этого яркого раздражителя стереотип. Особенность стереотипа в том, что психика — любая, кстати, как индивидуальная, так и социальная — использует его автоматически, без напряжения и дополнительного осмысления. Зачем его осмысливать, если он уже готов? Стереотип — как бигмак, который не нужно жарить, достаточно просто разогреть. А можно и холодным слопать: всё равно хоть так, хоть этак — гадость несъедобная. Использование стереотипа позволяет психике расслабиться, отвлечься: стереотип — привычка психики. Индивидуальная психика устаёт от восприятия яркости и должна переключиться на спокойный цвет. Социальная психика тоже устаёт от яркости, но не переключается, а привыкает.

Вот такая привычка сформировалась и у нас, в нашей истории: привычка к ярким личностям во главе государства. Эта привычка заметно упрощает массовое восприятие политики в целом. Сами подумайте: что легче — держать в голове все хитросплетения отечественной политики, все эти думы и правительства, партии и течения или свести всю политику к одной персоне? Конечно, второе. Личность главы государства — это универсальный обобщающий символ. Мы привыкли к ярким личностям на этом посту и точно так же привыкли отождествлять с личностью всё государство, всю политику. А с развитием современного общества, в котором политика расширяет своё пространство на все остальные сферы общественной жизни, с личностью главы государства отождествляется всё общество.

Были князья — и каждый удел отождествлялся с князем. Стали монархи — и вся Русь определялась персоной царя. Распалась империя, возник Советский Союз — но даже его продолжили мерить той же меркой: вот у нас «сталинский СССР», вот «хрущёвский СССР», а вот и «брежневский». Удобно? Удобно. Вы, может быть, скажете, что не только у нас так, что и другие государства определяются лидером. Это верно далеко не для всех стран. Для США — верно. Но США и в этом, и во многих других отношениях очень похожи на Россию. Поэтому то, что американская политика персонифицирована в очень высокой степени, так же неудивительно, как и то, что американская литература больше других похожа на русскую. Но страны Западной и Северной Европы — совсем другая история. Никто сегодня не будет говорить о «Франции Макрона» или «Британии Мэй», потому что это смешно: ну сколько там того Макрона? И даже более яркие Миттеран, Ширак или Блэр всё равно не становились такими обобщающими символами государственной власти. Вот Меркель — стала; но политическое сходство Германии и России никакая не новость.

Конечно, нужно понимать, что это сходство не столько самой политики, государственного устройства, а отношения к этой политике, её восприятия. К этому я ещё вернусь. А пока давайте отметим вот что: восприятие политики народом, массами зачастую оказывает на качество этой политики не меньшее влияние, чем, например, идеологические устремления политических лидеров. Вот воспринимали Хрущёва как малограмотного кукурузника, оклеветавшего великого Сталина и едва не развалившего великий СССР, — и это восприятие оказалось важнее и «хрущёвок» (пусть и запланированных при Сталине, но строившихся всё-таки при Хрущёве), и блестящего розыгрыша Карибского кризиса, и положительного эффекта разработки целинных земель. Кукурузник — и всё тут. Да чего там далеко ходить: воспринимали некоего Януковича как, стыдно сказать, «пророссийского президента» Украины, воспринимали ведь? Конечно. И сколько там ни напрягался Манафорт, работавший, как и все американские политтехнологи, исключительно в интересах США, сколько ни собирал Янукович митинги за «Украину в Евросоюзе», всё равно восприятие оставалось неизменным: пророссийский. Его так воспринимали и в западных областях Украины (ставя ему это в вину), и в юго-восточных (приписывая в связи с этим незаслуженные заслуги, простите за каламбур). Это-то восприятие и погубило, вместе с прочими наивными воззрениями, антикиевское восстание в Харькове…

Восприятие политики — важнейшая вещь, поскольку политика публична, нуждается в зрителях, в их поддержке и оценке. Не согласны? Вспомнили о закулисье? Считаете, что именно оно-то и есть политика, а то, что показывают нам на сцене, всего лишь «отвлекалочка»? Возможно. Только вот о закулисье мы лишь догадываемся; а «отвлекалочку» видим. И легко заметить, как именно «отвлекалочка» оказывается значимой в периоды политических кризисов и баталий. Публичная политика, дорогие читатели, не просто ширма: на этой ширме ещё и начертано послание аудитории. Послание, по которому аудитория определяет своё отношение к самой ширме и к тому, что она скрывает. И если на ширме висит табличка «Не входить! Важное совещание!», публика смирно сидит и ждёт, когда совещание закончится. Если нарисован на ширме японский иероглиф, публика волнуется и с нетерпением ожидает раскрытия тайны. А если изображён простой и незатейливый, хотя и поражающий размерами хрен, то публика, пожалуй, и ширму снесёт, и то, что скрыто ею, разметает в разные стороны. Тут вам на ум опять может прийти Украина: дескать, а что ж публика там ширму-то не сносит? Ведь на кого ни глянь — сплошной же хрен!.. А вот это и есть показатель отсутствия современной политики на Украине сегодня. Там её попросту нет. Они ведь недаром провозгласили себя аграрной супердержавой — в полном соответствии с заветами феодализма. А феодальная политика — она непубличная, ей ширма ни к чему, взроптавших крепостных можно продать, а плебс всяческий — подавить подручными средствами. Другое дело — политика модерная, цивилизованная (в смысле городская), сегодняшняя, капиталистическая. В ней всё на «отвлекалочках» построено, политика без них не может, как бренды без маркетинга. Так что ширма — это, конечно, «отвлекалочка», но очень важная. И не менее важно восприятие этой ширмочки.

Это самое восприятие ориентируется на символы, разнообразные политические знаки, указывающие на некие значения. И оно, восприятие, может быть нормальным, может быть упрощённым, а может быть усложнённым. Клинически усложнённое восприятие символической стороны политики обычно приводит к таким обострениям, как конспирологическая зависимость. При подобной зависимости человек делает глобальные выводы из смены головного убора третьим спикером парламента. Нет, политические интриги, конечно, существуют, и многие политические знаки на них указывают, но конспирология — это, уж простите, диагноз, её лечить надо.

В случае российского массового политического сознания некоторую конспирологичность констатировать можно. Не клиническую, но всё-таки. Ну, любит российская публика (а какая не любит?) выискивать замаскированных врагов, разоблачать заговоры, обнаруживать сотрудничество нелюбимых политиков с потусторонними силами или хотя бы с Рокфеллером каким-нибудь. А знаменитая национальная забава — поиск инородцев в политических кругах? Плохо МИД работает — ясно, ведь Лавров-то армянин, в пользу Еревана шпионит. Хорошо МИД работает — ну, ясно, ведь Лавров-то армянин, а армянам с Россией ой как дружить надо. И как же без евреев, захвативших всю политику и влияющих «из неё» на гоев? Конспирология политического сознания нередко любопытным образом переплетается с уфологией и марвелизмом. Соотечественник, находящийся в острой фазе электорального возбуждения, вполне способен сообщить вам, что в Штатах приземлялось больше всего НЛО в мире, поэтому всех политиков там давно заменили андроиды с планеты Гугл-ёрс, которая, в свою очередь, собирается заменить в галактической структуре нашу родную Землю. Но мир, безусловно, спасёт наш родной супергерой (перечисляются фамилии), который видели — как на татами может? Вот то-то.

Вся эта конспирология вполне невинна, обостряется в строгом сезонном ритме и клинических форм не принимает. Поэтому в общем и целом восприятие символических аспектов политики в российском политическом сознании работает по простой схеме отождествления и персонификации. В результате вся политика отождествляется с личностями, а политическая власть — с одной личностью, с безоговорочным верховным лидером. Ещё раз подчеркну: так проще. И это, пожалуй, единственная причина, которая привела к формированию традиции персонификации власти в России.

Я понимаю, что кое-кто из вас немедленно построил ассоциации с излюбленной темой наших так называемых либералов: какой, дескать, беспробудно глупый и рабский народ достался России! Можете эти ассоциации смело разрушать: то, о чём пишу я, никак не характеризует уровень интеллекта и свободолюбия нашего народа. Да, вынужден огорчить господ либералов: русский народ, а равно и российские граждане — вовсе не тупые рабы, уж извините. Формирование упрощающих привычек, стереотипов — нормальный механизм работы сознания; если он не работает, вот тогда с сознанием что-то не так. Любое сознание стремится экономить усилия; и если в каких-то случаях эта экономия идёт во вред эффективности мышления, тогда и только тогда можно говорить о её ошибочности. А в случае с упрощением символического восприятия политики никакой ошибочности нет. Политические символы сложны для восприятия и при этом они не составляют для человека привычную с детства среду, как, например, культурные символы. В культуре мы все находимся с детства, воспринимаем её как естественное пространство своего обитания, и её символы нам, как правило, нет нужды ни истолковывать, ни понимать: мы их усваиваем на уровне предсознательных штампов. И реагируем на них как на простые сигналы. А с политическими символами эту операцию приходится проделывать сознательно, «в ручном режиме», что гораздо тяжелее. Вот мы и сводим все символические проявления к одному: к личности.

Зато уж эту личность мы наделяем всей полнотой символической власти. Она в нашем сознании с властью срастается. Становится всесильной, всевластной, вселенской. Ну, а там уже от обстоятельств зависит: либо вселенски злой, либо вселенски доброй. Вот вселенски противоречивой она быть не может, иначе символ становится слишком сложным для восприятия. Диалектическим. Поэтому или так, или этак, или добрый, или злой. Если вы сейчас намереваетесь мне гневно возразить, приведя в пример самих себя как обладателей безусловно глубокого аналитического ума и способности к многослойному восприятию символических аспектов политики, не торопитесь. Я ведь и не говорю, что все так воспринимают лидера. Или что каждый так воспринимает. Нет, социальное сознание не сводится к сумме отдельных сознаний, оно работает как самостоятельная единица. Я могу сам по себе рассуждать о политическом лидере с учётом его противоречивости. Но если мне нужно будет выразить своё мнение в рамках общественного, то есть проявить себя как носителя в том числе общественного сознания, — то я присоединюсь к какой-либо из типичных позиций. Не присоединится к ним меньшинство — исчезающее меньшинство, а оно, как известно, ничего не определяет. Если, конечно, это не ЛГБТ-меньшинство: тут возможны варианты (оно у нас сегодня многое определяет).

Видите, как долго и путано мне пришлось объяснять, как и зачем социальное сознание упрощает восприятие символических аспектов политики и власти? Это потому, что они очень уж сложные, эти политические символы. А символическое восприятие власти — особенно. Чтобы вырваться из этого многословного объяснения, напишу кое-что собственно о власти. Дело в том, что между политикой и властью есть определённая разница. Я сейчас не о философском или политологическом смысле, нет. Я снова о восприятии. Так вот, политику мы воспринимаем в первую очередь как особую деятельность. Что значит особую? Значит, отличающуюся от нормальной человеческой работы и от нормальных профессий. Это, кстати, любопытный момент: соотношение политики и профессии, я ещё к нему вернусь. А пока давайте с властью немного разберёмся. Итак, политика в нашем восприятии — отдельная сфера деятельности, занятие, дело… бизнес, если угодно, да-да. Недаром мы так легко отождествляем политику и бизнес, верно? Не возникает никакого дискомфорта, даже языкового. Фактического дискомфорта тоже не возникает, потому что политика — это таки бизнес. И это, кстати, очень скверно, потому что бизнесом она быть не должна, иначе не сможет выполнять свои функции… но об этом после.

А попробуйте сказать «власть — это бизнес». Режет слух, правда? И язык неохотно поворачивается. Что-то не так на уровне ощущений. И ваши ощущения вас не обманывают. Дело в том, что власть — это не сфера деятельности, это не занятие. Это отношения и ресурсы. Самые разные ресурсы — от силы до информации. А вот отношения вполне конкретные: отношения несимметричного взаимодействия. Власть не сводится к господству и подчинению, хотя часто включает их в себя и даже вертится вокруг них. Власть — это взаимоотношения, которые могут принимать и форму принуждения, и форму обмена, и форму патронажа, и форму экспертной услуги. Но природа власти — отдельный сложнейший вопрос, а для меня сейчас главное, что власть не ограничивается политикой. Она существует как внутри политики, так и за её пределами. И власть, безусловно, существовала до возникновения политики. То, что политика — не вечна, думаю, понятно без лишних объяснений. Как бы ни объясняли политику — как макроуправление или как организацию и разрешение конфликтов, — в любом случае она возникает далеко не одновременно с обществом. Для возникновения политики общество должно достичь определённого уровня даже не развития, а сложности. В нём, в обществе, должно появиться разделение, возникнуть устойчивые группы и расколы между ними, должно сформироваться неравенство. И вот для управления неравенством возникает политика. А основным инструментом, стержнем политики становится власть.

Сама же власть существует везде: и в религии, и в семье, и в любых повседневных отношениях. Конечно, в политике она принимает особую, устойчивую и организованную форму. Но и за пределами политики власть проявляется везде, где есть неравные позиции. И либо закрепляет их, поддерживает, либо, наоборот, приводит к уравнивающему состоянию. Взаимоотношения власти связаны с осуществлением воли одной стороны и принятием этой воли другой стороной. Причём принятие, обратите внимание, может быть как вынужденным, так и вполне добровольным. Вы ведь добровольно подчиняетесь тем законам, которые считаете разумными? И не только из страха наказания? По крайней мере я — да. Ожидая на переходе зелёного сигнала светофора, я это делаю не потому, что штрафа опасаюсь, и даже не потому, что боюсь переходить на красный сигнал и это опасно для жизни. Я просто представляю себе, какие последствия может повлечь нарушение этого простенького правила — и для меня, и для многих других людей. И считаю, что эти последствия не стоят сомнительной экономии тридцати секунд. Или другой пример: вспомните, как вы вели себя в школе на уроках. На каких-то бесились и всячески мешали учителю делать вид, что он делает свою работу. Он вам: «Двойку поставлю», а вы ему: «Да пожалуйста». Он вам: «Выгоню», а вы: «Да мне как раз пора». Что, не было? Да ладно, не скромничайте, любой мыслящий ребёнок должен был хулиганить хотя бы на одном из учебных предметов. А вот на другом уроке вы и сидели тихонько, и учителя слушали, и даже, страшно сказать, конспект вели. Почему? Потому что урок нравился, учителя уважали. Вот вам, смотрите, два основания власти, которые с принуждением не связаны: интерес и уважение. Благодаря им принуждения нет, а власть — есть. Именно поэтому она везде и проявляет себя, эта власть, что может опереться (даже одновременно) на самые разные основания, в том числе на договор, на который опирается власть демократическая.

Итак, политику мы воспринимаем как занятие, а власть — как отношения и связанные с ними ресурсы. Причём наиболее очевидными для нас ресурсами являются… личные качества властителя. Человека, обладающего властью. Кстати, задумайтесь на досуге, почему мы в разных случаях используем разные слова: «обладающий властью», «наделённый властью», «облечённый властью». Это ведь не случайно; язык достаточно строго нами управляет — да-да, именно он нами, а не мы им. Вам может казаться, что это вы выбираете один из разных синонимов, а на деле это он, синоним, втискивается в вашу речь. Был такой великий швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр, хорошо об этом деле всё объяснял. Да и последователи его, структуралисты, тоже молодцы, хотя и путаники. Вот присмотритесь: «обладающий властью» — это ведь тавтология, верно? Это то же, что сказать: «владеющий властью», масло масляное. А на деле нет, потому что слово «власть» в русском языке (и в сознании всех, для кого этот язык родной) давным-давно ушло от своего корня. Содержательно ушло. Власть — это вовсе не признак «владения», «собственности», как это было изначально. Поэтому ею самой можно обладать, владеть. Это возможно, если именно вы определяете, каким быть отношениям, в которых проявляется власть. Если вы их контролируете.

А вот в украинском языке «власть» — это «влада», а собственность — «власнисть». Властный в украинском — «владный», а собственный — «власный». Разница несущественная, и корень один. Видите, там этого отделения «власти» от «собственности» не произошло, там для «собственности» другого, «неполитического» слова не возникло. Почему? В немалой степени потому, что украинский язык не использовался для описания и оформления политики настолько сложной, чтобы власть в ней нельзя было свести к собственности. Архаичное, аграрное управление, отношения помещика с крепостными — это пожалуйста, тут в украинском языке (который тогда, в докапиталистические времена, ещё не отделился от русского) есть «влада» в сугубо феодальном понимании, напрямую связанная с «власнистью». Есть собственность — есть власть, здравствуй, феодал. А вот собственности, характерной для общества промышленного, индустриального, капиталистического, в украинском языке нет. Не нужна она в нём, поскольку в индустриальное общество украинский язык пришёл не сам, а был приведён за ручку развитым братиком, русским языком.

Вернёмся к нашему властителю. Он в российском политическом сознании в равной степени и «обладает» властью, и «наделён» ею. Одновременно. Становившиеся князьями военачальники брали власть в собственность благодаря своим победам как над врагами, так и над соперниками. Но в то же время этой властью их наделяли те, кто признавал их победы наибольшими по сравнению со всеми остальными. В обществе с организованной религией царь продолжал «обладать» властью по династическому статусу, по традиции — и «наделялся» ею богом. Помазанник и т. д. Наконец, после революции и потом в СССР властитель «брал» власть в партийной конкуренции, но и «наделялся» ею советским народом. Сначала — реально наделялся, потом — формально, но наделялся. И эта двойственность сыграла большую роль в том, что символическим аспектам власти, упрощённым и сведённым до одной-единственной личности, стали придавать большое значение. Я бы даже сказал — избыточное.

Объясню свою мысль. Сначала мы сводим всю власть к одному человеку. Да, на уровне символов, но этот нюанс мы легко забываем в нужных обстоятельствах. Итак, свели всё многообразие политики, все воплощения власти к персоне — и остановились на этом? Вовсе нет. Потому что теперь этот один всеохватный символ мы начинаем нагружать всем, чем вообще можно нагрузить символ. Ожиданиями. Претензиями. Требованиями. Ответственностью. Одобрением и осуждением. Абсолютно всем, что можно связать с властью.

Но только всё это мы «вешаем» не на реальную власть со всеми её средствами и возможностями. Не на сеть институтов, организаций, структур, не на партийные, силовые и судебные органы. Только на один символ. На личность-символ — или симво-личность, если вам по душе каламбуры. Соответственно, роль этой симво-личности на символическом уровне политики, в символических аспектах осуществления власти возрастает до предела. Становится, без преувеличения, главной ролью. Зачастую помимо воли самой личности: ведь когда на вершине нашего политического Эльбруса оказывается человек толковый (при всём моём скепсисе не такая уж это и редкость), он легко обнаруживает замаскированную ловушку. Нагружают всем подряд кого? Симво-личность, личность-символ. А вопрошают и карают в случае чего личность вполне конкретную и реальную. Такая вот символическая диалектика, чувствительно угрожающая отнюдь не символическому здоровью. И с одной стороны, симво-личности приписываются все заслуги политического руководства, если таковые имеются. В «петровской» России если кого мы и считаем «молодцом», так самого Петра; Великая у нас, опять же, Екатерина; в «сталинском» СССР главный спаситель Сталин и т. д. Все, кто подавал симво-личностям идеи, разрабатывал их и воплощал, остаются в тени, на периферии массового восприятия или по крайней мере рассматриваются как «приложение» к гению и отцу народов.

Но, с другой стороны, все шишки и проклятия за управление неэффективное, за неудачи и провалы также сыплются на одну-единственную симво-личность. И в результате Российскую империю теряет и разваливает лично Николай Второй со своим Распутиным, а в зловещем 37-м Сталин едва ли не собственноручно пытает и репрессирует миллионы жертв. Если симво-личность нужно оправдать, тогда приходит на помощь шаблон «доброго царя и злых бояр»: радетель-заботник ничего не знал о коварстве злонамеренного окружения, а то он бы им!.. Но оправдывают правителя на самом-то деле гораздо реже, чем наоборот: случаи, подобные царебожию некоторых неофитов российского гражданства, представляются клиническими и, соответственно, исключительными. А вот повесить на лидера всех собак за то, что он не оправдал изначально неправдоподобные ожидания, — это в порядке вещей. В лидеры не так часто приходят или выталкиваются совсем уж безмозглые люди; граждан соображающих среди них гораздо больше. И пусть того же Брежнева сверхинтеллектуалом не назовёшь, однако же и не дурак он был. И, будучи недураком, прекрасно понимал, чем грозит ему превращение в симво-личность, во что выльется навязываемое слияние «дорогого Леонида Ильича» с политикой и властью во всём их многообразии. Почему и отбивался от продолжения единоличного символизирования советской власти в меру здоровья. Отбивался, да не отбился: Политбюро настояло.

И тут я вплотную подошёл к одному из наиболее острых вопросов. С восприятием символического уровня политики и власти мы с вами более-менее разобрались. Но это ведь касается только аудитории, так сказать, народонаселения. Именно об этом шла речь. Тогда как политика складывается не только и не столько в соответствии с представлениями о ней народа или с политическим поведением масс. Конечно, известны исключения, в том числе и в нашей истории, однако если говорить в целом, то народ скорее реагирует на политические сигналы, причём часто именно так, как того ожидают… Кто? Кто ожидает? Кто формирует эти сигналы, кто направляет их народу с расчётом на вполне конкретную реакцию?

Обычно их называют «элиты». Подразумевая под этим некий перечень групп, обладающих определяющим влиянием на политику. А во многих случаях — практически полным контролем. Полный контроль не достигается элитами только потому, что они друг с другом не мирятся, конкурируют. То есть, попросту говоря, то и дело норовят вцепиться друг дружке в глотки и схарчить, потому что ворон ворону, конечно, глаз не выклюет, но вот отпихнуть от выклёвывания постороннего деликатесного глаза — это пожалуйста. Помните, чуть выше я упоминал «закулисье» и писал, что ширма, то есть публичная, показная политика, тоже очень важна? Вот именно: тоже. Даже в театре судьбу спектакля во многом решает закулисье, хотя и аплодисменты, и недовольный свист адресуются и достаются сценическим исполнителям. Говорят, без публики не может быть спектакля, но ведь это не так: сегодня публика есть, завтра нет, а спектакль всё равно идёт. А вот без актёров и особенно без закулисья никакого спектакля точно не будет.

Безусловно, театральная аналогия не является ни точной, ни полной, как, впрочем, и большинство аналогий. Но она неплохо иллюстрирует значимость того, что скрыто от глаз постороннего наблюдателя. Народ остаётся именно посторонним наблюдателем в политике, за исключением кризисных ситуаций, когда вся политика определяется действиями волнующихся масс, и ситуаций электоральных, когда мнением и восприятием народа внезапно начинают интересоваться тучи моих коллег-политтехнологов. И даже на выборах влияние собственно голосования политики стараются свести к минимуму. Как политтехнолог я вообще обязан высказать сомнения в том, что сегодняшние электоральные технологии в руках политических сил и СМИ оставляют хоть какой-то шанс избирателям повлиять на политический процесс. Полностью отрицать ничего не возьмусь, поскольку есть исключения, но в целом электоральное поведение, голосование — это вполне управляемый процесс, по крайней мере со второй половины XX века. Так что даже в электоральных ситуациях значимость народного участия остаётся номинальной. Это позволяет в некотором смысле считать любую электоральную демократию антинародной, без всяких преувеличений.

Однако само слово «закулисье» в политическом и околополитическом языке сыграло не очень хорошую роль. Именно оно породило целый ворох конспирологических теорий, которые сегодня туманят сознание миллионов. И отвлекают от осознания реальных политических проблем, от признания ответственными за происходящее не каких-то там масонов и прочих рокфеллеров, а «своих, родных» политиков, политиканов и политиканчиков. Конспирологические теории все как одна вращаются вокруг различных версий мирового правительства, которое так и называют частенько: мировая закулиса. Словечко получается смешное, хорошее имечко, например, для дочери лисы Алисы из «Буратино»; но на мышление все эти теории заговора действуют удручающим образом.

Если охарактеризовать политическую конспирологию в целом, то схема очень проста: существует некое единство мировых правителей (разные группы, ордена, ложи, клубы, корпорации и т. д.), которое управляет миром сообразно собственной пользе и обогащению. Чаще всего в мировое правительство зачисляют сверхбогатеев из древнебуржуйских династий — Рокфеллеры, Ротшильды и т. п., — а также иллюминатов и масонов. Иллюминаты — это такой оккультистский орден, очень забавный, потому что в переводе означает «просвещённые», а на деле все организации и группы, принимавшие это название, были страшными мракобесами религиозного и псевдорелигиозного толка. Но звучит-то, звучит как: иллюминаты! Захватывающе! Сочетание «тайны» и стремления на всех влиять (которое у иллюминатов было скорее педагогическим, нежели конспирологическим) сделало иллюминатов любимцами конспирологов всех мастей. Куда, кстати, более популярными, чем масоны. Масоны — это уже наше любимое кушанье, российское: на Западе масонские ложи — это просто современные клоунские версии архаичных рыцарских орденов (тамплиеров, розенкрейцеров, иоаннитов и т. д.). Они невероятно комичные, настоящие масоны, и больше всего напоминают юных толкинистов, инсценирующих «Хоббита» или «Нарнию» с теми же целями, с которыми мы в детстве в войнушку играли. У масонов полно ритуалов, есть свой «тайный» язык — как в любой подростковой субкультуре. Знаете, люди, которые не до конца вырастают из детства, либо начинают писать графоманское фэнтези, либо создают какое-нибудь эзотерическое общество — если не «полой Земли», так каких-нибудь «любителей Рериха». Вот и масоны — такая же комедия возрастной рассинхронизации, о чём на Западе большинство прекрасно знает. Комичность серьёзного представления о масонстве блестяще показал в «Козлёнке с молоком» Юрий Поляков: «— Что это за масоны такие? — спросил Витёк. — Как бы это тебе попонятнее объяснить, — начал я. — В двух словах не скажешь. Есть много версий, написаны десятки книг… Но если всё-таки в двух словах, это такое тайное общество… — Какое же оно на хрен тайное, если о нём десятки книг написаны?»

Да, вот такое вот «тайное». Но у нас к масонам добавили магическую приставку «жидо-» — и всё сразу стало очень серьёзно. Эту приставку всегда добавляют для пущей серьёзности. Вот даже «жидобольшевиков» придумали, чтобы злодейства ленинизма подчеркнуть. Смешно? Конечно, смешно, но попробуйте-ка заявить, что сионистский заговор, «Протоколы сионских мудрецов» и козни жидомасонов — это всё бред. Да вас распнут немедленно. А между тем это всё и есть плохо организованный навязчивый бред, начиная с бездарной фальшивки с громким названием «Протоколы» (ага, план Даллеса ещё вспомните) и заканчивая самим существованием неких жидомасонов.

Впрочем, Рокфеллеры-то с Ротшильдами существуют, это факт. Так что же, спросите вы, они никак не влияют на судьбы мира? Влияют, и ещё как! Только без всяких тайных лож, а вполне открыто, используя свои капиталы для поддержки или блокирования успехов тех или иных политических сил. Нужно ли Рокфеллерам прятаться для того, чтобы это делать? Да чего бы это вдруг! Ограничивается ли набор «влиятелей» представителями одной национальности, страны или, например, профессии? Да никогда. Гейтс хоть и Билл, но вовсе не еврей, равно как и династия Бушей, тоже вполне влиятельных в мировых масштабах; арабские шейхи проживают не в США, а профессии вовсе не имеют. Их объединяющее качество — это богатство, которое становится основой для разнообразных связей… а вот связи уже позволяют влиять на мир. Многие из «влиятелей» объединяются в разнообразные клубы, о которых потом с наслаждением пишут журналисты. Клубы эти вполне реальны, и многие из них действительно разрабатывают и пытаются воплощать глобальные управленческие системы, но до «тайного мирового правительства» им очень далеко, да и не нужно. Как только возникнет чисто техническая возможность создать мировое правительство, «влиятели» немедленно его создадут и вполне открыто. Им и сейчас нечего скрываться, просто общаются они лишь со «своим уровнем». И если Рокфеллер обедает не менее чем с Рокфеллером, то отчего ж ему в клуб приглашать каких-нибудь наших диванных или даже телевизионных «экспертов»? А они, «эксперты», делают из этого далеко идущие выводы. Этакий разговор Иван Иваныча с Василь Васильичем: «— А что, любезнейший Василь Васильич, были ль вы давеча на ужине в Бильдербергском-то клубе? — Нет, милейший Иван Иваныч, как-то не довелось. — Как же это; да неужто Рокфеллер вас не пригласил? — Да вот, не соизволил, батенька. — Что тут скажешь… да ить это он неспроста, шельмец, неспроста! Не иначе как тайну какую измыслил, прохиндей!»

Вот такая цена всем этим «тайным правительствам» и жидофранкомасонам. Поэтому термин «закулиса» я недолюбливаю, хоть и признаю его удобство. Тут уж следует скорее говорить о «мировом сверхобществе», как называл его Александр Зиновьев. В его представлении никакого специального малочисленного тайного контролирующего органа нет и не может быть, а вся суть мирового управления сводится к тому, что мировую судьбу решает достаточно небольшой процент человечества — несколько миллионов. И для того, чтобы эту судьбу определять, им нет нужды ни собираться вместе, ни даже советоваться: глобальный капитализм даёт им достаточно «дистанционных» инструментов осуществления своего влияния, например манипуляции информационным фоном, массовым сознанием и т. д. Эти миллионы можно рассматривать как прообраз «золотого миллиарда», но в любом случае их видно, и слово «закулиса» к ним не подходит. Тем не менее словечко «элиты» я тоже очень не люблю. Особенно применительно к политическим кругам (хотя когда начинают говорить о «творческой элите» или «деловой элите», меня начинает подташнивать). Дело в том, что у этого термина нехорошая история. В современных политических науках ему приписывают содержание скорее нейтральное: элитами называются группы, которые в своей социальной сфере или в масштабах всего общества занимают высшую позицию в иерархии. Находятся наверху. Это так называемое «фактическое» понимание элит: вы наверху — вы элита. Не потому, что чем-то содержательно отличаетесь от остальных, а просто по факту. Иногда ещё говорят о «функциональном» понимании элит: дескать, те, кто выполняет управленческие или ориентирующие функции в конкретной социальной сфере, и называются элитой. Будет кто-то другой эти функции выполнять — будут его к элите причислять.

Всё это, конечно, хорошо. Но исторический хвост термина «элиты» легко обнаруживается в его этимологии. Как ни крутите, как ни пытайтесь объяснить заново, а «элиты» — это «лучшие». Именно это обозначает слово «элиты» — лучших или избранных. И именно в таком качестве оно использовалось долгое-долгое время в политике и политических науках. А в начале XX века этот термин стал центральным в целом, простите, научном течении! Течение так и называлось: «теория элит» и буйным цветом расцветало на благодатной итальянской почве. Думаю, любого человека, хотя бы поверхностно знающего политическую историю XX века, это вовсе не удивит. Троица наиболее известных «элитистов» — Вильфредо Парето, Гаэтано Моска и Роберт Михельс — увлечённо подводила многословную базу под простую и отнюдь не новую идею: в обществе лишь небольшой процент избранных способен управлять и заниматься политикой, а удел масс — подчиняться, подчиняться и подчиняться. Элита — это буквально «лучшие люди общества», наиболее достойные и единственные заслуживающие стоять у руля. Так что никакой демократии, никаких выборов, никаких советов и комитетов, никаких партий. Михельс, которого Ленин заслуженно обзывал болтливым и поверхностным, вывел целую схему, согласно которой демократические партии просто не могут не превратиться в олигархические, поэтому нужно заменить их простым фашистским единством…

В общем, весёлые ребята были «элитисты», находка для Муссолини и Франко, да Гитлеру было что почерпнуть в их «трудах». Для меня же главное, что с того времени слово «элиты» вызывает однозначные ассоциации с «лучшими». И мне совершенно не нравится, что мы так легко награждаем этим позитивным лейблом людей, забирающихся на политические высоты. Думаю, не нужно объяснять, что забраться на них легко можно без каких-либо выдающихся позитивных качеств. Может быть, даже наоборот: позитивные качества будут мешать. Ну, совесть, например. Совестливый политик — это даже не смешно. А честный? Ой, всё. Ну а, допустим, умный? Так ли уж много вы знаете умных политиков? Я — мало. Зато глупых знаю — ого-го! На пять парламентов хватит! И что, вот этих вот прощелыг и чинуш именовать «элитой»? Нет уж, простите, это явный перебор.

Это не из вредности. Просто не нужно забывать, что язык создаёт для человека картину действительности. Если называть жуликов и лгунов «элитой», то рано или поздно действительно начнёшь их считать «лучшими». И на все варианты смены правящих физиономий будешь отвечать: «Да вы что, лучше-то никого нет!» Я предпочитаю считать политику необходимым злом и при этом не вижу необходимости грести всех политиков под одну гребёнку, особенно позитивную. Да что там политика: я не соглашусь называть элитой даже академиков в Академии наук, потому что среди них есть обычные чиновники и карьеристы от науки. Я в принципе против использования этого словечка для обозначения каких бы то ни было социальных групп. А то потом начинаются все эти «художественные элиты», которые считают себя неподвластными уголовным законам; «дипломатические элиты», демонстративно презирающие собственную родину; «спортивные элиты», думающие исключительно о двух «б» — бабле и бухле (о третьем «б» в книгах писать нельзя, если ты не Нобелевский лауреат).

Поэтому вместо слова «элиты» я буду стараться писать «группы влияния». Или «влиятели», как уже писал выше. Если же проскочат у меня в тексте «элиты», то вы знайте: в это словечко я вкладываю ещё больше издёвки, чем во «влиятелей». И если кавычки у «влиятелей» обусловлены тем, что такого слова просто нет в русском языке, то кавычки «элит» содержательны и означают, что элитность их — мнимая. И в названии главы словечко это, безусловно, подразумевает кавычки.

В первых двух главах я уже писал об особенностях российской государственности и о предшественниках Владимира Владимировича Путина. Не буду сейчас повторять всё сказанное о Борисе Ельцине. Остановлюсь только на символическом аспекте его властвования: на восприятии Ельцина народом и на том, какую символическую нагрузку возлагали на него группы влияния.

Борис Николаевич Ельцин на старте своей политической карьеры и к завершению второго президентского срока воспринимался, безусловно, по-разному. Но сказать, что различия были кардинальными, вряд ли возможно. Ещё будучи советским функционером Ельцин пил. И это его качество для символического восприятия было определяющим. Даже не само качество, а то, как он себя вёл, напившись. Ведь пьяные не все ведут себя одинаково: кто-то, дойдя до кондиции, мирно засыпает, кто-то песни поёт, кто-то в драку лезет, а кто-то просто самодурствует в зависимости от обстоятельств. Вот Ельцина воспринимали не просто как алкоголика, а именно как самодура. И это самодурство переносили на весь его политический стиль. Говорят же, что алкоголь просто усиливает стержневые черты человека, пробуждает их, но вовсе не порождает. Поэтому самодурство Ельцина было главным символом российской политической власти в течение девяностых годов. Когда он начинал, он был самодуром целеустремлённым, рвущимся к власти. Таким его и воспринимали. В одной из повестей упомянутого выше Юрия Полякова партийный деятель, несомненно, воплощающий Ельцина, носит кличку «БМП». По инициалам, но и по характеру — поскольку прёт напролом. Пока Ельцин только боролся за власть, эту его самодурную напористость воспринимали как свое временную альтернативу мягкотелости Горбачёва; когда Ельцин в борьбе победил, он стал просто самодуром.

Сам себе он казался самодуром царственным. Собственно, это и была природа его самодурства: Ельцин страстно хотел быть царём, но ни о каких иных качествах царствующей особы, кроме очевидного самодержавного самодурства, не подозревал. Самодурство же полагал обязательным: а иначе как понять, что перед тобой самодержец? Народ же воспринимал это самодурство как признак абсолютной неспособности себя контролировать. И эту неспособность переносил на всю российскую политику. Символом всей российской политики, самой российской власти была бесконтрольность. Пьяная, разухабистая бесконтрольность, выражавшаяся криминальным беспределом внутри страны и всевозможными нарушениями протокола за её пределами. Там из самолёта не вышел, тут перед студентами в пляс пустился — у зарубежных наблюдателей это создавало ожидаемое впечатление этакой типичной русской гулянки с медведем. А изнутри за пьянкой без труда видели типичную для любого самодура готовность пустить всю страну на поток и разграбление, лишь бы подтвердить безграничность своей власти.

Я очень хорошо помню, как воспринимали всё это безобразие мы, жители бывших союзных республик. На Украине тогда ещё абсолютно все смотрели на Россию как на свою страну. Москву считали «главной столицей» — как раньше. Только вот наше восприятие всего происходящего в Москве и в России было обострённым. Ведь мы уже были оторваны от «главной столицы», и хотя это ещё не проявлялось так масштабно, как проявляется сегодня (такого и представить себе никто не мог), но уже ныло сердце, уже щемило в груди. И было совершенно невозможно смотреть на этот грандиозный символический позор. Пожалуй, мы, русские на Украине, даже раньше осознали, что Ельцин символизирует собой позор и поражение всей страны. В России многие ещё были склонны отмахиваться от «всей этой ерунды», от всех этих выходок и бесконтрольности, а мы уже видели катастрофу, потому что смотрели, хоть и вынужденно, со стороны.

Итак, народ воспринимал российскую политику и власть в лице Ельцина как абсолютную бесконтрольность. И ровно такой смысл вкладывали в Ельцина как в символ «влиятели». Им было ой как на руку формирование образа политики по шаблону позднего Брежнева — с тем лишь отличием, что поздний Брежнев хоть и не контролировал в СССР почти ничего, но был не злым, да и самодуром не был. Ельцин как символ бесконтрольности и беспомощности власти позволял группам влияния исключить какую бы то ни было опасность, угрозу в свой адрес. С одной стороны, они могли делать всё что угодно, останавливать их было некому. С другой стороны, пьяный самодур при власти, сосредоточенный исключительно на своём мнимом самодержавии, внедрял в массовое сознание мысль об отсутствии способов ограничить, обуздать «влиятелей». Они представлялись всесильными на таком беспомощном фоне.

Огромная проблема для массового сознания и народной психики заключалась в том, что не только для Запада Россия ассоциировалась с бесконтрольным и беспомощным самодуром-алкашом. По характерной для нас традиции такая ассоциация работала и внутри страны. В течение правления Ельцина россияне и сами стали воспринимать Россию как ни на что не способную, бесконтрольную и склонную к озверению алкашку. Ни на что не годную и доживающую свой век абы как. Развязывающую войну в собственной квартире, лишь бы не делать в ней генеральную уборку. Расстрел парламента в 1993 году, Первая чеченская война, предательство Югославии — это всё воспринималось как проявление всё той же бесконтрольности, так ярко символизированной Борисом Ельциным. На символическом уровне российская политика и российская власть были совершенно опустошены; общественное сознание прочно связало их с бесконтрольным пьянчужкой.

Почему это было выгодно так называемым «элитам»? Потому что в российской истории взаимоотношения народа и власти почти всегда были очень сложны, но в ней нет того жёсткого и однозначного противопоставления народа и власти, общества и государства, которое является традиционным для стран Запада. Вспомните знаменитое словосочетание «гражданское общество». На Западе это словосочетание всеми, кроме, может быть, Маркса, понималось исключительно в одном значении: как общество «свободных индивидов» (будто такие бывают), противостоящее экспансии государства. Вот оно, жёсткое противопоставление; такое же противопоставление там существует по линии «народ — власть».

У нас такого жёсткого противопоставления нет. Вполне объяснимая неприязнь к начальникам — это да, без этого никуда. А вот такой экзистенциальной вражды народа с властью нет, несмотря на регулярные всплески закономерной противогосударственной активности — то в лице Разина, то в лице Пугачёва, а уж в XVIII–XIX веках так и вовсе во многих лицах. Однако на то они и всплески, чтобы выбиваться из закономерности. Закономерность же в том, что с властью народ чаще готов был мириться, а ежели что — так и заступничества попросить. У верховной, разумеется, власти. Против произвола какой-нибудь жадной или злобной мелкоты, с которой самим справиться никак невозможно. На Западе это называют презрительным словом «патернализм»; и хотя, например, в тех же США реальный патернализм развит исключительно сильно, на официальном уровне там, как и в Европе, его расценивают как совершенно архаичное и недемократичное свойство общественного сознания.

Ясное дело: «влиятелям», которые как раз в девяностых трансформировались в олигархов, не нужна была власть, способная за кого-либо заступиться. Или хотя бы создающая впечатление такой. Говоря просто, группам влияния, «элитам» было необходимо, чтобы никто даже в мыслях не допустил, что к власти можно обратиться за защитой или что власть может всерьёз возглавить какие-либо народные действия. Надежды на власть быть не должно; государственная забота о народе — вещь вредная и недопустимая, поскольку мешает олигархам растаскивать это самое государство по кусочкам в свои кладовые.

Поэтому Ельцин был идеальным символом власти с точки зрения групп влияния. Он и им не мешал, и народ от власти и политики отпугивал. И по всем законам политического манипулирования на смену ему должен был прийти если не в точности такой же, то близкий по бесконтрольности, беспомощности и безнадёжности персонаж. Должна была прийти в буквальном смысле «ельцинская креатура», созданная если не самим Ельциным, то по его символическому подобию. Не один в один — нельзя было дублировать алкоголика алкоголиком, ведь необходимо было хотя бы для порядка выборы провести, — но с тем же признаком бесконтрольности.

Пришёл Путин. То есть его привели — как показали, по крайней мере, всей стране. С самого начала появления Путина на политической сцене в качестве премьер-министра и преемника Ельцина СМИ под чутким руководством Бориса Березовского акцентировали внимание на привычке Путина быть на вторых ролях. Правда, из всех вторых ролей упоминалась почему-то лишь одна — при Собчаке. Но как обобщающая. Дескать, вот есть такой тихий, не очень заметный чиновник с хорошим профессиональным прошлым — как в КГБ, так и в демократической политике. Вежливый, аккуратный, полная внешняя противоположность Ельцину, но… И тут подключались мастера манипулирования. Из Путина делали символ серости, пустоты. Всеми силами демонстрировали, какой он никакой. Клерк — вот каким изображали Путина ещё до его президентства. Продолжили изображать таким же и сразу после избрания. Достаточно вспомнить трагедию подводной лодки «Курск», к которой я ещё вернусь. Журналисты ясно показали неспособность нового президента справляться с серьёзными проблемами, реагировать на вызовы, как говорят сегодня. В обществе стало формироваться недоумение, грозящее разочарованием: опять у власти ничтожество. Ничего не поменялось. Нет надежды у России — вздыхали граждане. А олигархи-«влиятели» довольно потирали ручки: всё идёт как надо, полезно-бесконтрольный Ельцин заменён полезно-незначительным Путиным.

О том, как Путин опроверг все «ожидания» олигархов, выйдя из-под прямого контроля «влиятелей», я расскажу в следующих главах. А здесь отмечу главную «символическую» ошибку тех, кто, как они думали, «ставил» Путина на властвование. Они усиленно лепили из него преемника Ельцина — и в этом Путин полностью соответствует их программе. Я терпеть не могу Ельцина, поэтому, сами понимаете, не считаю, к сожалению, что пишу сейчас о Владимире Владимировиче что-то хорошее. Но объективно необходимо признать: Путин ни разу не позволил себе малейшего негативного высказывания о Ельцине. Он создал Ельцину все необходимые условия на пенсии, остался благодарен и памятлив после ельцинской смерти. И хотя я не питаю к Ельцину ни малейшего уважения, такое поведение Путина осуждать не могу. Это хорошо выглядело, это контрастировало с неприятным нашим обычаем валить всё на предшественников. Это выгодно отличало Путина от Хрущёва и от самого Ельцина.

Но это единственное, в чём Путин оправдал ставку групп влияния. В остальном — и в самом главном — они просчитались. Им нужен был новый номинальный лидер, которым они, «элиты», могли бы вертеть в своё удовольствие. Однако их ошибка заключалась в том, что, как и массы, они возложили на Путина полный символический груз. То есть он должен был в продолжение ельцинской модели олицетворять собой абсолютно всю российскую политику, воплощать всю российскую власть и символизировать её бесконтрольность и беспомощность. А Путин принял этот символический груз; взял на себя олицетворение всей российской политики и власти… и обработал его. Обработал этот груз осознанно и критически. Оставил за собой полноту символического отождествления (то есть принял модель «я = власть»), но пересмотрел его содержательную составляющую. Попросту отказавшись от шаблона бесконтрольности и беспомощности. Не сразу, не с первых дней, но Путин всё же вышел на противоположный смысл символического отождествления и фактически заявил «элитам»: я — власть, а вы — нет. И раз я власть, то я буду всё контролировать и буду всем править, как и положено власти. А вы — не будете, потому что вам не положено.

Именно с этого начиналась путинская эпоха российской жизни. Именно с этого началось то, что достаточно быстро назвали «поднятием с колен». Не помню кто, но кто-то из литераторов сказал тогда: ну наконец-то пришло время компенсировать десять лет государственного унижения! Это очень точные слова: Ельцин символизировал государственное унижение, Путин — возрождение государственного достоинства. Причём, подчёркиваю, именно на символическом уровне. Это было особенно важно — вернуть поддержку народа, вернуть народу чувство своей страны и своего государства. Для этого было необходимо показать гражданам: вот оно, государство. Оно живёт. Оно больше не намерено предавать ни вас, ни своих друзей. Оно не намерено выпадать пьяным из самолёта; оно не намерено устраивать клоунаду на предвыборной сцене. Оно вернулось, чтобы править.

Путин ответил на противопоставление власти и народа, которое пытались закрепить «элиты», другим противопоставлением: страны и олигархов. При этом власть недвусмысленно становилась на сторону страны, а олигархов и прочих «влиятелей» ставила перед несложным выбором. Либо вы — с властью и страной, и тогда мы разрешаем вам оставаться олигархами. Либо вы — против страны и власти, и тогда будьте любезны, пожалуйте на деолигархизацию. Прямому олигархическому управлению в новой России не бывать. «Ельцинская креатура» начала выполнять программу спасения России от Ельцина.

 

Глава 2

Как Путин становился Путиным

Один мой хороший друг, имя которого я не буду называть в целях его безопасности (он остался на Украине), когда-то придумал каламбур: «В мероприятии принимал участие Леонид Ильич Брежнев, уже тогда бывший Леонидом Ильичом Брежневым». Так вот, когда Путин начинал свой политический путь на высшем уровне, премьером, а после и. о. президента, он ещё не был Путиным. И Владимиром Владимировичем он ещё не был, даже первое время после избрания. Это вообще большая редкость, когда политик со старта начинает «быть собой», то есть действовать в политике так же, как спустя годы уже в статусе состоявшейся политической фигуры. Такое совпадение начальной точки отсчёта со зрелым периодом обычно обеспечивается технологически. Знаете, какие политики остаются неизменными в течение своей карьеры? Какие политики умудряются «сразу заявить о себе» и явить аудитории тот самый образ, с которым и придут к вершине своей публичной политической деятельности? Отвечаю: те, на кого этот образ надевают, как костюмчик, политтехнологи. Да-да, это политики, которым специалисты конструируют имидж почти с нуля; и в этот имидж политик заворачивается, как в оболочку, а потом носит, не снимая, до самой «вершины». Когда у того политика имидж меняется, это заметно даже совершенно несведущему в политтехнологиях человеку. Ведь всё работает по принципу обновления марки, ребрендинга, специально, чтобы внимание привлечь. И поэтому выглядит совершенно неестественно — как практически всё в рекламе и маркетинге. Такой политик — это товар, продукт, с ним можно делать всё что угодно, поскольку реальная его личность не имеет никакого отношения к той оболочке, которая выставляется на всеобщее обозрение.

Большинство самостоятельных политиков идут по своему карьерному пути совершенно иначе. Они динамичны поневоле; сохраняя стержневые принципы своего поведения, они вынуждены реагировать на новые обстоятельства, условия работы, иначе никакие они не политики. Поэтому большинству из них приходится с разной степенью успеха становиться самими собой уже после занятия высокого политического поста. С учётом сказанного берусь утверждать: когда Путин стал председателем правительства, он ещё не был Путиным. И не только потому, что его ещё не знали массы, но и потому, что политик Владимир Владимирович Путин на тот момент только начинал сам себя конструировать.

Небольшое отступление. В психологии и социологии о личности написано бесконечное количество работ на основании такого же количества исследований. Ни для кого, думаю, не секрет, что каждый из нас в большей степени — продукт общества, нежели «независимый индивидуум». То, что составляет нашу индивидуальность (у кого-то яркую, у кого-то не очень), это весьма малая часть нашего сознания, нашего существа. Остальное — влияние общества и обстоятельств. В то же время общество не создаёт нас, словно какое-нибудь архаичное бородатое божество, из органической глины, не вылепливает нас, как безучастных големов. После того как заканчивается первичный этап нашего вхождения в общество, усвоения основных норм и ценностей (это называется социализацией), наша личность продолжает испытывать социальное воздействие. Но о полном подчинении ему речь уже не идёт: во-первых, личность и сама уже влияет на общественные процессы, а во-вторых, она получает возможность сама себя создавать, конструировать, корректировать, совершенствовать. Кто-то делает это по минимуму, так сказать, плывя по течению. А кто-то целенаправленно выстраивает свою личность, формирует её по более-менее чёткому образцу. Безусловно, этот процесс ничуть не похож на собирание конструктора «Лего», он достаточно сложен, неравномерен, и образец-ориентир, к которому такой активный человек «ведёт» свою личность, подвергается заметным изменениям под влиянием обстоятельств. Важно то, что когда человек настолько активно участвует в самоконструировании, его зависимость от общества существенно снижается. Он, конечно, не превращается в этакую американскую мечту, в «селф-мэйд-мэна», но контролирует себя и свою жизнь лучше тех, кто занимает позицию пассивную, лишь реагируя на общественное воздействие.

Думаю, вы уже догадались, что я рассматриваю Путина как пример человека, склонного к самоконструированию. Не пытаясь ему польстить и выставить этаким героем «рассказов о Ленине», а просто признавая факты. Даже дополитические детали биографии Путина указывают на такую склонность. Во-первых, служба в КГБ вынуждала человека практиковаться в самостоятельном принятии решений: клерков в КГБ не держали, так что пусть вас не вводят в заблуждение фотографии молодого подполковника Путина, на которых он действительно иногда напоминает конторского служащего. Немножко не та была «контора», если вы понимаете, о чём я. Во-вторых, увлечения Путина (а хобби кое-что говорят о человеке, хотя делать по ним какие-то далеко идущие выводы не стоит — мы же с вами не какие-нибудь «жёлтые» журналисты) также свидетельствуют о нацеленности на самоконструирование — например, дзюдо. Думаю, не нужно объяснять, какая масштабная работа над собой необходима для того, чтобы не остановиться в этом виде спорта на уровне «общей физической подготовки».

В общем, безусловно, Путин не сел в премьерское и тем более президентское кресло «чистым листом», табула раса. И личностью он уже был, и политиком, в принципе, уже тоже был. Но Владимиром Владимировичем он начал становиться, на мой взгляд, совсем незадолго до назначения премьером. А именно — когда возглавил ФСБ. Это назначение большинством было воспринято как чистой воды номенклатурный ход: личность не просматривалась за должностью, казалось, что и значение имеет только должность, но никак не личность.

На деле назначение было весьма неординарным, и вовсе не в силу «неизвестной величины», каковой представлялся на тот момент Путин. Неординарным было отношение к должности, о котором стало известно позже от бывшего друга Путина — банкира Сергея Пугачёва. Не буду подробно останавливаться на этом персонаже, только отмечу: с определённого времени этот человек полагает себя «жертвой путинизма» — ровно с того момента, как Российская Федерация подала на него иск в Лондонский суд. Поэтому можно не сомневаться, что это именно «бывший» друг, который не станет приукрашивать личность президента, приписывая ему выдуманные положительные черты. Это тот случай, когда негативный отзыв нужно делить на десять, а положительный — умножать на два. Так вот, именно этот человек рассказал о том, что после назначения Ельцин предлагал присвоить Путину генеральское звание — по должности, так сказать. Путин отказался наотрез. Из КГБ в своё время он ушёл в звании подполковника и прыгать через несколько званий считал бессмысленным. Само предложение его очень удивило: на тот момент он рассматривал свою должность как временную и планировал в ближайшее время из политики уйти. По заверениям Пугачёва (https://www.svoboda.org/a/27165797.html), планировал всерьёз, абсолютно без всякой рисовки или «чтоб не сглазили». Просто не собирался строить политическую карьеру, и всё. Безусловно, в нашей власти верить или не верить в это, но есть факт, который можно по-разному интерпретировать, однако он остаётся фактом: это отказ от звания. Банкир Пугачёв называет это «красивым» ходом. Я бы сформулировал иначе: это политический ход. Не знаю, собирался ли на тот момент Путин уходить из политики, или, напротив, уже планировал дальнейшую политическую карьеру. Так или иначе, а ход с отказом — это самостоятельный выбор человека, который если и намерен двигаться по политическому пути, то собирается прокладывать свою колею, а не держаться предложенной кем-то извне, какой бы удобной и накатанной она ни была. Это действительно неординарный шаг не только для постсоветской политики, но и для политики европейской, хоть и по разным причинам. Европейская политика технологизирована и технократична, это прежде всего бюрократическая сфера; поэтому личная самостоятельность в ней — это фактор, скорее, маргинализирующий политика. Там выходить из колеи ради каких-то собственных принципов или представлений попросту нет смысла, это неэффективно в тамошней политической системе. Постсоветская политика — другое дело, она в обычных случаях представляет собой диковатую смесь номенклатурного наследования и финансового захвата. В этих условиях проявление личной самостоятельности нужно на дополитических этапах — завязывание номенклатурных связей и накопление «дикого» капитала. А собственно в политику ты приходишь уже на достаточно жёстко прописанных условиях, и выход из колеи в большинстве случаев означает выход из самой политики.

Вот тут мы оказываемся перед любопытным вопросом. Отказ от звания — это попытка выйти из колеи и выйти из политики? Или же это сознательная попытка сломать шаблон, стандарт политического карьеризма для того, чтобы открыть дополнительные каналы собственного влияния? Можно только гадать, но вне зависимости от результата гадания я считаю, что отказ от звания предопределил общую линию всей дальнейшей политической карьеры Владимира Путина. Эту линию можно сформулировать следующим образом: я готов участвовать в политике и соблюдать часть существующих правил, но лишь при условии, что будут приняты и мои правила — по крайней мере в том, что касается меня как политического деятеля. То есть своим отказом Путин показал, что политическая карьера интересна ему не сама по себе, а только как инструмент достижения целей. И если этот инструмент несовместим с его принципами, то он легко откажется от него. А если уж воспользуется, то на своих условиях. Я далёк от попыток представить Путина этаким супергероем, которому все преграды нипочём. Не считаю я его и волюнтаристом от политики — это вам не Хрущёв и не Трамп. Я всего лишь отчётливо вижу в этом отказе характерную точку отсчёта всей логики дальнейшего развития Путина как политика, как политического лидера.

Эта точка отсчёта была неизвестна публике. Именно поэтому в общественном восприятии «ранний» Путин представлялся фигурой отчасти загадочной, а отчасти бесцветной, прозрачной. Никто не мог допустить, что в российской политике, уже смирившейся с алкоголическим стилем Ельцина, появится другой стиль. Тем более никто не ожидал этого от официального преемника Ельцина. Именно поэтому в первое время информационная кампания по формированию «никакого» имиджа нового президента достигла определённого эффекта. Причём даже этот имидж воспринимался в известной степени позитивно, с этакой усталой снисходительностью и облегчением. Ведь преемник Ельцина! В сознании населения глубоко отпечатался первый президент независимой России — и посему любого политического лидера авансом ассоциировали с непредсказуемостью, взбалмошностью и бесконтрольностью. «Никакой» или, как тогда говорили, «технический» премьер, а позже президент был, что называется, за счастье. Соответственно, никто особенно не пытался задумываться: а что там, за этим неброским костюмчиком? Вполне возможно, что уже тогда рассматривалась роль Путина в качестве «мостика» от Ельцина к «идеальному» президенту. Такой «идеальный» президент должен был быть контролируемым, чтобы у его кукловодов не возникало трудностей. И в то же время он должен был безоговорочно нравиться населению, чтобы оно не заподозрило в нём марионетку откровенных врагов страны, внутренних или внешних.

Неслучайно на первом этапе президентства Путину был «придан» показательно яркий, «афишный» Касьянов в качестве премьера. Соответствующим образом распределились и роли в наиболее значительных средствах массовой информации, находившихся на тот момент в руках олигархов, считающих себя основными источниками власти. Их подход к формированию информационных образов главных действующих лиц был достаточно прозрачным: «технический» президент, бесцветный, но более-менее эффективный на фоне предшественника, и яркий, лощёный, максимально довольный собой премьер, олицетворяющий политическую «инновационность» и «креативность». Президенту недвусмысленно отводили исполнительскую роль, чтобы ни у кого не возникало сомнений: это инструмент, а не источник принятия решений. При этом рассчитывали, что в социальном восприятии сработает стандартная схема: если Путин и в правительстве с Касьяновым работал, и премьером его назначил, то Путин и Касьянов — это одно и то же. А раз так, то можно будет запустить «сообщающиеся сосуды»: все просчёты Касьянова переводить на Путина, а все заслуги власти приписывать Касьянову. Ведь позиция-то главного лидера была дискредитирована Ельциным, вот и надо было её очищать «промежуточным» президентом. Надо отметить, что схема эта не сработала: российский народ парадоксальным образом сохранил способность рационально оценивать политические фигуры и ассоциацию «Путин — Касьянов» не принял. Касьянову почти сразу были приписаны знаменитые «два процента» (уж слишком комсомольско-протокольная внешность и повадки были у Михаила Михайловича — ну никакого доверия он не вызывал), а путинский антирейтинг как был, так и оставался очень низким.

Кстати, то, что Путин держал Касьянова в премьерах целых четыре года, показывает, насколько нестандартно подходил он к кадровой политике. Дело в том, что конкурентность Касьянова по отношению к Путину была очевидна с самого начала. Отчего же Путин не только назначил Касьянова премьером, но и четыре года его не снимал? Ответ прост: потому что его устраивало то, как Касьянов работает. И несмотря на очевидность касьяновских амбиций, Путин давал ему работать — до тех пор, пока Касьянов действовал в пользу государства. Перестал Касьянов работать — перестал быть премьером. Всё просто, а нестандартность тут как раз в этой простоте. До этого в российской политике было принято любого премьера гнать с должности, как только он войдёт хоть в малейшую несинхронность с президентом. По этой логике Путин должен был уволить Касьянова почти сразу после назначения. А к моменту снятия Касьянова его рейтинг, кстати, и без того скромный, основательно просел; поэтому разговоры об избавлении от конкурента — всего лишь разговоры. Избавлялся Путин не от конкурента, а от самодовольного либерал-реформатора, который начал игнорировать указания начальника и играть в защитника угнетённых олигархов. К тому времени олигархи уже хорошо поняли, что им остро нужен защитник, и «включили» Касьянова. Пришлось выключать.

Но не буду слишком уж забегать вперёд. Много показательного было в самой избирательной кампании, в результате которой Путин впервые стал президентом России. Взять хотя бы основных конкурентов, у которых поначалу было гораздо больше шансов, чем у Путина, занять в президентское кресло. Евгений Примаков, Юрий Лужков, Геннадий Зюганов. Даже последний к 1999 году ещё не приобрёл нынешнего статуса клерикального крокодила (комсобогомольца, как сказал бы Евгений Лукин) и был почти недосягаем для Путина ещё в октябре 1999-го. Даже Явлинский — Явлинский! — на тот момент, по опросам, Путина обгонял: у Путина было 8 % потенциальных избирателей, а у Лужкова и Явлинского — 11 % и 13 %. Зюганов и Примаков с 20 % и 24 % были далеко впереди… А уже через неделю Путин имел 15 % поддержки и отставал только от Зюганова с 19 % и Примакова с 22 %.

Обратите внимание: в конкурентах у Путина были фигуры яркие. Кроме, разумеется, Явлинского — трудно считать ярким неряшливого мямлю, пусть и развитого интеллектуально. Но Примаков, Зюганов (Лужков выпал из числа конкурентов раньше, поэтому в опросах его рейтинги упали) — персонажи, безусловно, яркие. А на заднем плане ещё маячил Жириновский! При этом как минимум у Примакова помимо яркости были ещё и авторитет, и самостоятельность (вспомните разворачивающийся над Атлантическим океаном самолёт), и опыт, и чего только не было у него. Тем не менее в победители уже по предварительным опросам постепенно выходил Путин: к концу октября его рейтинг победы (то есть количество тех, кто считает шансы данного кандидата на победу наибольшими вне зависимости от собственного отношения к нему) был наибольшим и пусть совсем немного, но превышал примаковский: 20 % против 19 %. Я намеренно обращаю ваше внимание на опросы, поскольку в самих выборах Примаков не участвовал, из-за чего многие говорили: мол, без главного-то конкурента выиграть не штука! Так вот, социологические опросы показывали, что ещё до досрочного ухода Ельцина и назначения Путина исполняющим обязанности президента, когда выдвижение Примакова казалось практически неизбежным, Путин его опережал.

Дело, на мой взгляд, было в нескольких характеристиках избирательной кампании Путина и, безусловно, в нём самом. На тот момент Путин был единственным из значимых российских политиков с президентскими амбициями, кто практически не имел антирейтинга. То есть количество людей, которые ни при каких обстоятельствах не стали бы голосовать за него, не превышало 1 %. У Жириновского антирейтинг был 26 %… Антирейтинг — штука куда более важная, чем собственно рейтинг поддержки или доверия: позитивные рейтинги достаточно легко корректируются, повышаются, а вот понизить антирейтинг — задача непростая. Почти нулевой антирейтинг Путина перед первым президентским сроком был, конечно, прежде всего следствием отсутствия «шлейфа»: с точки зрения населения, у Путина попросту не было политического, публичного прошлого, а значит и для антирейтинга оснований не было.

Что же касается самой кампании, то вот её основные выигрышные моменты. Во-первых, Путин ещё в роли премьера главным своим ориентиром сделал восстановление экономики. После дефолта 1998 года это было самым очевидным ожиданием народа. Показательно то, что Путин сформулировал ориентир именно в соответствии с гипотетическим социальным запросом, а не с рыночными догмами: восстановление экономики должно было идти таким образом, чтобы это чувствовало население, а не только разнообразные международные финансовые организации и агентства. Впрочем, первые годы путинского президентства всяческие МВФ и Всемирные банки были вполне довольны развитием российской экономики и нахваливали правительство под управлением Касьянова. Но вы прекрасно понимаете: можно восстанавливать экономику для страны, а можно для зарубежных кредиторов.

Во-вторых, кампания была построена по принципу «лучшего предложения». Этот принцип подразумевает, что избирателя нужно завоёвывать конкретными идеями и программой, а не технологической и политической конкуренцией с другими кандидатами. Программа, в свою очередь, должна быть сформулирована так, чтобы определённая часть кандидатов могла к ней присоединиться. Путинская кампания была чётко ориентирована на работу и на удовлетворение социальных запросов. Но главное — это то, что она была ориентирована на государство. Путин предлагал россиянам ни много ни мало, а вернуть государство.

Ельцинскую эпоху называли «десятилеткой национального унижения». Нация в России понимается, безусловно, в политическом ключе (за исключением, конечно, больных на голову националистов, трактующих нацию в этническом смысле). И от государства российские граждане отделять себя не привыкли — в отличие от западной модели гражданского общества. Соответственно, унижение государства воспринималось как личное. Поэтому государственничество Путина было абсолютно беспроигрышным ходом. Ещё и потому, что для Путина это, видимо, естественная направленность мышления (потому и КГБ в своё время возник в его биографии): ориентация на государство.

После того, как Путина избрали сразу в первом туре, политолог Андраник Мигранян говорил, что президенту придётся опираться на государственные структуры, ибо общественные структуры в хилом состоянии. Именно это и делал Путин, и этого от него ждали. Это был рабочий, функциональный патриотизм, тогда ещё абсолютно лишённый пафоса. Патриотизм как модель экологического поведения, если угодно, поведения, которое сохраняет политическую среду здоровой. Ярче всего это проявилось в отношении Путина к чеченской войне. Эта война была невероятно выгодна определённым кругам; будущий президент мог немало заработать, поддерживая её в тлеющем состоянии, да ещё и использовать в качестве политического инструмента — как это делают сегодня украинские власти с войной на Донбассе. Однако Путин сразу максимально жёстко поставил цель: войну прекратить, войны быть не должно. Это было необходимо для государства: Сергей Кургинян тогда же, когда и Мигранян сказал об опоре на государство, отмечал, что завершение чеченской войны будет означать восстановление управляемости политического пространства, восстановление государства. Причём подчеркнул: с опорой на демократию. И знаменитое «мочить в сортире» не несло в себе ничего авторитарного, напротив, это была доминирующая социальная позиция, которую Путин просто артикулировал, не отказав себе в удовольствии чуть-чуть эпатировать общественное мнение. Чтобы разбудить. Беседовавший с Миграняном и Кургиняном политолог Михаил Краснов заявил, что у Путина есть шанс, если есть сверхзадача. Сверхзадача у Путина была, и он поставил её, видимо, ещё до избирательной кампании. Эта сверхзадача — восстановление государства, его функциональности и работоспособности; восстановление основного инструмента удовлетворения ожиданий населения. То, что Путин действовал в условном равновесии между своими представлениями о должном, советами команды и ожиданиями народа, проявлялось даже в таких громких событиях, как, например, опала Березовского или война с олигархами в целом. Это было прямое выполнение народного заказа: антирейтинг Березовского как политического деятеля, кстати, был очень высоким.

Наконец, последний важный момент, характеризующий действия Путина в первой его президентской кампании и, пожалуй, всю его последующую деятельность.

Путин тонко почувствовал, что российское население крайне негативно реагирует на политиков высшего звена, которые находятся в слишком заметной зависимости от покровителей и спонсоров. Поэтому Путин проявил максимальное уважение к Ельцину, подписав сразу после своего избрания указ, обеспечивающий предшественнику безопасность, но никогда и ничем не дал оснований заподозрить себя в зависимости от ельцинской личности или идеологии. То, что путинский курс не будет ельцинским, было продемонстрировано очень ясно в первые же месяцы выхода Путина на большую политическую сцену. Отсутствие зависимости от спонсоров было продемонстрировано открыто объявленной войной против олигархов. Путин, как уже говорилось ранее, категорически не выглядел самодуром, но самостоятельности придавал огромное значение, потому что такое же значение ей придавал российский народ.

И вот к какому выводу можно прийти. Постфактум многие политологи оценивали Путина в его первый срок как харизматика. Под харизмой обычно подразумевают некое загадочное личное обаяние, необъяснимую способность вести за собой большие массы людей или целое общество. Именно харизмой обычно объясняют масштабные успехи выдающихся исторических личностей. Но вот что я вам скажу: харизма — это полнейшая ерунда. Никакой харизмы нет и быть не может. Любые «необъяснимые» способности или качества — это, дорогие сограждане, результат обычного невежества. И то, что политологи, социологи, историки, психологи рассуждают о «харизматических личностях», говорит либо об их лени, либо о склонности к чрезмерной литературщине. Словечко «харизма» ничего не означает, а если вы не можете объяснить, почему за каким-то человеком готовы идти толпы, то просто послушайте, что он говорит, как он говорит и кто его слушает. И ничего необъяснимого не останется.

Так вот. Политологическое объяснение поддержки Путина (его легитимности) выглядит обычно так. Вначале его легитимность была традиционной, потому что его назначили преемником и он вроде бы унаследовал власть. Традиционная легитимность — это легитимность, опирающаяся на социальную привычку, сформированный десятилетиями, а то и веками стандарт. Вот у монархов, например, традиционная легитимность. Но уже после избрания, когда Путин стал вести президентскую деятельность, его легитимность, по мнению многих политологов, стала харизматической. То есть население России стало вроде как влюбляться в Путина. Путин заворожил население, вызвал чисто эмоциональную и необъяснимую симпатию, которая и стала фундаментом дальнейшей его поддержки.

Смею возразить. Дело в том, что типов легитимности, как правило, выделяют три. Бывает и больше, но классическая типология, которой все пользуются, была составлена немецким социологом Максимиллианом Вебером. Согласно его типологии, кроме традиционной и харизматической легитимности есть ещё одна: рациональная. Это легитимность, которая опирается на понимание населением действий политического лидера и солидарность с целями, средствами и идеями этого политика. Так вот, я настаиваю: легитимность Путина, действительно традиционная поначалу, трансформировалась не в харизматическую, а в рациональную. Не нужно недооценивать уровень развития политического массового сознания; не нужно считать народ безмозглой массой: население вполне способно рассуждать рационально. Население просто услышало и увидело то, чего давно ожидало. Население поняло, что на смену ельцинскому хаосу идёт порядок — не полицейский «орднунг», а понятная и эффективная организация государственной жизни. Легитимность Путина — это легитимность государства, которое в обществе рассматривается как правильное и понятное. Да, впоследствии произошла масса изменений, в том числе и в легитимности Путина; но в первом президентском сроке его легитимность трансформировалась из традиционной в рациональную. И это стало залогом дальнейших путинских достижений, а также безусловным символом всей его политической деятельности. Рационализм, прагматизм, внимание к народу и народному восприятию — вот составляющие первичного успеха Путина на президентском поприще и фундамент для его последующих успехов.

 

Глава 3

Как рос ВВП

Я не экономист. И хотя экономисты мне что в жизни, что в СМИ встречались в основном безмозглые (да ещё и больные Фридманом и Хайеком), к науке этой я тем не менее отношусь с известным уважением. Соответственно, рассуждать на тему экономики я не буду. А просто попытаюсь проследить, какие решения Путина в экономической сфере стали главными в течение его пребывания у власти. Сразу отмечу, что период президентства Дмитрия Медведева я тоже захватываю и помимо специальных оговорок рассматриваю тогдашние экономические решения тоже как «путинские». Почему? Думаю, в целом и так понятно, а детально объясню в главе «Он не один». Я, безусловно, далёк от намерений писать «экономическую историю Путина» или, как сказали бы записные либералы, «путинизма». И даже не потому далёк, что никакого «путинизма» не существует, а оттого, что это задача для профессионального политэконома, даже не экономиста. Я всего лишь попытаюсь показать, во что воплотился изначальный акцент Путина на экономическую составляющую президентской деятельности. Именно этот акцент в сочетании с государственничеством дал тот эффект, который в будущем принёс Путину заоблачную по меркам электоральной демократии поддержку.

Перечитал сказанное выше и подумал, что «государственничество» выглядит приложением к условному «экономизму». Это неправильно. Пожалуй, эти два акцента вообще не очень корректно разделять в случае Путина. Это один акцент — акцент на государственническую экономику. Когда вовремя отодвинутый от рычагов Касьянов опомнился и начал суетиться в поисках политической партии, которую можно использовать в качестве пьедестала, он громче всего обвинял «режим Путина» в намерении совершить откат к государственному капитализму. Главным объектом раздражения Касьянова, как вы понимаете, был именно «государственный» характер капитализма. Не уверен, что можно называть сегодняшнюю экономику России государственным капитализмом, но она точно не социалистическая и совершенно точно не либерально-олигархическая.

И это важно понимать, потому что просто поставить экономику во главу угла может кто угодно, от либерала до фашиста. Вопрос в том, КАКУЮ экономику. Если бы Путин делал акцент на тех же преступных благоглупостях, с которыми в конце перестройки и начале девяностых выпрыгивали на бурную поверхность политического моря разнообразные реформаторы от Гайдара до Чубайса, то никакой условной «новой эры» в связи с приходом Путина к власти мы бы не наблюдали. Ведь, например, злой демон второй половины XX века экономист Милтон Фридман тоже ставил экономику во главу угла. И породил на свет то, что мы сегодня называем неолиберализмом, а журналистка Наоми Кляйн — «доктриной шока» (о чём она написала превосходную книгу): дичайшую смесь либерализма и консерватизма, ориентированную на стрессовые по отношению к обществу и государству инструменты в установлении «правильного» экономического режима. Именно Фридман и его последователи (помните выражение «чикагские мальчики»? Вот это и есть последователи Фридмана, профессора Чикагского университета, создателя Чикагской экономической школы) несут прямую ответственность за разрушительное шествие «шоковой экономики» по миру в XX веке. Чили генерала Пиночета, Индонезия генерала Сухарто, правые режимы в некогда левых Аргентине и Бразилии, стремительное (хоть и незавершённое) разрушение посткоммунистической Польши и кошмарные девяностые в бывших советских республиках — всё это и есть типичный фридманизм. В XXI веке фридмановский неолиберализм накрыл с головой Украину; и везде, абсолютно везде его шествие сопровождалось либо мощнейшими репрессиями (Чили, Индонезия), либо гражданскими войнами (вспомните 1993 год в России с расстрелом Белого дома, посмотрите на нынешнюю Украину). Пока просто подчеркну: акцент на экономике может означать абсолютно разные действия в зависимости от того, на какой конкретно экономике он делается.

Итак, акцент делался не на экономике свободного рынка, не на экономике шока, а на экономике в сочетании с государственничеством. Отмечу, что Путин не пошёл по социалистическому пути (причин множество, не буду перечислять, но лично я не считаю отказ от этого варианта развития безоговорочно правильным), а также не поддался соблазну руководителя любой неблагополучной страны (каковой, несомненно, была Россия после дефолта) строить экономику популистскую. Он поступил так же, как поступил с Касьяновым: дал возможность работать инструментам рыночного капитализма, но лишь до той степени, пока они способствуют восстановлению государства и росту общего благосостояния. Более того, первые годы работы Путина многое в экономике выглядело «либеральнее», чем в ельцинские времена. Смотрите сами: практически сразу после избрания Путин в послании Федеральному собранию указывает наиважнейшие, по его мнению, экономические задачи. Какие? А вот какие: обеспечить гарантии собственности, равенство конкуренции, снизить налоги, отказаться от государственного патернализма… Где же здесь государственничество, спросите вы. Это же чистейшей воды либерализация — и только её начало! Ведь далее, в 2001–2003 годах, запускаются пенсионное страхование и рыночный оборот земель, в том числе сельхозназначения, приватизируются государственные предприятия (более тысячи только за 2003 год), трудовое и налоговое законодательство полностью перестраивается под рыночные стандарты. Что же это, если не переход на свободные рыночные рельсы?

На мой взгляд, ни о каком переходе речь идти не может. Все эти меры использовались как инструменты, необходимые ровно до того момента, пока они сохраняют эффективность. Если вы ознакомитесь с типичными рыночными преобразованиями (например, в рамках упоминавшегося неолиберализма Милтона Фридмана), то обнаружите, что в них свободный рынок — это цель, причём цель самодовлеющая и догматическая, оправдывающая любые средства для её достижения. Трудно представить себе нечто более тоталитарное, чем экономическая идеология свободного рынка, поскольку она априори не признаёт никаких границ и ограничений — нравственных, логических, государственных. Мерилом эффективности в ней является… рынок как таковой. Поэтому если при «освобождении» рынка от государства происходит всеобщее обнищание, а государство теряет всё, кроме гигантских долгов, это немедленно объясняется требованиями рынка и действием его «невидимой руки». Шаловливой такой ручки, легко разрушающей предприятия, города, государства.

В том, что Путин прибегал к либеральному реформированию, приватизации и прочим рыночным преобразованиям всего лишь как к своевременным инструментам, я практически не сомневаюсь. При этом я ещё раз подчеркну: я без какого-либо восторга к этим инструментам отношусь и считаю, что применять стоило не их, а совсем другие инструменты, но… всё-таки результаты говорят скорее не в мою пользу. Смотрите сами: 2000 год — десятипроцентный рост ВВП, 2001-й и 2002-й — пятипроцентный, 2003-й — семипроцентный; реальные зарплаты только в 2000 году выросли на 20 %, промышленное производство в 2003-м — на 7 %. В целом за первый президентский срок ВВП в среднем рос ежегодно на 6 %, бюджет и внешняя торговля были профицитными, уменьшился внешний долг и выросли валютные резервы. Даже если на секунду принять излюбленную версию либералов о том, что всё дело исключительно в высоких ценах на нефть, то ведь сверхприбыль от проданных ресурсов тоже можно использовать по-разному, верно? Можно поиграть в популизм, раздать населению какую-нибудь мелочишку и этим ограничиться. А между тем даже о монетизации льгот, о самом, пожалуй, болезненном решении, Путин заявил как о неизбежности ещё в своей первой предвыборной программе в 2000 году… Ничто не обязывало Путина действовать именно так, как он действовал, никакие внешние или внутренние непреодолимые рычаги, — только собственные представления о нормальном экономическом развитии. Если бы не они, то никакого подъёма России в нулевых не было и близко, даже при нефти вдвое или втрое более дорогой.

При этом нельзя сказать, что у Путина была какая-то чётко разработанная стратегическая программа. Стратегия была, а вот программу он оставлял профессиональным экономистам, предпочитая в общем руководстве и целеполагании реагировать на новые обстоятельства. Это, кстати, серьёзный момент. Любая стратегическая программа уязвима по отношению к непрогнозируемому контексту. К экономическим программам это относится особенно, потому что многие экономисты мыслят как технократы, игнорируя тот факт, что любое общество способно руководствоваться не только рациональными, но и совершенно иррациональными мотивами. Это снижает прогнозируемость любых социальных (в широком смысле, включая экономические) процессов и управляемость любых социальных взаимодействий — в общем, существенно ограничивает применимость и работоспособность любых стандартизированных стратегических схем. По этой же причине (вот она, пресловутая общественная свобода воли, которая препятствует детерминизму всех сортов) историки и социологи всегда говорят о «законах общественного развития» с поправкой на возможные необъяснимые отклонения. Иногда это называют «поправкой на случайность», хотя это и не совсем корректно, точнее было бы сказать «поправка на необъяснимость». Так или иначе, но статистические прогнозы в случае с социальными процессами всегда имеют большой диапазон отклонения, а многие экономисты их абсолютизируют, искренне полагая, что между социальными группами, состоящими из людей, и абстрактными числовыми множествами нет принципиальной разницы.

Забавно, что разные там борцы за демократию обожают обвинять коммунистов и социалистов в «невнимании к живому человеку», «презрении к личности» и т. д. Между тем такого холодного безразличия к конкретному человеку, которое сквозит в работах большинства либеральных и неолиберальных экономистов, вы не найдёте ни у кого. Объясняется это просто: либералы во всём, в том числе в экономике, исходят из так называемого «естественного» неравенства. Они — элитаристы, то есть принимают за точку отсчёта изначальное разделение любого общества на достойное меньшинство и не заслуживающее внимания большинство. Развитие, прогресс, благосостояние, достаток — это всё по определению предназначается меньшинству. А большинству… ну, как повезёт. Поэтому либеральным экономистам так легко уподобить людей цифрам, так легко распространить на социальные процессы математические законы, закон больших чисел и так легко считать «несущественными» любые отклонения от этих законов, даже если это ведёт к выталкиванию из экономики целых групп. Наоборот, без такого выталкивания, по мнению истовых рыночников, никакая экономика существовать не может. Впрочем, об этом знает любой человек, хотя бы в общих чертах представляющий себе сущность капитализма. Только не лакированную версию его апологетов наподобие Адама Смита, а рациональную, марксистскую. В «Капитале» исчерпывающе объясняется, почему свободный капитализм не способен существовать без кризисов и без бедности. Выдающийся экономист Джон Кейнс тоже это прекрасно понимал и хоть не был поклонником марксизма, но учитывал его уроки. Именно кейнсианские идеи помогли в тридцатые годы президенту США Рузвельту справиться с Великой депрессией.

Возвращаясь к Путину и его экономической стратегии, отмечу, что как раз нечто кейнсианское можно там обнаружить — но только если смотреть с позиций сегодняшних. В 2002-м или даже в 2004-м мне, пожалуй, не пришло бы в голову искать что-то общее в путинской экономике и заветах Кейнса; это видно только в ретроспективе, на расстоянии, так сказать. Что же касается программы, то ещё раз подчеркну: у Путина просматривается стратегия, а составление и воплощение стратегической программы он делегировал профессиональным экономистам, например Алексею Кудрину, Герману Грефу, Андрею Илларионову. Все эти три персонажа вызывают у меня отчётливую и устойчивую неприязнь (это если мягко), добавить к ним Чубайса — и можно проводить конкурс таксидермистов на четырёх не вызывающих сочувствия образцах. Но при всей моей неприязни не могу не признать, что в первый президентский срок Владимира Путина он держал этих людей в правительстве не просто так. Как я уже писал выше: держал, пока работали, держал по делу. И дело это они выполняли хоть и не без либеральных перекосов, но как следует. Тот же Кудрин в 2000 году упорядочивает управление государственными финансами и налоги в нефтяной отрасли (создавая базу для будущих претензий к «ЮКОСу»), в 2002-м централизует местные казначейства под контролем Федерального казначейства, в 2003-м сворачивает действие внутренних российских офшоров (съедавших по полтора миллиарда долларов налогов ежегодно только в нефтяной отрасли), в 2004-м запускает работу Стабилизационного фонда (который в 2002-м придумывает Илларионов), в 2005-м не даёт снизить НДС и ограничивает налоговые льготы в свежесозданных свободных экономических зонах. Как видите, это нельзя назвать действиями маниакального либерала или тем более «чикагца»: централизация управления финансами и торможение налоговой либерализации — действия из совсем другой оперы. Герман Греф, сегодня прочно ассоциирующийся со «Сбербанком» и его, мягко говоря, абсолютно антигосударственной политикой в Крыму, в нулевые годы хоть и продавливал глобализацию в России (чего стоит одно вступление в ВТО!), но одновременно курировал создание и развитие государственных корпораций, которые стали основой всей российской экономики. Даже крайне слабый экономист и попросту показательный дурак в политических и философских вопросах Илларионов умудрился принести российскому государству немалую пользу тем, что выдвинул идею создания Стабилизационного фонда. И ведь все трое (да и не только они) — либеральные экономисты, но, работая в команде с Путиным, действовали они вполне вменяемо. А если прекращали действовать вменяемо, то отправлялись в свободное плавание, как Касьянов и Илларионов. Да и Кудрин хоть и остался в контакте с Путиным и по сей день востребован в качестве независимого консультанта, прямого влияния на экономику всё же не имеет. А пока имел (кстати, самый «долгоживущий» министр финансов), то и бюджет формировал совсем не по-либеральному, и госдолг основательно сокращал вместо обычного для либералов наращивания.

Нередко подход Путина к экономике называли «прагматизмом». Это если не прислушиваться к записным «антипутинистам» — у тех лексика, конечно, совершенно другая. Но вариант «прагматизм» ничего не объясняет. Этот ярлычок обычно приклеивают на политика или руководителя, желая ему польстить и «позитивно противопоставить» тем, кто действует, исходя из идеологических или иных недостаточно приземлённых соображений. В представлении адептов политического и экономического «прагматизма» единственно разумным ведением политических и экономических дел является полное игнорирование каких бы то ни было соображений, кроме прямой выгоды, которая отождествляется с эффективностью. Это, кстати, распространённое в западной мысли понимание эффективности и рациональности со времён известнейшего мыслителя Максимилиана Вебера. Он максимально упростил представление о рациональном (разумном, рассудочном) действии, заявив, что подлинно рациональным можно считать лишь действие, ориентированное на простую цель — на выгоду. Причём рациональное действие вообще может быть ориентировано и на цель, и на ценность, по мнению Вебера. Но в политике и экономике настоящая рациональность — это только целевая рациональность. Сам Вебер, конечно, много писал о нюансах (например, о различиях понятий «выгода» и «польза»), о том, что даже целевую рациональность можно понимать по-разному, но экономическую и политическую эффективность отождествлял с выгодой, которая и рассматривалась в качестве цели подлинно рационального действия.

Вебер выводил это понимание рациональности из этики протестантизма, которая, по его мнению, привела к возникновению и развитию капитализма. Неудивительно, что Вебера подняли на знамя разнообразные антимарксисты и певцы свободного рынка, ведь это было так не по-марксовски — ставить религию впереди паровоза! И это дало совершенно парадоксальный результат. Казалось бы, что может быть более антиматериалистическим и менее рациональным, нежели религия как двигатель экономики? Но вот поди ж ты: певцы свободного рынка вслед за Вебером объявили протестантизм не простой, а «рациональной» религией и стали проповедовать якобы вытекающую из этой «рациональной» религии прагматичную экономику. В течение первой половины XX века в европейской и американской экономической мысли такие понятия, как «эффективность», «выгода», «рациональность», «прагматизм», смешались под воздействием вульгаризаторов. И получилось, что рациональный и прагматичный политик должен и в политике, и в экономике прежде всего игнорировать всё, что касается ценностей и не ведёт к немедленному получению прибыли, выгоды, результата. Потрясающая каша в головах страстных либералов-антимарксистов привела к тому, что они с типично религиозным фанатизмом требовали соблюдения рыночных догм (то есть абсолютно иррациональных шаблонов), одновременно упирая на этакий экономический цинизм. Назвали всё это «прагматизмом». Так вот в этом смысле путинская экономика совершенно не была «прагма тичной». Она была прагматичной в абсолютно ином смысле: она была управляемой, контролируемой, объяснимой и реактивной, то есть была способна реагировать на текущие изменения, на конкретно-исторические обстоятельства.

Вот этот динамизм, способность достаточно быстро и эффективно реагировать на изменившиеся обстоятельства — результат вовсе не безумной рыночной свободы, при которой рынок якобы сам себя регулирует, а как раз целенаправленных плановых усилий консервативного (с точки зрения либералов) характера. С одной стороны, экономику «отпустили» в плане ведения бизнеса, с другой — закрепили под государственным контролем. Создание Стабилизационного фонда, при всех его недостатках и порой невысокой эффективности вложений, дало «подушку безопасности» — потрясения и кризисы мировой экономической системы можно худо-бедно переживать без разрушительной катастрофы внутри страны. Динамизм путинской экономики был результатом грамотно организованного контроля, а не его ликвидации, к которой призывали многие «борцы» с «неповоротливостью и неэффективностью государственной экономики».

Государственничество в путинской экономике — это её стержень. Разумное государственничество, потому что ограниченное, а не тотальное. Государственничество, сочетающееся с реактивностью, даёт экономику гибкую и устойчивую при всех, опять же, нюансах и ошибках. Став президентом, Путин действительно вписал в основные задачи защиту свободной экономики, но кому он эту защиту вменил в обязанность? Государству. Не рынку. Не «эффективным собственникам». Не «независимому менеджменту». И уж тем более не международному сообществу. Вот эта формула «государство защищает свободную экономику» исчерпывающе описывает экономическую стратегию Путина: защищает от всех, от бюрократов и олигархов. Государства много там, где оно не нужно, заявил Путин в 2000-м, и добавил: и мало там, где оно необходимо. Это простая формула равновесия, которое нужно создавать, организовывать — в противовес равновесию либералов, которое должно наступать само по себе. Именно по формуле «организованного равновесия» работали все экономические соратники Путина, тот же Кудрин, когда вместо прямолинейного понижения налогов делал их более понятными и управляемыми, одновременно препятствуя налоговым нарушениям со стороны «эффективных собственников» и «независимых менеджеров». Экономическая стратегия Путина была подчинена этой формуле, и он внимательно следил, чтобы ей же была подчинена и экономическая программа, воплощаемая его экономистами. И как только экономисты заигрывались, впадали в либеральную догматику, они немедленно отстранялись от рычагов. После чего Касьянов был снят с премьерства? После того как начал под видом административной реформы сокращать не только избыточные функции государства, но и необходимые для сохранения минимального контроля. После того как попытался вопреки президентской позиции «разобрать» «Газпром» на «добывающую» и «транспортную» части, отдав последнюю исключительно в частные — и по возможности в зарубежные — руки. После того, наконец, как под предлогом защиты «лучших олигархов страны» — Лебедева, Ходорковского — потребовал от президента вмешаться в работу прокуратуры. Это были действия, никак не укладывающиеся в логику «организованного равновесия», действия, отдающие предпочтение «элитам», а не государству. После чего был отправлен в отставку Кудрин, человек куда более умеренный и взвешенный (да и на порядок более умный), нежели Касьянов? После того как выступил против увеличения расходов на военные и социальные нужды, то есть попытался ограничить выполнение первичных государственных функций.

Пока была необходимость и возможность ускорять развитие страны, разгонять её экономический ход за счёт рыночных механизмов, это осуществлялось: шла приватизация, снижались и оптимизировались налоги, реформировалась социальная политика. Но как только замаячила угроза вытеснения государства из важнейших отраслей экономики, утрата государственного контроля над тем, что составляло стержень экономики России, программа немедленно изменилась. Но изменилась ли при этом стратегия? Нет. Либеральные преобразования первого срока Путина были всего лишь инструментом; как только инструмент перестал быть эффективным, его отложили. Почему это нельзя назвать «прагматизмом» в либеральном смысле? Потому что либералы никогда не признают, что рыночные инструменты могут утратить эффективность. Потому что они догматики куда бо́льшие, нежели марксисты-социалисты. Потому что либералы не могут допустить эффективность и необходимость ограничения частного сектора в стратегических отраслях, не могут принять слово «государство» на более высокой и значимой позиции, чем слово «рынок». В путинской стратегии рынок существует для государства. Поэтому умиляют путинофобы, усматривающие в его экономической линии что-то «фашистское». Они забывают, что в большинстве фашистских режимов как раз рынок и корпорации диктовали свои условия государству, превращая его в своё орудие. Только гитлеровский национал-социализм во второй своей фазе вышел из этой зависимости, и уже фюрер стал вызывать к себе герра Круппа и давать ему задания, а не наоборот. Что, впрочем, ему не помогло, потому что задания надо давать, хоть что-то понимая в отрасли… да и логика «организованного равновесия» Гитлеру, как всякому фанатику-антикоммунисту, была совершенно недоступна.

В экономической стратегии Путина логика «организованного равновесия» воплотилась прежде всего в том, что параллельно с условно либеральными преобразованиями, способствующими интенсивному росту экономики, развивались крупные проекты государственной важности и осуществлялись реформы, направленные не на устранение государственного управления экономикой, а на его оптимизацию. Например, пенсионная реформа вполне могла вылиться в типичную для неолиберализма приватизацию пенсионной системы, однако вместо этого государство сохранило за собой ответственность за пенсионное обеспечение своих граждан. Показательна и внешнеэкономическая деятельность: в течение первого срока президентства Путина создано Единое экономическое пространство с Белоруссией и Казахстаном; и если бы не первая украинская катастрофа в 2004-м, то в ЕЭП входили бы четыре крупнейшие постсоветские экономики. Тогда же создаётся и Евразийское экономическое сообщество (ЕврАзЭС), организуется Зона свободной торговли в СНГ — в общем, интенсивно идут интеграционные процессы на постсоветском пространстве. Нужно это свободному рынку? Да ни в коем случае. Для свободного рынка есть ВТО (куда Россия вступила и, пожалуй, всё-таки зря, хотя некоторые инструменты этой организации пригодились), есть неолиберальная глобализация; а интеграция на отдельно взятом и крайне неприятном для «западных партнёров» пространстве — это сугубо государственническая, а не рыночная задача.

Кстати, это направление в путинской экономической стратегии имело огромное политическое значение, помимо всех экономических эффектов. Значение, связанное всё с тем же восприятием политики на символическом уровне, о котором я уже писал в главе «Между элитами и страной». Российскому обществу от экономики нужен не только налаженный быт и повседневный комфорт. Для социального сознания российских граждан важны символические аспекты экономики — прежде всего два. Первый: масштабность, причём выходящая за рамки прямой выгоды или пользовательских проектов из разряда автобанов или метрополитена. Масштабность обеспечивается либо «стройками века» (и этот аспект в достаточной степени был реализован путинской экономикой, о чём ещё будет разговор), либо такими экономическими проектами, которые по определению имеют государственное и мировое значение. В этом смысле многие российские граждане могли не понимать в полной мере всех экономических целей постсоветской интеграции, но все три сугубо экономических проекта — ЕЭП, ЕврАзЭС и ЗСТ в рамках СНГ — воспринимались ими как несомненный политический успех, как восстановление того величия, которое, как говорится, в карман не положишь, но оттого только ещё больше гордишься им. По той же причине с абсолютным восторгом эти процессы воспринимались и жителями бывших советских республик — не всеми, но многими. Так называемыми «советскими» людьми и «советскими» детьми, для которых Москва осталась главной столицей. Для них, не получавших никакого проку от экономического эффекта постсоветской экономической интеграции, был жизненно важен эффект символический, это я вам ответственно заявляю как представитель «советских» детей. Вот этого либеральным догматикам никогда не понять, у них вообще плохо с восприятием символических аспектов экономики. Кстати, вы знаете, что глубина восприятия символов отличается в зависимости от культуры? Например, нематериально ориентированные амазонские культуры или аналогичные культуры Индии формируют гораздо более глубокое восприятие символов, чем европейская. Говоря примитивным языком, в том символе, в котором европеец «прочитает» три слоя, индиец обнаружит семь. По крайней мере, так утверждают многие социальные антропологи. Не уверен, что эта теория не была опровергнута со времён моего студенчества, но что-то подобное такой разнице есть и между европейской и русской — в самом широком смысле — культурами.

А второй символический аспект путинской экономической стратегии играет, на мой взгляд, определяющую роль для всего путинского правления. Этот символический аспект связан с препятствованием расширению финансовой пропасти между экономической «элитой» и большинством населения. Не думаю, что нужно объяснять, насколько важно для общества видеть, что государство предпринимает реальные усилия по соблюдению хотя бы минимальной справедливости в вопросах экономического расслоения. Но для российской экономики то, что делалось в этом направлении, имело не только огромный символический, но и не менее масштабный экономический смысл. Речь идёт, само собой, о борьбе с олигархами, которая развернулась в 2003 году. Впрочем, её можно отсчитывать и с момента «изгнания из Кремля» Бориса Березовского, умнейшего человека и редкостного по своим авантюрным устремлениям мерзавца. Березовский открыто претендовал на управление страной при помощи «своего» президента. А президент оказался вовсе не его, а свой собственный, как говорил дядя Фёдор. Эта авантюра завела Березовского в никуда, заслуженно и закономерно. Тогдашняя опала Березовского, кстати, вопреки усилиям как отечественной, так и западной прессы, была воспринята в народе с осторожным удовлетворением. Конечно, на телеэкранах всё это выглядело как «дворцовые разборки», но отстранение от рычагов влияния представителей знаменитой «семьи» и всесильного ранее Березовского давало гражданам надежду получить государство, управляемое президентом, а не олигархом. Что всё-таки ближе к «нормальной» политике, нежели толстосум, пусть и с настоящей докторской степенью, на высших государственных постах.

Эта надежда воплотилась, когда государство включило красный свет вошедшим в раж олигархам. Причём, что было особенно важно, красный свет зажёг не лично президент по своей прихоти, а правоохранительные органы страны с подачи одного из либеральных министров Кудрина, который фактически и вскрыл налоговые аферы «ЮКОСа». Роль же Путина заключалась прежде всего в том, что он отказался от сделки с «олигархическим профсоюзом», который возглавлял в 2003 году Ходорковский. И отказался от неё не столько потому, что Ходорковский угрожал Путину как конкурент. Нет, как раз этот аспект для Путина не существовал: как политик опытный, он прекрасно понимал, что Ходорковский конкурентом для него не является. Во-первых, российский народ с его мощными советскими корнями всегда предпочтёт политика, тем более бывшего сотрудника КГБ, выскочке-олигарху. Граждане России не хуже президента знали, каким образом в руках Ходорковского и его «проф союза» оказались все богатства российских недр. Они прекрасно помнили, как алкоголический самодур раздавал нефтяные месторождения спонсорам его кампании. И ни малейшей симпатии к этим спонсорам не испытывали, а уж тем более не горели желанием приводить их в политику. Именно поэтому Ходорковский основательно напакостил КПРФ, когда открыто в неё вступил, дав понять, что рассматривает партию как трамплин для получения президентской или хотя бы премьерской должности. Если лобызание с брадолюбивыми церковниками зюгановским коммунистам кое-как простили, то открытую работу на суперкапиталиста простить не смогли: рейтинги КПРФ надолго просели. Во-вторых, Ходорковский не скрывал своей надменности и высокомерия по отношению к народу. Тот же Березовский, умевший себя на редкость по-хамски вести с генералами и политиками, не был склонен столь демонстративно дистанцировать себя от масс, тогда как Ходорковский откровенно претендовал на «элитную» роль — непростительную в российских условиях.

Так что проблема была вовсе не в мнимой конкуренции. И даже не в том, что вор мирового масштаба (а приватизация 90-х — это безусловное воровство в особо крупных размерах) выступил с лицемерной и беспочвенной критикой «государственной коррупции». Проблема была в том, что Ходорковский посягнул на государственную нишу в экономике: на контроль и организованное равновесие. Жадность толкала его и Лебедева на всё более наглую «оптимизацию» налогообложения, от которого «ЮКОС» уходил без какого-либо изящества. Саму компанию, обладавшую сверхзапасами нефти и стратегическую для государства, Ходорковский решил не только слить с «Сибнефтью», но и по факту продать объединённого гиганта американцам — «Шеврону» и «Эксону». С ними же начал договариваться о своём будущем премьерстве-президентстве, пообещав — в сугубо ельцинском стиле — отказаться от ядерного статуса. Это была ничем не прикрытая попытка лишить государство сущности, подчинить его себе, снова унизить до состояния 90-х. Вот что послужило последней каплей: Ходорковский намеревался не просто организовать переворот и сместить Путина — всё это должно было привести к фактической утрате Россией суверенитета, чего Ходорковский не скрывал. Любопытно, что доклад о готовящемся олигархическом перевороте подготовил небезызвестный Станислав Белковский, который совсем вскоре превратится в «антикремлёвского политолога».

И знаете, что самое показательное? То, что процесс над Ходорковским и Лебедевым, их приговоры и банкротство «ЮКОСа», вызвавшее в либеральной прессе всех стран страшное вытьё (и это при том, что первыми об уходе от налогов и отмывке баснословных финансов в «ЮКОСе» стали писать западноевропейские журналисты), народом было воспринято как совершенно справедливое избавление страны от наглых кровососов. Да, можете рассматривать это как стереотип массы по отношению к «элите», это ваше право, если у вас совсем уж нет совести. Для меня важно то, что вопреки всем манипуляциям и всей обработке российские граждане увидели за этим конфликтом его реальную подоплёку: противостояние государства и олигархов. И победу государства восприняли как свою.

Она и была общей, эта победа. Предотвращение олигархического переворота послужило резкому изменению соотношения ролей: с этого момента оставшиеся на свободе олигархи глубоко осознали необходимость работать на благо государства и ни в коем случае не лезть в его, государства, стратегию жизни и развития. Фактически признали государственную независимость от сверхкапитала и свою зависимость от государства. Этот перелом сыграл огромную роль в восприятии экономических процессов в России её гражданами: они наконец-то почувствовали страну своей, увидели, что российская экономика — это и их экономика тоже. Победой над зарвавшимся олигархическим профсоюзом государство установило зримые границы рыночной свободы, продемонстрировало, что есть позиции, с которых оно не намерено отступать.

Пожалуй, сопоставимо по значимости с этим шагом было только создание государственных корпораций, завершившее становление экономики Путина, если можно так выразиться. Причём, обратите внимание, создавались они по уму, в качестве эксперимента, с обязательной двухлетней проверкой эффективности. Сегодня государственные корпорации — «Внешэкономбанк», «Ростех» (включающая «Рособоронэкспорт»), «Росатом», «Роскосмос», «Олимпстрой» и «Роснано» (хоть и перешедшая в форму ОАО, но сути своей не изменившая) — контролируют более 40 % российской экономики. При этом их собственность не является государственной и сами они избавлены от жёсткого прессинга государственной бюрократии, как, например, обычные государственные компании. Я не буду углубляться в детали функционирования этих структур, отмечу лишь главное: это эффективные инструменты государственного управления экономикой, которые не провоцируют избыточность государственного контроля и в то же время не дают возможности вывести из государственного поля зрения важнейшие сферы экономической деятельности. Если добавить к перечисленным Объединённые судостроительную и авиастроительную корпорации (существующие в форме ОАО, но по сути являющиеся госкорпорациями), а также «Газпром», находящийся под контролем государства, то мы получим схему государственной рыночной экономики, близкую к государственному капитализму. Главное стратегическое свойство госкорпораций — это их некоммерческий характер. В максимально общем виде это значит, что они ориентируются прежде всего не на выгоду, а на государственные интересы. Что, собственно, и делает их полезными для российской экономики.

Конечно, и по работе госкорпораций есть вопросы, там всё далеко от идеала (взять хотя бы Чубайса во главе «Роснано» — это, знаете ли, большой вопрос). Но тем не менее «Внешэкономбанк» до введения против него санкций обеспечил финансирование Богучанской ГЭС, сочинской олимпийской инфраструктуры, Суперджета-100 и ещё двух сотен проектов. «Олимпстрой», вопреки всем раскручиваемым вокруг него скандалам, подготовил Сочи к проведению Олимпиады и сделал это на более чем достойном уровне (и, кстати, после выполнения поставленных задач был, как и полагается, ликвидирован, а не преобразован в синекуру федеральных масштабов). «Ростех» — наиболее динамичная из всех госкорпораций и, пожалуй, наиболее успешная: первое место в мире по продажам боевых ударных вертолётов; разработана уникальная система радиолокации; инновационные разработки боевого снаряжения и новинки знаменитого «Калашникова»; совместные проекты «КАМАЗа» с «Даймлером» и союз «АВТОВАЗа» с «Рено-Ниссан». «Росатом»: семь строящихся атомных электростанций в России, запущенный в 2007 году атомный ледокол «50 лет Победы», первое место на мировом рынке атомного проектирования (почти в два раза опережает американский «Вестингауз») — и это ещё без учёта деятельности в рамках «ядерного сдерживания», которое тоже возложено на «Росатом». Даже «Роскосмос» обеспечил фактическую преемственность космических разработок и программ после Советского Союза, несмотря на все сложности с запусками ракет-носителей. При всех проблемах этой госкорпорации достаточно вспомнить одну Международную космическую станцию, чтобы сомнения в существовании «российского космоса» отпали сами собой. Я не случайно завершаю этот короткий экскурс именно «Роскосмосом»: траты на космос либеральным рыночникам никогда не понять, и будь путинская экономическая стратегия либеральной, никакого «Роскосмоса» не было бы — ни в кавычках, ни без них. Между тем космические проекты для России играют огромную роль — государствообразующую; в своё время прекрасный писатель-фантаст Вячеслав Рыбаков написал книгу «Звезда Полынь», посвящённую, среди прочего, освоению космоса как потенциальной национальной идее России. И, знаете ли, получилось очень убедительно; впрочем, я ещё вернусь к этой теме в главе о макропроектах президента Путина.

А пока подытожу: путинская экономическая стратегия оказалась гибкой и в то же время устойчивой. Главная её черта — организованное равновесие — позволила, с одной стороны, добиться достаточно впечатляющего роста, с другой — сохранить (а во многом — вернуть) государственный контроль над важнейшими отраслями экономики. Это стало возможным за счёт того, что сама стратегия была в высшей степени рациональной, но при этом вовсе не «деидеологизированной», хотя и лишённой традиционного для крайних экономических идеологий догматизма. Безусловно, это не было случайностью: государственнический характер российской экономики — часть общего подхода Путина к управлению страной. Как этот подход проявился в других отраслях, попробую показать в следующих главах.

 

Глава 4

«Это не наш мальчик!»

Когда-то ещё в украинский мой период довелось по долгу службы проводить серию электоральных исследований — так называемые фокус-группы. Нам с коллегами нужно было определить наиболее востребованную в политическом сознании жителей одного украинского города модель политического лидера. И заодно выяснить, что в этой модели с их точки зрения является главной чертой, из-за чего, собственно, она им так по душе, эта самая модель. Результаты были разнообразные, местами, как всегда в таких исследованиях, уморительные. Самым простым способом узнать то, что нужно, было использовать реальные примеры — дать возможность участникам групповых обсуждений выбирать конкретных политиков в качестве основы для идеальной модели. А поскольку происходило всё в эпоху правления незабвенного бугристо-лишайного «мессии» по фамилии Ющенко, то не стоит удивляться, что украинские политики мало вдохновляли участников наших фокус-групп. В основном в качестве образцов выбирали кого-нибудь зарубежного, а то и вовсе советских лидеров. Помню, из советских активно фигурировал Андропов, ну и Сталин, конечно, хотя и о Ленине с Брежневым отзывались тепло. Но чаще всего наиболее востребованной называлась модель «Путин». Ничего удивительного в этом не было: шёл второй срок Владимира Владимировича, он уже был сверхпопулярен и в России, и за её пределами, а уж на Украине подавно. Ведь вы без труда можете увидеть, что и сегодня популярность Путина на Украине крайне высока, просто определённая часть населения превратила его в своё злое божество… Ну что ж, бывает, народы тоже сходят с ума и в результате нарываются на карательную психиатрию. Впрочем, не буду отвлекаться.

Так вот, Путин оказался наиболее востребованным образцом политического лидера, что совершенно нас не удивило. Поразило нас другое: чтоименно участники исследования отмечали в качестве главной, определяющей черты Путина как лидера. Мы-то ожидали самого простого — ссылок на российские зарплаты и пенсии, на другие экономические успехи, на личные достижения из разряда авиаполётов или дзюдо, на умение доступно и уместно пошутить и т. д. А оказалось, что главное, стержневое качество, которое и делало Путина наиболее востребованным образцом политического лидера с точки зрения наших «подопытных», — это то, как он ведёт внешнюю политику.

Почти все участники всех фокус-групп, называвшие Путина в качестве такого образца (а их в целом было около двух третей), говорили приблизительно следующее: настоящий лидер государства прежде всего делает так, чтобы государство уважали. Причём в самой стране его, как правило, не столько уважают, сколько любят или не любят, то есть относятся эмоционально. Потому что отождествляют со своей родиной, отношение к которой может быть только эмоциональным. Вот и к государству своему относишься с той или иной эмоцией. А вот «снаружи» к государству относятся либо с уважением, либо без. И Путин, по мнению людей, которых мы «исследовали», добился восстановления уважения к России на мировой арене. Естественно, каждый второй из этих двух третей, назвавших Путина образцом, вспоминал об СССР: дескать, сегодня к России относятся в мире почти так же, как относились к СССР. А если бы, мол, Путин ещё и Союз возродил (тут уже, конечно, разные варианты звучали: либо союз восточнославянских республик, либо всех, кто захочет, кроме Прибалтики, и т. д.), то его внешняя политика была бы безукоризненной.

Ещё тогда мне запомнилось, что говорили эти люди. Конечно, рассуждения на тему эмоционального и уважительного отношения сомнительны: уважение тоже может быть вполне эмоциональным, а отношение к своей стране — холодным, взвешенным и беспристрастным. Но то, что они главным критерием успешности, эффективности и нужности президента какой бы то ни было страны сочли качество его внешней политики — в этом есть очень разумное зерно. Давайте попытаемся разобраться, что представляет собой внешняя политика президента Российской Федерации Владимира Владимировича Путина, начиная с 2000 года. Как уже повелось, первым делом поговорим о восприятии. О том, как воспринимали Путина там, за рубежом. Вернее, оттуда, из-за рубежа. В принципе, ничего неожиданного я вам не скажу: за рубежом Путин был всего лишь преемником Ельцина, ставленником определённой части российских олигархов, дружественных американским и европейским олигархам. Комитетское прошлое ни о чём этаком западным «аналитикам» не говорило: во-первых, оно достаточно давнее, это прошлое (ведь Путин руководил ФСБ уже в гражданском статусе, да ещё и отказался звание от Ельцина принять), во-вторых, из КГБ вышло немало очень даже дружественных для европейцев и американцев персонажей. С чего бы им было ожидать от «преемника Ельцина» какой-то иной позиции, каких-то сюрпризов? В команде условной у него — западники, либералы, пусть и не все; Березовский, фигура вполне для Запада приемлемая, поддерживает «преемника» так громко, что даже слишком; в Германии его помнят, и немецкий он знает. В общем, наш человек, наш парнишка, удовлетворённо кивали зарубежные лидеры.

Ан нет, не ваш. Хотя и начал Путин вполне под стать ожиданиям забугорных друзей, если ориентироваться на формальности. Концепция внешней политики, подписанная летом 2000-го, концентрировала все усилия МИДа на экономической безопасности страны, на защите зарубежных интересов россиян, на мирном и конструктивном сотрудничестве с другими странами одновременно с участием в международной конкуренции. Сразу с 2000 года новый российский президент начинает активно участвовать в показательных международных мероприятиях. Да-да, знаменитая «Большая восьмёрка», которая в 2014 году вернулась вместе с Крымом (Крым вернулся в Россию, а «восьмёрка» — в «семёрку»), это типичное показательное мероприятие. Как принято говорить, «диалоговая площадка», хотя и высшего уровня. «Большая восьмёрка» не принимала никаких решений, не вела никакой деятельности, а всего лишь разговаривала на публику, беседовала для журналистов. И причём не столько ради самой беседы, сколько ради «демонстрации стремления к объединению всего мира в стремлении… э-э-э… к миру и единству, вот». Я бы назвал «Большую восьмёрку» не столько политическим или тем более дипломатическим собранием, сколько пиар-акцией. Акцией, тем не менее, необходимой в то время для России. С одной стороны, Путин, как говорится, посылал сигнал всему цивилизованному миру: Россия не собирается ни быть отщепенкой, ни плестись в хвосте. С другой стороны, участие России в подобных международных инициативах подчёркивало её миролюбивость, способность к диалогу и готовность встраиваться в мировые процессы, то есть в глобализацию. Нужно это было? Конечно, нужно. И не только для того, чтобы бдительность усыпить. А для того, чтобы не впасть в наслаждение самоизоляции. Это ведь огромное искушение — реализовать свою геополитическую уникальность самоизоляционным образом. В самом-то деле, претензий к Западу накопилось полно. Пусть и не в полную самоизоляцию впадать, но вот демонстративно отвернуться от всех этих русофобов — это ли не соблазн? Любого он настигал из тех, кто помнит советские времена: ведь Советский Союз, несмотря на страны Варшавского договора, Вьетнам, Китай, Кубу, то и дело впадал в демонстративную самоизоляцию. Мог себе позволить, да и холодная война способствовала. Самоизоляция удобна, если ты не Северная Корея и у тебя есть чем напакостить заокеанским партнёрам, есть чего их лишить, в общем, имеется возможность сделать так, чтобы о твоей самоизоляции зарубежье сокрушалось больше тебя. Отчего же Путин действовал совершенно противоположным образом? Почему после того длительного внешнеполитического позора, который накрыл Россию почти на все девяностые, не пошёл на показательное пренебрежение теми, от кого страна терпела неприкрытое унижение?

По нескольким причинам. Во-первых, даже сегодня (или особенно сегодня) очевидно, что Путин — не изоляционист по мировоззрению. А для такого человека, как он, это очень важно, поскольку мировоззрение своё он выстраивал тщательно, рационально, и каждая позиция в нём, каждое убеждение имеют мощный фундамент. В путинском мировоззрении (по крайней мере, если исходить из открытых материалов, а не каких-то личных тайн, о которых мне, да и вам тоже ничего неведомо) не так много места отведено эмоциональным основаниям, а уход в самоизоляцию был бы эмоциональным решением — это была бы этакая геополитическая обида, то есть очевидное проявление слабости по путинским (да и не только) меркам. Во-вторых, самоизоляцию не допустили бы в тот момент ни внутренние значимые силы (ведь Путин далеко не сразу ограничил влияние олигархов на российскую политику и экономику до такой степени, чтобы не считаться с их интересами; первые три года он занимался как раз внутренней политикой), ни внешние — те самые зарубежные партнёры. Как и сегодня, они были крайне заинтересованы в сохранении доступа к российским ресурсам, начиная от ископаемых (которые благодаря Ельцину чуть ли не напрямую перекачивались из недр в западные нефте- и газопроводы — без шуток, почти бесплатно) и заканчивая населением. Никакая самоизоляция России Западу в 2000-м была не нужна, Запад бы её не допустил. Каким образом? Да уж мало ли каким. Например, таким же, каким не допустил запуск в оборот золотого динара Каддафи. В первые годы президентства Путина никаких возможностей сопротивляться западному давлению у России не было, эти возможности пришлось заново выстраивать, конструировать.

И наконец, в-третьих: Россия абсолютно была не готова к самоизоляции. Всё, что я писал выше, — типичные подростково-обывательские представления, в которых политика — это нечто вроде взаимоотношений разных ребячьих группировок в большом дворе или микрорайоне. Рассуждения сугубо эмоциональные, опирающиеся на негативную память и не имеющие никакого конструктивного выхода, результата. Но объективная ситуация не выдвигала никаких рациональных аргументов в пользу самоизоляции. На момент прихода Путина к власти Россия нуждалась в расширении связей, а вовсе не в их сворачивании. К 2000 году разорванные советские циклы производства не были продублированы внутренними мощностями: даже в военной промышленности Россия оставалась ещё зависимой от бывших советских республик и от зарубежья. Политико-идеологическая модель российского существования была на тот момент такова, что резкий переход к самоизоляции был возможен только при помощи мощной диктатуры. К мощной диктатуре не были готовы ни силовые структуры, ни политические институты, но главное — к ней был не готов, да и в целом не расположен, сам Путин. Последующие годы показали, что путинская модель сильного лидерства опирается не столько на прямое давление (малоэффективное в крупном современном государстве), сколько на способность эффективно договариваться и грамотно интриговать. Это консенсусно-игровая модель, дающая куда более устойчивые основания для сильного лидерства, чем прямое давление, неминуемо порождающее сопротивление. Наконец, к самоизоляции Россия была не готова идейно и идеологически. История России и её политическая биография таковы, что нормальным (то есть наиболее часто возникающим из всех возможных) состоянием для неё является состояние субъекта мировой политики, активно проводящего свои интересы в жизнь. Девяностые годы, безусловно, ввергли её в совершенно противоположное состояние; но парадокс в том, что логичная, казалось, в качестве ответа на внешнеполитическое унижение самоизоляция лишь углубила бы утрату Россией внешнеполитической субъектности! Возможно, даже закрепила бы её на десятилетия.

В общем, всё просто: выбрав после распада СССР капиталистический путь развития, Россия безоговорочно нуждалась в глобализации. Капитализм должен модернизироваться; российский капитализм в девяностые был кривым-косым и сидел в такой глубокой яме, что даже кризисов у этого капитализма фактически не было, ведь кризис не может быть постоянным. Когда кризиса всё-таки дождались в 1998-м, необходимо было использовать возможность подстегнуть капитализм, модернизировать его. А в современном мире модернизация капитализма «в отдельно взятой стране» совершенно невозможна. Таким образом, никакого выбора у Путина в первые годы не было — если, конечно, не рассматривать вариант «а давайте-ка дадим России тихо развалиться на запчасти». Уверен, что даже на Западе такой вариант рассматривали далеко не все. Дело в том, что при современных межгосударственных связях и взаимозависимостях распад даже «вражеского» государства становится сомнительным сюрпризом для оппонентов. Это ясно показал распад СССР, который в первые годы весьма и весьма воодушевил те же Штаты, но уже во второй половине девяностых они были вынуждены отчаянно искать «врагозаменителя», попеременно назначая на эту «должность» то Югославию, то Ирак, то Афганистан и, конечно, мифический «мировой терроризм». Впрочем, кое-кто из невменяемых ястребов, каковых всегда можно обнаружить в высших политических эшелонах любого государства, безусловно, лелеял мечты об исчезновении России как государства (и лелеет по сей день). И в таком контексте у Путина, конечно, был «выбор». Но этот «выбор» коротко можно обозначить так: быть Путиным или не быть Путиным. Путин решил быть Путиным. Но ещё раз подчеркну: первые его внешнеполитические действия на посту президента — это действия глобалиста, лояльного мировой политической системе со всеми её расстановками, иерархиями и акцентами. Активизация российской внешней политики хоть и осуществлялась ради возвращения государственной субъектности, но при этом полностью укладывалась в существующую политическую картину мира — с американской гегемонией, западным цивилизационным диктатом и т. д. В 2000 году Путин отправляется с визитами в ключевые западные государства, а также в Японию (в Китай, кстати, впервые приехал лишь в 2004-м); встречается с лидерами «восьмёрки» на различных мероприятиях, заключает новые договорённости, расширяет связи — в общем, всеми силами демонстрирует нацеленность на лояльное партнёрство и соблюдение существующих правил. Вкупе со стереотипом «преемника Ельцина» такое поведение, само собой, располагает западных лидеров к Путину: они не видят в нём ни малейшей опасности, считают «своим мальчиком» и предвкушают ещё более активное поедание российских ресурсов за бесценок, чем при Ельцине. Путин их устраивает даже больше, чем Ельцин: всё-таки трудно объяснять собственным народам, по какой причине с откровенным клоуном ведутся какие-то дела вместо того, чтобы просто заменить его приличным «своим» ставленником. В этом плане они видели в Путине второго Горбачёва — пусть и более сдержанного, но падкого на западную приязнь, на возможность именоваться «партнёром» и готового ради вхождения в ту же «восьмёрку» принести Западу многия и многия жертвы.

Ах, как ошиблись, как ошиблись! Ещё и поняли-то свою ошибку далеко не сразу. Надо отметить, что Путин действительно безо всякого лицемерия видел (и видит сейчас) мировую политику не как сферу доминирования и гегемонии, а как пространство для сотрудничества, партнёрства и консенсуса (только не горбачёвско-хабермасовского, а нормального, рационального, эффективного). Вот только, к глубокому сожалению западных лидеров, под всеми этими словами он понимает ровно то, что они означают. И к использованию их как эвфемизмов господства и подчинения он не был готов ни в начале своего президентства, ни сегодня. И поэтому у Джорджа Буша-младшего действительно были нормальные отношения с Путиным, потому что Путин считал нормальным вести диалог, искать возможности сотрудничества и партнёрства. Но только когда это делают обе стороны. Первые три года внешняя политика подчинялась экономическим соображениям: президент поставил во главу угла экономическую безопасность, на которую и были направлены все внешнеполитические усилия. С точки зрения собственно политического международного взаимодействия это была проба пера: Путин предлагал Западу свою мирную модель совместного развития, попутно уделяя максимум внимания внутренней политике. Запад предложение принял, но усмотрел в нём совсем не тот смысл, который был в него вложен. И вот с 2004 года «свой мальчик» начинает вести себя почти как дядя Фёдор у Эдуарда Успенского: как «свой собственный».

2004 год для России был тяжёлым. Теракты в Москве, захват заложников в бесланской школе, провал ставленника на Украине… Однако два ключевых для российской внешней политики события, на мой взгляд, это визит Путина в Китай и отмена соглашения о разделе продукции. Почему ключевых? Визит в Китай стал стартовым для всего последующего сотрудничества с этой страной, не только уверенно играющей роль регионального лидера, но и заметно влияющей на мировую политику. Взаимодействие с Китаем началось в 2001-м, когда была создана Шанхайская организация сотрудничества, куда вместе с Россией и Китаем вошли также Киргизия, Казахстан и Таджикистан. Но поскольку Китай настороженно относится к любым наднациональным органам и категорически отказывается делиться с ними хотя бы частичкой суверенитета, реальное сотрудничество с ним необходимо развивать исключительно путём прямых контактов и соглашений. Благодаря начатому в ходе этого визита диалогу сегодня Китай говорит с Россией напрямую, ведёт по возможности согласованную с ней политику в ООН, вместе с Россией развивает с 2015 года международный транспортный суперпроект «Новый шёлковый путь». При всех сложностях и нюансах Китай — партнёр хоть и нелёгкий, но надёжный и, безусловно, нужный России.

Что же касается отмены соглашения о разделе продукции, то с этого решения, на мой взгляд, началась новая история России: закончилась ельцинская Россия и началась Россия путинская. Соглашение о разделе продукции было заключено в 1995 году незабвенным Борисом Николаевичем Ельциным. Подавалось это Соглашение (на деле — целый комплект отдельных соглашений, объединённых в один законодательный документ) как необходимый инструмент привлечения инвестиций в Россию. В середине девяностых слово «инвестиции» для значительной части российской публики звучало как магическое заклинание для непосвящённых, а собственно инвестиции представлялись разновидностью волшебного жезла: дескать, будут инвестиции — будет и всё остальное. О «токсичных инвестициях», а равно об использовании инвестиций в качестве инструмента влияния и господства обычные люди не догадывались. Между тем оправдываемое «инвестициями» Соглашение о разделе продукции было (и остаётся по сей день) вполне типичным образчиком колониального законодательства. Соглашение переводило две с половиной сотни крупнейших месторождений нефти, газа, цветных металлов под контроль международного сообщества. Россия сохраняла право собственности на ресурсы как таковые, однако разработку месторождений вели зарубежные инвесторы. По Соглашению, России должна была доставаться часть прибыли от использования добытых ресурсов, но только после того, как инвесторы компенсируют затраты на разработку. В итоге Россия практически не получала никакой прибыли от добычи полезных ископаемых. «Хитро сделанные» иностранные инвесторы обливались крокодиловыми слезами, повествуя о совершенно невероятных затратах, которые невозможно компенсировать даже продажей всей российской нефти… В общем, они разве что благотворителями себя не выставляли в своих отчётах: дескать, сидят на скважинах исключительно себе в убыток. Добавьте к этому то, что по Соглашению инвесторы не платили в российский бюджет ни цента налогов…

В 2004 году в Соглашение были внесены существенные поправки, которые фактически отменили Соглашение в прежнем его виде по абсолютному большинству месторождений. Под действием Соглашения остались только два сахалинских проекта, совершенно неподъёмные для России в одиночку. Вот тут-то зарубежные партнёры и забеспокоились: так удачно приобретённая после распада СССР колония внезапно недвусмысленно продемонстрировала намерение вести собственную жизнь. Именно в этом году в их сознании начал формулироваться обескураживающий тревожный вопрос: «А наш ли это мальчик?» Нет, братцы, был бы он ваш, так не стал бы выводить из-под вашего контроля национальное достояние. А это было очень и очень непросто: большинство олигархов были фактически агентами влияния западных «партнёров», половина политиков, в том числе из самых «патриотичных» партий, откровенно кормилась из западных рук, силовые органы, в том числе армия, на момент прихода Путина к власти находились в изрядном раздрае и беспорядке. В такой ситуации даже решиться на попытку вывести Россию из-под неоколониального контроля было опасно, а уж успешно её реализовать — и подавно. Что, кстати, зарубежные партнёры и не замедлили продемонстрировать, ведь вряд ли теракты в России заметно участились именно в 2004 году без участия западных «доброжелателей». Да, если в 2000-м и 2001-м Россия устанавливала партнёрство с США как раз на почве совместного противодействия организованному терроризму (особенно интенсивным сотрудничество стало после терактов 11 сентября 2001 года, когда Путин без промедления и оговорок полностью поддержал американские антитеррористические меры), то в 2004-м многие в России всерьёз подозревали «американский след» в организации московских и волгоградских терактов. Тогда же либеральная российская общественность стала усиленно раскручивать идиотическую версию «руки ФСБ»: дескать, специально сами взрывают дома в Москве, чтобы под предлогом борьбы с терроризмом закручивать гайки. Интересно, что когда после 11 сентября 2001 года в России, да и в США высказывались версии причастности ЦРУ к организации атаки на башни-близнецы, эта самая либеральная общественность вопила об искорёженном параноидальном сознании экс-обитателей тоталитарного совка.

Так или иначе, а фактическая ликвидация неоколониального Соглашения состоялась, и даже если подозрения о террористических атаках как попытке Запада приструнить Путина обоснованы, попытка эта привела лишь к усилению борьбы с терроризмом в России. Собственно, если бы не ограничение действия Соглашения двумя сахалинскими месторождениями, то вряд ли России удались бы достижения нулевых годов: какой бы ни была цена на нефть, при действующем Соглашении Россия от этой цены ничего бы не получила. Отказ от Соглашения в его первоначальном виде был поворотным моментом и для внутренней, и для внешней политики, хотя, безусловно, был он не спонтанным решением, а тщательно подготовленной и продуманной мерой. Во внутренней политике Россия отказывалась от полунищего безыдейного существования в хаосе нерегулируемого рынка; во внешней — от зависимой роли, от статуса безропотного и беспомощного объекта политики других государств. И поскольку никто из западных партнёров, несмотря на вполне искреннюю дружелюбность Буша-младшего (смекалистые дурачки часто бывают беззлобными, это статистический факт), не собирался предлагать России иной статус, то возникший у них вопрос «А наш ли это мальчик?» быстро трансформировался в стойкую и недобрую убеждённость: «Нет, этот мальчик определённо не наш!»

Не ваш и никогда вашим не был. Окончательная точка в этом «позиционировании», как говорят люди, посетившие два-три дешёвых тренинга по маркетингу, была поставлена в 2007 году в знаковой и знаменитой (я не преувеличиваю) Мюнхенской речи Владимира Путина. Речь эта интересна во всех отношениях, недаром спичрайтеры изучают её как образцовую. И если технические её достоинства вряд ли были оценены Западом в полной мере, то содержание было совершенно недвусмысленным на любом языке. Недвусмысленным и непривычно жёстким (для западных партнёров). Несмотря на соблюдение всех формальных правил вежливости, речь была совершенно лишена дипломатических заигрываний (к которым, впрочем, Путин никогда не был особенно склонен) и, по сути, прозвучала как обвинение в адрес Соединённых Штатов Америки. Причём, что очень важно, обвинение было сформулировано не столько «лично» от России, сколько с позиций достаточно объективного анализа, к которому могла бы присоединиться любая страна, не входящая в условный «Запад», да и кое-какие из входящих.

О чём же сказал Путин в той речи? Во-первых, он поставил крест на «однополярном мире». «Неприемлем и невозможен» — вот как обозначил такой мир российский президент. Кстати, однополярного мира действительно быть не может: полюсов по определению два, а если полюс один, то он никакой не полюс. Так вот этот «не-полюс», который очень стремился быть полюсом, причём единственным, — это Соединённые Штаты Америки. Путин впервые прямо обвинил США в том, что своей внешней политикой они пытаются построить мир с одним-единственным центром. Обвинил и подчеркнул: ничего у вас не выйдет. США пытаются навязать всему миру собственную логику развития, собственную правовую систему, ценности и стандарты, заявил Путин. Такая глобализация под одну модель ведёт только к одному — и это во-вторых — к росту напряжённости во всём мире. И эта напряжённость, сказал Путин, растёт с того самого момента, как прекратил своё существование Советский Союз. Учитывая, что речь произносилась на конференции по безопасности, месседж был очевиден: пока был СССР, он сдерживал распространение опасности. Союз исчез, и вплоть до 2007 года опасность распространялась по миру, не встречая препятствий. Путин однозначно указал на источник этой опасности: США навязывают свою политику абсолютному большинству стран мира, и эта политика агрессивна. А такие конкретные её элементы, как расширение НАТО и программа американской системы ПРО в странах Восточной Европы, дестабилизируют международную безопасность. В-третьих, Путин подчеркнул: НАТО — блок военный, блок агрессивный, и его руководство (то есть, собственно, дирижёр — США) категорически не соблюдает данное в своё время слово об отсутствии намерений расширяться на Восток. Точно так же необязательно НАТО относится ко всем международным договорённостям. В результате — это в-четвёртых — международная система безопасности и сотрудничества попросту перестала работать. Решение о военном вмешательстве в суверенные государства, согласно международным договорённостям, может только принять ООН, что не мешает США и их сателлитам развязывать неоколониальные войны. ОБСЕ должна гарантировать безопасность в Европе, а вместо этого является инструментом НАТО на Европейском континенте. Политика США и их союзников дискредитирует и обессмысливает всю систему послевоенного мироустройства. Исходя из всего этого, Российская Федерация в дальнейшем намерена вести внешнюю политику исключительно в своих интересах.

Таким образом, речь была прежде всего об американской мировой гегемонии. Её обозначили, её вскрыли, препарировали и прямо заявили: хватит. Впервые было прямо сказано: США пытаются играть роль «главного» в мире, но это у них не получается. США ратуют за демократию и права человека, но провоцируют конфликты и развязывают войны. США апеллируют к мировому сообществу, но разрушают систему мирового взаимодействия. США угрожают всему миру, России в том числе, и Россия больше не собирается ни игнорировать, ни терпеть эту угрозу. Стоит ли удивляться тому, что речь вызвала различную реакцию у разных государств? Государства, вытесняемые из сферы принятия решений, лишаемые субъектности, само собой, приняли эту речь с воодушевлением, ведь озвученные проблемы касались и их напрямую. Это первая сильная составляющая речи: она не была эгоистичной и «руссоцентричной», несмотря на финал. Речь объединяла всех тех, кто не желал переходить в состояние американских сателлитов (а также тех, кому и не предлагали такого перехода), и всех тех, кто оказался не просто пассивным наблюдателем агрессивной неолиберальной глобализации, а её жертвой. Причём объединяла на сугубо благородной основе, во многом продолжающей генетическую линию советской поддержки угнетённых народов; на той самой основе, на которой должна была бы действовать ООН. В свою очередь, американцы и их европейские партнёры и сателлиты речь восприняли, мягко говоря, в штыки. Это само по себе ничуть не удивительно и малоинтересно; однако показательно, в каких именно выражениях эта реакция воплотилась. Западные политики вкупе со своей прессой немедленно вспомнили что? Правильно: холодную войну. Вот, дескать, какие агрессивные слова говорит российский президент. Вот, мол, почти как во времена холодной войны. Уж не возобновилась ли она? Это чертовски интересная реакция: как уже говорилось, речь была посвящена неприемлемости и, главное, невозможности монополярного мира, недопустимости нарушения мировых стандартов взаимодействия и использования международных организаций в качестве инструментов принуждения. В речи говорилось о том, что напряжённость растёт как раз вследствие агрессивных действий США (что легко подтверждалось количеством инициированных ими после распада СССР военных конфликтов). Значит, указать на агрессивные действия — это сама по себе агрессия? Значит, указать на нарушение международного права и навязывание своих правил всему миру — это возобновление холодной войны? Значит, любая попытка заговорить о российских интересах (и любой другой страны) недопустима на международном уровне?..

Вопросы, конечно, риторические, и задолго до речи было понятно, что другой реакции со стороны «мировых гегемонов» быть не может. Но речь была необходима не только и не столько для заявления о том, что «между нами всё кончено». Как раз наоборот: речь была нужна, чтобы показать — дорогие партнёры, вы всё испортили, вы сделали сотрудничество невозможным. Что сделал Путин? Путин вернул Россию в мировую политику как самостоятельного игрока, но только после того, как почти семь лет Россия поддерживала практически все международные инициативы и программы. Это принципиально важный момент: если бы Мюнхенская речь была сказана в 2000-м, до всех программ партнёрства, до прекрасных отношений с Бушем и прочими, её эффект был бы совершенно иным и она бы воспринималась исключительно как претензия в стиле «мы тоже хотим». А так получилось, что дело касается простого восстановления справедливости — при этом на американскую неготовность её восстанавливать указывают все предыдущие годы, пока Россия, так сказать, «молчала». Путин отказался присоединяться к пулу «хозяев мира» — и не только потому, что это предполагалось в формате «человек присоединяется к вампиру», а потому, что хозяев у мира быть не должно. Путин предложил вернуть ООН и другим международным организациям их исходные функции и одновременно показал, что при нынешнем мироустройстве и сохранении американской гегемонии это невозможно. Путин своей речью продемонстрировал, что Россия намерена принимать прямое участие в определении ориентиров дальнейшего развития мира и тех критериев, по которым это развитие будет оцениваться. Не захотели равного партнёрства — будет борьба, но не потому, что её хочет Россия, а потому, что США и сателлиты не оставляют ни России, ни другим странам выбора. Всё это означало, что внешняя политика российского президента по-прежнему направлена на сотрудничество и совместную борьбу против актуальных опасностей (прежде всего против терроризма, но в немалой степени и против других угроз — экологической, например), но уже не является составной частью неолиберальной глобализации по американским лекалам. А самое любопытное — в Мюнхенской речи Путин не просто обозначил дальнейшие действия России по противодействию однополярному миру. Нет, он показал, что однополярному миру приходит конец вне зависимости от действий конкретных государств, потому что однополярный мир невозможен объективно, потому что есть кому сопротивляться американской гегемонии и потому что самим США однополярность не несёт ничего хорошего. В этом плане речь была прогнозом — и прогноз этот, хочу отметить с позиций 2017 года, сбылся.

И ещё один важный момент. Мировая история знает немало примеров, когда на уровне международных встреч или выступлений лидеры государств и важные государственные деятели произносили жёсткие, а порой очень жёсткие речи. Гремела риторика, лязгали зубы слушателей, вытряхивались камешки из обуви… но в результате на уровне практической политики всё оставалось без каких-либо значимых изменений. Это довольно распространённый феномен, укладывающийся в обычное для дипломатических отношений лицемерие, в «нормальную двуличность»: когда дипломаты риторически грохочут — помалкивают пушки и пограничники, а когда дипломаты ласково улыбаются и трясут друг другу руки — взрываются жилые дома и тонут подводные лодки. Знает такие примеры и российская история: заслуживший на редкость масштабное народное уважение Евгений Примаков, политик действительно очень высокого уровня, человек, который в своё время заложил основы для БРИКС. Так вот, Евгений Примаков, будучи главой правительства Российской Федерации, в 1999 году демонстративно разворачивал свой самолёт прямо над океаном, «отменив» таким образом визит в Вашингтон из-за решения Америки бомбить Югославию. Этот блестящий ход, который даже в учебники международных отношений вошёл как «петля Примакова» или «примаковский разворот», фактически стал началом той самой внешней политики, которую несколько позднее будет проводить Владимир Путин. Но в тот год этот по-настоящему решительный и самостоятельный поступок не повлёк никаких логических последствий, поскольку перепуганный очередным мощным конкурентом Ельцин не только никак не продолжил заложенную Примаковым линию, но ещё и отправил Примакова в отставку спустя пару месяцев. Вот вам идеальный пример, когда даже не дипломатически лицемерный, а вполне искренний, но в то же время грамотный и уместный ход на международной арене полностью нивелируется отсутствием какого-либо его продолжения. Впоследствии будут и у Владимира Путина похожие ситуации — правда, похожие лишь внешне, но по сути своей куда более сложные. От них никто не застрахован, это факт: слишком многое во внешней политике определяется состоянием дел в мире, а не интересами и волей дипломатов и государственных лидеров.

Но Мюнхенская речь не стала таким разовым (а потому холостым) выстрелом. В том же году в течение трёх месяцев Путин предпринял все необходимые действия по приостановлению Договора об обычных вооружённых силах в Европе. О том, что ДОВСЕ выполняется Россией фактически в одностороннем порядке, говорилось и в Мюнхенской речи: дескать, дорогие партнёры, вы со своей ПРО и размещением натовских баз в странах подбираетесь всё ближе к нашим границам, а мы, значит, должны выполнять ДОВСЕ и никак не реагировать? И вот то, что прозвучало в речи, воплотилось в реальную политику: Россия приостановила участие в ДОВСЕ. Сказали: не будет больше односторонних уступок — и перестали на них идти. А за месяц до приостановки договора (полный выход страны из договора состоится в 2014 году) Россия категорически отказалась уступать по вопросу независимости Косово, которую она блокировала вплоть до её одностороннего объявления (объявление также не признала вопреки открытому и мощному давлению США и их особо активного сторонника французского президента Саркози). Хочу обратить ваше внимание, что в случае с Косово путинская Россия не столько искала своей выгоды (или опасалась за собственную целостность, как, скажем, Испания), сколько отказывалась идти на нарушение международных норм, создавать прецедент. Нюанс в том, что этот прецедент как раз России был бы очень даже выгоден. И казалось бы, отчего не пойти на признание независимости Косово, чтобы потом с чистой совестью признавать независимость Абхазии и Южной Осетии, независимость и присоединение Крыма? А оттого, что последовательность во внешней политике важнее, чем конкретная выгода. То, что Запад во главе с США игнорирует международное право, не означает, что нужно немедленно следовать их примеру. Если бы Россия признала независимость Косово, то получилось бы, что она участвовала в создании прецедента, нарушающего международное право. А вот после создания прецедента любые действия в русле логики этого прецедента не могут быть предосудительными, как бы ни старались Штаты и их европейские союзники. Не берусь прогнозировать, когда и кто из западных государств официально признает вхождение Крыма в состав России, но гораздо важнее, что это вхождение опирается на прецедент, созданный отнюдь не Россией.

В общем, в 2007 году Путин окончательно стал «чужим мальчиком» для западных партнёров. Впрочем, то, что «мальчиком» он для них не был никогда, до них начало доходить ещё в 2004-м, а в 2007-м это осознание просто оформилось в полной мере. Отсюда и такая истеричная реакция, которая отмечалась не только у зарубежных политиков, но прежде всего у западной прессы, «независимой» настолько, что она успевает сформулировать желания и мысли правящих групп ещё до того, как они подумают… Впрочем, что я вам рассказываю — это вы можете с лёгкостью наблюдать и сейчас, ведь ничего не изменилось, разве что истерика стала масштабнее за эти годы. А в 2008-м, уже при Путине-премьере, была Грузия. И хотя это, конечно, отдельная тема для отдельной главы, нет ни малейшего сомнения: при всей природной (неисчерпаемой!) дурости Михаила Саакашвили он не полез бы в Осетию к российским миротворцам без соответствующего пинка из Вашингтона. И был этот пинок чуть подзадержавшимся ответом на Мюнхенскую речь и её последствия. Впрочем, пинок ничего не дал партнёрам; наоборот, Путин получил возможность продемонстрировать, что на внешней политике Ельцина, сдающего одного за другим зарубежных союзников, поставлен жирный крест. Именно тогда стало окончательно ясно, что одним из ключевых интересов России, в соответствии с которыми теперь будет строиться её внешняя политика, является постсоветская интеграция. И, в свою очередь, постсоветской дезинтеграции Россия будет противостоять без особых сантиментов.

Значимость постсоветской интеграции для российской внешней политики стала очевидной ещё в тот момент, когда Путин в интервью назвал распад СССР самой большой геополитической катастрофой. На этом заявлении и его эффекте стоит остановиться чуть подробнее. Как известно, Путин не симпатизирует коммунизму, а о Великой Октябрьской социалистической революции неоднократно высказывался в негативном ключе. Не раз и не два Владимир Владимирович присоединялся к осуждению «советского тоталитаризма», «преступлений сталинского режима», одобрительно отзывался о деятелях белого движения, чествовал различных советских диссидентов и давал добро на драпировку Мавзолея во время парадов. Всё это я считаю его главной ошибкой — трагической и грозящей долгосрочными негативными последствиями (об этом — в соответствующей главе). А сейчас подчеркну вот что. Благодаря своему прохладному отношению к советскому коммунизму, Путин никем не воспринимается как идеологический фанатик. И именно поэтому его оценка распада СССР как «геополитической катастрофы» имеет особенную объективную ценность и была очень высоко оценена российскими гражданами. Этим заявлением Путин вернул огромному количеству советских людей (специально не пишу «бывших»: либо и сейчас советский, либо никогда им не был) добрую память об их Родине. Ведь десятилетие унижения России было в первую очередь унижением Советского Союза и памяти о нём. Когда же пусть не антикоммунист, но всё же некоммунистического мышления президент назвал уничтожение СССР катастрофой, он выразил чувства той макрогруппы, которая утратила не только собственную Родину, но и право хранить о ней хорошие воспоминания. Не на ностальгию право, нет, а на память. Своей оценкой распада СССР Путин недвусмысленно показал: я — с вами, дорогие советские граждане, несмотря на осуждение революции и репрессий, несмотря на маскировку Мавзолея и «Ельцин-центр». Я с вами, а не с национал-фашистами, которым непременно нужна пусть скукоженная, без «кавказцев и азиатов», но зато своя Россия, для русских. Я с вами, а не с либералами-предателями, получающими большее удовольствие, чем от унижения России, только от пасквилянства на СССР. Я с вами, а не с западными партнёрами, почитающими СССР империей зла и норовящими уравнять его с гитлеровской Германией.

Не возьмусь определять, сколько процентов народной поддержки добавило Путину это заявление. Но добавило — точно. И заодно стало понятно, что интеграция на постсоветском пространстве со странами СНГ — это не фигура речи и не сиюминутная прихоть, это устойчивая и продуманная идейная позиция. В 2012 году Путин прямо заявил, что интеграция на пространстве СНГ — прежде всего с участием России, Белоруссии и Казахстана — это «сердцевина всей внешней политики России». Запущенные тогда проекты Таможенного союза и Единого экономического пространства, к которым должна была присоединиться и Украина (и если бы присоединилась, не лежала бы сегодня в руинах), стали основными инструментами постсоветской интеграции. И вкупе со всем описанным выше их масштабы помогают понять, почему наиболее значимой, стержневой характеристикой Владимира Путина многие считают именно его внешнюю политику. В ней он выразил себя наиболее полно, и вся его политическая идеология видна во внешней политике максимально ясно. В той самой внешней политике, которую сегодня одобряют почти 90 % россиян и которая после Сирии и Украины окончательно стала главной областью возрождения России как державы мирового уровня.

 

Глава 5

«Человек и идея»

В главе, посвящённой особенностям экономической политики Путина, я уже упоминал о том, что его многие ошибочно считают прагматиком. Напомню: ярлычок «прагматика» обычно приклеивают на политика или руководителя, желая ему польстить и «позитивно противопоставить» тем, кто действует, исходя из идеологических или иных недостаточно приземлённых соображений. В представлении адептов политического и экономического «прагматизма» единственно разумным ведением политических и экономических дел является полное игнорирование каких бы то ни было соображений, кроме прямой выгоды, которая отождествляется с эффективностью. Эффективность в свою очередь отождествляется с рациональностью — и вот вам готовая логическая связка: прагматизм — прямая выгода — рациональность. Если конкретизировать этот общий шаблон для политической сферы, то неминуемо получится, что прагматизм — это в первую очередь отказ от идеологии. То есть в представлении тех, кто именует Путина «прагматиком», президент России — это человек без идеологии. Деидеологизированный человек.

Прежде чем разбираться, так ли это, нужно немного поработать с идеологией как таковой. Что это такое? Какой бывает идеология? Для чего она нужна и почему её отсутствие некоторыми рассматривается как большой плюс? Обычно под идеологией понимают нечто очень отдалённое от реальной жизни, сформулированное маловразумительным образом и обязательно связанное с некими таинственными «идеологами». Причём «идеологи» — это вовсе не создатели идеологии, нет: это люди, которые несут созданную кем-то идеологию в политически активные (и пассивные тоже) массы. То есть учат других людей, как им нужно рассуждать в политике, на что ориентироваться и почему им необходимо безоговорочно слушать «идеологов». Приблизительно такая картинка возникает в голове у нормального человека, касающегося политики лишь в рамках регулярного голосования, а идеологии не касающегося вовсе.

Картина, конечно, весьма отдалённая от действительности, куда более отдалённая, чем вот эта воображаемая «идеология». На деле идеология в политике — это достаточно сложно организованная совокупность представлений о политике и ориентиров для тех, кто намерен в этой политике действовать. Обычно в учебниках пишут «система идей», но это не совсем верно. Во-первых, идеология не исчерпывается идеями (а само по себе слово «идеи» без уточнения обозначает слишком многое — это ведь фактически синоним «мысли»). Во-вторых, что означает «система»? Взаимосвязанные элементы, организованно выполняющие взаимосвязанные же функции. Но система — это и кибернетическое устройство; это и государство; это и любой лингвистический язык; это всё что угодно. Зачем это слово при объяснении идеологии? Чтобы показать, что это не просто набор идей, а нечто связанное, единое целое. Но тогда давайте так и говорить! А как только мы говорим или пишем «система» — срабатывает цепь ассоциаций. Да, не рациональное, рассудочное понимание, когда ты можешь по пунктам объяснить, почему считаешь именно так, как считаешь, а ассоциации. «Мне кажется, что вот это похоже на вот то». А знаете, какие у обычного человека, говорящего на русском языке, ассоциации со словом «система»? Нет, они-то разнообразные, их много, этих ассоциаций, но вот самые первые, которые возникают сразу? Очень простые: система — это нечто холодное, бездушное, безжизненное и безразличное к человеку. Возможно, даже гнетущее и порабощающее его. И совершенно неуязвимое к попыткам личности изменить систему или хотя бы выбраться из-под её гнёта.

Это литературщина, конечно, но ведь русский человек и мыслит чаще всего литературно — не с точки зрения норм языка, а с точки зрения избыточного пафоса, метафоричности, гиперболичности и прочих худлитовских штучек. Мы свою историю и государственность воспринимаем сквозь литературную призму; думаете, случайно ли напыщенный фальсификатор Солженицын свою ложь об СССР упаковал пусть и в плохонькую, но литературную форму? Нет, конечно же, нет. Неслучайно русская литература, русская словесность если и не первое место занимает в мире, то одно из первых, и роль играет в жизни русских людей огромную, порой бо́льшую, чем всё остальное. И поэтому такая вот литературная ассоциация с системой говорит русскому человеку куда больше, чем её строгие и научные определения.

Впрочем, если уж об определениях, то и в этом случае «система» не очень подходит к идеологии, потому что система взаимодействует со средой как обособленное целое. Отдельное целое. Но идеология не является обособленной ни от общественной жизни в целом, ни от других форм сознания; её зачастую даже в кабинетных, «лабораторных» исследованиях трудно отделить от политических мнений, от социально-политических наук, от представлений, ожиданий и надежд социальных групп. И поэтому «системного» в ней только то, что все идеи, взгляды и представления организованы, а не хаотично слеплены в один ком. Во всём остальном идеология настолько динамична и настолько прочно связана с реальной социальной жизнью, что называть её системой язык не поворачивается.

Но тем не менее называют, чтобы подчеркнуть мнимую «безжизненность» и умозрительность. Дескать, есть нормальная жизнь, нормальная политика, а есть идеология. Именно такую позицию и отстаивают те, кто противопоставляет «идеологию» «прагматизму». Между тем «прагматизм», каким бы они ни был — мнимым или реальным, — это тоже идеология. Да, идеология, которая делает главным критерием ориентацию на «практику», то есть на реальную жизнь. Проблема в том, что в вульгарном прагматизме эта реальная жизнь сводится только к одному измерению — к тому, что можно «пошшупать», то есть к выгоде и материальной пользе. Это как, знаете, был в своё время вульгарный материализм, который превращал Маркса в какого-то поверхностного маньяка, считавшего, что сознание и духовная жизнь не имеют никакого значения. Это именно вульгарные материалисты придумали, что у Маркса базис (то есть экономика) — это единственное, что есть значимого в обществе, а надстройка (политика, культура, мораль и т. д.) — это просто такой орнамент, обёртка, от которой ничего в обществе не зависит. Чушь несусветная: Маркс неоднократно писал, что экономика просто даёт старт развитию общества, но когда политика, культура и прочие надстроечные сферы развиваются, то приобретают способность влиять на экономику не меньше, чем она влияет на них. Взаимовлияние, в общем. Так и в случае с прагматизмом: настоящий прагматизм, в отличие от вульгарного, делает акцент на практической, то есть ощутимой и измеримой, пользе, но не утверждает, что необходимо отказаться от всего, что прямой пользы не приносит.

Тут есть ещё один важный момент. Идеологии бывают разных типов. Два наиболее важных из них — профессиональная идеология (конструируемая или собственно политическая) и естественная («живая» или социальная). Помню, впервые я об этом узнал от уже упоминавшегося, но неназванного моего товарища, который всё это достаточно просто мне объяснил. Попытаюсь и я вам это передать так же просто. Существуют идеологии, которые мы все хорошо знаем хотя бы по названиям: либерализм, консерватизм, коммунизм, социализм, фашизм, анархизм и т. д. Чаще всего под ними подразумевается совокупность идей о политике, экономике и социуме в целом, и в этих идеях обязательно присутствует указание, «как должно быть». То есть ориентир. Эти идеи — плод работы и размышлений учёных, философов, исследователей. Такие идеологии используются политическими партиями, государственными лидерами; это конструируемые или профессиональные идеологии. Они зачастую непонятны непосвящённым. Чтобы разобраться в их логике и всей полноте, необходимы подготовка и долгая кропотливая работа. Эти идеологии бо́льшую часть своего содержания заимствуют в прямом или переработанном виде из научных и философских работ, и для каждой из них можно выделить своеобразную «научно-философскую базу»: для либерализма — работы Джона Локка и Адама Смита, для социализма и коммунизма — труды Карла Маркса. В профессиональных идеологиях идеологи — это «переводчики»: они облекают сложные научные построения в понятную (зачастую упрощённую, но вовсе не обязательно примитивизированную) форму, в буквальном смысле доносят идеологию до её последователей.

Наряду с профессиональными идеологиями существуют идеологии, которые сформированы крупными социальными группами, чаще всего классовыми (реже религиозными): рабочими, буржуазией, католиками, буддистами и т. д. Эти идеологии не имеют создателей, не опираются на сочинения (разве что на священные книги в случае с религией, но в большей степени — на их истолкование верующими), их не излагают в программах и манифестах. Но они отражают конкретные жизненные отношения, социальный опыт и те противоречия, которые для реальных социальных групп являются повседневностью. Эти идеологии в буквальном смысле можно называть «народными» (можно и «массовыми», но так обычно называют те профессиональные идеологии, которые получили масштабную социальную поддержку), но принято — «живыми», поскольку их никто целенаправленно не создаёт: они «вырастают» естественным образом как часть группового мировоззрения. Такая «живая» идеология по умолчанию понятна большинству тех, кто принадлежит к породившей её большой социальной группе, не требует никакой специальной обработки и подготовленного понимания, но при этом даёт ёмкую и целостную оценку существующему положению вещей и в то же время указывает базовые ориентиры для дальнейших действий. Идеологи в естественных, «живых» идеологиях — это не переводчики, а репродукторы, выразители чаяний своей группы.

И если профессиональная идеология созвучна «живой» идеологии, получается почти безукоризненный и понятный свод правил и ориентиров, полностью организующий всю политическую жизнь части общества или всего его целиком. Такие идеологии, собственно, и становятся явлениями исторического масштаба, предопределяют общественное развитие на десятилетия и века. Такой идеологией стала марксова версия коммунизма, такой идеологией в своё время стал либерализм. Именно идеологии, сочетающие в себе как профессионально сформулированные догмы и стандарты, так и живые практики, обладают наибольшей притягательностью для масс и являются прагматичными. Да-да, противопоставлять подобные идеологии «прагматичности» совершенно бессмысленно, поскольку они содержат не только «теорию», то есть отвлечённые и обобщённые идеи, но и «практику», то есть поведенческие модели и реальные жизненные связи и образцы взаимодействий. Такие идеологии прагматичнее любого блаженного дурачка, многозначительно к прагматизму призывающего, но даже не понимающего, что это слово означает.

А таких дурачков, блаженных и злонамеренных, у нас не так уж мало. И немудрено: их ведь начали штамповать ещё в восьмидесятые, да так интенсивно, что к началу советской перестройки ими можно было уже щели затыкать. И они тогда внесли немалый вклад в разрушение идеологического пространства — не «единой и незаменимой» коммунистической идеологии, а идеологического пространства вообще. Одним из основных элементов перестройки была деидеологизация. Это дурацкое словечко ходило в перестроечной прессе наравне с «демократизацией», «гласностью» и «ускорением». Разве что Горбачёв его не употреблял, но зато разнообразные прорабы и бригадиры перестройки охотно и проникновенно вещали о необходимости постепенной деидеологизации. А уж журналисты и прочие эксперты из числа научно-технической и творческой интеллигенции так и вовсе тыкали эту деидеологизацию куда надо и куда не надо. Логика была примитивная до глупости — впрочем, как многое в перестроечные времена. Все проблемы советского строя, как экономические, так и «социогуманитарные», то есть всяческие свободы, права и тому подобные пафосные штуки, — объявлялись следствием «заидеологизированности» советской жизни. Это означало, что коммунистическая догматика марксистско-ленинского образца проникла во все сферы жизни советского общества и мешает ему развиваться «естественным» путём. Противопоставление «естественный» — «идеологический» вам уже знакомо, я чуть выше о нём писал. Безусловно, советская идеологическая догматика, застывшая в относительно неизменном виде ещё с шестидесятых годов (благодаря Хрущёву, а вовсе не Сталину), основательно оторвалась от социальных корней и утратила связь со своей «живой» частью. И это действительно представляло серьёзную проблему. Но уж точно не такую апокалипсическую, каковой пытались её выставить «перестроечники». А самое главное — они-то вовсе не делали никаких оговорок: по их уверениям, неестественной являлась любая идеология как таковая! То есть общество может естественно развиваться только без идеологии, а любая идеология «извращает» его развитие. Именно поэтому нужно было, по мнению «перестроечников», не трансформировать коммунистическую идеологию и даже не заменять её полностью другой (например, неолиберальной, как это в действительности и было сделано), а отказаться от идеологии вовсе. Дескать, посмотрите, товарищи: нормальные-то страны (это те самые развитые с капитализмом) живут без всякой идеологии, просто так живут, «прагматично»! И только «соцлагерь» вкупе с азиатскими и латиноамериканскими диктатурами цепляется за идеологию как за духовный наркотик.

Что тут скажешь? Назвал бы их дураками, да не столько они ими были, сколько старались сделать таковыми всех остальных советских людей. Ведь кое-что в этих призывах к «деидеологизации» казалось здравым: советская идеология действительно застыла в догматическом состоянии с шестидесятых годов — благодаря Хрущёву, который заявил: «Идеологии не надо!» Мол, есть труды дорогого нашего Маркса, а также не менее дорогого и ещё более нашего Ленина и не надо больше ничего придумывать, достаточно классиков — и усё. Ну, вот это вот «усё» и функционировало в Союзе вместо идеологии, никак не соотносясь и не учитывая проходивших социальных и политических изменений, реальной жизни. Существовало почти в полном отрыве от действительности — почти так же, как номенклатура восьмидесятых. Да, именно благодаря Хрущёву советская идеология, в первой половине XX века представлявшая собой редкий случай полной идеологии (то есть и профессиональной, и естественной, «живой»), постепенно превратилась в искусственную архаичную догму. Конечно, эта догма мешала развиваться многому: и экономике, и политике, и науке, и особенно культуре. Впрочем, как мешала: ограничивала интенсивность развития. Потому что кто может сказать, что советская культура не развивалась вплоть до перестройки? Только полный дурак. Или сволочь. Таких хватает, но я не из них. Тем не менее в застывшем догматическом состоянии советская идеология не могла учитывать важнейших сдвигов, которые на самом-то деле могли обновить её и дать ей не просто новое дыхание, а породить новый виток и, возможно, новую версию реалистичного коммунизма (а не двуличного «социализма с человеческим лицом», который был лишь маскировкой очередного преклонения перед ярким западным образцом). Вот тут-то и зарыта собака. Логичной мерой в этой ситуации было бы что? Обновление идеологии или реидеологизация: переосмысление идеологических позиций, основных её ориентиров, «взламывание» догматики, стимулирование большой научной и общественной дискуссии. Вот это было бы и логичной, и, главное, эффективной мерой. А вместо этого зазвучала какая-то совершенно бессмысленная «деидеологизация». Её, конечно, не «перестроечники» придумали, а американский социолог Д. Белл. Придумал, а потом подумал ещё — и отказался от неё, написав, что деидеологизация возможна только при условии возвращения к обществу дополитическому, первобытному. Но кто же его дочитывал, того Белла! Перестроечные оболтусы мало чем отличались от сегодняшних либералов: они обычно ограничивались чтением аннотаций. Увидели привлекательное словечко — и давай его тыкать всюду. А проблема заключалась в том, что без идеологии общества не существует. И тот самый Запад, на который, пуская слюну, взирали «перестроечники» во главе с провокатором Яковлевым, был идеологизирован по самое не хочу! Только вот в чём нюанс. В Советском Союзе идеологией пичкали всех подряд. Почему? Чтобы тоталитарно поработить? Да бред сивой кобылы. Чтобы спровоцировать массы участвовать в политике и управлении государством, вот почему. Ведь социалистический же был строй, народный? Ну вот. А как можно привлекать народ к управлению государством (даже к тем же выборам), если народ в политике и идеологии не разбирается? Вот и пытались сделать так, чтобы разбирались — криво пытались, кондовыми методами, но пытались. И добились ведь! Ведь попёр же советский народ участвовать в политике в конце восьмидесятых и начале девяностых! Жаль, недоученным попёр, вот и натворил глупостей. Так вот, пока в Советском Союзе идеологии обучали, распространяли её максимально широко, на Западе она оставалась продуктом для избранных. А массам, то есть плебсу, впаривали, как и сейчас, основы этой идеологии под видом «общечеловеческих» ценностей. Чтобы, не дай бог, ни одна единичка из этой массы не задумалась над тем, что если это всего лишь идеология, то, наверное, есть и другие идеологии? В советской идеологии как было? Одна, единственно верная, на века, непогрешимая… и при этом десятки, сотни томов с «критическим разбором» других идеологий и политических теорий, где можно было прочитать о либерализме или фашизме больше, чем в трудах главных идеологов этих направлений. И читали, между прочим, все подряд, а не только партийные деятели и преподаватели истмата. А на Западе идеология была «разлита» по всему обществу, но называлась сама собой только в профессиональной среде — в университетах да в конгрессах-сенатах.

Вот и получилось, что призывы к деидеологизации были дурацкими по всем меркам, приблизительно как самодовольная болтовня небезызвестного Френсиса Фукуямы о «Конце истории», поскольку без идеологии общество в XX веке существовать не могло. Идеология — это политическая надстройка в мировоззрении. Общество без мировоззрения — это общество без ценностей и норм, общество с отсутствующим сознанием. Представьте себе человека без ценностей и норм, без убеждений и ориентиров. Представили? Легче лёгкого: это идиот. Анэнцефал, человек без головы, нежизнеспособная аномалия. То же самое и с обществом: если оно существует, то однозначно существует и общественное сознание, вырастающее, как и культура, на основании той деятельности, которая является для этого общества основной. А дальше получается вот что: общество развивается, деятельность становится разнообразной (разделение труда и т. д.), появляются разные группы — усложняется, в общем, всё. И чем сложнее становится общество, тем тяжелее им управлять. И постепенно общественное управление выделяется в самостоятельную сферу деятельности, почти профессиональную. Эта сфера — политика. И в этой сфере общественные ценности, нормы, убеждения и ориентиры приобретают особую форму и отчасти даже корректируются. Так вот, идеология — это политическое мировоззрение, результат политизации мировоззрения, абсолютно неизбежный для любого общества, шагнувшего в современность, в модерн. Не будет идеологии — и развитие общества перестанет быть хоть сколько-то прогнозируемым, а само оно погрузится в политический хаос. У социологов есть термин, обозначающий состояние общества, в котором перестали действовать старые ценности и нормы, а новые ещё не устоялись, — аномия. Этот термин ввёл француз Эмиль Дюркгейм, а потом доработал американец Роберт Мертон — и в общем виде термин у них обоих обозначал разобранное состояние общества, дезинтеграцию и невозможность управления. Результатом деидеологизации не может быть «освобождение общества от идеологии», поскольку это то же самое, что освободить человека от самоосознания, самоконтроля и мировоззрения. Результатом деидеологизации может быть только политическая аномия — полная утрата ориентиров и представлений о смысле политической и социальной жизнедеятельности. Ну, собственно, этого результата и добились деидеологизаторы после распада СССР: полная дезориентация населения в политическом пространстве, включая даже значительные профессио нальные политические группы. Вот тогда-то и стали болтать о «прагматизме», который должен сменить идеологию, и о «реал-политик», которая должна заместить собой марксизм-ленинизм.

Но, как уже говорилось выше, прагматизм — это тоже идеология. Если, конечно, он не вульгарный. Однако Путин не является «прагматиком» ни в вульгарном, ни в более точном, идеологическом смысле. Будь он вульгарным прагматиком, то продолжил бы линию тотальной деидеологизации, и тогда в сегодняшней России либо полностью отсутствовали бы идеологические дискуссии (а у граждан — идеологические предпочтения), либо, что гораздо вероятнее, был бы другой президент. Да, надо помнить, что макропроцессы и тенденции не так уж сильно зависят от личного выбора конкретного политика, пусть даже такого масштаба, как президент России: в этом смысле заслуга Путина в том, что он осознаёт и требования времени, и объективные обстоятельства, и, что самое главное, запросы собственного народа. Именно поэтому он — не вульгарный прагматик, иначе сосредоточился бы на получении личной выгоды для себя или на самом простом варианте получения выгоды для России за счёт безоговорочного встраивания в мировой порядок и полной лояльности западной цивилизации. Другое дело, допустил бы сам Запад подобное встраивание — нет, конечно; и выгода была бы так себе, вроде «плюшек» туземцам. Но не останавливает же всё это бывшие соцстраны и советские республики, ползающие перед США на коленках? Не останавливало всё это и Ельцина, который в этом плане был вполне прагматичен. А Путина останавливает — значит, он точно не вульгарный прагматик.

Не прагматик он и в строгом философско-идеологическом смысле. Ведь прагматизм — это не что иное, как упрощённый, выхолощенный марксизм, от которого оставили только «практика — единственный критерий истины», и саму практику при этом примитивно свели к вещественной, ощутимой пользе. Для прагматика всё, что не имеет очевидного и скорого практического эффекта (той самой простой пользы), не представляет интереса. И президент-прагматик не будет заниматься ничем подобным. А теперь подумайте: много ли, например, прямого практического эффекта, пользы от фундаментальной науки? Даже физика и химия в фундаментальных отраслях дают практический эффект лет через 25–30. А практический эффект философии или истории — это, простите, что? Теперь скажите: можете ли вы представить Путина, который на совещании с правительством говорит министру образования: так, давайте-ка закрывайте исторические и философские факультеты, а вместо них откройте биткойн-фермы, будем майнинг развивать, пока он прибыль приносит. Представили? Вот и я не могу. А вот Ельцина в такой роли или какую-нибудь там Грибаускайте, а то и вовсе Порошенко, прости господи, очень даже могу. Или другой пример: попытайтесь ответить, какую-такую практическую пользу приносят сохранение памяти о Великой Отечественной войне или использование музыки советского гимна в Гимне России? Ничего у вас не выйдет, потому что всё это приносит только ворох международных проблем и осложняет отношения с разнообразными нашими «партнёрами», начиная с Украины и заканчивая США. Понимаете теперь, почему Путин — не прагматик? Правильно: потому что «прагматик» — слово если и не ругательное, то уж точно не хвалебное; оно обличает в человеке узость мышления, неспособность понимать перспективу и выходить за рамки насущных интересов.

Всё это уж точно не о Путине. Я допускаю, что в Путине можно было подозревать прагматика в начале его президентской деятельности. Тогда легко было перепутать реализм, о котором я писал в предыдущих главах, умение реагировать на наиболее острые обстоятельства с прагматизмом. Недаром тогда и образ Путину создавали прагматически-технократический. Но дальнейшее его развитие, его эволюция показали, что технократизм Путину чужд абсолютно: слишком много внимания он уделяет культуре, традициям, нравственности; а для прагматика он слишком серьёзно относится к идеологии. Технократом Путин не является ещё и потому, что технократ — это всегда клерк при управляющей системе, роль которой выполняют либо суперкомпьютеры, либо экспертные правящие группы. Путин же не клерк, а скорее эксперт среди экспертов, хоть и не педалирует это в своём имидже. А от мнимого прагматизма Путин отошёл, когда показал, что не намерен отмахиваться от прошлого; когда должностная и политическая эволюция привела его к Мюнхенской речи; когда, наконец, он назвал распад СССР главной геополитической катастрофой современности. Вот тогда он окончательно зафиксировал своё отличие от деидеологизаторов и полностью вышел из-под зонтика мнимого прагматизма.

Обратите внимание: вместе с этой идейной эволюцией Путина росла и его народная поддержка. Я не сомневаюсь, что мы наблюдали тот самый феномен, когда профессиональная идеология входит в созвучие, в гармонию с идеологией «живой». Советские люди, на время — в течение девяностых — утратившие свой идеологической голос и слух, восстановились к нулевым; они осмыслили свой постсоветский опыт, взглянули иными глазами на опыт советский, прислушались к себе и обнаружили (многие с удивлением), что в отсутствие «обязаловки» советские идеологемы не просто не вызывают у них раздражения, наоборот: они близки и понятны, они свои! И это «прозрение» полностью отвечало идейной и идеологической эволюции Путина. Вы помните, как в Штатах и в Евросоюзе отреагировали на его Мюнхенскую речь? Усмотрели в ней возобновление холодной войны! Хотя для этого не было никаких фактических оснований: содержательно Путин просто констатировал объективные факты международной политики Запада, и всё. Но дух речи, её общую идейную направленность и американцы, и европейцы прекрасно уловили. И в этом смысле они оказались правы: для них малейший поворот российского президента к советской идеологии, к советским оценкам международной роли НАТО, международным аппетитам США, номинальной и реальной роли ООН, для них, для Запада, это именно холодная война.

Путин не воспринял ту часть советской идеологии, которая опиралась на идейный марксизм, на коммунистические и социалистические убеждения и ориентиры. Его профессиональная идеология — отнюдь не левая: максимум, что в ней можно обнаружить, это социал-демократические элементы скандинавско-немецкого образца. В очередной раз подчеркну: с моей точки зрения такой выбор — ошибка. Но в то же время Путин недвусмысленно продлил советскую историю в российской и продолжил ту идеологическую линию, которая ставила СССР, а сегодня ставит Россию на особое место, определяет её путь как свой путь, несводимый к западным догмам и ориентирам. И в этом его идеология совпала с естественной, «живой» идеологией значительной части российского народа, большинства российских граждан. Это был тот идеологический запрос, на который не мог не ответить чуткий к идеологии политик, — и Путин на него ответил. Он не выбрал тщательно навязываемый ему вариант истерически-клерикальной идеологии, маскирующейся под государственное православие, и не стал примерять соответствующее одеяние мессии — хотя подсовывали, подсовывают и поныне. Он, если вы присматривались и прислушивались, никогда не предлагает никого вести за собой, как пристало мессии и харизматику. Никогда не предлагает никого спасать. Он даже не указывает путь — он руководит поисками этого пути и предлагает вместе над этим думать, рассуждать и дискутировать. Это и есть идеология Путина — идеология взвешенного, профессионального и достаточно строго регламентированного диалога с социумом о возможных вариантах развития. Не стал Путин ограничиваться и лубочным заменителем идеологии под названием «патриотизм». Правильно сделал, потому что патриотизм — это никакая не идеология, это всего лишь индивидуальная ориентация. Патриотами Германии были многие нацисты, кстати. А среди нынешних национал-фашистов на Украине тоже встречаются вполне искренние патриоты своей Украины — «либо украинской, либо безлюдной». Да, патриотизм — не индульгенция и не диагноз, но главное — это не идеология. Ещё и потому, что патриотизм — штука сугубо эмоциональная: невозможно ведь объяснить, почему ты патриот; ты просто себя так чувствуешь — или не чувствуешь. Поэтому если человек на вопрос: «Каково ваше идеологическое кредо?» отвечает: «Я патриот!», это означает, что он или не понял вопрос, или просто маскируется, скрытная морда. Поэтому и Путин не стал навешивать на себя ярлык патриота, хотя в его патриотизме не сомневается сегодня никто — ни сторонники, ни даже враги, разве что совсем уж пещерные дурачки-старшеклассники. Смею предположить, что если бы вся путинская идеология сводилась к одному «патрио тическому» измерению, то это измерение быстро приобрело бы квасной душок, а сам Путин функционировал бы исключительно как диктатор. Потому что ведь для «патриота», который заменил себе сознание и идеологию патриотизмом, вся страна очень легко делится на две части: правильную (патриотов) и неправильную (не патриотов). И правильная часть может позволить себе всё что угодно в отношении неправильной, поэтому диктатура из такого ложного пафосного патриотизма рождается сама собой.

Нет, Путин — не прагматик и не технократ, не диктатор-патриот и не православный мессия. Он — наследник советской идеологии, прежде всего в том, в чём она продолжала идеологию дореволюционной России (а это продолжение было, хоть и казалось исключительно «цивилизационной нишей»). Его идеология — это идеология последовательного развития, когда общество действует как единое целое, а значит, уделяет особое внимание преодолению расколов, разделений и неравенства, но при этом избегает революций и потрясений. Кто-то называет это «некоммунистическим патриотизмом», как Андроник Мигранян; я бы назвал эту идеологию постсоветским рационализированным и сбалансированным социал-демократизмом охранительского типа, но это слишком длинно и непонятно. Поэтому завершу эту главу тем, что ещё раз подчеркну: Путин — лидер, безусловно, идеологический; и то, что я не могу подобрать для его идеологии ёмкий и простой ярлык, означает лишь то, что его идеология вполне соответствует сегодняшнему сложному миру. Но как бы там ни было, эта идеология есть, опирается как на советские идеологемы, так и на модернизированные идеологемы дореволюционных российских мыслителей и в значительной части совпадает с идеологическими ожиданиями и чаяниями российского народа, что и делает её эффективной.

 

Глава 6

«Он не один: история тандема»

Пожалуй, людей, к профессиональной политике отношения не имеющих, ни один политический вопрос не занимает так сильно, как механизм смены власти. Наследование или элитарно-номенклатурное назначение, всенародные или «квалифицированные» выборы, партийная борьба или аппаратное назначение — у каждого варианта есть «заклятые» сторонники и такие же противники среди населения любой, пожалуй, страны. Это один из редких сугубо политических вопросов, который вызывает неизменный интерес даже в тяжёлые экономические периоды, когда, казалось бы, ничто, кроме острых финансовых и бытовых проблем, не может всерьёз занимать человека.

На деле, конечно, может. И проблема высшего руководства, регулярно воплощающаяся в трагическом восклицании: «О боги, кто же нами правит!», достаточно важна даже на фоне острых насущных проблем, поскольку последние во многом зависят от того, как будет разрешена первая. Несмотря на то, что многие люди уверены в своей полной независимости от политики («где мы — и где политика»), в случае с верховной властью срабатывает социальная часть сознания и звенит звоночек: это важно, от этого зависит в том числе твоя судьба. И вопрос о смене власти отнюдь не праздный как для страны, так и для конкретного гражданина.

Пожалуй, именно с этой значимостью механизма смены власти связана та истовость, с которой в каждой идеологии отстаивается один из механизмов. Отстаивается так, будто никаких иных механизмов, кроме него, не существует. Впрочем, любая идеология в принципе стремится к исключительному доминированию в поле политики, а вопрос смены власти для доминирования очень значим. Не исключение и либеральная демократия, которая сегодня распространилась по миру в своей электоральной форме. Если коротко, то вопрос смены власти в ней решается очень просто — притом что является центральным для этой идеологии. А может, как раз поэтому. Электоральная либеральная демократия — это такой политический режим, где политические свободы (главная декларируемая социальная ценность) реализуются, с одной стороны, во всяких массовых собраниях, демонстрациях и публичных акциях протеста, а с другой (которая является основной, поскольку публичные акции — это на случай всяческих отклонений) — в регулярной смене власти посредством голосования.

Причём вот тут начинается форменная катавасия. Основным требованием оказывается регулярность смены власти. Это требование опирается на такой феномен, как эрозия власти. Феномен этот отчасти подтверждён исследованиями; суть его заключается в том, что чем дольше власть сохраняется неизменной (не в структурном, а в кадровом отношении), тем менее эффективными становятся её решения. Объяснение достаточно простое и логичное. За время властвования те, кто осуществляет власть, привыкают принимать шаблонные решения. Поначалу эти решения шаблонными не являются, наоборот: они вполне оригинальные и, главное, уместные и эффективные. Однако эта эффективность сыграла с властью злую шутку. Власть привыкает к эффективности и начинает рассматривать принятые решения как универсальные. И продолжает действовать по шаблону, не замечая, что обстоятельства изменились и что к новой социальной и политической ситуации эффективные в прошлом решения не подходят. А власть уже привыкла, и никакого стимула постоянно проверять саму себя у неё нет — она же остаётся властью так или иначе. Вот и получается, что сам факт длительного пребывания у власти ведёт к эрозии властной системы, к снижению эффективности механизмов принятия решений до критического минимума, после которого власть попросту лишается возможности быть властью. А в качестве способов преодоления этой эрозии власти предлагается, как правило, либо формирование специального консультативно-оценочного органа (группы, собрания), который будет контролировать конкретные решения, либо регулярная проверка отношения масс к принимаемым решениям — дескать, одобряют или нет. Ну, а превентивно избежать эрозии можно в том случае, если власть регулярно меняет свой состав вне зависимости от того, довольны ею или нет, по истечению конкретного срока. Это, собственно, и есть центральный постулат электоральной демократии — регулярная сменяемость власти.

В чём же катавасия? А в том, почему демократия зовётся «электоральной». Буквально это означает «избирательная», то есть властью тот или иной политик или группа политиков наделяются в результате голосования. И логично бы предположить, что если демократия — то голосование должно быть всенародным, но это совершенно не обязательно! Для электоральной демократии главное, чтобы это голосование было. А кто голосует — это уже нюансы. Демократия ведь сегодня не прямая, а в большинстве случаев представительная, то есть подразумевающая делегирование (передачу) властных полномочий населением отдельным представителям — депутатам, президентам и прочим сомнительным персонам. Прямую демократию обеспечивают только точечно, выборами или референдумами, но нигде население системно не участвует прямо в принятии законов и государственных решений. Какие-то отдельные законопроекты могут вынести на общенародное голосование, ту же конституцию, например, или изменения в неё. Но постоянное, «текущее» осуществление власти вовсе не подразумевает прямого народного участия. Поэтому и выбирать высшую власть при электоральной демократии может, например, парламент. Или какой-нибудь специальный орган — совет старейшин или коллегия выборщиков, как в США. И это всё равно будет демократия, потому что, дескать, этот орган, как и парламент, тоже ведь выбран народом. Вот и выходит: вроде главным должно быть то, что электоральная демократия — это в первую очередь демократия, а получается, что главное — это электоральная, причём просто по самому факту наличия выборов, а вовсе не по их качеству. Я, безусловно, немного упрощаю, но в целом демократия далеко не всегда означает «власть народа», а «правление народа» она не означает никогда. Электоральная же демократия хоть и трактуется большинством специалистов именно как демократия регулярных всенародных выборов, главным своим стержнем делает отнюдь не всенародность выборов, а их регулярность, которая обеспечивает постоянную ротацию власти.

И ротация власти как способ предотвратить её эрозию — не такое уж плохое изобретение. Только вот дело, как уже указывалось, в качестве. В качестве выборов. Ротация власти сама по себе — идея неплохая, но слишком многое зависит от конкретного механизма. Если в качестве основного механизма ротации принимаются всенародные выборы, то вместе с ними приходят все их традиционные недостатки. Во-первых, людям приходится голосовать за тех, о ком они почти ничего не знают. Кстати, так в своё время россияне голосовали за Владимира Путина. В результате-то, конечно, повезло, но ведь могло и не повезти! Что ж это будут за ротация и предупреждение эрозии, опирающиеся на везение? Да и общий результат выборов — это устойчивое политическое неравенство между теми, кто выбирает, и теми, кого выбирают. Все эти ваши «элиты» и весь связанный с ними негатив. Во-вторых, выборы — это что? Правильно: политтехнологии. Уж поверьте. А раз политтехнологии, то фактически получается, что власть достаётся тому, кто может позволить себе нанять профессионалов высокого уровня (то есть обеспеченному) и кто сам хотя бы отчасти разбирается в способах управления мнением большинства (то есть манипулятору). Ничего себе ротация, скажете вы, и будете правы. Потому что в так называемую информационную эпоху, в эпоху избыточного развития СМИ решающим фактором оказывается не воля избирателя, не его осведомлённость, не его, наконец, предпочтения, а манипуляции журналистов, политтехнологов и прочих пиарщиков. Где тут демократия? Известно где…

А ведь есть и другие выборные механизмы, которые не подразумевают всенародного голосования. Например, выборы в парламенте. Казалось бы, вот и снимаются все негативные моменты: депутаты и кандидатов в президенты хорошо знают, и манипулировать ими сложнее. Но зато в случае с парламентским голосованием пышным цветом расцветают групповой сговор и клановость. То есть не так уж сложно добиться поддержки парламентариев за счёт подкупа, давления, личных связей и т. д. Проблема? Ещё какая. В таком варианте демократия легко вырождается в племенное самовоспроизводство власти. А ведь есть и вовсе невразумительные формы электорального механизма. Возьмите хотя бы американскую модель. Есть всенародное голосование, но оно ничего не решает. А решает коллегия выборщиков — достаточно странных людей, которые вроде и должны голосовать так, как им велят избиратели в их штате, но вроде и не должны, если очень уж не хотят. И самое главное, независимо от того, какое конкретно большинство в конкретном штате проголосовало за одного из кандидата, за него должны голосовать абсолютно все выборщики от этого штата. В некоторых штатах эта система отличается: там голосование пропорциональное, но в большинстве дело обстоит именно так. И вот, допустим, у вас в Оклахоме 45 % проголосовали за кандидата Джона, а 55 % за кандидата Бобби, но все десять выборщиков от Оклахомы дружно голосуют за Джона. Так и получаются прелюбопытные результаты, когда население выбирает Хиллари Клинтон, а выборщики — Трампа, и президентом становится Трамп.

Как видите, механизмы ротации власти в электоральной демократии — та ещё головоломка. И уже нет никакой уверенности, что они действительно уберегут власть от эрозии. А если и уберегут, то не слишком ли высока цена за это? Но подобные вопросы сегодня задавать не принято. Электоральная демократия — это главный политико-идеологический фетиш в сегодняшнем мире, против неё не попрёшь. А иначе мигом запишут во враги свободного человечества, которое пришло на смену прогрессивному. Кому охота оказаться в списке врагов? Никому, в этом-то и загвоздка. Проблема заключается в том, что другие механизмы смены власти тоже имеют слабые места. Например, наследование. Сегодня у многих в головах что-то щёлкнуло, и даже неглупые в общем люди, а не только бывшие прокуроры, несут вдохновенную чушь о необходимости восстановления династического наследования власти. Но ведь этот механизм ещё порочнее, чем электоральная демократия с её выборами. И не только потому, что династическое наследование — это муторная архаика, давно не отвечающая требованиям времени и попросту невозможная в индустриальных обществах; и не потому, что короли и цари — это рассадник генетических заболеваний (кому от этого плохо, кроме них самих?). Нет; дело в том, что наследование тоже не обеспечивает высокого качества власти. Вспомните, как в российской истории власть переходила в руки «внешних» носителей, представителей (представительниц) совсем других династий. Как приходилось отправлять на тот свет вполне законных династических наследников потому, что, приди они к власти, страна отправилась бы в небытие быстрее, чем плавится в огне оловянный солдатик. Как, наконец, влияли на власть разнообразные фавориты и фаворитки. Почему всё это происходило? Да потому, что наследование само по себе могло привести на трон кого угодно — невменяемого идиота, военного маньяка, блаженного психопата. Ничего себе механизм! Полный букет недостатков единоличной, самодержавной формы правления таков, что никакая «традиция» его не оправдывает, не говоря уже о сомнительной «богопомазанности».

Немногим лучше диктатура или тирания, осуществляемая одним несменяемым человеком. Если она держится на силе, то век её будет очень короток; если на интригах, то будет разрушительным её влияние на общественное сознание. И уж точно диктатура и тирания не способны уберечь власть от эрозии — разве что установлены они в критических обстоятельствах, но по исходе этих обстоятельств диктатуре и тирании уже не светит никакая эффективность. А вот гигантское количество проблем с подавлением сопротивления, с обезвреживанием конкурентов очень даже светит. Даже если диктатура или тирания осуществляются группой, никаких проблем это не решает, поскольку давление есть давление и оно эффективно только как временная, точечная, исключительная мера. Означает ли это, что длительное правление одного человека априори не может быть эффективным? Конечно, не означает. Я неслучайно чётко указал: речь идёт именно о диктатуре или тирании. Но этими вариантами единоличное правление не исчерпывается. Могу привести в пример Каддафи и Фиделя Кастро — и ни один записной либерал не найдёт никаких доказательств того, что в их случае мы имеем дело с диктатурой. А в случае с Фиделем — так же, например, как с китайскими или советскими лидерами — ещё невозможно утверждать, что власть полностью находилась в руках одного человека. Я вам открою страшный секрет: даже Сталин правил Советским Союзом не «единолично». Вообще в XX веке единоличное правление — не такая уж частая ситуация, даже если речь идёт о диктатуре. Вспомните «чёрных полковников», Пиночета, Папу Дока Дювалье: можно ли говорить о единоличной диктатуре длиной в десятилетия, когда насильственные режимы устанавливались хунтами? Пожалуй, как в случае с диктатурами, тираниями и прочими неприятностями, так и в случае со вполне терпимыми режимами буквально единоличной власти в современном обществе быть не может; эта власть всегда является групповой, а если групповой, то по определению — использующей консультации, пусть даже внутри узкой группы. И что уж говорить о президентах: даже при максимальной полноте власти президент всё равно не управляет страной один. Особенно если речь идёт о большой стране.

Впрочем, буквальное единовластие или персонально-групповая власть — это не самый важный вопрос. Важнее то, что такое ограниченное единовластие даже при длительном сроке правления совершенно не обязательно исключает демократию.

Нет, я не пишу это специально для того, чтобы разродиться закономерным призывом: «Так давайте же изберём Путина пожизненным президентом, а он пусть пообещает нам быть демократом!» Я не уверен, что Путину стоит становиться президентом в очередной раз, не то что пожизненно. Я просто сомневаюсь, что ему самому это нужно. Как бы там ни было, а ко всему пожизненному я в принципе настороженно отношусь: пожизненная инвалидность, пожизненное заключение, пожизненное лишение прав, пожизненный эцих с гвоздями… как-то не воодушевляет. Серьёзно: у меня совершенно нет убеждённости в том, что Путин должен быть следующим президентом России, поэтому не стоит подозревать меня в том, что я подвожу под это дело какую-то там теоретическую базу. Я рассуждаю исключительно в общем (на теоретическом уровне) и берусь (на этом уровне) с лёгкостью доказать, что единовластие и демократия вполне совместимы. Ведь демократия, как уже говорилось, это вовсе не буквальное правление народа. Демократия — это в первую очередь набор процедур, позволяющих гарантировать, что, с одной стороны, мнение меньшинства не возобладает над мнением большинства, а с другой — большинство не поработит и не дискриминирует меньшинство. Содержательно демократия подразумевает прежде всего участие народных масс в управлении государством. И каким образом это участие будет осуществлено, не так уж и принципиально, если вы, конечно, не буквоед-бюрократ. Процедурная сторона в целом, безусловно, для демократии важна, но сегодня из неё сделали фетиш, как и из сменяемости власти, из выборов и из всех остальных догм либерально-демократического сознания. А от фетишей надо избавляться, фетиши вредны, они нарушают нормальное развитие… Если не шутить, то фетишизация демократии — это её главная проблема ещё с XX века. Уже тогда было достаточно сказать «демократия», чтобы всё приличное общество сделало подобающую стойку и нацепило выражение лица, не предполагающее какого-либо обсуждения. Демократия уже тогда стала позитивным ярлыком, не допускающим никакого сомнения. Причём дело вот в чём: даже в Советском Союзе коммунизм был целью, которая сомнениям не подвергалась, но зато сам коммунизм вполне даже обсуждался: каким он может быть и каким он должен быть. А вот демократию обсуждать как-то не очень-то разрешали. Вроде бы и знали в университетах, что она бывает разная, но в политических кругах она просто «демократия», и всё. Ею можно всё оправдать, на неё можно всё списать, и в её отсутствии, соответственно, можно обвинить всех, кто не по душе… Однако если говорить не штампами, а содержательно, то демократия — это в первую очередь доступ большинства к управлению государством. А в какой конкретно форме данный доступ осуществляется и с помощью какого способа реализуется — это уже технические детали. На мой взгляд, совещательно-консультативные формы куда более демократичны, чем электоральные.

Во-первых, голосование имеет неплотную периодичность и направлено на один-единственный кадровый аспект демократии. На принятие решений в электоральной демократии гражданин не влияет! По крайней мере если этот гражданин — не депутат.

Во-вторых, голосование, как я уже говорил, чётко раскалывает общество на элитное (хоть и избираемое) меньшинство и на голосующее большинство. Электоральная иерархия и дисбаланс: голосуют все, но не за всех, несмотря на формально всеобщее право избираться.

В-третьих, всё-таки в политическом управлении обществом что главное? Главное — эффективное и сбалансированное по побочным эффектам решение принять! А эффективным и сбалансированным оно может быть только тогда, когда устраивает если не всех, то хотя бы большинство; как можно в этом удостовериться? Ну, ясно как: если дать возможность большинству поучаствовать конкретно в принятии решения, а в идеале — в его результативном (а не для галочки) обсуждении. Демократия же электоральная выстраивается по принципу «главное — чтобы все проголосовали за нужную физиономию»; решения же принимать — это как раз для физиономий задача, а не для какого-то там электората. Поэтому даже если электорат в обсуждении участвует, то исключительно в показательном, чтобы «не гавкали потом». Хотите пример? Посмотрите телевизионные политические ток-шоу — и всё поймёте. Помните, как реагировали в СССР на газетные материалы? Отругали какого-нибудь чиновника в «Правде» — и на следующий день чиновник уже вовсе не чиновник. Так вот: как на газеты можно по-разному реагировать (можно как на «Правду» в СССР, а можно как на любую сегодняшнюю в России — никак), так и «обсуждать» можно по-разному. Можно — для галочки, а можно для эффективности.

Что ж, допустим ситуацию, когда у власти находится человек, поддерживающий постоянный уровень консультаций не только с экспертными кругами (это стандартные пулы советников, как везде, — они как раз эффективности в сочетании с демократичностью не обеспечивают), но и с общественностью (в хорошем смысле этого слова). Ему даже удаётся обеспечивать результативность этих консультаций, то есть в большинстве случаев доводить их до формирования решения, устраивающего большинство. Но! Вот он стареет, и ему уже просто не хватает сил властвовать. Или внезапно умирает. И что тогда? Тогда вся выстроенная им (и гипотетически прекрасно при нём работавшая) система попадает в зависимость от компетентности преемника. Вы спросите: что в этом плохого? Удавалось же предыдущему эффективно управлять консультативными методами — значит, и новому удастся. А ведь на деле необязательно удастся, и необязательно этот новый будет хотя бы пытаться продолжить линию предшественника, не говоря уже о том, что он может и не собираться её продолжать. Элементарный пример — Иосиф Виссарионович Сталин, уж на что масштабная фигура… А умер — и созданная им система в течение трёх лет пошла под откос усилиями Никиты Сергеевича Хрущёва. Что уж там о других говорить…

Вот это главная проблема единоличной власти. Вовсе не «антидемократичность», поскольку это совсем необязательное её свойство, а именно проблема преемника и преемственности. Если выстроена эффективная система власти, фактически завязанная на одну персону, то она и обеспечивается прежде всего этой персоной. Как гарантировать, что ей на смену придёт персона того же масштаба и с теми же качествами? Как гарантировать, что система не обрушится, как только центральный её стержень — конкретный политик — не сможет дальше функционировать? Отчасти можно компенсировать эту порочную зависимость эффективной системы от центральной личности распределением власти на группу, но принципиально это ничего не поменяет, поскольку группа всё равно будет объединяться именно вокруг конкретной персоны. В своё время именно для преодоления порочности единоличной системы разработали разные парламентские и прочие системы — с пороками, ничуть единоличной системе не уступающими. Так или иначе, необходимо что-то противопоставить этой непредсказуемости судьбы системы при условии её «заякоренности» на конкретную личность, нужно чем-то компенсировать зависимость эффективности системы от личного фактора.

А вот теперь позвольте мне высказаться уже как политтехнологу. Какой бы способ преодоления этой трудности вы ни придумали, он должен соответствовать двум условиям. Во-первых, он не должен ограничивать полномочия человека или группы, находящейся у власти, сверх тех ограничений, которые уже есть в системе (то есть, как правило, прописаны в Конституции). Иначе вся эта процедура компенсации утрачивает какой-либо смысл: задача-то в том, чтобы сохранить принципы системы неизменными, снизив одновременно «хрущёвский» риск. А во-вторых (профессиональное прошлое требует, чтобы я сделал акцент именно на втором), выбранный способ должен позитивно восприниматься народом, то есть должен быть политически красивым, «технологичным». Никакого пафоса — ни восхищения, ни воодушевления, ничего подобного — он вызывать у публики не должен, но сдержанное уважительное одобрение с её стороны просто необходимо. Как его добиться? Например, соблюсти все формальные нормы, каждую букву закона, но всё равно держать под контролем процесс смены власти. И, разумеется, его результат.

Так вот, как политтехнолог могу вам с уверенностью заявить: проведение Медведева в преемники — это исключительный по своей эффективности политтехнологический ход, грамотный и точный. Прошу обратить внимание, что я при этом более чем прохладно отношусь к Дмитрию Анатольевичу, несмотря на то, что Deep Purple в определённом возрасте были моей любимой группой. У меня много претензий к Дмитрию Анатольевичу и как к политику, и как к чиновнику-функционеру. Будь моя книга о Медведеве, я бы, безусловно, об этих претензиях написал очень подробно; но в этой книге Медведев меня интересует исключительно «сквозь призму» Путина. Именно в этом ключе я и буду упоминать Медведева в дальнейшем тексте, а пока ещё раз подчеркну: ход с Медведевым в качестве преемника с политтехнологической точки зрения почти безукоризненный — как бы там ни расценивали его глубокомысленные и всезнающие либерал-интеллигенты. Давайте разбираться, чем этот ход так хорош.

Несколько слов о личности Медведева, вернее, о его персональном имидже. Он сопровождает Путина давно, ещё с питерского периода. Написал — и подумал, что слово подобрал неудачное, неадекватное действительности, потому что профессиональные отношения Путина и Медведева — это не отношения начальника и подчинённого. Это отношения, точнее всего обозначаемые словом «сотрудничество», хотя и оно в некотором смысле не даёт полного представления о взаимодействии этих политических персон. Как бы там ни было, личный имидж Медведева не содержит никаких элементов подобострастия, преклонения или просто избыточной лояльности по отношению к Путину. Это имидж не подчинённого, а сотрудника или товарища — в том нормальном, советском, смысле. При этом неважно, какие личные отношения существуют между Медведевым и Путиным; важно, как складываются их отношения, видные публике. Политика, в очередной раз напомню, — публичная сфера, и так называемое «закулисье» слабо влияет на восприятие политики, поскольку оно недоступно нам, внешним наблюдателям. В то же время Медведев и Путин не ведут себя как друзья; это тоже правильный ход с точки зрения политтехнологий, PR и политмаркетинга: в политическую дружбу народ всё равно не поверит (разве что в дружбу на межгосударственном уровне — и то в том случае, если государства, управляемые «друзьями», не пересекаются в конкурентных сферах). Соответственно, демонстрация дружбы была бы воспринята как показушное лицемерие. А к лицемерию в русской культуре относятся с устойчивым осуждением (поэтому, кстати, при всей религиозности преобладает отчётливо прохладное отношение к церковникам) — как, между прочим, и в американской культуре (да-да, не смейтесь), зато западноевропейский и британский культурные стандарты не маркируют лицемерие как серьёзный недостаток.

Итак, товарищи, но не друзья; к этим двум имиджевым линиям, которые характеризуют взаимоотношения Медведева с Путиным, добавляется линия, фиксирующая отличия Медведева от Путина. Очевидно, что Медведев занимает иную политическую нишу. Знаменитое расхождение в музыкальных вкусах — лишь наиболее очевидный (и, кстати, сработавший) сигнал: Deep Purple и «Любэ» не расположены на принципиально отличающихся позициях (в общем и целом обе группы относятся к року — разных, безусловно, масштабов и направлений, принципиально разных стилистик, но всё равно к року), но всё-таки отличаются и по массовости аудитории в России (у «Любэ», конечно, аудитория шире), и по «происхождению». Это не более чем культурно-развлекательное предпочтение, но публике этой разницы между двумя политиками достаточно, поскольку разница весьма символична, как разница между «их» и «нашим». Эту разницу можно толковать как позитивно, так и негативно: пристрастие к зарубежной музыке по сей день можно расценивать и как «низкопоклоноство перед Западом», и как «широкую музыкальную эрудицию без предубеждений»; равно как и симпатии к «Любэ» могут быть объяснены и своеобразным «слушательским патриотизмом», и «низкопробной местечковостью». Дело тут не в самой амбивалентности оценок, а в том, что эти пристрастия при желании можно и противопоставить, и считать взаимодополняющими.

Ниша Медведева по определению более «современная» и в связи с этим космополитичная. Что не помешало в августе 2008-го Медведеву проявить себя гораздо жёстче по отношению к Грузии, чем Путину в 2014-м — по отношению к Украине. Понятное дело, что прямое применение силы в первом случае было необходимо, а во втором проблематично, но факт-то в том, что Медведев эту силу прямо применил (всё-таки президентом был он и при желании мог бы заблокировать военное решение), и его имидж никак этому не воспрепятствовал. Ниша позволяет Медведеву вести себя как «младшему брату»: время от времени шалить, выглядеть комично (вспомните селфи и дискотеку) и даже выдавать крайне неудачные высказывания («денег нет…»), которые, впрочем, потом можно самому же и обыграть. Если ниша Путина максимально индивидуальна, её трудно отнести к какому-то типу, и она очевидно отличается от «типичных» западных политических ниш, то ниша Медведева по современным меркам достаточно обычна и широко распространена: это ниша западного политика европейского образца, функционирующего не столько в качестве лидера, сколько в качестве наёмного менеджера. Данная ниша более технологична, обезличена и поэтому подвергается внешней, ни к чему не обязывающей персонализации в этаком «подростково-студенческом» стиле при помощи айфонов и социальных сетей. Но вся эта внешняя «молодёжная» персонализация вовсе не противоположна внутренней путинской персонализации, она её органично дополняет, поскольку сам Путин не может позволить «подцветить» свой имидж таким легкомыслием. Сравните инструменты, с помощью которых Путин и Медведев «выходят» за политические рамки: Путин — дзюдо, полёты на истребителях и прочие акты, которые воспринимаются не столько как развлечение, сколько как достижения, мини-подвиги; Медведев — селфи новой моделью айфона, неуклюжий самоотверженный танец, широкая довольная улыбка (эти инструменты столь же индивидуально и политически значимые, сколь и, например, необычный галстук).

Эффективность сцепки этих двух ниш заключается в том, что хотя при необходимости их можно противопоставить, сами они не противоположны одна другой. И поэтому не возникает видимой конкуренции. Однако при смене одного имиджа другим (Путина — Медведевым) не возникает и ощущения повтора, шаблона, неизменности. При этом фактически сменяют друг друга именно имиджи, образцы: содержательная политическая линия остаётся в главных аспектах нетронутой. А теперь вспомните, с чего я начинал эту главу: с эрозии власти, с понижения эффективности решений вследствие того, что власть остаётся однообразной, несменяемой и не имеет контакта с внешним миром. Так вот тут-то и кроется технологическая находка. Дело в том, что имидж в политтехнологиях — это не только и не столько вывеска, сколько контактная оболочка. Имидж политического лидера вызывает определённую реакцию публики — и по этой реакции вполне можно предположить, чем публика живёт. Конечно, исчерпывающего понимания эта реакция не даёт, но существуют ведь социологические опросы и другие методы, с помощью которых можно узнать почти всё о жизни народа и его чаяниях; однако об этом позже.

Сейчас я веду к тому, что схема, которую в России почти сразу начали называть «тандемом», способствует и обновлению образа власти, избегая её эрозии и снижения публичной поддержки (легитимности), и сохранению содержательности решений и непрерывности политической линии. Неслучайно на редкость неприятный внешне и политически, но несомненно талантливый литературно Дмитрий Быков в своё время написал для Михаила Ефремова предсказуемо глуповатый телестишок «Тандем в России больше, чем тандем»: содержание стишка интереса не представляет, но в названии, которое сам автор счёл едко-ироничным, тем не менее содержится недвусмысленная истина. Это и правда больше, чем тандем — это эффективная политическая технология, причём в глубоком, а не показушно-рекламном смысле слова: технология сохранения сути власти при обновлении её формы и инструментов. Я всякий раз возвращаюсь к стержневой мысли этой книги: восприятие власти — важнейшая составляющая её работоспособности. И технология «тандема» помогает поддерживать позитивное восприятие власти, не поступаясь при этом никакими содержательными аспектами, и тем самым помогает повысить работоспособность властного аппарата.

Здесь опять необходимо напомнить: ни Путин, ни Медведев не являются единоличными правителями, как не были таковыми Сталин, Рузвельт или Черчилль. Вернее, ещё в меньшей степени, чем перечисленные, которые тоже ими не были. Поэтому речь идёт не просто о передаче и сохранении личной власти, а о сохранении всей системы и в то же время о способе избежать её окостенения. Поскольку линия линией, а когда в кабинет приходит новый человек (пусть даже он продолжает линию предшественника, и предшественник никуда не делся, а вот он — тут, работает), вокруг всё равно происходят перестройка, переориентация системы на работу с ним. Так и получается: сохранение с обновлением. То, что функционирование схемы «тандем» подразумевает не отстранение Путина, а переход его на должность премьер-министра (равно как и возвращение Медведева на эту должность после очередного избрания Путина), это и есть основа всей технологии, доказавшей свою эффективность. Те же, кто усматривает в схеме «тандем» какое-то покушение на демократию, пусть вспомнят, что цикличная сменяемость власти очень часто сводится к номинальным перестановкам: в том же Евросоюзе в различных странах то и дело приходят к власти (после предварительной «острой борьбы») идейно и идеологически абсолютно противоположные предшественникам люди… которые сразу после победы начинают вести такую же политику, как и побеждённые ими конкуренты. В результате сама «сменяемость» превращается в фетиш. Схема «тандем» отказывается от такого фетишизма. И меняются именно личности, в то время как изменение политической линии не предполагается. Почему? Да потому что запроса на это изменение нет. А вот в европейских широтах этот запрос есть, причём массовый запрос, и он полностью проявляется в том, что граждане голосуют за кандидата, придерживающегося противоположных, нежели предыдущий, взглядов… который на поверку оказывается точно таким же. Так вот в демократии главное — это всё-таки реальное участие в ней народа. А если вопреки его интересам, ради одной только процедуры и «приличий», меняется лишь внешняя форма, а решения остаются неизменными (в своей оторванности от народных интересов), или же, наоборот, сохраняется форма, но политическая линия переворачивается с ног на голову (опять же с полным игнорированием социального запроса), это уже никакая не демократия. Недаром ведь к ней то и дело добавляют какое-нибудь мутное словечко — то «электоральная», то «либеральная». В своё время к российской системе стали применять словосочетание «управляемая демократия» — и вот в нём, положа руку на сердце, я не вижу никакого врождённого порока. Поскольку «хаотичная демократия», она же «неуправляемая», и звучит куда хуже, и по последствиям трагична.

 

Глава 7

«Три восьмёрки»,

как закрепление претензий на геополитическое лидерство

Это будет тяжёлая глава. Тяжёлая, и потому, вероятно, короткая. Я человек сугубо гражданский, но всегда принимал войну близко к сердцу. Ничего удивительного: я советский ребёнок, война для меня — это прежде всего Великая Отечественная. При всём героизме советского народа, при абсолютно оправданном пафосе Великая Отечественная вызывает у меня еле сдерживаемые слёзы. И даже в советском кинематографе из всех фильмов о войне (а прекрасных, потрясающих лент о той войне в СССР было снято очень много) я предпочитаю не столько героические, сколько трагические: «Они сражались за Родину», «Отец солдата», «А зори здесь тихие…», «Иди и смотри»… Война — это человеческое горе, огромная народная трагедия; может быть, поэтому я и «маленькие», «быстрые» войны воспринимаю эмоционально и не могу отрешиться от их человеческого измерения. А должен бы, всё-таки политтехнологическая деятельность в анамнезе. Впрочем, ещё у меня в анамнезе и война националистического Киева против Донбасса — единственная, которую я видел своими глазами. Однако где-то на подсознательном уровне она для меня является продолжением Великой Отечественной — при всех «но» в отношении причин, масштаба действий и благородства участников. В общем, мне очень сложно писать о войне беспристрастно, оценивать её с «экспертной» стороны как геополитическое событие вне человеческого измерения. И поскольку в этой главе мне нужно говорить так или иначе о войне, причём как раз не о человеческом её измерении, а о геополитическом, я чувствую, что много написать не получится. Но, может, и не нужно?..

…Когда вышел фильм Джаника Файзиева «Август восьмого», я ничего особенного от него не ожидал. «Турецкий гамбит» был неплохим, но это же экранизация, да ещё и событий весьма отдалённых по временной шкале. А тут — то, что происходило совсем рядом, совсем недавно, трагическое и страшное. Говоря откровенно, я опасался не столько скверной актёрской игры, как это повелось в постсоветском кинематографе, дурацких диалогов и перевирания фактов, сколько пропаганды. Конечно, либерально-западный вой, стоявший вокруг грузино-осетинской войны, да и вокруг фильма уже на момент начала съёмок, меня нимало не трогал: что собой представляет Саакашвили и что именно происходило в августе 2008 года в Южной Осетии, я прекрасно знал. И понимал, что любая, даже самая приукрашенная российская версия событий будет на порядок ближе к действительности, чем феерическое враньё Саакашвили и его сторонников. Но боялся, что государство не упустит шанса втиснуть в фильм избыток пропагандистских штампов — даром что пропагандировать пришлось бы не ложь, а правду, всё равно это представлялось мне совершенно излишним в случае с войной. Среди советских фильмов тоже ведь были никудышные в этом плане — те, где гитлеровцы показаны сворой безголовых идиотов. Вот и тут я опасался увидеть что-то подобное. И когда оказалось, что в фильме в помине нет не только пропаганды, но и характерного для кинематографистов упоения войной или голливудского трэша с кусками трупов и цистернами крови, я был, признаться, удивлён. Фильм о войне в том самом человеческом измерении, поэтому смотрел я его сквозь слёзы. Знал бы тогда, что через пару лет такое же будет тут, у меня, что украинские бомбы и снаряды полетят в Донбасс…

В общем, грузино-осетинская война и российское вмешательство в неё — вмешательство, остановившее геноцид, осуществляемый невменяемыми подонками под руководством трусливого геополитического афериста — должно рассматривать в трёх плоскостях. Плоскость первая — гуманитарная. Плоскость вторая — армейская. Плоскость третья — геополитическая. Исходя из тематики моей книги, всё рассмотрение я направляю именно на российское вмешательство и его политический эффект в дальнейшем становлении политической судьбы Путина.

В гуманитарной плоскости августовская война сводится к ёмкому и в данном случае абсолютно уместному слову «геноцид». Вернее, сводилась бы, если бы не российское вмешательство. В ночь с 7 на 8 августа грузинские войска начали массированный артиллерийский обстрел столицы Южной Осетии — Цхинвала. В обстреле участвовали не только миномёты и гаубицы, но и ракетные системы залпового огня «Град», которые спустя шесть лет станут излюбленным оружием Киева в войне против республик Донбасса. Обстреливались сам Цхинвал и пригороды, о точечных ударах речь не шла, жилые кварталы накрывались целенаправленно и без разбору. Грузинская сторона называла это «восстановлением конституционного порядка». Это уже потом, когда они проиграли пятидневную войну, Саакашвили пытался впаривать especially for the West — убийственную чушь в стиле: «Мы, отважные грузины, ещё седьмого августа заметили, как злые русские хотят нас захватить, и опередили их». А вначале, вплоть до того момента, пока российская авиация не начала подавлять грузинские огневые точки, грузинская армия даже не скрывала своих победоносных планов по зачистке Южной Осетии: «Сейчас мы за сутки вернём свои земли»… Именно земли: люди их не интересовали. После пары-тройки дней по окончании принуждения Грузии к миру даже американские и британские журналисты недоумевали: если грузины пытались «предотвратить» нападение русских, «наступавших» через Рокский тоннель, то почему они зачищали при помощи реактивных систем залпового огня Цхинвал, а не выходы из этого тоннеля? Зачем закреплялись в Цхинвале вместо того, чтобы высаживать к тоннелю десант?

Это уже военно-политические вопросы, но ответы на них однозначно указывают: Грузия целенаправленно атаковала мирных жителей Южной Осетии. Не могу сказать, что такого мы раньше не знали: знали, конечно, и не только по Великой Отечественной, но и по Карабаху, по Приднестровью, по Югославии, по Ираку и Ливии. Средневековая тактика стирания городов возродилась в XX веке достаточно масштабно. Однако на постсоветском пространстве к 2008 году подобные войны затихли, свелись к отдельным стычкам, спорадическим обстрелам, и примеров целенаправленного долбления по крупному городу «площадной» артиллерией не было. И вот, знаете, я понимаю, что юридически и политически гораздо важнее то, что воодушевлённые пожирателем галстуков грузинские военные атаковали российских миротворцев. Но для меня важнее «Грады», бьющие по Цхинвалу, по жилым домам, школам, университетам и больницам. Именно из-за них нельзя было не вмешиваться российским силам. Именно миротворческая функция была главной, потому что если бы не русские тогда, то жителей Цхинвала попросту стёрли бы с лица земли. Допускаю, что осетин, живущих в других городах, просто выселили бы. Милосердно, так сказать. Не всех, конечно, но кого-то точно «благородно» оставили бы в живых…

Сразу хочу сказать: совершенно не склонен усматривать какие-либо причины свершившихся тогда преступлений в «национальной природе» грузинского народа. Я помню, тогда, во время войны, множество обитавших в Москве боевитых патриотов призывали стереть в ответ на обстрелы Цхинвала с лица земли уже грузинские города. Помню, как кое-кто разгонял откровенную травлю грузин, живущих в России. И, к сожалению, не могу сказать, что это были исключительные случаи. Были они вполне типичными, частыми, чтобы не сказать массовыми. И спасибо, что российское государство достаточно быстро подавило эту волну. Так вот, я очень хорошо знаю, что любой народ можно ввести в состояние, когда он дойдёт до такой глубины падения, до которой дошла часть грузинского народа. Подчёркиваю: любой. Исключений нет. Те, кто считает, что русские исключение, возьмите да поинтересуйтесь, какое число этнических русских, говорящих на русском языке, воюет на стороне Киева против Донбасса. Их там больше, чем украинцев, и они агрессивнее. Вспомните Власова, наконец. Поэтому причины трагедии не в том, что грузины якобы только кажутся добрым и весёлым народом, а на деле — жестокие дикари. Причины в том, что современное устройство мира, в котором преобладают буржуазные государства, да ещё в совокупности с технически развитыми СМИ, даёт массу инструментов для оболванивания любого народа и доведения его до совершенно животного состояния. Поверьте мне, уважаемые читатели, большинство из вас тоже можно убедить чёрт знает в чём — точно так же, как убедили грузин в благородности их миссии и в том, что злобные русские вероломно на них напали. Убедили ведь многих из вас в том, что Украина сплошь заселена «криптобандеровцами». А других убедили в том, что для предотвращения аварий нужно окропить аварийный участок шоссе святой водой и пройти по нему крестным ходом. И это никак не связано с вашей национальностью.

То, что августовская грузино-осетинская война вбила ещё один мощный клин между не просто дружными ранее, а действительно братскими народами, каковыми были все населявшие СССР нации, — ещё одно огромное преступление Саакашвили и его кураторов. Действия российского руководства в той войне предотвратили геноцид, не позволили загнать этот клин до конца, но всё-таки он был вбит. Это то последствие войны, которое остаётся в сердцах и передаётся из поколения в поколение, избавиться от него сложнее всего… И потому когда Саакашвили расстреляют или повесят — а я очень на это надеюсь, — я не выскажу ни слова сожаления.

Армейская или боевая плоскость августовской войны важна потому, что это было фактически первое столкновение российских войск с полноценной армией. Да, армией маленькой страны, вне всяких сомнений. Но! Это была армия, тщательно подготовленная и натренированная натовскими инструкторами, усиленная наёмниками и «добровольцами» из Прибалтики, Азербайджана и Украины. Это была армия, долгое время готовившаяся к нападению на Южную Осетию и находившаяся в более выгодном положении. Наконец, это была армия, равноценная по численности той группировке войск, которая была задействована Россией в конфликте. Так что не стоит, безусловно, преувеличивать победу над ней, но нельзя и преуменьшать. Всё-таки что ни говорите, а армия была настоящей, и совершенно очевидно, что самостоятельно трёхтысячная осетинская армия, даже с гипотетической помощью абхазских вооружённых сил, не смогла бы удерживать грузинских агрессоров даже в течение пары дней. В общем, обезвредить грузинскую армию за пять дней было несомненным боевым успехом.

И здесь огромное значение имела своевременность принятия решения о вмешательстве. Да, конечно, к подобному развитию событий Россия была готова, и планы Тбилиси по атаке на Цхинвал также были известны. Но время атаки не знали, а главное — велика была вероятность, что в боевых действиях обвинят исключительно Россию. Для «надёжности» можно было бы немного подождать, верно? Ведь понятно, что более сильная российская армия снесла бы даже закрепившихся в Цхинвале грузин без каких-либо сложностей через сутки, когда уже ни у кого в мире не оставалось бы сомнений в том, что войну начал именно Саакашвили. Вот только эта «надёжность» обернулась бы ещё большим числом жертв с осетинской стороны. Поэтому трудно не признать, что решение было принято очень своевременно. И так же трудно не обратить внимания на то, с какой чёткостью была выполнена задача. В то время как грузины поливали Цхинвал из «Градов», выжигая город дотла, российские артиллеристы и лётчики били точно по военным объектам, сводя «гражданский» ущерб к минимуму. Это, вне всяких сомнений, не только вопрос нравственной позиции, это ещё и показатель профессионализма, причём такого уровня, каковой до того связывался в основном с американской и израильской армией, но никак не с российской.

Правильный выбор времени для принятия решения о вмешательстве в разворачивающуюся бойню — наверняка общая заслуга «тандема», а не кого-то одного: Путина или Медведева. Я, кстати, когда сталкиваюсь с ура-патриотической критикой Медведева — дескать, либерал он и западник, ничего хорошего от него России не будет, — всегда вспоминаю, что в августе 2008-го Медведев мог если и не воспрепятствовать вмешательству российской армии (понятно, что всегда есть методы, позволяющие вынудить главнокомандующего подписать приказ о наступлении, тем более при схеме «тандем», в которой Владимир Владимирович даже на должности премьер-министра всё равно обладал президентским влиянием), то по крайней мере оттянуть это вмешательство и тем самым, как говорится, испортить всё или почти всё. Однако не сделал; более того — сыграл очень жёстко, без каких-либо попыток сгладить углы. Это не только подтвердило полную гармонию и работоспособность «тандема», но ещё и заметно повлияло на информационную ситуацию в течение пятидневной войны. А информационная ситуация была важнейшей составляющей боевой плоскости этой войны. Если вспомнить, что к 2008 году Россия уже находилась в статусе «плохого парня» для мировой политики, то вполне можно было ожидать априорного обвинения российской стороны во всех грехах этой войны. То есть когда Саакашвили на второй день стал нести на весь мир плохо организованный бред о том, что «грузины остановили российского монстра, который собирался захватить весь Кавказ», он работал наверняка беспроигрышно. Как он думал. Но он не учёл одного: Россия Путина и Медведева при выполнении задач геополитического масштаба не ограничивается сугубо военными средствами. Значимость информационной составляющей «тандему» была прекрасно известна: как для внешней, так и для внутренней аудитории. В конце концов, ельцинская Россия неслучайно ассоциировалась исключительно с теми образами, которые транслировались СМИ, в том числе мировыми.

Что было сделано российской стороной? Во-первых, полностью сохранены и вовремя предъявлены мировой общественности заявления грузин, звучавшие до того, как российское вмешательство стало очевидным. А грузины, напомню, и устами Саакашвили, и устами всяческих генералов недвусмысленно заявляли: они идут «восстанавливать конституционный порядок», они не намерены останавливаться, а осетинам лучше бежать, пока могут. Параллельно с этим самодовольные наглецы даже требовали от России «выполнить настоящую миротворческую функцию». Ощущение полнейшей безнаказанности творило бог знает что со вспыльчивыми, но в принципе незлобивыми певунами: всё происходящее они воспринимали как развлечение, как небольшую шалость, за которую они заранее получили индульгенцию в виде американского одобрения внешней политики Саакашвили. Они не учли того, что: а) американцы никогда ни за кого не «вписываются» военными средствами: за нефть — могут, за кого-то — нет; а без военной поддержки, ясное дело, грузинам с русскими не справиться; б) Советского Союза давно нет, и то, что могли позволить себе братские народы в советских республиках (например, демонстративно не понимать русский язык в грузинских или прибалтийских магазинах и т. д.) и позже во времена ельцинской России, по отношению к суверенной России позволить уже нельзя; в) схема «наглый шпанёнок задирает взрослого, а когда взрослый даёт ему подзатыльник, появляется здоровенный уголовник и требует не обижать маленького» работает только в том случае, если взрослый даст слабину. А взрослая Россия слабины не дала. Саакашвили даже момент выбрал специально и очень удачно, как ему казалось: Олимпиада, все заняты ею, никто не щёлкнет по носу, даже Путин на Олимпиаде, ну, а уж либеральный Медведев пока спохватится… Всё оказалось верно, по носу никто не щёлкнул, только вот либеральный Медведев «спохватился» очень быстро, гораздо раньше, чем могли представить себе певучие горцы. А Путину и пребывание на Олимпиаде не помешало оставаться Путиным. Кстати, думаю, именно тогда, в 2008-м, начал умирать олимпийский спорт. Потому что тот факт, что во время Олимпиады никто из покровителей грузин — ни американцы, ни европейцы — не дёрнул невменяемого Саакашвили за галстук и не сказал ему «цыц!», показал: Олимпиада больше не является международным объединяющим событием, она утратила свой смысл. Поэтому не стоит особенно переживать из-за допинговых атак на Россию. В конце концов, медалей с нацистской Олимпиады 1936 года у нас тоже нет. И слава богу. До тех пор, пока олимпийское движение не удастся перезапустить, России в нём делать нечего: ниже нашего достоинства.

Но вернёмся к информационной ситуации. Россия не позволила Саакашвили закрепить его версию «Грузия отвечала на российскую агрессию». Больно уж идиотская версия была! К тому же слишком много данных о том, кто действительно начал первым, находилось в открытом доступе. Россия оперативно предоставила все свои данные европейским структурам, не забыв о европейских журналистах. Обстрел «Градами» Цхинвала подтвердила ОБСЕ; немцы, французы и англичане заявили, что грузины лгут о своих действиях в начале войны и что русские действовали в ответ. Пришлось сдать свои позиции и американцам — особенно после потрясающего по своей наглости инцидента с интервью осетинской девочки телеканалу «ФоксНьюс»: Аманда Кокоева, американка осетинского происхождения, гостившая у родственников во время начала войны, прямо заявила о том, что войну начал Саакашвили… и в этом момент ведущий решил срочно уйти на рекламу. Даже американские политики и журналисты не смогли проигнорировать столь откровенную попытку заблокировать информацию. Комиссия, созданная Европейским союзом, в результатах расследования хоть и не удержалась от упрёков России в «чрезмерности реакции», тем не менее чётко указала: война начата Грузией, вторжения российских войск не было, был ответ российской армии на грузинские атаки против российских миротворцев; Россия действовала в рамках обороны. Кстати, то, что следователи комиссии настаивали на «чрезмерности» ответа, никакой критики не выдерживает: Россия могла спокойно дойти до Тбилиси, чтобы однозначно удостовериться в усвоении мирных ценностей господином Саакашвили. Но остановилась ровно в тот момент, когда грузинская армия уже не могла бы вернуться к своей увлекательной идее геноцида осетинского народа. Гори через три дня после захвата был передан под контроль грузинской полиции; в Поти российская армия, вопреки истерикам Саакашвили, не заходила. И что самое важное: в этом смогли убедиться и зарубежные журналисты, и следователи комиссии ЕС. Ну, а вишенкой на информационном тортике стали, конечно, звёздные ролики Михаила Саакашвили: бегство на корточках от воображаемого самолёта и поедание галстука убедили даже самых больших его симпатиков, что президент Грузии не заслуживает ни доверия, ни уважения. Он проиграл именно тогда, когда вприсядку носился по улице, потому что нельзя быть трусом, если всего двое суток назад ты «восстанавливал конституционный порядок».

Саакашвили проиграл, а Россия победила. И это была очень важная победа. Во-первых, первая серьёзная военная победа с момента прихода Путина к власти. Конечно, многие сейчас вспомнят Чечню, но внутренние военные победы — это, простите, не столько победы, сколько исправление ошибок, пусть и не своих, а предшественников. А вот военные победы на внешних фронтах, да ещё и, будем откровенны, победы благородные — совершенно другое дело. Итак, в чём заключалась победа? Во-первых, по носу основательно получила не просто Грузия — бывшая советская республика, а Грузия — американский протекторат. Получил по носу американский ставленник Саакашвили. США, конечно, по носу не получили, но впервые убедились: Мюнхенская речь Путина — не пустые слова, а полноценная внешнеполитическая концепция, которую Россия намерена воплощать в жизнь. Концепция, ёмко выраженная фразой «во внешней политике Россия будет руководствоваться своими интересами». То, что с ельцинской эпохой покончено, было подтверждено недвусмысленным силовым сигналом. Во-вторых, Россия выступила в своей классической исторической роли защитницы: уж если и есть у нас национальная идея, то она именно в этом, в величии через защиту. Такое возвращение к своей исторически центральной геополитической роли не прошло незамеченным. И не менее важно — это в-третьих, — что возвращение получило в итоге позитивную оценку в мире. На международном уровне действия России, пусть и с оговорками, были признаны правомерными. То есть Путин, выступивший в Мюнхенской речи с критикой США за их гегемонию, которая приводит к разрушению мировой правовой системы, не стал отвечать аналогичными нарушениями и разрушением, а наоборот: продемонстрировал, как можно отстаивать национальные интересы, укрепляя при этом систему международных отношений и осаживая зарвавшихся нарушителей, вознамерившихся переделать мир под себя. В-четвёртых, это была первая военная победа, которая показала, что российская армия полностью оправилась от ельцинского разложения — по крайней мере в том, что касается боеспособности. Для реализации путинской внешней политики боеспособная армия была совершенно необходима, да и вообще все помнят о «союзниках России». В ельцинский период один из важнейших союзников, армия, пребывал в состоянии плачевном; август 2008-го показал, что армия выздоравливает, что было несомненной победой. И наконец, в-пятых, это была победа схемы «тандем», доказавшей свою работоспособность в самых сложных ситуациях.

В общем, получилось, что военная машина российского государства сработала на отлично — и в информационной части, и в собственно армейской части, и в части верховного командования. И здесь мы вплотную переходим к плоскости политической и геополитической. О ней я уже выше написал: быстрая и справедливая победа в благородной роли, которая увенчала российское вмешательство в грузино-осетинскую войну, стала первым серьёзным (очень серьёзным) подтверждением того, что Россия не только сделала в Мюнхенской речи заявку на геополитическое лидерство в регионе, но и намерена её воплощать самыми эффективными способами. И как путинскую, так и медведевскую Россию не особенно волнует, кто конкретно попытается воплощению этой заявки помешать. Кто-то из соседей — хорошо; американцы — ещё лучше; кто бы ни стал помехой — её будут устранять. Для реализации плана, заложенного в Мюнхенской речи, России необходимо было стать сильной — и в августе 2008-го она свою силу продемонстрировала. Геополитический лидер обязан быть справедливым, если он не хочет быть геополитическим диктатором (а им Россия, согласно Мюнхенской речи, быть не хотела, поскольку именно такое поведение США Путиным было публично раскритиковано). В августе 2008-го Россия показала себя справедливым и умеренным геополитическим лидером, суровым, но совершенно немстительным и не упивающимся избиением «геополитических младенцев». Геополитический лидер также должен быть абсолютно свободен от преклонения перед предыдущими или конкурирующими лидерами, даже если совсем недавно слабость вынуждала его преклоняться. И в августе 2008-го Россия недвусмысленно продемонстрировала, что никакого пиетета к американским потугам на мировую гегемонию не испытывает. Самое главное, что у Путина и Медведева в грузино-осетинской войне был основательный соблазн сдать назад. Ну в самом деле: грузин приструнили, Саакашвили галстуком накормили, осетин спасли. Вроде как статус-кво восстановлен, можно вернуться к прежнему бытию: Южная Осетия и Абхазия остаются непризнанными государствами, Грузия постепенно, понемножку втягивает их обратно в свои щупальцевые объятия, действуя уже не прямолинейно и глупо, как при Саакашвили, а по новым технологиям… Пять-семь лет — и Южная Осетия с Абхазией были бы просто вынуждены постепенно возвращаться к Грузии, пусть не в состав, но на орбиту.

Но не тут-то было. Все эти возможности и планы Путин перерубил одним ударом: в том же августе Россия признала независимость Южной Осетии и Абхазии. Несмотря на то, что в этом вопросе Россия фактически остаётся в одиночестве, этим признанием была поставлена точка в военных перспективах подчинения отколовшихся регионов Грузии. Почему? Да потому что признать могли и раньше, очень давно, но сделали это только после того, как Грузия своей агрессией превратила ситуацию в необратимую. Тем самым Путин и Медведев как бы разводили руками: мол, ребят, мы терпели-терпели, но надо ведь меру знать. А кроме того, Путин мог с чистой совестью сказать: дорогие партнёры, я вас предупреждал по поводу косовского прецедента? Предупреждал. Ну вот теперь не обижайтесь. Да, теперь Путин мог себе позволить сказать именно так. Поскольку именно так разговаривают геополитические лидеры.

 

Глава 8

«Крым наш»

И всё-таки при всей значимости «трёх восьмёрок» произведённый ими внешний и практический эффект несравним с эффектом возвращения Крыма. В крымской истории много противоречий. Много «неоднозначностей», каким бы смешным ни был этот знаменитый мем с «крымчанкой, дочерью офицера». Много неизвестных. Но вот одно можно сказать точно: если бы Путин ушёл с президентского поста, не имея в активе ничего, кроме возвращения Крыма, то этого с лихвой хватило бы для надёжного закрепления Путина в перечне благодетелей русской земли. Историческое бессмертие Путину уже обеспечено, и ему нужно основательно «постараться», чтобы это бессмертие потерять. И в этой главе я попробую этот тезис раскрыть и подтвердить.

Сначала давайте констатируем факт: Крым — часть России. Давайте не игнорировать другой факт: Крым был частью Украины. И УССР, и невнятного, но независимого государственного образования под названием «Украина».

И все разговоры «Крым всегда был русским!» — пустопорожняя болтовня. И «всегда» — неверно (иначе на чёрта наши предки его отбивали у турок и татар, если он и так был русским?), и «русским» — тоже неточно (что понимается под «русским» — что жили только русские? Нет. Что владели русские? Тоже нет). Я вам так скажу: если бы Крым «был русским всегда», его не пришлось бы возвращать. Поэтому то, что Крым был частью Украины, — такой же факт, как то, что сегодня он наш.

Другое дело, что, будучи частью Украины юридически, Крым культурно оставался русским. И не просто русским, а советским. Каковым был, конечно, не всегда. Но достаточно давно. Это стало основным фактором, благодаря которому возвращение Крыма вообще оказалось возможным. Я, кстати, не идеализирую вот эту самую крымскую версию советской русской культуры. И вот почему. Ничего не могу сказать о Крыме советского времени, но в период независимой не известно от чего Украины, особенно во второй половине девяностых, после свержения Юрия Мешкова и отмены крымской конституции, Крым по настроениям и ежедневным практикам был в наихудшем смысле курортным полуостровом. Почему в наихудшем смысле? Потому что значительная часть крымчан предпочитала накручивать цены на распадающиеся хибарки в своих дворах по принципу «куда вы денетесь — и в таком проживёте». И это распространялось в Крыму (особенно на побережье) почти на всё: делать ничего не делаем, на сервис, чистоту и политику плюём, лупим бешеные бабки с приезжих и считаем себя большими молодцами. На фоне загаженных набережных и грязных пляжей (хоть платных, хоть бесплатных), на фоне своеобычного хамства, на фоне татарских рынков с разбавленным самогоном вином никакими — ни большими, ни маленькими — молодцами крымчане не были. Добавьте к этому тот факт, что на определённое количество небезразличных людей (которые и политическую деятельность пытались вести, и сопротивлялись ползучей украинизации в культуре, политике и экономике) приходилась масса людей, абсолютно индифферентных ко всему вокруг, руководствовавшихся типично украинской логикой: отдыхающие ко мне едут, деньги платят, поэтому ремонтировать я ничего не буду (куда они денутся!), и на политику мне наплевать, потому что никто мне не запрещает говорить по-русски. Да, это не что иное, как та самая «хата с краю». Просто с другого краю, и всё.

И конечно, это могло постепенно превратить Крым в огромное социальное болото (каковым, кстати, его усиленно пытаются выставить сегодняшние киевские национал-фашисты). Спасли Крым от этой судьбы те самые группы людей, которых принято называть «пассионарными» и которые попросту не прекращали предавать огласке разнообразнейшие примеры украинизации Крыма, начиная от развития всяческих «украинских осэрэдкив» и заканчивая олигархизацией народных богатств. Спасло и то, что Украина все двадцать три года ничего не делала на полуострове — только растаскивала земли и присылала наместников. Это «невмешательство» позволило Крыму остаться незатронутым так называемым «украинским мировоззрением». Тем не менее определённая мещанская «болотистость» осталась, и значительная часть крымчан по сей день искренне уверена в том, что им должны все и всё, а сами они не должны никому и ничего. Они привычно, ещё «по-украински», ругают и поругивают государство, что бы оно ни делало, находят повод для жалоб и нытья даже там, где даже Пьеро улыбался бы до ушей. Они не готовы даже пальцем пошевелить, чтобы от дыхающие ехали к ним с охотой, а не только из-за закрытия Турции. В общем, курортное сознание не умолимо и, пожалуй, неискоренимо; вот оно-то мне и не по душе.

Вместе с тем с этнокультурной точки зрения сознание крымчан — русско-советское. Украинский морок не затронул его никоим образом: никаких объективных оснований для этого не было (южнорусские культурные особенности, из которых в XIX и XX веках усиленно конструировали «украинскость», Крым никак не зацепили, а уж западной, австро-польской версии украинства и вовсе не на что было опереться), и проникновение материкового пропагандистского тумана тоже было заметно затруднено, хотя и не заблокировано вовсе. Огромную роль играл, без условно, русский язык: Крым оставался русскоязычным все постсоветские годы, и даже гиперактивная крымскотатарская диаспора никак не меняла этого состояния, напротив: крымские татары (за исключением меджлиса, влияние которого ограничивалось сугубым меньшинством крымскотатарского населения) регулярно демонстрировали очевидную близость к русскоязычному и русскокультурному общественному пространству Крыма, в то время как материковое украиноязычное пространство оставалось для них непонятным и посторонним.

Кстати, вопреки стереотипному восприятию взаимоотношения русско-советского населения Крыма и крымскотатарского не были априори конфликтными. Да и с чего конфликтовать? Знаменитые «земельные самозахваты», во-первых, чаще всего совершались меджлисовцами, во-вторых, противоречили интересам «крымско-киевских» жиртрестов-олигархов, которые претендовали на эту землицу сами. Поэтому конфликтными были скорее взаимоотношения крымских татар с Киевом. Объяснялось очень просто: Киев не только не препятствовал Турции активно поддерживать меджлис, но и сам заигрывал с экстремистами и всячески их улещивал, видя в них удобное «антимоскальское» орудие. Так было всегда: и в первый «пророссийский» срок Кучмы (когда Крым лишился своей конституции), и при «пророссийском» Януковиче, не говоря уже обо всех остальных периодах. Но при этом меджлис никогда не объединял всех татар полуострова. Он не был «меджлисом крымскотатарского народа», он всегда функционировал как сектантская организация. И поскольку эта сектантская организация всеми силами обостряла (а то и создавала на пустом месте) межнациональные и прочие конфликты, то те крымские татары, которые к меджлису не принадлежали, относились к нему крайне враждебно, ведь своими провокациями и инсинуациями чубаровы-джемилёвы усложняли жизнь всех крымских татар, а не только своих сторонников. При этом для самих меджлисовцев, особенно для руководства, создаваемые ими проблемы и конфликты проходили совершенно безболезненно: элита есть элита, проблемы она создаёт для плебса, а себе оставляет плюшки и ништяки. Так и получилось, что «неомеджлисенные» крымские татары воспринимали меджлис как источник проблем и точно так же — всех внешних спонсоров меджлиса. Между прочим, решающим образом позицию крымских татар определил фальстарт междлиса, который незамедлительно признал свершившийся в Киеве переворот и заявил о полной и безоговорочной поддержке новой «власти». Учитывая, что даже тогдашние крымские власти ещё в декабре 2013-го официально осудили Евромайдан и руливших там экстремистов; учитывая, что игравшие на Евромайдане одну из главных скрипок ультранационалисты не скрывали намерения лишить Крым автономного статуса и ни в коем случае не отдавать его крымским татарам (которых они вместе с русскими прямо именовали врагами); учитывая, что «требование» меджлиса снести памятник Ленину в Симферополе, озвученное 23 февраля, вкупе с попыткой блокировать Верховный Совет Крыма тремя днями позже фактически противопоставляло всех крымских татар (помимо их воли) русскому большинству населения полуострова.

В общем и целом Крым был русским в силу того, что русских было большинство, а советским — потому что межнациональные отношения оставались вполне советскими, то есть нормальными (если не считать невменяемых из меджлиса) и, главное, восприятие «своей страны» большинством населения подразумевало отсылку скорее к Советскому Союзу, чем к Украине. Столицей была Москва — так же, как у всех нас, кто был вынужден пребывать в состоянии «украинского», «молдавского», «литовского» или ещё какого-нибудь там гражданства, но сохранял в памяти советский статус-кво как единственно верный. Поэтому при всей своей курортности идеологические угрозы Крым распознавал и осознавал очень хорошо и достаточно быстро. Когда Киев в очередной раз «перевернулся» и стал готовиться к отправке в Крым «поездов дружбы» во главе с «Правым сектором», сомнений у крымчан в дальнейшем развёртывании событий не было никаких. Надо отметить, что ультраправые приложили максимум усилий, чтобы эти сомнения не возникли; не нужна была никакая «пропаганда» для того, чтобы удостовериться: националисты декларируют ровно то, что собираются сделать, без каких-либо преувеличений. И стоит пустить их на полуостров, на нём начнётся резня.

Знаю, что многие любят кривить нос и ворчать: да что за ерунда, какая резня, нигде ж не началась до того, как Крым отобрали, и там бы не началась… Так вот, простите, но началась. Масштабы, может быть, кому-то показались «незначительными», но это не аргумент. Уже то, что происходило на «Эуромайдане» в отношении беркутовцев и солдат внутренних войск; растерзанный ни за что ни про что инженер офиса Партии регионов; избитые до полусмерти дураковатые леваки, вышедшие на «революцию» со своими «антиукраинскими» лозунгами о неравенстве и транснациональном капитале — свидетельствовало о страстной потребности как ультранационалистов, так и рядовых эуромайдановцев уничтожить хоть какого-нибудь врага. В Крыму этих «врагов» был целый полуостров. Резня была бы несомненно, даже с учётом возможного сопротивления крымчан: если бы это сопротивление не выходило на уровень отделения, то пришедший в себя за пару-тройку дней Киев отправил бы на полуостров подмогу для «правосеков». Благо в нацистах там недостатка не было, уж поверьте мне: их хватало уже в середине нулевых что в Киеве, что в Харькове, что во Львове. Уж как-нибудь на Крым набралось бы достаточное количество, способное справиться с мирными жителями. Это я по Харькову знаю. Готовность к резне «евромайдановцы» открыто продемонстрировали 19 февраля в Корсунь-Шевченковском Черкасской области. Тамошний инцидент получил неофициальное название Корсунь-Шевченковский погром: вооружённое «евромайданное» зверьё заблокировало с десяток автобусов, которые возвращали в Крым тамошних «антимайдановцев». Людей вытащили из автобусов, автобусы сожгли, а крымчан избили до полусмерти. Ещё раз повторю: резня на тот момент уже начиналась, и провокации крымских татар и «правосеков» 26 февраля перед зданием крымского парламента лишь засвидетельствовали твёрдость намерений материковых «чистильщиков».

В чём же тогда заключаются «неоднозначности», с которых я начал эту главу? Ведь пока всё вырисовывается однозначно: Крым ожидал резни и готовился сопротивляться. Однозначно. Однако нет, этот рефрен имени Владимира Вольфовича Жириновского здесь вовсе не уместен, как могло показаться по последним двум абзацам. О некоторой «курортности» сознания крымчан я уже написал: это делало ситуацию неоднозначной. Почему? Да потому что сопротивление могло захлебнуться в надежде, что «как-нибудь перемелется» — перемалывалось же в 1995-м и в 2005-м, значит и сейчас перемелется. В курортных широтах вообще возникает безосновательное ощущение безмятежности, ведь проблемы — они там, на материке, а тут сплошной и бесконечный отпуск.

Второй пункт неоднозначности — поведение политических «элит» в Крыму. Думаю, не надо объяснять, что в современном мире любые масштабные социально-политические процессы гораздо в большей степени зависят от воли руководящих и властвующих групп. Надеюсь, вы помните, что к словечку «элиты» я отношусь крайне негативно и если пользуюсь им, то лишь потому, что другого короткого и правильного слова нет. Так вот, настоящие революции в современных обществах происходят крайне редко, потому что у правящих и руководящих групп гораздо больше инструментов и средств контроля, чем раньше. Все эти СМИ, социальные сети и прочая ерунда — это именно их инструменты, а отнюдь не наши, не массовые. Можно сколько угодно утешаться анонимностью «Телеграма» и неподконтрольностью «Фейсбука», но ничего, кроме смеха, эти иллюзии не вызывают. Ну, а доступность традиционных СМИ обычным гражданам давно уже равняется нулю. В сочетании с полным отсутствием каких-либо силовых ресурсов у граждан (никакая, даже самая многочисленная толпа ничего не может противопоставить вооружённому спецназу или армейским подразделениям) всё это делает революции без поддержки «элит» невозможными. И точно таким же невозможным делает массовое сопротивление организованному насилию, которое как раз «элитами» поддерживается.

Так вот, крымские политические «элиты» в большинстве своём были настроены на выжидательно-коллаборантские позиции по отношению к киевскому перевороту и его выгодополучателям. Подождать-потерпеть, пока утрясётся; поторговаться-повымогать, а там, глядишь, и договориться; им ведь не впервой было, всем этим «элитам», потому что даже в Крыму они были прежде всего «украинские». Это на социальном уровне всё оставалось русско-советским, а уровень политический полностью воспринял модель ведения дел, которая хорошо известна публике по злополучной Партии регионов: торговаться и договариваться со всеми, даже с самим чёртом. Я до сих пор помню, как в 2012 году, когда в Верховный совет (тот, который Рада) прошло ВО «Свобода» (не могу называть этот сброд «партией», поэтому «прошло»), сразу несколько высокопоставленных «регионалов» (и среди них, если мне не изменяет память, Елена Бондаренко) немедленно поведали в телеэфире, как они уважают выбор украинцев и что у ВО «Свобода» тоже есть свои избиратели и Партия регионов готова и намерена искать точки соприкосновения с любой политической силой, пользующейся доверием украинцев. Таких «готовых к сотрудничеству» коллаборантов хватало и в политической элите Крыма. И, собственно, первые же дни «русской весны» в Крыму показали, что тамошние политические бонзы основательно растеряны, но вовсе не готовы присоединяться или даже возглавлять общенародную волну сопротивления перевороту и его вестникам в «поездах дружбы». Показательным в этом отношении было поведение «главы АРК» «регионала» Анатолия Могилёва (кстати, считавшегося до того чуть ли не «ястребом» у них пророссийским, ага), всячески старавшегося избежать малейшей ассоциации его имени с крымским ополчением и открыто признавшего постпереворотную Верховную Раду — вопреки всем предыдущим заявлениям крымских властей. Никаких сомнений нет в том, что Могилёв был готов к коллаборации с Киевом в любых масштабах. Не стоит забывать и о том, что возглавивший в определённый момент на политическом уровне крымское сопротивление Сергей Аксёнов в собственно политическую «элиту» полуострова не входил, хотя и обладал некоторым политическим весом на уровне населения. А Сергей Цеков и Владимир Константинов, принявшие деятельное участие в крымской части «русской весны», скорее выражали чаяния населения, чем интересы «элитных» групп. Некоторые из «элит» были готовы — точно так же, как чуть позже Ахметов со товарищи — «понажимать» на Киев ради преференций, но, безусловно, не собирались идти ни на референдум, ни на присоединение к России.

В общем так или иначе, а крымские политические круги и не думали поддерживать крымское сопротивление. Крымский «беркут» действовал на свой страх и риск, не получив никакого приказа; ополчение до определённого момента также действовало скорее из невозможности бездействовать, а не по чьему-либо указанию или при чьей-то поддержке. И я практически уверен: крымское сопротивление было бы рано или поздно подавлено, если бы не российская поддержка. Не потому, что «русская весна» не имела достаточной поддержки в массах, а потому, что массы бессильны сегодня против «элит». И я не сомневаюсь, что, когда крымское ополчение справилось бы с нашествием ультраправых (с этими-то справились бы, тут без вариантов: «бойцы» из «правосеков» и прочей швали только на расстоянии хороши, когда лупят из гаубиц по жилым кварталам), Турчинов бросил бы на Крым спецназ и обитателей крымских военных баз. И всё. Да простят меня мои крымские друзья, я вовсе не стремлюсь умалять их заслуги, но и преувеличивать их подвиг тоже оснований не вижу. Поскольку это было не только их подвигом, но и успехом российского руководства, то есть Владимира Владимировича Путина.

Думаю, вы не станете спорить с тем, что от решения Путина судьба Крыма в тот момент зависела ничуть не меньше, чем от воли народов Крыма. Я вам легко это докажу, напомнив про всё тот же 1995 год. Когда у Крыма был свой президент, была своя конституция, но не было согласия тогдашних «элит» полуострова с пророссийской позицией Мешкова, а также отсутствовала поддержка самой России (я почти уверен в том, что если бы Ельцин не «сдал» Крым в первом же телефонном разговоре с Кучмой, а хотя бы намекнул на то, что, мол, ребятки, не суйтесь, то Киев бы отошёл в сторонку и там тихонько стоял, да ещё и собственноручно утилизировал бы разнообразное УНА-УНСО, которое попыталось бы этот Крым «отвоёвывать»), народы Крыма ничего не смогли противопоставить киевскому произволу. И вопреки воле народов Крыма полуостров лишился значимых признаков государственности, превратившись в невразумительное автономное образование в унитарном государстве… Кстати, если проводить аналогии, то эта история наводит на мысль о том, что Каталония рано или поздно от Испании всё равно отколется, коль в этот раз им ограничили автономию практически до минимума. В общем так или иначе, а либо «элиты», либо поддержка извне — без этих дополнительных факторов никакая воля народа, никакая пресловутая «пассионарность» не способна повлиять на геополитические реалии.

Судьбу Крыма в 2014 году решила именно поддержка извне. И она не была предопределена развитием событий, вовсе нет. Путин вполне мог пойти если не по ельцинским стопам, то дорогой согласований и переговоров. Оставить Крым Киеву, проигнорировать порыв народов Крыма и поддержать тамошнюю «русскую весну» на уровне заявлений и «острой озабоченности». Можно было даже выторговать у Киева в тот момент какую-либо преференцию для Черноморского флота — подписать какое-нибудь секретное приложение к такому же секретному протоколу и в обмен на невмешательство в крымские события получить ещё пять лет базирования флота на местных базах. Что, невозможно было? Да бросьте. Ещё как возможно. Киев бы на это пошёл аж бегом, ещё бы и американские друзья его простимулировали. А Путин бы соблюл все идиотские условности международного лицемерия, по злосчастному стечению обстоятельств именуемого «правом», и даже какое-то время пожинал бы плоды расположения к нему зарубежных партнёров, которые с удовольствием отмечали бы: вот, надо же, все думали, что Путин — изверг европейской политики, а он вовсе даже ручной…

Да, мне тоже очень тяжело представить такое поведение Путина, но рациональной частью сознания я понимаю, что оно вполне было возможно. И тогда возникла бы ситуация абсолютно безнадёжная для всего постсоветского пространства, не говоря уже о Крыме. К счастью, Путин решил не порывать со своей стратегической линией во внешней политике и принял правильное с государственной точки зрения решение, которое не только отпугнуло резвых киевских нацистов, но и поставило в тупик их зарубежных хозяев: было совершенно очевидно в первые дни появления «зелёных человечков» в Крыму, что американцы и Евросоюз растеряны и обескуражены, они не рассматривали вариант активного мирного вмешательства РФ в крымский вопрос. Я не ошибся, именно «мирного», поскольку задействование «зелёных человечков» дало возможность разрешить образовавшуюся дилемму именно мирным образом. Сколько выстрелов прозвучало за всю крымскую часть «русской весны»? По пальцам пересчитаете. Сколько жертв? Двое погибших в митингах 26 февраля, как раз после которых и были введены «вежливые люди». Да, 27 февраля «вежливые люди» включились в крымские события именно после того, как меджлисовцы недвусмысленно показали, что намерены решать конфликт силой. Я напомню: 26 февраля меджлис не просто блокировал парламент Крыма, а пытался его захватить. Фактически в Крыму повторяли киевский сценарий. «Зелёные человечки», заблокировавшие украинские военные базы и обеспечившие работу крымского парламента, не дали возможности этот сценарий развернуть и вовлечь вооружённые силы Украины в конфликт. А вовлечь их было легче лёгкого: полдесятка провокаций, которые были заготовлены меджлисом и «правосеками», — и солдаты-срочники просто вынуждены были бы открыть стрельбу. У них, знаете ли, приказы, а разобрать, кто прав, кто виноват, трудно, тем более что все на взводе. «Вежливые люди» не только сами не сделали почти ни одного выстрела — они избавили украинских военных от необходимости стрелять. Эту гипотетическую стрельбу военнослужащие украинской армии, находившиеся в Крыму, не простили бы себе: большинство из них были коренными крымчанами (поэтому, кстати, так легко и соглашались поддержать восставший против киевского переворота народ Крыма) и даже вынужденную стрельбу в соотечественников оправдать бы не смогли. Даже кто-то из украинских журналистов, на тот момент ещё не окончательно двинувшихся умом, отметил: «Да, похоже, Украина потеряла Крым, но зато Крым избежал полноценной войны на своей территории». И у меня нет сомнений, что это заслуга не только отрядов самообороны и крымских силовиков, но в неменьшей степени «зелёных человечков». А значит, и Путина.

И это тоже неоднозначно. Участие «зелёных человечков» оказалось решающим? Да. Можно ли тогда считать, что Россия не «захватила» Крым, а Крым сам вернулся в Россию? На мой взгляд, можно, но что такое мой взгляд? Ерунда на фоне мировых процессов. Можно ведь почти бесконечно спорить, на что именно повлияло участие «зелёных человечков» — только ли на бескровный характер возвращения или на сам его факт. Вернулся бы Крым, если бы Путин не стал отправлять спецназ и военных для обеспечения безопасности крымчан? Думаю, всё-таки нет, потому что не дали бы вернуться. Можно ли сказать, что Крым вернулся исключительно потому, что пришли «зелёные человечки»? Тоже нельзя. Представьте себе на секундочку, что в Крыму не было бы ни почти сплошной народной поддержки возвращения, а украинские военные на своих базах оказали бы открытое сопротивление. Получилось бы у «зелёных человечков» вернуть Крым? Нет. Захватить — получилось бы, а вернуть — нет. Поэтому списывать произошедшее только на счёт «народного волеизъявления» или только на счёт «путинского решения» нельзя. В те дни произошло редчайшее совпадение движения истории с решением государственного лидера.

Исчерпал ли я запас неоднозначностей, связанных с возвращением Крыма? Нет, не исчерпал. Есть ряд неоднозначностей сугубо политических. Я их сначала опишу, а потом попытаюсь показать, почему они были неизбежны и почему Путин скорее прав, что решился на эти неоднозначности вместо того, чтобы «облегчить себе жизнь». Речь идёт, конечно же, о референдуме. История самого референдума начинается с проникновения «зелёных человечков» в здание парламента Крыма. Я совсем не склонен называть это «захватом» — не потому, что поддерживаю то, как всё это происходило, а исключительно из любви к точности. Захват — это то, что осуществляется с применением силы. «Зелёные человечки», безусловно, были вооружены, однако взятие под контроль здания парламента происходило без какого-либо насилия. Если вспомнить, что осуществлено это взятие под контроль было только после того, как действительно захватить парламент попытались меджлисовские и ультраправые провокаторы, то картина вырисовывается ясная: это был не захват. Задачей «зелёных человечков» было создание условий, в которых крымские парламентарии могли бы спокойно работать и выполнять свой долг перед народом Крыма. Что, собственно, и было сделано после «озеленения» парламента: полностью принявший постпереворотную киевскую власть Могилёв был отправлен в отставку (не расстрелян, кстати, и даже не арестован, хотя было за что), а сам парламент после назначения нового правительства начал готовить референдум. Вот тут первая неоднозначность: голосование крымского парламента за назначение референдума прошло за закрытыми дверьми. Я не очень склонен верить словам одного из тогдашних крымских депутатов, что на сессии в тот день не было кворума. Это заявление противоречит обвинениям как раз с киевской стороны. Помните все эти трогательные рассказы о том, как депутаты крымского парламента специально не шли на сессию, потому что боялись голосовать за референдум (мол, вдруг завтра опять в Крыму будет Украина?), а за ними приезжали вооружённые люди и силой отвозили в парламент? Давайте на секунду признаем эти рассказы правдой. Признали? И что, кому-то хоть на секунду кажется вероятным, чтобы при «силовом» принуждении депутатов к посещению сессии «зелёные человечки» допустили бы отсутствие кворума? Это даже не смешно. Так что, полагаю, кворум был.

Но если он был, почему тогда не дать трансляцию или хотя бы видеозапись? В чём проблема-то? В том, что видны были бы стоящие в зале вооружённые люди? Не так уж сложно было их не снимать, а даже если бы и были видны — в киевских событиях что на майдане, что в Раде уж кого только не было видно — и что? И ничего. А так получилось совершенно лишнее нарушение «прозрачности» процедуры. Я не то чтобы придавал такое значение процедурным вопросам: я не какой-нибудь там напыщенный брюссельский чиновник, я бюрократию с демократией не путаю. Но если уж решили возвращать Крым демократическим путём (каким и возвращали), если уж готовили это возвращение заранее (Путин лично признал, что готовили), то почему нельзя было обеспечить такой простой элемент, как видеосъёмка? Поневоле ведь заподозришь: было что скрывать. И простой технический вопрос превращается в проблему нравственно-политическую — демократически или недемократически назначали референдум? Представьте себе, насколько проще было бы действовать в том числе и на международной арене, если бы весь процесс демонстрировали в прямом эфире или даже в записи с небольшим смещением (как это почти всегда делают в странах Запада, исходя из не вполне внятных «соображений безопасности»). Неоднозначность? Неоднозначность.

Ещё одна неоднозначность из этой же области — вопросы, вынесенные на референдум. Тут хочу сразу отметить: никаких вопросов по поводу переноса даты крымского референдума не возникает. Вообще никаких. Надо быть полным идиотом, чтобы не понимать: реакция Киева на первые же известия о референдуме не оставляла крымским властям ни малейшего выбора, ни секунды на раздумья и промедление. Только инерцией мирного сознания я могу объяснить первоначальное назначение референдума на 25 мая; только этой же инерцией могу объяснить и первый перенос на 30 марта, потому что никакие организационные трудности не оправдывали промедления. Референдум сразу необходимо было назначать на максимально близкую дату, каковой, собственно, и было 16 марта. Потому что всё, что происходило после переворота в Киеве, недвусмысленно указывало на то, что узурпаторы кардинально отличаются от себя самих образца 2004 года. Они намерены устанавливать свою власть силой и максимально жёстко, не соглашаясь ни на какие компромиссы. Так что для меня выглядит странно не перенос референдума на 16 марта, а скорее его первоначальное назначение на 25 мая.

Но вот ситуация с окончательными формулировками вопросов, признаться, ставит меня в тупик. Первоначальный вопрос — о возвращении конституции автономной республики Крым образца 1992 года — был, безусловно, недостаточным. Он, с одной стороны, демонстрировал этакую взвешенность нового крымского руководства, отсутствие у него намерений изменять территориальную целостность Украины, а с другой стороны… подождите-подождите. Что это за ерунда? А с чего бы это вдруг 27 февраля (когда уже абсолютно всё с новым Киевом было ясно, когда уже был и Корсунь-Шевченковский погром, и захват евромайдановцами обладминистрации в Харькове после попытки свалить памятник Ленину) у нового крымского руководства отсутствовали вышеупомянутые намерения? Да уже последнему олуху было очевидно, что на этот новый Киев надо или идти войной, или бежать от него со всех ног! И, собственно, крымский народ недвусмысленно требовал не расширенной автономии, а независимости. Поэтому, конечно, первая формулировка вопроса на референдуме была недостаточной. Должен был быть в обязательном порядке, исходя из социального запроса, сформулирован вопрос о полной независимости Крыма. Да, этот вопрос должен был бы соседствовать с вопросом о возвращении конституции, но он был совершенно необходим.

Но в то же время совершенно очевидно, что в бюллетене, если уж решили использовать модель из нескольких вопросов, должен был присутствовать и вариант сохранения статус-кво. Из тех же соображений, из которых нужна была видеосъёмка. Ведь нет никаких сомнений, что этот «украинский» вариант не набрал бы и близко больше 5 %. Ну и прекрасно! Был бы ещё один железобетонный аргумент, который можно было бы регулярно совать под нос всяческим критиканам из европейских и американских глубин: вот вам, ребятушки, какой «популярностью» пользовалась ваша Украина на полуострове. Тем более когда в конечный вариант бюллетеня включили вопрос о вхождении Крыма в состав России. Согласитесь, куда менее предосудительным выглядел бы бюллетень, в котором присутствовали бы четыре вопроса: сохраняющий статус-кво, расширяющий автономию, фиксирующий независимость и утверждающий вхождение Крыма в состав России. Я не настолько наивен, чтобы полагать, что подобное наполнение бюллетеня побудило бы Евросоюз или США признать референдум легитимным. Нет, конечно. Но у них было бы гораздо меньше контраргументов, а само волеизъявление от такого поворота нисколько бы не пострадало. Не пострадало бы оно и в том случае, если бы в каждом вопросе присутствовал вариант «нет». Опять же: коню, да что там коню — даже Кличко или Парубию ясно, что этот вариант был бы отмечен в 3–4 % бюллетеней. И почему бы его в таком случае не сделать, если он ничем не угрожает, зато позволяет снять одну из формальных проблем? Ведь именно нарушение процедуры наряду с «голосованием под стволами» вменяют в вину организаторам референдума. Так почему было не избежать подобных обвинений, если это так легко? Обратите внимание: я ведь не говорю о том, что лучше было бы сначала объявить независимость Крыма, а уже потом вводить его в состав РФ. Не говорю, хотя это действительно было бы лучше. Просто понимаю, что как раз на это времени не было «от слова “совсем”». Очнулись бы американцы, очнулся бы окончательно Киев, а статус «независимого» Крыма не давал возможности Путину в полной мере использовать военные средства защиты полуострова. Но отчего бы не соблюсти своеобразный этикет и не дать в бюллетене референдума варианты «нет» при расширенном наборе вопросов? Неоднозначность, вне всяких сомнений.

И тем не менее на некоторые из этих неоднозначностей можно найти ответ. Я не могу сказать, что ответ этот мне по душе; не могу я и сказать, что полностью согласен с тем механизмом выведения Крыма из состава Украины, который был избран. Мне до сих пор кажется, что было бы куда меньше проблем на международном уровне, если бы всё было обставлено более «цивилизованно». Но, как мне кажется, я могу объяснить, почему всё произошло именно так. Дело в том, что слишком велика была угроза не только внешней агрессии против крымчан — как киевской, так, кстати, и зарубежной: да, американцы пребывали в некоторой заторможенности и сами никуда бы не полезли, но где гарантия, что не предприняли бы какие-нибудь сумасшедшие попытки те же турки или, например, румыны? Всех этих больших друзей Украины и сам Киев от применения силы в Крыму могло остановить только одно: масштабное присутствие значительно превышающей их возможности силы. Такой силой была только Россия; её присутствие на полуострове было ограничено договорами по Черноморскому флоту. Естественно, ускорение перехода Крыма в независимый от Украины статус решало проблему присутствия российских войск в любом количестве. Как я уже сказал, была велика угроза не только внешней агрессии, но и внутреннего разброда и шатания. Путину во что бы то ни стало нельзя было допустить кровопролития на полуострове. А оно могло начаться и без прямой внешней агрессии. Крым был наводнён всяческим ультранационалистическим сбродом, агентами СБУ, меджлисовцами и ультраисламистскими радикалами. В любой момент они могли попытаться арестовать новую крымскую власть. В любой момент они могли подстрекнуть обитателей украинских военных баз на стрельбу. В любой момент они могли спровоцировать переход пусть и напряжённого, но всё же мирного положения в кровопролитные столкновения русских с татарами, татар с украинцами, украинцев с русскими и бог знает кого с кем. И с каждым днём таких «любых моментов» становилось всё больше. Необходимо было торопиться. Отсюда и отказ от переходного статуса независимости Крыма: такой переходный этап хоть и приблизил бы процедуру к формально правовой, но потребовал бы подготовки ещё одного референдума, на который однозначно не было времени. А вот отсутствие в бюллетене пунктов по сохранению статус-кво и возможности дать отрицательный ответ объяснялось ориентацией на реальный социальный запрос. Как признавался позже сам Путин, у него на руках были результаты исследований и социологических опросов. Он прекрасно знал, какие варианты интересуют крымчан, а какие нет. И стремясь избежать усложнения процедуры голосования на референдуме, сократил перечень вопросов и вариантов до необходимого. Отсутствие же варианта статус-кво было кивком в адрес Киева, чтобы там поняли: о Крыме можно забыть раз и навсегда. И безусловно, после попыток Киева объявить всё происходящее в Крыму нарушением украинских законов и конституции (надо же, какие законопослушные нашлись: а назначать Турчинова и. о. президента при действующем и находящемся в Харькове, то есть на территории государства, Януковиче — не нарушение конституции?), а также демонстрацией намерений арестовать Аксёнова и Константинова, этот кивок был совершенно необходим. Целесообразными были и все остальные «неоднозначности». И то, что Путин рискнул пойти на них, свидетельствует о том, что даже в такой сложной ситуации он сохранял индивидуальный подход к решению политических задач.

Почему всё-таки я считаю, что именно возвращение Крыма вписало Путина в историю раз и навсегда? Потому что это действительный и несомненный успех геополитического масштаба. И как всякий геополитический успех, он вызвал «эхо» на самых разных уровнях — от культурно-идеологического до повседневно-обывательского. То, что сам Крым необходимо было «брать» в первую очередь по военным соображениям, никакой не секрет. Если бы возвращение Крыма не состоялось, то, как правильно писал в своё время Константин Кеворкян, вся система обороны России потеряла всякий смысл. Под контроль американцев (а вы как думали? После февраля 2014 года где Киев — там американцы) попала бы «решающая» территория. Но эти соображения не были единственной причиной. Я даже не уверен, что они преобладали над другими соображениями, в частности об интересах народа, который нуждается в защите, который десятилетиями продолжал считать себя частью России и который ждёт от неё поддержки. Умение Путина реагировать не только на политические, но и на социальные запросы проявилось в «крымской весне» максимально масштабно. Возвращением Крыма Путин окончательно поставил точку в ельцинской модели внешней политики и окончательно вернул миру настоящую Россию, которая своих не бросает. Именно поэтому Крым — пропуск в бессмертие. Мне бесконечно больно, что судьба Крыма оказалась недоступна для Донбасса, для моего родного Харькова, для Одессы. Но я понимаю, почему так получилось. Потому что во всех этих городах — даже в Донецке и Луганске — не было возможности избежать внутренней агрессии, то есть кровопролития на улицах. Крым можно было полностью взять под контроль без единого выстрела; у крымского «Беркута» был Чонгар, был перешеек, на котором достаточно было поставить два десятка пулемётов. А в Харькове, на Донбассе ничего этого не было. Не было возможности исключить полномасштабную агрессию Киева, даже если бы Харьков присоединился к Донецку и Луганску. Но главное — не было возможности избежать кровопролития в самом Харькове, где, к сожалению, пророссийское большинство не было ни таким абсолютным, как в Крыму, ни таким сплочённым и подготовленным. И хотя любые разговоры о «подвиге крымчан» в сочетании с обвинениями харьковчан или одесситов в «сливе» — это подлость, ложь и предательство, но разница в условиях была слишком значима. И эта значимая разница сделала бы российское вмешательство в этих городах опасной авантюрой. Опасной не для России, а для мирных жителей. Конечно, трагедия Донбасса, который Киев стремится стереть с лица земли, не может быть оправдана никакой целью, но эту трагедию Россия попыталась смягчить так, как только это было возможно, обеспечив Донбассу всю возможную поддержку. И пожалуй, я вынужден признать: обеспечив возвращение Крыма, Путин стал бессмертным русским политиком. Но если бы Россия ввела свою армию в Харьков, в Одессу или на Донбасс, Путин стал бы захватчиком. Да, мы в Харькове встречали бы этого захватчика цветами, но, боюсь, тех последствий, к которым бы привёл этот захват, не простили бы в дальнейшем Путину ни мы сами, ни русские России. И он, осознавая, что у него нет возможности и средств контролировать все эти возможные последствия, был вынужден на время остановиться. Рискнув народной поддержкой, симпатиями и доверием жителей Юго-Восточной Украины, рискнув многим, но сохранив существенно большее число жизней, чем то, которым пришлось пожертвовать.

 

Глава 9

«Всесоюзные стройки» Путина

Возвращение Крыма, как и предшествовавшее ему «принуждение к миру» невменяемого режима Саакашвили в Грузии, представляло собой успехи вполне определённого свойства. Это, если угодно, успехи боевые, успехи в борьбе. Несмотря на то, что возвращение Крыма, в отличие от спасения Южной Осетии, удалось сделать бескровным, внешнеполитический характер ситуации всё равно автоматически нёс в себе и аспект борьбы, который, безусловно, для внешних наблюдателей, как и для российского народа, представлялся самым главным. То есть, условно говоря, Крым, как и Южная Осетия, был победой Путина в буквальном смысле, в военно-соревновательном. Значимость подобных побед лишний раз раскрывать нет смысла, тем более что обоим событиям я уже уделил по главе. Но вот что необходимо уточнить (хотя ранее я неоднократно указывал на эту особенность социального восприятия): дело в том, что гордость за страну, которую в современном обществе человеку не свойственно отделять от государства, действительно вызывают прежде всего внешнеполитические свершения. Такие достижения, как возвращение Крыма, или спасение Южной Осетии, или несомненная победа в Сирии — это реальные поводы для гордости за страну. Однако если в активе главы державы будут свершения только военно-политического характера, то для полноценной гордости своей страной их не хватит. Конечно, какая-то часть убеждённых патриотов — ничего позитивного в такой убеждённости нет, особенно если она заменяет собой политическую позицию — будет гордиться страной (как им кажется), несмотря ни на что. Правда, часть эта будет сравнительно небольшой, да и гордость их будет выражаться, с одной стороны, в исключительном подобострастии по отношению к руководству, а с другой — в постоянной травле тех, кто попытается указать на недостатки и проблемы, никак не разрешаемые военно-политическими победами. Обычно настоящие, а не «убеждённые» патриоты достаточно внимательны к своей родине и, невзирая на искреннюю к ней любовь, не склонны преувеличивать её достижения и преуменьшать недостатки. Да и отождествляют страну с государством такие люди далеко не во всём.

В общем, вот к чему я веду. Внешнеполитические и, в частности, военно-политические свершения, безусловно, дают мощный заряд патриотической гордости. Но если они не подкрепляются внутренними и невоенными свершениями, то гордость за страну начинает уступать недоумённым вопросам из серии «а для чего, собственно, все эти внешние победы?». Не надо считать, что такие вопросы может задавать только совершенно бесчувственный к потребностям страны человек. Это совершенно не так, и природа таких вопросов не в обывательской сущности людей, а в том, что жизнь и человека, и страны гораздо богаче внешнеполитического измерения. Ни человек, ни страна не могут жить только внешней политикой, какими бы впечатляющими ни были победы на этом уровне. А то, что победы носят военно-политический характер (Крым тоже, несмотря на бескровность — особенно если учесть продолжение), делает ситуацию ещё более сложной. В чём сложность? В том, что нормальный (не «средний», не «заурядный», не «примитивный», а именно нормальный, без патологических отклонений) человек совершенно не склонен воспринимать военные победы как однозначное благо. Понятное дело, что когда речь идёт о победе в войне на выживание, как в Великой Отечественной, то здесь для такого однозначного восприятия есть все основания. Отчасти это касается и освободительных войн — как в Южной Осетии. Но все иные случаи человек склонен рассматривать в большей степени рассудочно. Для него, нормального человека, нормальной ситуацией является такая, в которой победа не нужна. То есть попросту нет пространства для этой победы, нет войны. А в любом другом случае военная победа — это результат отклонения, вынужденная необходимость исправления перекошенной ситуации. И хотя, ясное дело, такое исправление заслуживает всяческого одобрения, тем не менее военные победы большинством мирных граждан (целенаправленно не рассматриваю психопатических субъектов, строчащих воинственные комментарии в Интернете или брызгающих слюной в телевизионных шоу) воспринимаются как паллиатив, как некое исправление покорёженной действительности, за которым должно следовать нечто позитивное само по себе. В военно-политических победах недостаёт созидательного компонента. Вот представьте себе, что после победы в Великой Отечественной войне советское руководство перевело бы дух и решило отдохнуть на лаврах годик-другой-третий. Что было бы? А вот то и было бы: советский народ о победе, конечно, не забыл бы, но уж точно отказался бы почивать на лаврах вместе с руководством, поскольку «лавры» у руководства и народа всё-таки разные, даже в советском случае. Если бы после даже той поистине Великой Победы не было в буквальном смысле героического восстановления страны, победа заметно утратила бы свою осмысленность и величие.

Кому-то может показаться, что я готовлю почву для того, чтобы съехать в излюбленный либералами бытовой популизм. Ну, знаете, «да зачем нужны эти ваши победы, если у нас такие дороги» и т. д. Нет, вовсе не для того. В моём понимании либеральный бытовой популизм — штука отвратительная. Он без труда может привести человека к «выводу», популярному в среде псевдоинтеллектуалов с ампутированной совестью: «Если бы не ваша Победа, пили бы сейчас баварское!» Так что я не собираюсь пафосно описывать вам, насколько важно на самом деле променять военно-политические победы на высокое качество сервиса в парикмахерских. Мне самому противно, когда записные либералы (или умалишённая творческая интеллигенция вроде Ахеджаковой) начинают причитать о «нуждах простого человека», которыми якобы жертвуют в угоду «тираническим победам», что я в жизни ни к чему подобному не прибегну. Речь идёт о совершенно ином необходимом дополнении к военно-политическим свершениям мирового масштаба. Речь о масштабных победах внутри страны — победах, по значимости ничуть не уступающих военно-политическим, но при этом направленных на сугубо мирные и прежде всего внутригосударственные сферы общественной жизни.

Да, я сразу ещё раз это подчеркну: я говорю не просто о достижениях, а о достижениях настолько масштабных, что они сами по себе могут быть названы победами и свершениями, если не подвигами. Но в любом случае подвиг в таких масштабах может совершить только народ. А политическому лидеру под силу победы и свершения. И конечно, я не настолько наивен, как какие-нибудь архаичные народовольцы, и не допускаю мысли, что народ действительно может совершать подвиги без надлежащего руководства. Даже Великая Победа, о которой уже шла речь, будучи подвигом советского народа, одновременно является несомненным достижением Иосифа Виссарионовича Сталина, как бы мы к нему ни относились. А в жизни мирной и внутренней такими масштабными победными свершениями может быть то, что в Советском Союзе называлось стройками века или всесоюзными стройками. Опять же, можно по-разному относиться, можно ёрничать (нельзя, конечно, но можно), спорить, дискутировать и взламывать стереотипы. Но что ни делайте, а ДнепроГЭС — это вне всяких сомнений победа, свершение и подвиг. То же самое касается Байкало-Амурской магистрали. Да, это всё — стройки века, всесоюзные стройки, которые конструировали чувство родины у советского человека ничуть не меньше, чем победа в Гражданской войне, чем Великая Победа над нацизмом и даже не меньше, чем космические успехи: спутник, Гагарин и так далее (впрочем, о космосе я в этой главе тоже пару слов напишу). Дело в том, что у этих гигантских строек есть очевидные качества, отсутствующие у военно-политических и даже космических побед. Они соединяют в себе стратегические и тактические цели, сверхмасштабность и повседневность, если хотите — настоящее и будущее, тогда как военно-политические победы — это в первую очередь соединение настоящего и прошлого, а космос ориентирует нас исключительно на будущее. Стройки века дают человеку возможность «пощупать» будущее и поучаствовать в его создании, а также ответить для себя на вопрос, зачем это будущее лично ему, конкретному человеку, нужно. Всесоюзные стройки, кроме всего прочего, ещё и объединяют народ, потому что в них так или иначе участвует большинство граждан страны, а уж следят за ними попросту все.

Думаю, никому не нужно напоминать, что ельцинская Россия ничего не строила. Скорее наоборот: можно было заключать пари, что будет разрушено усилиями ельцинских орлов — какой завод, какой вуз или какой спортивный клуб… Да, на тотализаторе разрушений в девяностые годы можно было заработать сумасшедшие деньги, если бы кто-то согласился делать ставки. Но, конечно, нельзя же всю деятельность Путина оценивать исключительно в сравнении с ельцинским периодом. Уж больно удобный фон: трудно придумать что-либо менее привлекательное, чем ельцинская пора, а значит, на её фоне даже заурядные события могут выглядеть значительными. Поэтому давайте просто отметим данный факт: ельцинская Россия не строила, а разрушала — и будем двигаться дальше.

Итак, по предисловию нетрудно было догадаться, что речь пойдёт о масштабных путинских стройках. Это, конечно, звучит в XXI веке как-то комично и преувеличенно: не лично ведь строил, да и значимость политического лидерства в современных обществах существенно ниже, чем в авторитарных режимах XX века. Но я уже писал, насколько для российской действительности естественно увязывать личность, стоящую во главе государства, с любыми более-менее значимыми процессами в жизни страны. В конце концов, считать, что хотя бы один из рассмотренных далее проектов мог быть осуществлён без инициирования и прямой поддержки Владимира Путина, совсем уж глупо. И хотя я понимаю, что это дело отнюдь не ближней истории — присваивать тому, о чём речь пойдёт ниже, наименование «путинские стройки», но уж позвольте мне удобства и краткости ради называть их именно так.

Сегодня, после сочинской Олимпиады-2014 и в преддверии чемпионата мира по футболу 2018 года, на слуху стройки совсем иные, но мне хотелось бы несколько слов сказать о самых первых стройках путинского правления. Я их помню ещё и потому, что в те годы политикой интересовался постольку-поскольку, и они, соответственно, произвели на меня впечатление как на стороннего наблюдателя (в буквальном смысле «стороннего», ведь это были нулевые, когда я всё ещё принадлежал украинскому гражданскому полю). Правда, как я уже упоминал ранее, нам из бывших советских республик российские достижения казались ещё более значимыми, чем самим россиянам; мы и внимания на них больше обращали, да и радовались больше, поскольку они давали нам надежду не на улучшение повседневной жизни, как российским гражданам, но на будущее воссоединение. Да-да, многие из нас тогда верили, что как только Россия восстановит своё благополучие, воссоединение советских земель станет неизбежным. Я и сегодня не прекращаю верить в это и ждать этого момента.

В общем, можете себе представить, что я почувствовал, когда к концу 2003 года был сдан Северомуйский тоннель: в СМИ это называлось не иначе как «завершение строительства Байкало-Амурской магистрали». Да, БАМ запустили ещё в 1989-м, но я тогда был маленьким и глупым, а в перестроечной мути сообщения об этом запуске воспринимались с абсолютно неуместным, но неизбывным сарказмом. И даже если забыть об этих нюансах: пуск — это пуск, а полное завершение строительства всё-таки совсем другое дело! То, что годом ранее была завершена электрификация Транссиба (дело не менее важное, чем завершение БАМа), прошло, к сожалению, почти незамеченным: всё-таки не так масштабно звучит. Впрочем, как и БАМ, Транссиб для советского человека был одним из важнейших символов. «Стройки» вообще прекрасно справлялись с символической нагрузкой, поскольку были не «пустышками», не какими-нибудь там политтехнологическими или маркетинговыми конструктами («ивентами», будь они неладны), а максимально практичными и необходимыми проектами. БАМ, кстати, был одной из наиболее известных за пределами Союза «фишек», привлекавших романтическую молодёжь в самых различных странах. До сих пор помню песню «красного Элвиса» Дина Рида «БАМ»… В любом случае завершение этих двух проектов стало очень хорошим символом подхода Путина к управлению страной. В то время как ещё были достаточно сильны идиотские идеи «полного разрыва с советским прошлым» и распродажи всего государственного, Россия завершает крупнейшие советские проекты, те самые всесоюзные стройки! Нужно ли было ещё какое-то свидетельство возрождения России — возрождения вполне материального, ощутимого? Может, и не нужно, но свидетельств и далее было достаточно.

Кстати, если говорить о достраивании, то нельзя не вспомнить Царицыно. Этот комплекс «завис» недостроем на две сотни лет! Кто вообще мог представить, что всё-таки завершится строительство комплекса, который за это время успел «перебраться» из Московской области в Москву, причём отнюдь не на окраину? Да никто. А тем не менее при Путине его всё-таки достроили, причём всего за два года — и получилось чертовски красиво, говорю вам как абсолютно равнодушный к дворцам человек. А насчёт парка спросите у москвичей — как они его оценивают. Конечно, как раз завершение этого проекта критиковали все, кому не лень: как же, как же, в стране есть нечего, а они дворцы с парками строят в этой Москве!.. Давайте честно: в 2005–2008 годах очень даже было «чего есть», а Москва уже давно не выглядела на фоне остальной страны этаким спрутом-кровососом (при всех её очевидных недостатках). Так что как хотите, а завершение двухвекового долгостроя вполне тянет на стройку века. Даже двух веков.

Тут, конечно, кто-то может скептически заявить, что достраивать, мол, не строить. Я скажу так: достраивать иногда гораздо разумнее, чем строить. И решение о продолжении строительства принимать тяжелее, поскольку идёт в ход разнообразный маркетинговый бред из серии «морального устаревания» («вот, со старьём возиться, очень надо!»), но при этом продолжение строительства в большинстве случаев гораздо рациональнее, правильнее с точки зрения народного хозяйства. Тем более что в случае с советскими проектами их завершение означало ещё и признание их значимости, которая подвергалась чудовищным нападкам ещё с перестроечных времён. Но так и быть, пусть достраивать — не строить; пусть это не совсем «свершение». Давайте обратимся к стройкам, которые начинались не при Союзе. На мой взгляд, первым таким масштабным проектом можно считать Третье кольцо в Москве. И хоть началась эта стройка формально ещё в 1997-м, реально она практически полностью пришлась на правление Владимира Владимировича и была завершена в 2003-м. Если вспомнить транспортное состояние Москвы, то эта почти сорокакилометровая магистраль представляется стройкой достаточно масштабной, чтобы расширять её значение далеко за пределы столичной… Опять же, символическую значимость любых московских мегапроектов трудно переоценить, поскольку даже за пределами России многие продолжают считать Москву своей столицей, а любой побывавший в Москве любое улучшение в её транспортной системе принимает очень близко к сердцу. Да что там: каждая новая станция метрополитена воспринимается как свершение, а их за время путинского управления (без учёта президентского периода Дмитрия Медведева) было открыто больше тридцати.

Что ж, давайте оторвёмся от Москвы; не хочу и дальше раздражать её инстинктивных противников — тех, кто по принципу «Баба-яга против» считает, что неприлично испытывать к столице тёплые чувства (тех, кто сознательно не любит Москву, я бы как раз с удовольствием продолжил раздражать, но не в этой главе). А так хотелось ещё вспомнить реконструкцию ВДНХ… но, в конце концов, она ещё не завершена, так что не буду забегать вперёд. Давайте-ка о том, что на слуху. Сначала — о комплексных «стройках», об Олимпиаде-2014 и чемпионате мира по футболу — 2018. К Олимпиаде в Сочи были возведены три олимпийские деревни, медиацентр и деревня прессы, крупнейший в Европе гостиничный комплекс, а в самом Сочи, помимо автомобильных и железных дорог, ТЭС, ТЭЦ, газопровод, порт (!) и масса других инфраструктурных объектов. А два собственно соревновательных кластера включали построенные полностью с нуля четыре лыжно-санных комплекса, два ледовых дворца и две ледовых арены, стадион на 40 тысяч зрителей и керлинговый центр. Масштабы всего олимпийского проекта осознанию не поддаются. Естественно, сама идея проведения зимней олимпиады в субтропиках подвергалась беспощадной критике, а уж само строительство так и вовсе многократно объявлялось безнадёжным, невыполнимым, ужасным по качеству исполнения и «многомиллиардным позором России». Вообще, конечно, даже по привычным меркам (все олимпиады и чемпионаты всегда усиленно критикуются в период подготовки и прежде всего внутри принимающих стран) нападки на сочинскую Олимпиаду были совершенно запредельными. Впрочем, если учесть, что значительная их часть целенаправленно финансировалась зарубежными заказчиками, удивляться нечему. Вопреки всем нападкам сама Олимпиада прошла без сучка, без задоринки: великолепная подготовка, блестящая организация и совершенно потрясающие церемонии открытия и закрытия — вот итог этого мегапроекта. Что там говорить, если даже символы Олимпиады, кем только не оплёванные, разошлись на сувениры втрое больше ожидаемого! Собственно же постройки (которые задолго до самой Олимпиады критики успели «похоронить» — дескать, всё распилят, ничего не построят) превратили главный российский курорт Сочи в совершенно уникальный европейский комплекс, функционирующий круглый год. Кстати, почти сразу после Олимпиады в Сочи прошёл на новых объектах Гран-при «Формулы-1», который был признан лучшим этапом года. Но главное, конечно, не это. Главное — это то, что к сочинской Олимпиаде за семь лет с нуля был возведён полный комплекс олимпийских объектов, да ещё и многократно усовершенствована и модернизирована инфраструктура города. В сочетании с церемониями открытия и закрытия всё это оказало неоценимое воздействие на сплочённость россиян и продемонстрировало миру, что Россия умеет решать не менее масштабные задачи в международном спорте, чем СССР. А это, знаете ли, планка. Кроме всего прочего, не исключено, что сочинская Олимпиада стала ещё и жирной точкой во взаимоотношениях России и олимпийского движения. Безусловно, после той подлости, которую учинил в 2017 году Международный олимпийский комитет по отношению к российским спортсменам, воспользовавшись как поводом допинговым скандалом, России стоило бы бойкотировать сам принцип принятия решений в МОК, а вместе с ним и олимпиады как таковые. Ведь достаточно давно уже олимпийские соревнования предстают перед нами как грандиозное шоу, бесконечно далёкое от спортивных соревнований в чистом виде. Вполне возможно, что наша Олимпиада была последней, имеющей реальное отношение к настоящему спорту. И тогда ценность её возрастает многократно.

После такого проекта стало понятно, что мировое футбольное первенство 2018 года будет организовано Россией не менее масштабно. Помимо двенадцати строящихся или реконструируемых стадионов, подготовка подразумевает кардинальную модернизацию инфраструктуры некоторых городов-участников. Но главное в этом проекте — его политическая составляющая. Олимпийскую атаку Россия отбить не сумела, да её и невозможно было отбить, однако Олимпиада к тому времени уже была проведена, и если медали аннулировать, как оказалось, можно всегда, то аннулировать сам факт «всероссийской стройки века» и блестящего проведения Олимпиады не в состоянии никто. Возможно, именно поэтому Владимир Владимирович Путин сдержанно отреагировал на совершенно бессовестную травлю России со стороны МОК: решил поберечь энергию и нервы, ведь повлиять возможности уже не было. А вот с чемпионатом мира по футболу у США вышла загвоздка: отобрать его у России они пытались ещё в 2015-м, даже Блаттера вынудили уйти в отставку. Но ФИФА оказалась устойчивее МОК, и по состоянию на конец 2017 года чемпионат остаётся нашим. И это тот самый случай, когда масштабнейшая стройка одновременно является серьёзной политической победой ещё до того, как состоялось само мероприятие.

Но при всей моей любви к спорту и с учётом осознания его политического значения на международной арене, при всём восхищении уровнем проведения сочинской Олимпиады и качеством подготовки к ЧМ по футболу, несомненной вершиной «всесоюзных строек Путина» является знаменитый Крымский, он же Керченский, мост. Этот грандиозный проект многократно объявлялся невозможным, несуществующим, мультипликационным и компьютерным, пропагандистским и имперским, антиэкологическим и шовинистическим — каким только не объявлялся! Украинские политические «эксперты» себе карьеры строили (правда, ненадолго) на объяснении того, почему этот мост: а) никто строить не собирается; б) построить невозможно; в) строят, но не построят; г) построят, но он развалится; д) построят, но это будет не мост и вовсе не крымский… А мост тем временем строится невероятными темпами. Впрочем, невероятными не для России, как оказывается.

Этот мост был нужен давно. Даже если бы не произошло украинской катастрофы и Россия с Украиной оставались бы в идеальных отношениях, мост значительно упростит жизнь крымчан, а отнюдь не только отдыхающих. И конечно, станет мощным инвестиционным стимулом — уже стал, а после запуска и подавно. Мост обсуждался в советское время. То, что построенный во время Великой Отечественной мост не устоял перед льдами, никого не пугало: мост сооружался в срочном порядке и на долгую службу рассчитан не был. Но после распада Союза Украина препятствовала всему, даже выгодным для себя проектам. Поэтому многократно подписываемые договорённости оставались невыполненными. Теперь же Крымский и Таманский полуострова соединит мост с пропускной способностью, равной Транссибу. Чудо инженерно-строительной мысли не будет бояться даже землетрясения. Но главное, как и в случае с другими «стройками века», это его социально-политическое значение. Ведь мост в буквальном смысле соединит Россию с Крымом, завершит процесс возвращения Крыма в Россию и поставит окончательную точку во всех спекуляциях вокруг этой проблемы. Когда в 2013 году мост на остров Русский в городе Владивосток (крупнейший на тот момент в мире вантовый мост) был построен в рекордные два года, это тоже было масштабнейшее событие и достижение, это тоже был подвиг. Но та «стройка века», безусловно, не может сравниться с мостом через Керченский пролив, поскольку символическая нагрузка на Крымский мост на порядок выше. Этот мост — поистине «всероссийская путинская стройка», проект, полностью подтверждающий, что Россия как минимум в области масштабных строек практически сравнялась с Советским Союзом. И заслуга Путина в этом настолько очевидна, что даже лишний раз писать о ней не стоит.

Подумалось: наверняка найдутся критиканы, которым не по душе будет выбранный мною принцип для этой главы — анализировать стройки. Мол, строить-то и муравьи с термитами умеют, а толку? Нынче же не век строек, а время сверхточных технологий. Микрокомпьютеры и нанороботы — вот что строить надо! Ну, во-первых, посмотрел бы я на ваших микронаносверхточников, как бы они обошлись без «строек века» и кому бы они были без них нужны. А во-вторых, не стройками едиными, как говорится. Я мог бы рассказать про атомный ледокол «50 лет Победы», крупнейший атомный ледокол в мире, достроенный в 2007 году. Совершенно уникальное судно, хоть и не микро, и не нано. Я мог бы написать о коллайдере «НИКА», который с 2016 года вводится в строй в подмосковной Дубне — не адронный, но достаточно большой, уж поверьте. Я, наконец, мог бы поведать о российском космосе при Путине. Российский космос хоть и не радует нас свершениями, близкими по значимости к запуску первого искусственного спутника или первого пилотируемого космического корабля, но и не пребывает в полумёртвом состоянии, как при Ельцине. При всей тяжести испытаний, приходящихся на долю этой неприбыльной отрасли (не так давно кто-то из официальных лиц умудрился «наехать» на «Роскосмос» за то, что он занимается всяким «железом» — МКС, ГЛОНАСС — и при этом «ни фига не зарабатывает». Даже не берусь это комментировать, тут лечить нужно), за время путинского правления (с учётом медведевского периода) Россия не только «достроила» совместную с США Международную космическую станцию, но и запустила туда первую экспедицию и по сей день продолжает поддерживать её работу (несмотря на участие в проекте Канады и ЕС, основная часть расходов и работы приходится приблизительно поровну на Россию и США). В нулевых Россия обновила и повторно развернула систему ГЛОНАСС с бесплатным и неограниченным доступом по всему миру, которая уже сейчас опережает GPS по точности в северных широтах, а к 2020-му выйдет на полное опережение. В 2016 году Россия ввела в строй первую очередь космодрома «Восточный», что в свете неустойчивости наших казахских товарищей в вопросе Байконура представляется незаурядным достижением. Активно развивается российско-европейский проект «ЭкзоМарс». И хотя спускаемый аппарат Скиапарелли разбился при посадке на Марс в 2016 году, орбитальный аппарат в том же году был успешно выведен на орбиту планеты и работает в штатном режиме; в 2020-м ожидается доставка на Марс поверхностной платформы и марсохода. Конечно, денег на поверхности Марса, увы, не найдут, так что у некоторых официальных лиц будет очередной повод взвыть о «нифиганезарабатывании», но на подвигах и свершениях зарабатывать не нужно. Вернее, на них всегда зарабатывают, но не деньги.

Но всё-таки космос при всей его значимости в качестве макросоциальной (национальной) идеи не может сравниться со всесоюзными стройками века. Во-первых, космос достаточно специфичен — по крайней мере, до нашей встречи с инопланетянами ничего столь же воодушевляющего обычного человека, как полёт Гагарина, нас в космосе, скорее всего, не ждёт. Во-вторых, в космосе по определению не могут быть заняты широкие слои граждан, как в стройках, то есть функцию социального сплочения он выполняет не столь эффективно. В-третьих, космос связывает нас с будущим, а от настоящего в нём не так уж много. Людям же настоящее необходимо. Но не исключительно в виде повседневности, как предполагают многочисленные ценители «зарабатывания», а и в более масштабных проявлениях. И вот как раз такими масштабными, воодушевляющими и объединяющими проявлениями можно считать всесоюзные стройки века. Они, с одной стороны, поражают своим размахом, а с другой — вырастают прямо рядом с нами, и в них заняты если не мы сами, то наши друзья, соседи, родственники. Сверхстройки делают всю нашу жизнь, нашу повседневность героической, наполняют её свершениями и достижениями, которые мы ощущаем как свои личные и в то же время распространяем на всю страну. Так что, сами понимаете, я вовсе не зря уделил целую главу «путинским стройкам века». Внимание Владимира Владимировича всесоюзным стройкам — не случайность, а ещё одно проявление его подхода к управлению государством. И нельзя не отметить, что это представляет собой несомненный политический успех.

 

Глава 10

«Путин и печник»

Любит ли Путин журналистов? Не знаю. Я вот недолюбливаю. Правда, я хорошо представляю себе отличия современных писак от журналистов классического образца, которые, пожалуй, даже у меня вызвали бы уважение. Да что там: даже я в своё время, вращаясь в журналистской среде, не раз и не два сталкивался с журналистами настоящими — профессионалами высочайшего образца, принципиальными и нравственными людьми, носителями фундаментального и широкого образования. Не раз и не два… но не больше десятка, а ведь «тусовку» знал всю от а до я. Так что, конечно, журналист журналисту рознь. Современные журналисты в большинстве своём горлопаны и трупоеды, гоняющиеся за жертвой со всем арсеналом агрессивного маркетинга. Я их не просто недолюбливаю, дело тут не в личном эмоциональном отношении; я ни секунды не сомневаюсь в том, что журналисты сегодня в целом приносят обществу заметный вред. Почему? Объясню. Во-первых, они совершенно безосновательно узурпируют право определять, что интересно, а что неинтересно аудитории. Кто-то может сказать: да чего там, в эпоху Интернета выбирай и читай-смотри что хочешь, никто ничего не узурпирует! Но эпоха Интернета как раз и показывает бесполезность журналистов, ведь блогеры и прочие фейсбукеры никакие не журналисты. А журналисты обходят молчанием все темы, которые не устраивают либо их лично, либо их начальство. Во-вторых, журналисты безосновательно претендуют на статус нравственных авторитетов, ведь именно с этих позиций они обожают обвинять власть и оппозицию, политических лидеров и политические партии, исторических деятелей и деятелей культуры. Между тем сами по себе журналисты очень часто — существа совершенно бессовестные и необременённые нравственностью (как и политики). В-третьих, как капиталист ради тройной прибыли пойдёт на любое преступление, так и журналист преступит что угодно, лишь бы раздобыть сенсацию. В-четвёртых, журналисты с огромным удовольствием вмешиваются во что угодно, опираясь на всё то же сомнительное право «получать сведения любыми способами для информирования и просвещения масс».

Конечно, в сочетании с едва ли не абсолютной безграмотностью и безнравственностью современных журналистов всё перечисленное обостряется и усиливается. И в результате получается не только тошнотворная картинка, но и действительно вредящее социуму профессиональное сообщество. Знаете, с некоторых пор в среде правозащитников и прочих радетелей обездоленных и угнетённых стал популярным якобы нейтральный заменитель слова «проститутка» — работница коммерческого секса. На деле и не заменитель (порноактрисы и содержанки в таком случае тоже работницы коммерческого секса), и не нейтральный, но идея понятна: слово «проститутка» давно уже звучит как клеймо, как диагноз-приговор, мешающий бороться с самим явлением и стигматизирующий женщин, зачастую попадающих в эту «коммерческую сферу» помимо своей воли. И вот в случае с журналистами, честное слово, давно уже требуется какое-нибудь «нейтральное» слово, поскольку сам термин «журналист» едва ли не повсеместно используется в ругательном контексте.

В общем, журналисты основательно вредят обществу. Каков же выход? Запретить журналистику? Ну, сами понимаете, это совершенно невозможно — и не только потому, что среди них есть достойнейшие профессионалы. Дело в том, что в современном обществе запретить журналистику — это всё равно что запретить телефонную связь. То есть невозможно. Единственный выход — создание такой системы, при которой журналисты будут максимально ограничены в своих возможностях нанести вред. Для этого необходимо сделать так, чтобы журналисты сосредоточились на простом информировании, а в высказывании собственного мнения, оценок и проведении анализа руководствовались теми же правилами, нормами и законами, что и все остальные граждане. Свобода слова — пожалуйста, но ничуть не большая, чем другие свободы. Журналист не должен обладать правами более масштабными, чем нежурналист, иначе это фактически создаёт неприкосновенную касту.

Собственно, первая задача — концентрация журналистики на репортёрстве — автоматически решается бурным развитием электронных СМИ, особенно социальных сетей, где информация появляется раньше, чем в новостных агентствах. Чаще всего эта информация из соображений экономии времени подаётся в максимально сжатой форме, которая, конечно, не исключает манипулятивного воздействия на аудиторию, но всё-таки вынуждает автора убирать всё лишнее. Такая модель возвращает общество к традиционной репортёрской деятельности и создаёт основательную конкуренцию «институциональной» журналистике, которая, в свою очередь, также вынуждена возвращаться к использованию сжатых, точных, компактных форм подачи материала. Вторая задача — ограничение вреда — выполняется за счёт применения к журналистам абсолютно такого же набора законодательных норм, как и к любому другому гражданину. Необходимость доказывать любое своё утверждение, возможность подачи исков за клевету и диффамацию ставят журналиста в не очень удобное для него положение обычного человека и стимулируют тщательно фильтровать собственные тексты.

Но в то же время даже решение этих задач не мешает журналистам изощрённо врать, фальсифицировать данные, заниматься откровенной пропагандой под видом журналистики. А уж всяческие фейсбуки-твиттеры так и вовсе открывают прекрасную возможность маскироваться под рядовых блогеров, перепечатывая чёрт знает что, но не принимая никакой ответственности за это. Именно поэтому если руководитель государства сегодня хочет играть с журналистами на равных, он не должен полагаться только на регулятивные механизмы, а должен переигрывать журналистов в ходе прямого общения как личность.

Владимир Владимирович Путин с самого начала своей политической карьеры обладал хорошей, полезной особенностью — он ни с кем не заигрывал. В том числе (и прежде всего) с журналистами. Нельзя сказать, чтобы Путин был с ними надменен или высокомерен — иначе это быстро бы сыграло ему в минус. Нет, с журналистами Путин просто-напросто играет первую скрипку — в этом-то и есть выигрышность его модели поведения. Он как в своих интервью, так и на больших пресс-конференциях задаёт тон всему происходящему, в том числе и вопросам журналистов. Картина получается достаточно забавная: журналисты обычно готовы к тому, что собеседник будет уходить от ответа, и, соответственно, готовы повторять вопрос многократно. Но Путин либо спокойно отвечает на вопрос в том объёме, который сам считает необходимым, либо наглядно показывает, почему вопрос не стоил даже того, чтобы его задавали. Можете пересмотреть разные пресс-конференции — половина шутливых замечаний Путина являются мягким укором журналистам, задающим глупые или заведомо «безответные» вопросы. Многие политические лидеры либо почти что заискивают перед журналистами, рассказывая о том, что пресса должна быть свободной, либо сразу принимают позу недоступного (а иногда ещё и оскорблённого) величества, которая в принципе обессмысливает любое общение с прессой, за исключением благосклонного помавания десницею на усладу верноподданнических журналистских чувств. Путин общается с журналистами, конечно, не на уровне «своего парня», но и не превышая дистанции, скажем, между пионерами и пионервожатым. Безусловно, в абсолютном большинстве случаев он обладает преимуществом и в объёмах информации, и в профессиональных представлениях по политическим темам. Но это преимущество президент не использует для создания пропасти между ним и журналистами. Оно скорее становится основным инструментом, с помощью которого Путин регулирует ход любого диалога в рамках модели «тайный просветитель — благодарные слушатели». Отсюда и название этой главы — сюжет «Ленина и печника», к которому я вас отсылаю, отчасти передаёт настроение, характерное для такого взаимодействия.

Рискну предположить, что именно отсутствие заигрывания с самого начала восстановило против Путина либеральную журналистику. Эти граждане органически не переносят, когда их недостаточно ценят. Причём вовсе не обязательно, чтобы их ценили в положительном ключе! Если на них «объявляют охоту», это их устраивает не меньше, чем принадлежность к «властному пулу». Потому что это тоже известность, это хайп (а либеральные журналисты больше хайпа любят, наверное, только массово травить нелиберальных коллег). В общем, получается так: высокомерие со стороны высокопоставленного политика или руководителя представители либерпрессы восприняли бы с удовольствием, поскольку это давало бы им возможность играть излюбленную роль «жертв режима», а заигрывание тем более, поскольку оно подпитывает их осознание собственной значимости. А Путин журналистов воспринимает как обычный элемент политической обстановки, которому не стоит придавать особого значения. И соответственно, не придаёт. Между прочим, это не очень устраивает и условно-патриотический журналистский пул: им страсть как недостаёт этакого покровительственного внимания и одобрения со стороны «надёжи-государя». Да и самого покровительства недостаёт; да и вообще, полно, может, и не государь это вовсе? Конечно, не государь. Им, болезным, всё никак не понять, что Путин — отнюдь не царь как по методам политического управления, так и по отношению к окружающей действительности. И по отношению к журналистам, пусть даже истово патриотичным, тоже. Поэтому сколь ни бьются они в чинопочитательном подобострастии, Путин и не думает ни приближать их к себе, ни обласкивать, ни назначать любимыми журналистами. И это, безусловно, несколько дезориентирует ура-патриотичных борзописцев. И слава богу.

Зато содержательным журналистам работать с Путиным достаточно легко. Он не болтлив, но и не скуп на слова; он способен подчеркнуть незнание журналистами того, что известно ему, но не склонен вменять это незнание в вину. Он вполне охотно отвечает на вопросы, а его формулировки позволяют извлечь достаточно материала для анализа, додумывания, прогнозов — для всего, в том числе для критики. Большинство журналистов реагируют на Путина как на надёжный, устойчивый, но не однообразный и не скучный объект. И в то же время это объект, на котором можно сделать сенсацию или хотя бы яркий заголовок. Давайте вспомним знаменитое «мочить в сор тире» — это характерный для Путина пример выхода за рамки, способного всколыхнуть однообразный информационный фон. Таким же примером являются его шутки: тут он спрашивает Пескова, зачем тот предоставил слово Собчак, здесь «уличает» журналистов в «сговоре» с губернатором, там путает «Бабая» с «байбаем» и называет себя мартышкой… Это всё не только разряжает обстановку и делает самого Путина «ближе к народу», но ещё и подбрасывает журналистам хорошие заголовки. И одновременно существенно ограничивает возможности тех из них, кто ориентирован исключительно на поиск негатива в его словах. Я обратил внимание вот на что: когда Путина критикуют, то содержательная критика чаще всего касается вопросов спорных, дискуссионных. Как правило, это критика за ошибки, которые допускает Путин, а он, безусловно, их допускает, потому что полностью избежать промашек невозможно. Так вот, критика эта исходит не от журналистов (они в большинстве случаев просто не «отлавливают» эти ошибки), а от профессионалов из той или иной сферы. То есть, как правило, это ошибки достаточно незаурядные. И совершает их Путин не в общении с журналистами, а на мероприятиях специализированных, хотя это-то как раз не очень хорошо, но зато показывает, что к общению с журналистами президент относится достаточно серьёзно. А вот для специализированных мероприятий, видимо, не всегда хватает подготовки — как в знаменитом диспуте о мясном животноводстве, которое якобы отсутствовало в СССР (тогда Путина ввело в заблуждение существование в Союзе объединённой отрасли «мясомолочное скотоводство», которое, впрочем, вовсе не означало, что на советские прилавки попадало исключительно мясо «выдоенных насухо коров»). Эта знаменитая ошибка была сама по себе результатом сложности поднятой проблемы, а не нехваткой знаний (что, впрочем, вовсе Путина не оправдывает). Однако и критика по этой ошибке хоть и была достаточно резкой, однако исходила не от журналистов. А вот журналисты если и берутся критиковать высказывания Путина, то делают это по каким-то совершенно бессодержательным поводам. То начинают выдумывать умопомрачительные «психологические» объяснения шуток Путина, то «блещут» сарказмом в отношении изначально пародийных и самопародийных путинских действий (хотя бы тот же полёт со стерхами), то пытаются играть в аристократическую интеллигенцию, демонстративно воротя нос от «плебейских» путинских шуток. В общем, цепляются к чему угодно, но только не к содержанию сказанного. Почему? Потому что это будет означать полноценный вызов идеологическим и мировоззренческим позициям Путина, а они у него очень устойчивые и обоснованные. Возражать, безусловно, есть чему; антисоветизм Путина, пусть и сдержанный, меня, например, абсолютно не устраивает, да и откровенно вредит интеллектуальной составляющей президентского имиджа. Но «придраться» к путинским позициям очень сложно даже подготовленному человеку, а уж журналистам тем паче.

Впрочем, не легче им придираться и к имиджу Владимира Владимировича. Дело в том, что Путин пришёл к власти самодостаточным человеком. И власть его интересовала не сама по себе (в отличие от Ельцина или Горбачёва), а как инструмент управления. С такой же инструментальной точки зрения Путин понимает абсолютно всё, что с властью связано: назначения, механизмы принятия решений, взаимодействие с конкурентами и партнёрами и, конечно, контакты с публикой, с народом. Соответственно, такое же инструментальное понимание распространяется и на всё многообразие политических технологий — от риторики до имиджа. Что это означает на практике? Это означает, что, в отличие от многих «технологических» политиков и так называемых «харизматиков», Путин зависит от своего имиджа гораздо меньше, чем имидж зависит от него. «Технологические» политики, как правило, ничего собой в политике не представляют — кроме того, что выражает их имидж. Его создают под конкретные задачи, под конкретную стратегическую цель. Имидж, безусловно, содержит отсылки и привязки к реальным качествам политика, но в целом представляет собой скорее кокон, который надевается на политика. Надевается — и прирастает к нему, как скафандр к астронавту, находящемуся в безвоздушном пространстве. Политическая сфера для такого «технологического» политика — всё равно что безвоздушное пространство: без своего скафандра-имиджа он задохнётся и перестанет функционировать. Поэтому зависимость политика от имиджа является едва ли не абсолютной: как астронавта можно обездвижить угрозой целостности оболочки скафандра, точно так же и «технологического» политика можно фактически подчинить своей воле, нажав на его чувствительные имиджевые точки. Каким бы гибким, «амбивалентным» ни был сконструированный имидж, он всё равно прирастает к политику, и действовать наперекор ему политик не может — если не хочет завершить карьеру досрочно и бесславно. Что любопытно: таким же заложником своего имиджа является и «харизматик», то есть яркий лидер, способный увлекать в далёкие политические путешествия целые массы. Хоть само словечко «харизма» и не несёт в себе никакого смысла, но среди политических лидеров действительно есть те, кто основывает свою власть на личной необъяснимой привлекательности, на максимально персонализированном имидже. Их имидж не является полностью искусственной конструкцией; в большинстве случаев он даже совпадает с реальной личностью политика, но в нём усилены, подчёркнуты (а иногда и гипертрофированы) отдельные характеристики, наиболее «пригодные» для выставления на публику. И вот с этими характеристиками «харизматик» срастается так же, как «технологический» политик — с имиджем в целом. Эти имиджевые характеристики настолько значимы для «харизматика», что он не в состоянии ни избавиться от них, ни даже просто пойти им наперекор, совершить какой-то поступок или принять какое-то решение, которые будут противоречить этим характеристикам. Представьте себе, что «харизматик», записной гуманист и любитель детей, выдвигает инициативу массового уничтожения бездомных животных; или завзятый морализатор-традиционалист внезапно оказывается спонсором шоу-труппы транссексуалов. Что случится после такого известия с их политической карьерой? Лопнет, обрушится, сгорит. А всё потому, что имидж требует жертв и его требования нельзя игнорировать, если уж ты допустил срастание с этим имиджем. Подобные вещи Путину не грозят. Его имидж не содержит необратимых догматических характеристик. Более того, имиджа как такового — то есть внешнего скафандра — у Путина нет. У него имеется набор имиджевых оболочек для каждой сферы активности: для дипломатического уровня, для контактов с журналистами, для работы с правительством, для парламента и так далее, но ни одна из этих оболочек не способна поглотить личность Путина целиком и ни одна оболочка эту личность не исчерпывает. Предназначение этих оболочек сугубо инструментальное: Путин использует их лишь в том случае, если перед ним стоит задача, решение которой конкретная оболочка способна упростить. И при этом он вовсе не обязан использовать эту оболочку всякий раз, когда действует в конкретной сфере. Он может не воспользоваться имиджевой оболочкой вовсе или выбрать другую — и ничем себе не повредит.

Поэтому критиковать имидж Путина журналистам сложно: будучи независимым от имиджа, Путин с лёгкостью может и сам его покритиковать, подшутить над ним или даже спародировать. Есть, безусловно, модели поведения, которые Путин себе позволить не может, однако не по имиджевым, а по ценностным соображениям или соображениям стиля. Это то, что составляет самую суть личности Путина; и согласитесь — «зависеть» от собственной личности никакая не проблема. От имиджевого давления Путин избавляется столь же легко, сколь и от информационного. Вспомните хотя бы историю с его разводом. Зависимый от имиджа человек был бы вынужден ради поддержания образа «рыцаря без страха и упрёка» всячески маскировать семейный разлад — и в результате стал бы лакомой добычей для жёлтой прессы. Путин же спокойно, без помпы, но и без «тайн мадридского двора» решил коллизию максимально рациональным способом. Само решение может кому-то нравиться или не нравиться, но если расценивать разлад как факт, то выйти из него так, как вышел Путин, это в высшей степени здраво.

При всей независимости от имиджа и свободе от гнёта образа Путин умудряется быть едва ли не главным ньюсмейкером мира. Столько разнообразных поводов для новостей, статей, заметок, рассуждений, сколько предоставляет Владимир Владимирович, не в состоянии создавать никакой другой политик в мире. Да и в неполитической среде — даже в шоу-бизнесе ни один суперскандалист не может перещеголять Путина в этом вопросе. Говоря маркетинговыми терминами, Путин — самый востребованный сегодня политический бренд. Ему достаточно пролететь перед стерхами, чтобы половина школьников планеты ринулась смотреть в «Википедии», кто такие стерхи. Ему достаточно прокатиться на «Ладе-Калине», чтобы её продажи выросли в несколько раз. Это, конечно, для политика крайне выгодное качество, но вместе с тем провоцирующее столь пристальное внимание прессы и наблюдателей, что можно даже перегнуть палку. Впрочем, брендовая сущность Путина заключается не в том, что за ним все внимательно следят, а в том, что он оригинален в своих действиях, поступках, высказываниях. Оригинален не натужно, как художник-инсталлятор, а достаточно органично, без избыточного «креатива». Конечно, у этого есть побочные эффекты, но если учесть, что никаких специальных технических уловок для того, чтобы оставаться востребованным брендом, Путин не использует, можно считать это полезным политическим инструментом, значительно облегчающим контакт с публикой. Необходим ли Путину этот инструмент? Не уверен, но он определённо у него есть, и это добавляет ему личной и политической неповторимости.

 

Глава 11

«Оставьте как есть»

Безусловно, Путин не избавлен от ошибок. Не избавлен он и от промахов, от недоработок. Это абсолютно естественно: любой лидер, будь он хоть трижды Лениным или царём Ашокой, прежде всего человек. И ошибается ничуть не меньше, а может, даже и больше, ведь масштабы его деятельности на порядок шире, как и уровень значимости, влияния. Значит, и ошибки его масштабнее, и промахи острее и заметнее. И безусловно, если лидер пользуется поддержкой и симпатиями, то его ошибки привлекают гораздо больше внимания, нежели ошибки политика нелюбимого, раздражающего и антагонистичного народным чаяниям. Да, парадокс: если вас недолюбливают или вовсе откровенно ненавидят, ваши ошибки принимают как неизбежное, как норму. «Чего, мол, ещё от него ожидать!» — бросит в сердцах рабочий человек, услышав очередной ляпсус бездарного властителя, и пойдёт работать дальше, почти сразу забыв об утвердившемся во власти ничтожестве. В то же время если вы — лидер востребованный, вызывающий у значительной части публики чувство едва ли не восторженного воодушевления, тогда ошибки ваши прощать будут с трудом. А то и вовсе не будут. Любимцам публики стоит раз оступиться — и освистают, гнилыми помидорами забросают, перестанут ходить на представления. И хоть президент не канатоходец и не акробат, но эта закономерность работает и с ним: поддержка и симпатии формируют у населения интолерантность к ошибкам. Слишком много надежд связано с популярным политиком, слишком могущественным рисует его массовое сознание, подогреваемое (а иногда и программируемое) телевидением и соцсетями, слишком безукоризненный и безупречный образ закрепляется в народных представлениях. Заложник популярности, заложник славы — это всё в определённой степени справедливо для любой публичной личности, и для политика в том числе. В связи с этим совершенно необходимо сказать несколько слов о поддержке Путина населением России. Эта поддержка, достигавшая в разные времена работы Владимира Владимировича 89 %, вызывала порой абсолютно противоположные, полярные оценки. Конечно, были те, кто принимал данные социологических служб — ВЦИОМа, «Левада-центра» и других — просто как факт. Дескать, показали по телевизору — 89 %, значит так и есть. Я, кстати, к таковым не отношусь, потому что знаю кое-что о работе некоторых социологических служб, а заодно ещё и понимаю, что даже адекватно полученные данные могут подразумевать немалый допуск. Поэтому даже если признать, что социологические службы дают вполне достоверные сведения, полученные с помощью адекватных методов и не искажённые при обработке и интерпретации, всё равно необходимо понимать: реальная поддержка популярного лидера всегда ниже, чем фиксируется в соцопросах. Точно так же, как в случае с непопулярным, преследуемым политиком она всегда выше фиксируемой. Тут действуют несколько эффектов, обусловливающих реакцию общественного мнения на соцопросы, главный из которых — присоединение к большинству. Этот эффект хорошо знают те, кто участвует в работе избирательных кампаний: часть опрашиваемых всегда стремится присоединиться к сторонникам гипотетического «победителя», то есть к тому, кто в массовом сознании занимает место лидера гонки. Но точно так же и в неэлекторальный период часть граждан, даже не питающая симпатий к политику, предпочтёт в соцопросе высказываться в его поддержку, если знает (догадывается, предполагает), что этого политика поддерживает большинство. В результате «опросное большинство» превосходит «реальное большинство». Так что да, я допускаю, что реальных 89 % поддержки никогда не было.

Но! Для того чтобы сработавший эффект победителя дал в результате 89 %, нужна реальная поддержка никак не менее 70 %. И то, 20-процентный эффект победителя настолько неправдоподобен, что допускать можно разве что ради смеха. В настоящей жизни, дорогие друзья, этот эффект может увеличивать реальную поддержку процентов на десять при попутном ветре и хорошей погоде. Откуда же тогда 70 %? Очень просто: от наших дорогих и любимых СМИ. Эффект победителя в случае с Путиным работает на все 10 %, поскольку и ветер попутный, и погода хорошая, то есть очень уж значительным представляется то большинство, к которому стремятся примкнуть нежелающие оказаться в изгоях-аутсайдерах. А остальные 10 % — так называемая накачанная поддержка. Её Путину обеспечивают СМИ, которые в большинстве своём, надо признать, работают на воспроизводство позитивных представлений о президенте и его привлекательного образа изо всех сил. Да-да, именно сил — об уме никто не говорит. Потому что если бы работали «на весь ум», то никогда в жизни не действовали бы так топорно, как они это делают. Слившись в экстазе с неумелыми, но переполненными энтузиазмом пиарщиками, центральные СМИ без особой изобретательности буквально забрасывают аудиторию бесконечными сюжетами о всеведущем, всесильном, всемогущем и всепрощающем Владимире Владимировиче. В политическом маркетинге такой подход называется интенсификацией усилий: когда избирателя буквально пытаются задавить рекламной продукцией и пропагандой, убеждающей и призывающей, а то и заставляющей поддержать конкретного политика. Подход этот подразумевает затрачивание огромного количества ресурсов на постоянное наращивание давления; предполагается, что позитивный образ продвигаемого политика должен обрушиваться на избирателя отовсюду, что он не должен иметь ни малейшей возможности от этого образа спрятаться.

Проблема заключается в том, что если политтехнолог неумелый (или просто дурак) и считает, что массовое политическое сознание работает по принципу кнопки: нажал «голосовать за Х» — и проголосовали за Х, то в этом случае он действует максимально прямолинейно. Так что даже самый наивный и далёкий от политики избиратель понимает: опа, меня окучивают. Прямо в этот момент, понимает избиратель, делают из меня попку-дурака. Хотя многие избиратели сами себя таковыми считают и посему испытывают искреннюю благодарность к политтехнологу, который «помог» им определиться с выбором — значительная часть начинает сопротивляться давлению. Просто из принципа. Срабатывает так называемая упругость массового сознания. И все потраченные на давление ресурсы, все усилия коту под хвост — от продвигаемого политика отворачиваются даже его устойчивые сторонники (не все, конечно, но значительная часть).

Вот и центральные российские СМИ действуют схожим образом, как тот самый неумелый политтехнолог. Или, да простят меня коллеги-телевизионщики, вообще глупый. Образ президента из положительного становится утрированно безупречным; присутствие его в телесюжетах, передачах, печатных статьях и интернет-публикациях превосходит все мыслимые масштабы. Всё это сопровождается чудовищной по слащавости и елейности риторикой и громогласными настоятельными призывами ведущих, экспертов, знатоков, шоуменов… Само собой, в такой ситуации неизбежно начинается отторжение. Однако не сразу — какое-то время давление действует так, как предполагают наращивающие его неумехи. И в этот период формируется так называемая накачанная поддержка, то есть к поддержке реальной добавляется механическая реакция на информационный стимул: «Поддержите!» — «Поддержали!» Такая примитивная реакция свойственна далеко не всем членам общества. Из тех граждан, которые не испытывают симпатии к Путину, подобную реакцию может демонстрировать только часть, составляющая как раз искомые 10 % от всех-всех-всех. Возможно, меньше, но уж точно не больше. Это тот самый процент, те самые люди, о которых любят страдальчески вопить либералы: «Оболваненное население! Жертвы зомбоящика!» Их не так много на самом-то деле, оболваненных жертв. Нет, конечно, мы можем обозвать так всех, кто поддерживает Путина. Абсолютно всех. Но! Если отнять тех, кто просто присоединился к «победителю» или кто поддался давлению СМИ, то их наберётся не более 20 %. Я думаю, что с учётом действующей упругости политического сознания даже меньше, но давайте решим, что 20.

То, что накачанная поддержка даже вкупе с эффектом победителя никак не превышает 20 %, понимают и многочисленные яростные критики Владимира Владимировича. Обратите внимание: они ведь давным-давно не пытаются отрицать, что его поддерживает огромное количество россиян. А поначалу пытались — и ещё как! Сейчас они продолжают вещать о фальсификаторах в ЦИКе, продолжают ныть о «сервильной социологии» и при этом признают, что, несмотря на всё это, поддержка действительно большая. Однако теперь многочисленные антипутинисты — от либералов до ультранационалистов — дружно твердят: поддержка есть, но она неправильная! И дальше следуют объяснения, почему неправильная. Нам они неинтересны, верно? Нам интересно только то, что подобное поведение подтверждает: реальная поддержка есть, и она настолько масштабна, что это вынуждены признавать даже закоренелые враги.

Вот поэтому я пишу о 70 %. И когда я указываю 70 %, то делаю это специально, с прицелом на тотальных скептиков, живущих по принципу «да так не бывает». Они никогда не ответят вам на вопрос «Почему не бывает 89 % поддержки?», потому что им нечего ответить, но будут настаивать на своей неопровержимой правоте. Так вот, специально для них: а 70 % бывает? Бывает, тут даже они согласятся. Это что — незначительная поддержка? Конечно, нет! Это поддержка невероятная для политической системы вариативного характера (то есть допускающей сосуществование различных политических сил). Что получается? А то и получается, что Путин пользуется феноменальным уровнем социальной поддержки… который влечёт как положительные, так и отрицательные последствия.

Положительные очевидны: карт-бланш на любые начинания и проекты, возможность в любой момент обратиться за поддержкой и получить её, беспомощность оппонентов при условии сохранения электоральных рычагов у населения, сильный аргумент в любых дискуссиях о правильности выбранного направления и т. д. Но очевидность положительных последствий, во-первых, не означает их универсальности и постоянства, а во-вторых, не отменяет последствий негативных. Одна из самых больших проблем эффективного лидера, обладающего поддержкой масс, — соблазн внять пожеланиям этих самых масс, жаждущих упростить себе жизнь (как им кажется) и «оставить себе» привычного и приятного правителя навсегда. Этими пожеланиями регулярно пользуются всевозможные шарлатаны, жулики и провокаторы, доводящие позитивное отношение граждан к правителю до абсурда и предлагающие либо реставрацию монархии, либо установление простой и ясной тиранической диктатуры. Следуют ссылки на достижения разнообразных царей-королей со стороны новоявленных монархистов. Сторонники простой и ясной диктатуры активно ссылаются на Наполеона и, конечно же, на Сталина. Мысль о том, что и монархи, и Наполеон, и даже Сталин правили в кардинально иных социальных, экономических и политических обстоятельствах, возможно, и приходит в головы активных охранителей, но надолго там не задерживается. У нас есть свеженький пример монархического помешательства, инициированного Натальей Поклонской; ну, а закоренелые сталинисты в некоторых вопросах мало чем отличаются от украинских последователей Степана Бандеры (при всей очевидности отличий Сталина от Бандеры): Сталин придёт — порядок наведёт и т. д.

Сложно ли убедить себя: прислушайся к народному гласу; просит народ тебя на царствие — иди, ибо воля народа есть высшая политическая инстанция? Сложно? Ничуть. Можно даже демократическую базу под это подвести. И правитель, которому не приходится преодолевать народное недовольство, который не знает, что такое низкая поддержка или, тем паче, её отсутствие, с лёгкостью сам себе объяснит, что нет ничего демократичнее выполнения народных чаяний. Какими бы они ни были. В этом и кроется проблема: привыкнув к зависимости от поддержки масс, правитель приучается оправдывать эти массы и любые их прихоти, чтобы сохранить их приязнь. Получается замкнутая система: правитель подталкивает массы к тому, чтобы они просили его оставаться при власти, и остаётся при власти, чтобы удовлетворить запросы масс. В этой системе, как видите, вообще отсутствует деятельность как таковая. Да, такая система пришлась бы по душе пиарщикам и политмаркетологам.

Для самого же политика такое извращение массовой поддержки работает как демотиватор, превращая его из активного субъекта сферы решений и действий в пассивного паразитарного посредника между «массой и массой». Именно поэтому многие сильные политики обращаются за решением проблемы к электоральной демократии — при всех её очевидных недостатках. Безусловно, выборы имеют массу негативных сторон. Это и высокая подверженность манипуляциям электорального сознания (массам очень легко внушить что угодно, особенно при наличии телевизора), и устойчивое ощущение конкретным человеком бессмысленности собственного участия (потому что голос ничего не стоит, если ты проголосовал не за победителя; а если за победителя — то растворил свой голос в миллионах других, значит, мог и не голосовать), и фальсификации (которые по мере роста технического прогресса становятся всё изощрённее). Но для самой власти выборы обладают полезнейшим свойством: они дают электоральную обоснованность, отвлекают от самолюбования и намекают на её зависимость от народа, а не только наоборот. Электоральная обоснованность важна для власти, потому что «освежает» её связь с массами и лишает власть чувства несменяемости. Даже если выборы предсказуемо завершаются победой власти и ни о какой серьёзной борьбе речь не идёт, всё равно сама атмосфера несменяемости власти рушится, а для власти, повторюсь, это очень полезно.

Несменяемость власти особенно губительна в высоко-персонализованных системах господства. Все описанные выше пороки в таких системах при несменяемой власти обостряются — и в итоге почти неизбежно срабатывает эффект «смерть Сталина». Он является универсальным симптомом несовершенства замыкания власти на одной персоне и хорошо знаком советским людям. Когда несменяемая власть в высокоперсонализованной системе господства внезапно и вынужденно меняется, система стремится схлопнуться, сколлапсировать. И в расшатанной, дезориентированной и рассинхронизированной системе на ключевые позиции попадают элементы никчёмные и бесполезные. А теперь человеческим языком: главная проблема системы управления по имени «Сталин» заключается в том, что после его смерти приходит Хрущёв. То, что Владимир Путин имеет со Сталиным очень мало общего, не гарантирует, что он не столкнется с той же самой проблемой. Потому что если отбросить в сторону болтовню невменяемых либералов или столь же невменяемых националистов, если сбросить с глаз розовые очки путинистов-охранителей, то в сухом остатке у нас окажется вот что: Владимир Владимирович Путин к власти привык, его поддерживает значительное большинство граждан России, привыкших к тому, что Путин — это навсегда. И если вдруг внезапно окажется, что Путин — не навсегда, это вгонит граждан в ступор и депрессию, а систему заклинит вплоть до появления заменителя по типу Хрущёва.

Что же, спросите вы, Путина надо менять? Нет, уважаемые граждане, вы, видимо, невнимательно читали главу, если пришли к такому выводу. Речь не о том, что Путина надо менять, а о том, какие опасности и угрозы Путину нужно иметь в виду (из тех, на которые никто близкий не укажет). А по поводу «менять» или «не менять» поговорим в следующих главах.

 

Глава 12

Снова Путин

Над любым успешным политиком, неоднократно выигрывающим выборы, с каждым новым сроком нависает серьёзная угроза — проигрыш самому себе. Когда ты от срока к сроку наращиваешь успехи, общественную поддержку и всё больше закрепляешь за собой образ лучшего, то усложняешь себе дальнейшую жизнь. Само собой, на наивысшем уровне политического лидерства, на посту президента эта тенденция приобретает максимальные масштабы. Всё объяснимо. Постепенно с каждым новым успехом лидера население всё больше привыкает к эффективности его управленческих решений. Создаётся так называемая «подушка симпатии»: даже если лидер допускает какую-то ошибку, ему её могут простить «в счёт» имеющихся достижений и предстоящих свершений. Однако параллельно с «подушкой симпатии» формируется и другой, отнюдь не помогающий успешному лидеру оставаться успешным эффект. Это эффект завышенных ожиданий. Как при длительной сытой жизни общество расслабляется и утрачивает готовность терпеть и превозмогать невзгоды, так же и длительная полоса успехов политического лидера вызывает у общества привыкание. А привыкание — штука коварная: отказаться от того, к чему вы привыкли, гораздо сложнее, чем не привыкать. И поэтому длительное пребывание у власти успешного лидера ведёт к иррационализации массового сознания. Заслуги и достижения лидера начинают восприниматься как нечто должное, точные и правильные решения — как явления природы, элементы «нормального», «естественного» мира. То, что ошибки и неудачные решения в эту «естественность» не вписываются, само собой разумеется. Но при этом удачи и успехи населением уже не рассматриваются как заслуги самого лидера — нет, это уже явления природы. А вот просчёты и провалы — это противоестественный результат вмешательства лидера в нормальный порядок вещей! Именно так воспринимают политическую картину граждане, живущие при длительном правлении успешного лидера.

Они не только не готовы принимать как данность серьёзные ошибки и просчёты, но и ждут от руководителя новых достижений, более значительных и масштабных, чем предыдущие. Поэтому лидеру, которому удалось войти в историю благодаря какому-либо эпохальному свершению ещё на первом сроке, на третьем или четвёртом сроке будет очень тяжело не растерять поддержку и не утратить рейтинговые позиции. И даже если эпохальных свершений не было, но в течение пребывания у власти наращивался «банк достижений» и, соответственно, росла поддержка масс, такому политику очень сложно избежать угрозы аутопроигрыша и её следствия — синдрома «второго срока».

Синдром этот настигал многих лидеров. Если присмотреться к аналогичным явлениям в неэлекторальных политических системах, то наверняка мы и там обнаружим немало правителей, у которых к концу успешного в начале правления падали популярность и поддержка, а недоверие росло. Если обратиться к относительно недавней истории, то прежде всего вспоминаются американские президенты, не избежавшие этого синдрома. Например, Билл Клинтон — весьма популярный и успешный президент, в течение первого срока добившийся немалых успехов в экономике, во внутренней и внешней политике (несмотря на откровенный сомалийский провал и крах медицинской реформы), на втором сроке, начавшемся вполне прилично, основательно потерял в рейтинге. И это при том, что и по экономическим, и по политическим параметрам его правление в течение второго срока было более эффективным, чем в первый срок. И дело отнюдь не в секс-скандале с Моникой Левински — это даже чуточку повысило рейтинг Клинтона (среди определённых групп населения), а в том, что в течение первого срока Клинтон сформировал образ успешного, развивающегося президента. Поэтому на втором сроке все ждали, что он превзойдёт себя, а в результате ничем, кроме успеха с Моникой, превзойти не удалось.

Ещё более свежий пример — Барак Обама. В первый срок надежды на него возлагались огромные, ведь недаром ему даже дали (превентивно) Нобелевскую премию мира. Первый срок у Обамы был сложный — тут и Афганистан, и Ирак, и Ливия, и тяжёлое внедрение медицинской реформы. При всём этом Обама подходит к перевыборам с очень высокой поддержкой. А на втором сроке буквально сразу начинает её терять. Самой яркой чертой Обамы во второй срок становится нерешительность (в последние годы он утрачивал по 2 % поддержки в месяц, а к концу срока многие называли его худшим президентом в истории страны). Дело не только в политических проколах и просчётах, которые допускал Обама во второй срок, а в тех авансах, которые давал ему американский народ, и в сверхожиданиях, оправдание которых было, пожалуй, невозможным. Синдром второго срока проявился в случае Обамы максимально ярко.

И не стоит думать, что этот синдром — сугубо американский феномен, исключительное свойство тамошней политической системы и зависящего от неё массового сознания. Нет, это явление вполне универсальное — как минимум для электоральных систем. Подтверждением может служить история одного из наиболее ярких французских лидеров — Шарля де Голля. Он сыграл во французской истории огромную роль. Он правильно повёл себя в катастрофической ситуации, в которую загнали Францию прежние правители во время Второй мировой войны. И когда его выбирали президентом, надежды на него возлагались огромные. И многие надежды де Голль в свой первый срок оправдал, особенно во внешней политике, когда наладил связи с СССР и немцами, параллельно продемонстрировав США и НАТО большую и убедительную фигу (Франция тогда показательно вышла из НАТО, а де Голль едва ли не в каждой международной поездке громил американскую наглую манеру ведения внешней политики). Но второй срок обернулся для де Голля крахом: ему понадобилось умереть для того, чтобы его перестали честить «авторитарным дровосеком», и вспомнили о его заслугах действительно исторических масштабов.

Обратите внимание: всё это касалось вторых сроков. А что же говорить о третьих, четвёртых, пятых? Понятное дело, что описанные тенденции от срока к сроку усиливаются, угрозы становятся острее, проблемы — глубже. Нужно быть совсем невменяемым, чтобы полагать, что Владимира Владимировича всё это не касается. Безусловно, касается — и в очень большой степени. Главная проблема второго срока и всех последующих заключается в том, что правитель уверен: достаточно быть настолько же эффективным, как и раньше, и это обеспечит неизменную поддержку граждан. Но на деле этого вовсе недостаточно. Граждане ждут, что правитель будет более эффективным, чем раньше, а сохранение того же уровня эффективности воспринимают как недобросовестность, нерадивость и нарушение обещаний (даже если никаких обещаний лидер не давал). Массы ожидают от лидера роста над самим собой — и это вынуждает указать на совершенно необходимый элемент подготовки политика к следующему (каким бы они ни был) сроку. А именно — работа над ошибками. О том, что у Путина, как и у всех, есть недостатки и он совершает ошибки, я уже упоминал, как и о том, что широкая массовая поддержка негативно влияет на способности лидера к объективному самоанализу. Настало время представить перечень важных моментов в путинской политике, которые несут потенциальную опасность ошибок или промахов. Именно над этим стоит работать Владимиру Владимировичу, чтобы избежать проблем с массовой поддержкой и народным доверием, а также чтобы не угодить в политически неоднозначные ситуации. Итак, начнём.

1. Особенности кадровой политики. Владимир Владимирович не всегда учитывает сугубо внешний аспект этой политики, а именно — восприятие массами того или иного «кадра», который, вполне возможно, обладает профессиональными качествами, но мало пригоден для ведения публичной деятельности. Приведу три примера: Чубайс, Рогозин, Песков. Каждый из них на занимаемом посту вызывает серьёзные вопросы у населения. Чубайс — тема, безусловно, отдельная: по отношению к этой фигуре я не в состоянии сдерживать эмоции, поэтому воздержусь от оценок и признаю свою предвзятость. Однако нельзя не отметить, что в информационном пространстве Чубайс в качестве главы «Роснано» появляется исключительно в негативном контексте. То он ляпнет какую-нибудь заведомую чушь из разряда того, что в неспособности «Роснано» производить товары народного потребления виноват СССР. То допустит утечку в Сеть ролика с новогоднего корпоратива своей «фирмы», где прозвучат такие суммы в качестве премий высшему менеджменту, что отзвуки до сих пор, кажется, звенят где-то в районе Красной площади. То, что Чубайс — одна из наиболее негативно воспринимаемых фигур в российском истеблишменте, само по себе не так проблематично, как то, что на этой должности абсолютное большинство граждан воспринимает его как дилетанта и халтурщика. На самого Чубайса всё это никак не влияет; а вот на того, кто его назначил, влияет, и ещё как. Рогозин в своё время, когда начинал политическую деятельность, вызывал симпатии и пользовался поддержкой немалого количества людей. Однако сегодня Рогозин — такая же проблема, что и Чубайс: реноме дилетанта и халтурщика плюс абсолютное неумение вести публичную коммуникацию. Неумение это у него было и раньше, просто если его демонстрирует депутат — это воспринимается как личная проблема, но если его демонстрирует государственный деятель — это становится проблемой государства и в частности его главы. Что касается Пескова, то пресс-секретарь столь непредставительного вида и невнятно выражающий мысли представляется выбором максимально неудачным. Такие вот «особенности» кадровой политики нуждаются в уточнении.

2. Затаившиеся «элиты». Если помните, одной из главных заслуг Путина и залогом его президентского успеха я называл победу над «элитами» — группами, претендующими на явное или скрытое управление государством в своих интересах. Однако победа не подразумевает избавления от них. Одна часть «элит» утратила свой высокий статус, другая заключила с государством нечто вроде пакта о ненападении с вассальным договором в довесок и теперь выполняет государственные поручения в обмен на возможность наращивать свои ресурсы. Но есть и те, кто в буквальном смысле затаился. Значительная их часть перебазировалась за пределы России, кое-кто остаётся внутри — и все вместе они ждут момента слабости, готовят всяческие кризисы для российской власти и провоцируют внешнее давление на неё, чтобы в сладкий миг воскликнуть: «Акела промахнулся!» Серьёзной эту опасность делает тот факт, что «затаившихся» хватает не только среди олигархов (с этими-то как раз Владимир Владимирович работает чётко, без вариантов), но и среди чиновников. В немалой степени эта проблема сочетается с предыдущей, и решение её лежит в тех же координатах.

3. Толерантность к ультраправым. Несмотря на то, что в России законодательно ограничены политические возможности национал-экстремистов и неонацистов, тем не менее определённая толерантность к этой братии наблюдается и в медиасреде (усилиями не только неполживых и совестливых журналистов, но и некоторых вполне «патриотичных» господ), и среди силовых органов. Объяснить это не сложно: с одной стороны, есть хотя и мнимая, но видимая любому плодородная почва для роста повседневного национал-шовинизма — этническая миграция, крайне неравномерная и приобретающая порой, как в Москве, раблезианские масштабы. С другой — позитивные сигналы со стороны власти в направлении правых время от времени идут, а вот в направлении единственных естественных противников всевозможной фашни (в сторону левых) практически отсутствуют. Официальные левые — КПРФ — сегодня уже гораздо больше правые, чем некоторые правые: о симпатиях к национализму проговаривается Бортко, в кандидаты в президенты выдвинут не единожды замеченный в национал-шовинизме Грудинин. А к неофициальным левым отношение куда более однозначное, чем к правым, посмотрите даже по поверхностным признакам: Удальцов (мне крайне несимпатичный, но всё-таки левый, да ещё и с советским уклоном) отсидел реальный срок, а фашистёнок Навальный — условный. Добавьте к этому пусть и не всеохватный, но отчётливый антисоветизм многих представителей власти, а также некоторые прискорбные высказывания самого Путина. Как бы Владимир Владимирович ни относился на личном уровне к Сталину, Ленину, революции, в этих вопросах лучше всё-таки полагаться на оценки историков — причём желательно не тех, кто работает в Высшей школе экономики или в Гарварде. Российское население с каждым годом всё более позитивно оценивает советский период нашей истории, а даже лёгкий антисоветизм так или иначе заводит человека в антиисторические дебри: пример путинского экскурса в проблему якобы отсутствовавшего мясного животноводства в СССР тому яркое подтверждение. Но главное, антисоветизм власти работает на руку правым и ультраправым, подкашивая и без того шаткие позиции левых. Я не предлагаю Путину «окреститься в коммуниста», нет: Владимир Владимирович свои идейные позиции сформировал давно и достаточно чётко. Но Мавзолей пора открывать; о репрессиях пора говорить на языке науки, а не покаяния; антисоветизму время уходить. В России, как ни печально это констатировать, внутренняя угроза фашизма долгое время будет актуальна. Справиться с нею без здоровой левизны в государственной идеологии и без в некотором роде соглашения с левыми, а особенно — с советскими, почти невозможно, так как капитализм не способствует. И это серьёзная проблема уже сейчас, а особого рвения к её решению не видно.

4. К предыдущей проблеме примыкает отсутствие внятной молодёжной политики. Я прежде всего подразумеваю воспитательно-идеологическую работу, хотя в сфере образования, трудоустройства и жилья тоже есть масса проблем. Особенно, конечно, среднего образования, на котором за пределами столичных гимназий и лицеев частенько поставлен крест. Отсутствие какого бы то ни было контроля во многих школах превращает старшеклассников в стаи койотов — и их вины в этом гораздо меньше, чем вины взрослых. Койоты, как вы, наверное, догадываетесь, не имеют мотивации ни к обучению, ни к самоконструированию, ни вообще к человеческому поведению. А потом те, кто должен разрабатывать и внедрять нормальные образовательные установки в школы, обеспечивать их выполнение не только высочайшими распоряжениями, но ещё и реальной работой, всплёскивают руками при просмотре роликов на YouTube с подростковым сексом. Ах, какая безнравственность! Типичная ханжеская тупость: подростковый секс — дело неизбывное, и проблема не в нём как таковом, а в том, что занимаются им по пьяни, а видео выкладывают в Сеть. Так вот, наряду с обычной воспитательной работой, которая, понятным образом, затруднена вследствие экономических причин (уж простите, но не повсеместно ещё процветает наша Россия, не повсеместно), проваливается — или саботируется? — и работа идеологическая. Извините, но «Наши» и всяческие партийные «молодёжки» — это никакие не идеологические центры, а карьеристские сборища, превращающие важнейшее дело — идейное просвещение молодого поколения — в приобщение молодёжи к наиболее отвратительным проявлениям партийной и политической бюрократии, к склокам, показушничеству. В результате вместо искреннего и разумного патриотизма у молодёжи формируется либо пафосно-елейный заменитель, выполняющий сугубо карьерные функции, либо обратный продукт — отвращение к патриотизму как таковому. На эти грабли уже наступал Советский Союз в восьмидесятые годы, когда школьников и студентов подташнивало от прямолинейной и бездарной пропаганды. Если Россия продолжит на них наступать, то в один далеко не прекрасный момент обнаружит, что значительная часть её детей выросла в безразличных предателей или ушлых приспособленцев.

5. Последняя значимая сфера, на которую обязательно следует обратить внимание Владимиру Владимировичу, — это зарождающийся культ личности. Его личности, разумеется. Самое опасное, что этот культ формируется снизу и на среднем уровне. Тематические уроки в школах «Пути Путина»; азбуки и коллекционные куклы Путина; золочёные портреты Путина и «Стихи о Путине»; неприкрытый и, что ужасно, искренний подхалимаж чиновников среднего звена — всё это тревожные признаки «естественного» формирования культа личности. Я прекрасно понимаю, почему Владимир Владимирович не обращает на это внимания: ему представляется, что культ личности не может сформироваться вопреки желанию самой личности и без её хотя бы номинального участия. К несчастью, может. При этом будет очень заметно отделён от самой личности и развиваться станет вокруг её идеализированного образа. Уверен, что масштабы этой проблемы президент себе не представляет: об иконах с Путиным и детских именах Путина и Владипут ему не сообщают. А стоило бы: вообще традиция «не сообщать» о чём-либо руководителю — весьма скверная. Но вернусь к культу. Чем это опасно? Тем, что поддержка массовым сознанием иррационализируется. А это ведёт к подверженности массового сознания манипулированию: оно открывается любому манипулированию и не сопротивляется. Именно в таких условиях в самых различных обществах развивается полноценный фашизм. И то, что объект культа личности будет категорически против подобного развития событий, как и против самого культа, само по себе не притормозит эти тенденции. Их нужно останавливать и препятствовать их возрождению целенаправленно и конкретно.

Таковы основные направления, по которым, на мой взгляд, Путину необходимо особенно внимательно работать, чтобы исключить синдром второго срока и прочие негативные отклонения во взаимодействии политического лидера с обществом. Это необходимо и для того, чтобы в течение ближайшего срока не сталкиваться с помехами в реализации замыслов, чтобы к концу этого срока иметь возможность спокойно принимать решение о том, кто сядет в президентское кресло. Если сохранять его за собой, то подготовленность по вышеперечисленным проблемным направлениям придётся очень кстати. А если передавать преемнику, то тем более! Впрочем, о преемнике — отдельный разговор.

 

Глава 13

«Не то пальто»

У некоторых излишне воодушевлённых людей представление о смене власти совершенно детское. Им этот процесс кажется исключительно простым и беспроблемным. А что такого? Ну, поменяли. Один ушёл, другой пришёл. Или 450 ушли, 450 пришли. Обычная механика, ничего сверхъестественного. Такие люди страсть как любят приводить в пример нам, постсоветским дикарям, какой-то обобщённый виртуальный «Запад»: вот, дескать, посмотрите, как во всех странах «Запада» смена власти — это обычный, повседневный, ничем не примечательный процесс, этакая технологическая пересменка. Отчего же у нас-то так всё время трясёт и отчего неразумный народ всё время приговаривает: «А если не он, то кто же?» А пример-то ведь, мягко говоря, некорректный. Это ж в каких-таких странах «Запада» повседневно меняется власть? Может быть, в Великобритании с её регулярными скандалами? Или в США Трампа «повседневно» выбирали? Или, может, в Германии, где Меркель удерживается при власти такими усилиями, что будь они «повседневными», от них лопнуть можно было бы? Нет, если в государстве существует политика как отдельная сфера деятельности, а не просто механическая, чуть ли не машинная перетасовка кадрового состава государственных институтов, то смена власти — это всегда в той или иной степени стресс для системы.

Поэтому ничего специфически российского в том, что выборы лидера становятся потрясением для общества и государства, нет. Специфику можно усмотреть разве что в том, что именно президентские, то есть лидерские выборы становятся наиболее значимым, пиковым политическим всплеском; есть страны, где эта значимость смещена на выборы парламентские и связана с конкуренцией партий. А сама взрывная, «землетрясенческая» значимость высших выборов абсолютно логична, поскольку результат влияет на жизнь всей страны. Был бы у нас президент фигурой номинальной, зиц-президентом, тогда бы всё спокойно проходило. А от российского президента реально зависит не только судьба России (это не пафос, это факт), но и судьбы мирового политического устройства: можно тысячу раз повторить, что сегодня Россия — не мировой лидер и всячески от них отстаёт, но объективная реальность такова: с Россией вынуждены считаться все «мировые лидеры» и не в состоянии принять без оглядки на её позицию ни одного значимого решения. Вопреки позиции — да, могут; но это будет совершенно не то же самое, что принимать решение, не вспомнив о России. А решение, принятое вопреки российской позиции, даст совершенно иные (по сравнению с согласованным) результаты. В общем, факт в том, что смена власти в России и даже её переподтверждение электоральным способом — событие, влияние которого распространяется далеко за российские границы.

Скажите мне, вы серьёзно верите в то, что событие такого масштаба может происходить механически и повседневно? Это ведь даже не наивно, это уже патология мышления. Безусловно, выборы президента России — это акт политической борьбы в мировых масштабах. И не стоит пафосно восклицать: «А зачем это нужно простым россиянам!» Затем, что жизнь как простых, так и сложных россиян в значительной мере определяется позицией России в международных процессах и взаимоотношениях. Да о чём говорить: любой, кто сомневается в значимости фигуры президента для жизни простых россиян, может сравнить качество этой самой жизни при Ельцине и при Путине.

Ретроспективный анализ максимально ярко показывает, почему перспектива «плохого преемника» представляется критической не только для России, но и для мира. Правление Ельцина запомнилось не только ползучей дезорганизацией социальной жизни в стране, но и фактическим демонтажом системы обеспечения геополитического баланса. Самоустранение России с мировой политической арены сместило мир с более-менее устойчивой точки. Даже США и Великобритания оказались не готовы к ситуации «острой нехватки России в мировой политике».

Теперь совместите всё это с темой предыдущей главы: вспомните об эффекте «смерти Сталина». Дай бог здоровья Владимиру Владимировичу, речь вовсе не о прямой аналогии. Однако непредсказуемость — фундаментальная характеристика человеческого бытия. Есть тысяча и одна возможная причина, способная привести к внезапному уходу Путина с поста президента. Сегодня, конечно, всерьёз рассматривать вариант, при котором Путина не выберут президентом на следующий срок, не приходится; трудно представить и ельцинский вариант «я устал, я мухожук». Но наступит завтра, послезавтра; кто знает, что может произойти? Кто знает, какие новые силы могут возникнуть в политическом пространстве? Кто знает, как изменится позиция самого Путина, его отношение к политике в целом и своему месту в ней? Никто, настаиваю, никто. Наконец, давайте вспомним и о самом банальном и неизбежном пределе: если никаких конституционных изменений в России не произойдёт, то на следующий срок Путин не сможет пойти независимо от собственных ресурсов.

Всё это приводит нас к одному простому тезису: Путину нужен преемник. Не сегодня и, думаю, не завтра, но нужен. Вы спросите: а почему именно нужен? Придёт кто-нибудь другой, появится сам, вырастет, так сказать, снизу, в обществе, а народ уж выберет. Демократия ведь? Да, это всё верно. И демократия, в частности, тем и славится, что в некоторых обстоятельствах позволяет прийти к власти чёрт знает кому. Не потому, что «народ — тупое быдло», как любят страдальчески восклицать неполживые совестливцы, а потому, что у народа нет возможности обезопасить себя от манипулирования. Создать условия, позволяющие почти безошибочно манипулировать массовым сознанием, в сегодняшнем мире легче лёгкого, информационные инструменты обеспечивают едва ли не абсолютную эффективность такого манипулирования. Привести к власти таким образом можно в буквальном смысле кого угодно. И не достаточная ли это причина для того, чтобы лидер, искренне заботящийся о своей стране и своём народе, попытался обезопасить их от этой угрожающей непредсказуемости? Исходя из этих соображений, не менее самой России и россиян в обеспечении рациональной смены власти заинтересованы и внешние акторы. Давайте на секунду представим себе, чем обернётся для Запада психопатичный авантюрист на должности президента Российской Федерации. Если в США чуть не дошло дело до коллапса руководящей системы во время Карибского кризиса при взбалмошном волюнтаристе, но при этом вполне вменяемом Никите Сергеевиче, то до каких глубин доведёт американские элиты пришедший к власти в России национал-истерический популист, каковых сегодня развелось в изобилии? Или пример попроще: представьте себе президентом Навального. Дело даже не в том, что он патентованный дурак, а в анамнезе ещё и стихийный фашист. Дело в том, что этот странного вида (в верхней половине тела) человек в своём прозападном, как ему кажется (на деле Навальный — типичный человек без взглядов и мировоззрения), рвении развалит Россию как государство в течение пары лет. Развалит, так сказать, с гарантией. Что это будет означать для нас, думаю, уточнять нет нужды. Но дело в том, что и для условного Запада это тоже невероятная угроза! США и некоторые их европейские сателлиты искренне стремятся получить Россию тихую и управляемую, бессловесную и подчинённую. Но получить геополитический коллапсар под боком Европе уж точно неинтересно! И не так сложно спрогнозировать, за какой срок отголоски катастрофы докатятся до США. Ведь было бы совсем уж наивно считать, что США, извлекшие массу выгоды из двух мировых войн, прокатившихся прежде всего по европейским территориям, останутся невредимыми при таком резком разрушении мирового политического пространства. Снова призываю вас вспомнить, каким количеством проблем для США обернулся распад СССР, поначалу воспринятый ими с максимальным воодушевлением. Ведь даже ельцинское правление в России не дало Штатам того необходимого стимула к трансформации общественно-экономической системы, без которого они сползли в череду кризисов. И пусть эти кризисы были далеки от полноценного «загнивания» и не трансформировались в коллапс самих США, это не значит, что для Штатов всё прошло безболезненно. В конце концов, сегодняшний Трамп на американском престоле — далеко не случайность и не минутное развлечение, а отголосок тех самых кризисов.

В общем, преемник нужен не самому Путину, но российскому народу, России и всему миру. Тот же Китай, который не возражал бы против ослабления России, вряд ли с восторгом примет превращение Российской Федерации в гигантскую геополитическую «чёрную дыру». А для других наших государств-партнёров, с более скромными геополитическими аппетитами, это и вовсе будет катастрофой.

Однако что нам США, Европа и прочий Китай; достаточно было бы внутренней российской потребности в устойчивой системе власти, чтобы заявить: Путину необходимо готовить преемника. Речь, сами понимаете, вовсе не о царственной передаче властного кресла лично отобранному «наследнику». Если бы всё было так просто, тогда не нужно было предпринимать ничего специально — вполне хватило бы схемы, использованной Ельциным, с очень простой аргументацией: уж если даже Ельцин был столь успешен в совершенно спорадических и внезапных поисках преемника, что нашёл Путина, то уж сам Путин и подавно отыщет кого-нибудь достойного. К сожалению, эта псевдологика не работает приблизительно по тем же причинам, по которым бессмысленно проводить аналогии между Ельциным и Путиным. Путина в известной степени «проморгали» внешние и внутренние враги России по той причине, что к концу девяностых Российская Федерация воспринималась ими как абсолютно беспомощное, навсегда не способное оправиться от краха Советского Союза государство. Абсолютно безопасный для этих врагов, в каком-то смысле даже «свой» Ельцин, по их представлениям, выжег политическое пространство вокруг себя до такой степени, что появление политика, заинтересованного не только в своём благополучии, но и в благополучии России, стало невозможным. А в такой ситуации какая разница, кого там подберёт или подберут Ельцину в качестве преемника? Ну, будет Ельцин-два с незначительными отклонениями: вылет России из перечня государств мирового значения необратим. Так считали они — и вследствие такого ошибочного убеждения позволили, а в чём-то, может, даже и помогли Путину прийти к власти.

Сегодня Россия совершенно другая. Это сильное государство, хоть и с огромным количеством проблем, но эти проблемы либо решаются, либо как минимум осознаются властью. Это государство, которое озабочено своим будущим, своим развитием. Государство, способное за себя постоять. Враги внешние всеми силами стараются «запереть» Россию в пределах, не просто безопасных для них, а максимально упрощающих им жизнь, обездвиживающих Россию. Они сегодня гораздо пристальнее следят за изменениями российской власти, они знают Путина уже 17 лет и постараются любой ценой не позволить воспроизвести условную «ельцинскую» схему, а уж тем более осуществить более рациональную операцию подбора смены. Конечно, у внутренних, да и у внешних врагов сегодня существенно ограничены возможности влияния на судьбу России, но значит ли это, что этих возможностей у них нет? Да что вы: безусловно, не значит. Возможностей у них полно, и они активно их используют. Именно поэтому Путину, который почти со стопроцентной (всегда оставляю допуск на случайности) вероятностью победит на этих выборах, необходимо сразу же начинать готовить себе смену.

«Производство преемников» — очень непростое дело. Если подходить к решению этой задачи прямолинейно, исключительно в личностной плоскости, вырисовывается сразу несколько серьёзных трудностей. Во-первых, соблазн искать полного двойника в политико-идеологическом и характерологическом смысле. Поскольку полный успех такого поиска невозможен, то у властителя вполне может развиться комплекс исключительности, который приведёт к отказу «сменяться». И тогда какую бы линию властвования правитель ни выбрал, эффект «смерти Сталина» для системы становится неизбежным. Во-вторых, поиск «личного» преемника априори превращается в задачу скорее нравственно-эмоциональную, а такая задача не может быть решена рациональными средствами — соответственно, иррационализируется весь процесс смены власти. В этом случае нет никакой возможности добиться рационального результата: он будет столь же иррационален, как и средства его достижения. В-третьих, многократно увеличивается возможность «ошибки»: душа человека — потёмки, а уж его поведение в необычных или непривычных обстоятельствах и подавно. Если правитель выбирает преемника по личностным параметрам, то нет ни малейшей гарантии, что эти параметры обеспечат ожидаемое поведение преемника при власти. Потому что личные характеристики — это одно, а политические — совершенно другое. Помните знаменитую любовь Гиммлера к детям? Это, конечно, утрированная аналогия, но вполне уместная: точно так же, как чудовищность деяний Гиммлера никак не могла быть спрогнозирована по его личностным особенностям, так и преемника почти невозможно подобрать, ориентируясь исключительно на личностные характеристики, видимые невооружённым глазом. Наконец, в-четвёртых, если поиск преемника по «личностной» линии всё-таки завершится успехом (ну, или чем-то, что будет сочтено таковым тем, кто искал), результат будет слишком зависеть от личностных особенностей самого правителя — а какими бы они ни были, ничего хорошего в такой зависимости нет. Ведь подбирает правитель не самодержца, а человека, которому придётся работать в изменившихся условиях и с грузом «предшественника» за спиной. Такой преемник может идеально подходить самому правителю, но невозможно гарантировать, что он будет подходить сложившейся системе государственного управления.

Обеспечить относительную свободу преемника от груза как его собственных личностных особенностей, так и личностных особенностей предшественника можно лишь созданием системы производства преемников. Пусть вас не смущает технократическое звучание этих слов: оно здесь вполне уместно. Речь ведь идёт о том, что преемник нужен системе; значит, он должен в известной степени быть не только полноценным самостоятельным человеком, но и носителем функции, элементом. Для того чтобы заполучить такого преемника, его нужно не искать, а создавать, выращивать, формировать, в общем, производить.

А для этого, само собой, необходима система подготовки кадров государственного масштаба. И не стоит надеяться, что её может заменить практика подбора преемников из числа соратников, сотрудников или просто людей, дорастающих до государственных должностей в рамках неполитических сфер — военной, экономической, научной и т. д. Такая практика даёт слишком случайный и непредсказуемый результат: что, если просто не попадётся подходящий человек? Да и не так много логики в мысли о том, что выдающийся военный или выдающийся губернатор обязательно будет эффективным президентом. Кажущееся сходство лидерства в различных сферах — опасная ловушка, и то, что кагэбэшник Путин стал эффективным президентом, ничуть не свидетельствует о том, что спецслужбы — кузница неизменно полезных государственных кадров. Лукашенко был и учителем, и председателем колхоза — какая именно из его профессий позволяла предположить, что он станет спасением для Белоруссии? Да никакая. Невозможно было этого предположить, если ориентироваться только на профессиональную успешность в неполитических областях.

Я, безусловно, далёк от мысли, что можно создать какую-то «школу» государственных кадров по образцу разнообразных академий высшего государственного менеджмента. Хотя специальная «государственническая» надстройка на полноценном образовании — каким бы оно ни было — не помешает, полагаться только на неё бессмысленно. Поэтому речь идёт не о точечной подготовке на этаких «тренировочных политических базах», а именно о системе, в которой школа кадров будет составлять лишь одно звено. В эту систему должна, безусловно, входить практика на государственных должностях — но только не на чиновных, на которых достаточно щёки надувать и бумаги подписывать, а на государственных, где человеку приходится принимать решения, сопряжённые с высокой ответственностью. Вот в этом смысле, например, для «государственных качеств» того же Шойгу работа в МЧС значит гораздо больше, чем в Минобороны — в последнем лет уж пятнадцать всё определяется Верховным главнокомандующим, а отнюдь не министром. Но главное, эта система не должна зависеть от личностных особенностей правителя. И не должна впадать в ступор, если с правителем что-то происходит. Главные задачи такой системы — дать правителю выбор потенциальных преемников и одновременно гарантировать страну от эффекта «смерти Сталина» в непредвиденных обстоятельствах. Такую систему необходимо создавать как такой же полноправный элемент государственного аппарата, как правительство и силовые органы. Поскольку без неё современное общество обречено регулярно попадать в труднопреодолимые препятствия электоральной демократии.

 

Глава 14

Победить Путина, или «при Путине такого не было»

И кто бы ни пришёл после Путина, как бы этот кто-то ни был подготовлен, его тоже ждут серьёзные трудности. Помимо банальных сложностей вхождения в должность, налаживания рабочей коммуникации и так далее преемник столкнётся с проблемой, куда более значимой для публичного политика. А именно — с давлением образа предшественника (если угодно, Путин будет «преследовать» преемника как минимум весь первый срок).

О чём идёт речь? Конечно же, о продолжении эффектов, описанных ранее. Только здесь уже приходится рассматривать проигрыш не самому себе, а тем представлениям и впечатлениям, которые сложились у большинства граждан в отношении Владимира Владимировича. Преемнику придётся бороться с 89 % поддержки и популярности. И это очень непростая задача.

Сравнение с предшественником ждёт любого человека, приходящего к власти впервые. Конечно, имеет значение, как именно приходит к власти этот новичок. Если как альтернатива предшественнику, в открытой и явной борьбе с ним, то описываемый эффект необязательно проблематизируется. Потому что достаточно легко сконструировать негативный образ предшественника и продвигать в массовое сознание черты именно этого образа, чтобы сравнение было по умолчанию в пользу действующего правителя. Каким бы ни был предшественник, борьба с ним и электоральная победа в этой борьбе даёт победителю возможность негативировать предшественника в достаточной степени, чтобы не бояться сравнения с ним. Безусловно, если предшественник пользовался поддержкой в сходных масштабах с теми, в которых популярен у российских граждан Владимир Владимирович, негативный образ к нему «цеплять» будет достаточно сложно. Но скажутся взаимоотношения преемника с предшественником: конфликт и победа в нём дают гораздо больше возможностей для последующей дискредитации проигравшего, чем лояльная передача власти.

И поскольку логика предыдущих глав вела к рассмотрению именно лояльного, «нормального» перехода власти от Путина к преемнику, то о борьбе я не говорю, а возможность дискредитировать образ Путина для преемника будет практически закрыта. Иначе во всей системе подготовки преемника, о которой я писал в предыдущей главе, не будет никакого смысла. В своё время Путин поступил не только порядочно, но ещё и политически мудро, когда сохранил подчёркнуто уважительное отношение к Ельцину. Это был редкий для политики случай необходимости руководствоваться нравственными ориентирами. Безусловно, Путин мог с лёгкостью буквально за три-четыре месяца воспроизвести то отношение, которое существовало к Ельцину в обществе, и разгромить саму память об этом человеке, навредившем России не меньше, чем Горбачёв — СССР. Но зачем это было делать, была ли социальная необходимость в таком разгроме? Если и была, то существенно ниже простой человеческой необходимости быть благодарным тому, кто ввёл тебя в систему высшей власти. Путин прекрасно понимал, что если он воспроизведёт традиционную для России модель развенчания предшественника (пусть даже такого предшественника, как Ельцин), то ни о какой системе власти речь уже можно не вести: верховная власть и дальше будет восприниматься как сфера волчьего поведения, лишая тем самым любого правителя возможности получить устойчивую поддержку населения. Уничтожение Ельцина не позволило бы Путину в дальнейшем обеспечить безболезненную временную передачу власти Медведеву, да и в принципе система «правитель — преемник» была бы дискредитирована на многие годы.

Но при этом задача Путина была сравнительно проста: образ предшественника был таков, что даже при изрядном его ретушировании обеспечивался идеальный фон для сравнения. Можно было не обладать никакими сколь-нибудь выдающимися качествами, не делать абсолютно ничего — и всё равно выглядеть эффективным и успешным. Главной задачей было не вредить стране, а если вредить, то хотя бы не постоянно… Преемник Путина столкнётся с противоположной ситуацией. Фон для сравнения будет настолько для него некомплиментарным, что выдержать это давление станет дьявольски сложно. Ещё раз: речь идёт именно об образе Путина, отпечатанном в массовом сознании, не об объективном слепке, а об идеализированном оттиске, в который не вписываются рассуждения о неоднозначности, о преодолённых ошибках, о противоречиях. Соревноваться придётся с непогрешимым героем-благодетелем, и любая попытка низвергнуть его с пьедестала обернётся тем же, чем она обернулась для Хрущёва. Ещё и с поправкой на то, что противоречивость и ошибки Путина несоизмеримы с недостатками Сталина, поэтому и развенчание будет априори ненатуральным и чрезмерным для аудитории. В общем, вариант очернения я бы категорически рекомендовал преемнику исключить из возможных тактик — если, конечно, он не самоубийца.

Тем не менее с идеализацией Путина преемнику придётся бороться. И для того, чтобы не возникло хрущёвских побочных эффектов, и для того, чтобы не наносить вред самой системе властвования, эту идеализацию стоит преодолеть самому Владимиру Владимировичу. Просто потому, что никому другому санкцию на такую деидеализацию массы не дадут. И никто другой не сумеет осуществить её так, чтобы она не превратилась в очернение и развенчание.

А что может сделать сам преемник? Чтобы преодолеть давление образа Путина, преемнику, во-первых, не нужно идти по прямолинейному пути советской пропаганды: не стоит в каждом выступлении цитировать Владимира Владимировича и напоминать о том, что все мы следуем путём Путина. Во-вторых, ни в коем случае нельзя перенимать личностные особенности Путина: манеру высказываний, специфический юмор, а главное — приёмы привлечения и поддержания внимания массовой аудитории. Дело в том, что Путин — это уже бренд, хочет Владимир Владимирович того или нет. Путинские хобби и путинские пиар-конструкты — это зарегистрировано и защищено механизмами массовой психологии. Для преемника закрыты и недоступны дзюдо, хоккей, пилотирование авиационных аппаратов; честно говоря, закрыты даже шестичасовые пресс-конференции. Нужно придумывать что-то другое, проявлять себя в иных формах и образах, чтобы гарантировать, что сравнение пойдёт по содержательной линии.

Содержательно же политика преемника должна быть, безусловно, продолжением заложенной Путиным линии — но так, чтобы любой гражданин мог с лёгкостью сказать: ага, а вот это вот преемник придумал сам, ввёл сам, акцентировал на этом внимание сам. Если ответ на вопрос «А что преемник сделал сам?» не будет требовать избыточного напряжения всех ресурсов изобретательности, значит, преемник вполне успешно справился с давлением образа предшественника. А если успешно справиться не удастся, то он навсегда останется бледной тенью Путина. И этого ему не простят, поскольку тень всегда винят в том, что отбрасывающий её ушёл вперёд.

Вне всяких сомнений, преемнику придётся тяжело независимо от того, какую именно линию поведения он выберет. И избавиться от сравнения полностью ему не удастся. Но если он сумеет убедить массы в том, что вовсе не сменил Путина, а продолжает выполнять ту же гранд-задачу, что и Владимир Владимирович, всё будет в порядке. Главное — понять, что у власти он находится не для себя и не для власти, а для чего-то большего, но не впадать при этом в мессианство. Большим преимуществом Владимира Владимировича является то, что он чужд избыточного пафоса. Даже когда он принимает участие в изначально пафосных мероприятиях — памятных или, например, церковных, ему удаётся оставаться искренним и достаточно простым, понятным внешнему наблюдателю. Путин не надувает щёки, не претендует на какую-то особую миссию, «не говорит красиво», если угодно. Вот Ельцин любил так говорить, пафос из него, простите, так и пёр… К чему это привело, напоминать не стану. Безусловно, это умение — ограничивать пафос — зависит от личностных особенностей, но ему можно научиться. И стоит научиться. Это какой-нибудь политтехнолог, ударившийся в публицистику, может себе позволить изображать пафосную глыбу, — чего от него, политтехнолога, ждать? А президент действительно великой страны не может соревноваться с ней в величии, это смешно и бессмысленно. Путин не претендует на сверхчеловеческие качества, но и не принижает своих выдающихся характеристик — эту тактику преемнику стоит попытаться заимствовать. Но главное, ещё раз подчеркну, это дать понять — и возможность убедиться! — массам, что задачи, которые выполняются на президентской должности, не ограничены интересами самого президента, а то и вовсе не связаны с ними. Это должны быть задачи страны, задачи, которые составляют собой большую цель или гранд-задачу, выполнение которой не входит в границы правления одного человека, каким бы длинным это правление ни было. Соблюдение баланса между масштабами этой гранд-задачи и сползанием в мессианство — вот что должно заботить преемника более всего. И вот в чём он может ориентироваться на Путина, которому до сих пор удаётся соблюдать этот баланс безукоризненно.

 

Глава 15

А что там снаружи?

Конечно, кроме конкуренции с идеализированным образом Путина и других сугубо внутренних проблем, преемнику придётся столкнуться и с проблемами внешнеполитическими. Я говорю не столько о традиционных трудностях и неожиданных вызовах, связанных с неизбывными противоречиями между государствами и с особенностями системы международных отношений, сколько всё о том же эффекте «путинского шлейфа», то есть эха от идеализированного образа Владимира Владимировича, но уже на международном уровне. Ведь лидеры других государств, политики международного масштаба так же, как и российский народ, привыкли к Путину. И хотя они не понимают Путина так, как мы, и не одобряют его так, как мы, но образ Путина (пусть и не идеализированный, но основательно оторванный от действительности) будет неизбежно использоваться в качестве точки отсчёта, образца для сравнения нового руководителя России. Только это сравнение будет проводиться не так, как в массовом сознании россиян, а более деятельным способом и, само собой, совершенно в других целях.

Путин возглавляет Россию в том или ином качестве с 1999 года. За это время зарубежные лидеры — как «партнёры», так и вполне лояльные коллеги — в достаточной степени изучили Путина-политика, чтобы понимать, какие приёмы на него действуют, а какие нет. И тем не менее они регулярно пытаются проверить его «на излом». А теперь представьте себе, как отреагируют зарубежные лидеры и внешнеполитические ведомства, да и международные организации на преемника Путина. Да они немедленно возьмутся проверять: на каком делении по «шкале Путина» располагается этот новичок? Сколько в нём жёсткости — девять десятых Путина или одна десятая? А вдруг — страшный ночной кошмар зарубежных русофобов — это новый вид российского руководителя, выведенный в лабораториях ФСБ, жёсткость которого достигает полутора Путиных? Если серьёзно, то проверка, безусловно, будет интенсивная: никто не будет выжидать, присматриваться и т. д. Даже минимальный шанс сразу «сломать» или хотя бы «повредить» нового российского президента побудит всех основных игроков предпринять соответствующие проверочные действия. А именно: подогреть какой-то из замороженных конфликтов (когда бы ни пришлось преемнику сменять Путина, замороженные конфликты однозначно будут — и, полагаю, значительная их часть известна нам уже сегодня); развязать новенький конфликт под российским боком; запустить — по старой памяти — террористический сепаратизм в одном из сложных регионов; устроить — опять-таки под боком — какое-нибудь экологическое бедствие; попытаться исключить (попутно обвинив в чём-нибудь античеловеческом) Россию из чего-нибудь — из Совета Безопасности ООН, из ЮНЕСКО… да мало ли из чего. Не буду продолжать, чтобы это не выглядело как инструкция нашим врагам; общую идею вы поняли. Есть образ Путина, привычный зарубежью. Долгое время с основными чертами этого образа ассоциировалась Россия как участница международных процессов; в ближайшее время эти ассоциации сохранятся, но после Путина будет пересматриваться весь комплекс восприятия России в мире. Всеми — США, Евросоюзом, Китаем, Латинской Америкой, среднеазиатскими государствами… Это неизбежно, а значит, нужно к этому готовиться.

При Путине зарубежные политики привыкли к тому, что на него бессмысленно давить, но с ним можно дискутировать и пытаться убеждать. Путин установил прочную историческую, политическую и даже отчасти идейную связь между Россией и Советским Союзом, что, в частности, привело к оживлению штампов и шаблонов советских времён. Путин к этому оживлению был готов, и потому России оно вредит существенно меньше, чем использующим эти шаблоны и штампы зарубежным политикам — примерно как санкции. К этому должен быть готов и преемник — впрочем, как и к тому, что проверять «на излом» его будут не только давлением, но и лестью, как в своё время Горбачёва, который ту проверку не прошёл. Всё, что считается сильными сторонами политической манеры Путина — настойчивость, упорство, взвешенность реакции, склонность к оригинальным ходам, в том числе на грани юридического фола (но именно на грани, не переходя её), готовность пренебречь процедурой ради содержания, умение вести переговоры жёстче, чем войну, но без истерики — всё это будут искать в преемнике. И, не обнаружив какого-то из качеств, будут давить именно на эту «слабую» точку.

И, само собой, большинство «слабых» точек будут выискивать во взаимоотношениях с конкретными международными игроками — США, Евросоюзом (Германией, Францией в первую очередь, восточноевропейскими странами — во вторую), Китаем. США — это, безусловно, главный контригрок для России в международном пространстве. Даже если учитывать стремительный взлёт Китая в мировом масштабе, нельзя отрицать, что в современном мире США и Россия связаны буквально диалектическими отношениями: противоречия между ними настолько же сильны, насколько сильны и сходства. США, как и Россия, ощущают на себе все прелести и тяготы федеративной государственности; как и Россия, испытывают массу сложностей, связанных с материальным, этническим и религиозным расслоением; как и Россия, имеют длительную традицию высокой персонализации политического управления и столь же длительную традицию конфликтного сдерживания коллективных и персонализованных органов высшей государственной власти. И точно так же, как Россия, только другими методами, США пытаются закрепить своё лидирующее положение в мире. Да, в отличие от России, они претендуют на гегемонию, а не на первенство среди равных; да, в отличие от России, предпочитают доминировать в иерархии, а не выстраивать партнёрство; но на фоне сходств эти отличия лишь укрепляют зависимость США и России друг от друга. А диалектической эта зависимость является по той простой причине, что, понимая интересы и цели друг друга лучше, чем любые другие государства, США и Россия воспринимают друг друга как наиболее активных конкурентов. Да, я помню, есть Китай, но как бы наивно это ни звучало, и США, и Россия понимают Китай существенно хуже, чем друг друга. И это сказывается.

Так какие же риски ожидают преемника Путина во взаимоотношениях с США? Помимо того что американцы будут в числе первых, кто начнет пробовать нового правителя «на излом», есть ещё несколько особых аспектов, на которых необходимо сосредоточить своё внимание тому, кто придёт после Путина. Первый — это состояние экономики Соединённых Штатов. В своё время советские скептики громко смеялись над «загниванием» капитализма на Западе (ни разу на Западе не побывав). Между тем называть можно по-разному, но регулярные и даже учащающиеся кризисы капитализма в странах Северной Америки и Западной Европы, вопреки ожиданиям, не способствовали его укреплению и обновлению, а давали накопительный эффект. В отличие от Евросоюза, США всячески маскировали сползание своей экономики в яму, лишь время от времени обозначая его то банкротством промышленных центров, как Детройта, то отказом от восстановления Нового Орлеана после наводнения. Но финансовые, сервисные и айтишные пузыри в сочетании с дикорастущим госдолгом сделали своё дело: сегодняшняя экономика США весьма неустойчива, и традиционные американские методы её поддержания за счёт эксплуатации третьего мира и организации внутренней аутсайдерской периферии всё чаще дают сбой. Да и гнёт социального неравенства, безработицы, недоразвитых образования и медицины тоже сказывается: американскому истэблишменту всё сложнее использовать внутренние конфликты в своих интересах, эти конфликты почти регулярно выходят из-под контроля Вашингтона и местных элит.

Конечно, это не значит, что правы те наши воодушевлённые балбесы из числа записных патриотов, которые ежегодно пророчат Штатам скоропостижный распад или хотя бы вылет доллара из числа конвертируемых валют: у этих ребят и Украина должна была распасться ещё до конца 2014-го, да-да. Они в принципе мало отличаются от тех же украинских записных патриотов, у которых что ни год, то Россия разваливается… Но факт в том, что американская экономика «привыкла» к тому, что именно Штаты задают тенденции мирового развития. А такая «привычка» основательно сокращает диапазон возможных экономических реакций на неожиданные обстоятельства. После кризисного всплеска 2008 года экономическая мир-система сместилась в своём ненадёжном равновесии, а США ничего этому смещению противопоставить не смогли и оказались в каком-то смысле в догоняющем положении, так же как страны третьего мира в своё время подверглись «догоняющей модернизации», только догоняли Штаты сегодняшние самих себя — вчерашних. Между прочим, эксцентрик и эклектик Трамп это почувствовал, отсюда и его кажущиеся нереалистическими изоляционистские идеи. В его представлении США после распада СССР спровоцировали своей безудержной глобализационной экспансией серию учащающихся «квейков», встрясок мировой системы — в чём-то случайно, а в чём-то и намеренно, неосознанно имитируя ситуацию начала XX века. Вот только не учли важнейшего отличия современной ситуа ции: если на начало XX века Штаты фактически были внешним наблюдателем по отношению к европейскому и азиатскому миру и могли себе позволить ловить рыбку в мутной водичке миротрясения, будучи почти изолированными от резонанса и гармонических колебаний, то в XXI столетии всё иначе. В нынешнем веке США встроены в мировую систему так же, как любой центр, любое ядро. И зависят от состояния периферии ничуть не меньше, чем периферия — от состояния центра. Встряски и колебания глобализированной мир-системной экономики отражаются на Штатах даже больше, чем на других странах, даже если Штаты сами их инициируют. Изоляционистские инициативы Трампа — это в первую очередь попытка освободиться от этой системной зависимости, выйти из положения зависимого от периферии центра. Малоперспективные инициативы. Представьте себе Москву, возжелавшую буквально отделиться от всей остальной России. Представили? Вот и я не могу. Как от Москвы кто-нибудь там пытается по глупости отделиться, это я представляю, а вот наоборот — нет. Впрочем, скажи кому-нибудь в СССР в начале восьмидесятых, что РСФСР захочет отделиться от остального Союза (а она это сделала первой, между прочим), даже смеяться бы никто не стал. Дали бы в лоб и ушли бы на первомайскую демонстрацию. Но, как видите, Трампу не особенно дают даже попытаться воплотить изоляционистские инициативы, равно как не дают «перевернуть» международные отношения — ни с Россией (помириться), ни с Украиной (отделаться). Конгресс слишком силён для одиночки. Это хорошая иллюстрация мощнейшей инерции политической системы США, которая во многом мешает не то что справиться, а даже просто признать опасное состояние американской экономики. Соответственно, риск для преемника Путина, связанный с первым, экономическим, аспектом американской специфики, заключается в том, что с большой вероятностью американский истэблишмент, каким бы он ни был к тому моменту, будет находиться в состоянии, близком к истерическому. И помимо привычных (и неэффективных сегодня) методов подкачки своей экономики — надувания разнообразных пузырей, мелких и крупных «победоносных войнушек» — американские правящие группы будут усиливать междоусобную грызню. Это заметно уже сейчас и будет усиливаться в дальнейшем, поскольку экономика проваливается всё глубже, а базис есть базис, Маркс неумолим. И вот главное для преемника Путина — это не увлечься подбрасыванием каштанов в огонь. Не нужно делать ставку на интриги по принципу «сожрите друг друга» — они друг друга не сожрут, это работает только в литературе. Не нужно делать ставку и на «штатотрясение» — любые действительно масштабные центробежные и дестабилизационные процессы в США при подпитке их извне создадут мировой экономический шторм такой силы, что не выдержат ни Россия, ни Китай, даже если попытаются переждать его совместно. Преемнику нужно будет переступить через глуповатый поверхностный антиамериканизм и отказаться от идеи низвержения противника или, тем паче, его разрушения: США — это вам не Евросоюз, их распад создаст куда более масштабные «волны», чем даже распад СССР, от которого сами США до сих пор не могут оправиться. Соблазн подтолкнуть падающего обернётся катастрофой для обоих, ведь падающий и толкающий стоят на одной ненадёжной доске. Необходимо будет, напротив, поддержать (да-да, как бы вас ни передёргивало при чтении этих строк) США в сложный период, но с двумя условиями. Во-первых, никакого «партнёрства», никакой благотворительности — поддержка должна быть оплачена закреплением российского преобладания в ряде сфер мировой экономики (ресурсной, воднотранспортной и т. д.) и политики: зона невмешательства для США должна быть закреплена документами предписывающего характера и обязательной силы, а не на уровне «обещаний» и «меморандумов». Во-вторых, поддержка не должна быть направлена на финансовые группы, которые правят в США бал. Пусть сдыхают. Поддержать необходимо государство, государственные институты, но ни в коем случае не Сенат (там как раз финансовые группы и заседают), а федеральное правительство и правительства отдельных штатов, с которыми необходимо работать напрямую: всё-таки Штаты являются полноценной федерацией, где у отдельных единиц достаточно много полномочий.

Действия такого характера помогут преемнику не просто наладить отношения между Россией и США. Подобная стратегия в сочетании с гибкой тактикой позволит возродить геополитическую полярность в неконфликтном варианте. Дело в том, что полярный мир (напоминаю, что полярный означает разделённый на два полюса; ни однополярного, ни многополярного мира быть не может) — это достаточно устойчивая и хорошо регулируемая система. При условии, что полярность не перерастает в прямую конфликтность, как во времена холодной войны, и не маскируется слиянием в экстазе, как при «разрядке», а остаётся диалектически развивающейся системой взаимодействия. При исходном разделении сфер влияния на «фиксированные», «свободные» (то есть такие, где сохраняются конкуренция и борьба двух полюсов; «свободными» априори можно оставлять лишь те сферы, которые не имеют жизненно важного значения ни для одного из полюсов) и «общие» (например, борьба с терроризмом, ядерное и климатическое сотрудничество), при закреплении взаимоотношений мощным и грамотным документальным корпусом построение подобной системы представляется вполне возможным. Это не будет система конечного равновесия — да и не нужно, поскольку конечное равновесие исключает любое дальнейшее развитие. Эта система не ликвидирует ни взаимное давление, ни потенциальные конфликты, ни уступки. Она «всего лишь» позволит заблокировать взаиморазрушительные инструменты, закроет перспективы острых и неразрешимых конфликтов, переведёт конкуренцию и полярность в конструктивный режим (если хотите — в режим функционирования). Утопия? Нисколько. Существование идеально управляемых систем в социальном мире невозможно. Существование достаточно управляемых систем не только возможно, но и доказано исторически — как минимум XIX веком, веком империй, хотя и Античность может предоставить нам кое-какие убедительные примеры.

Парадоксально, но создать аналогичную достаточно управляемую полярную систему с Евросоюзом ни Путину, ни преемнику не удастся. По целому ряду причин. Во-первых, в приоритете (по созданию такой системы) у России и США — и в силу сходств, и в силу диалектических связей, и в силу существующей, хоть и латентизированной, полярности. Во-вторых, Евросоюз, в отличие от США, не представляет собой субъектного единства: он не объединён системно, его удерживают в «собранном» состоянии прежде всего финансово-бюрократические, а не экономические или идеологические фиксаторы. Государства в составе Евросоюза не выполняют элементных функций так, как штаты в США; между ними — даже между пресловутым «Югом» и «Севером» — не развились диалектические противоречия, которые способны скреплять противоборствующие единицы. Причин тому множество, однако основная — это вовлечение в ЕС государств бывшего соцлагеря, а также прибалтийских республик. В результате Евросоюз вместо институционализации системы завис в аморфном состоянии, не имея оснований для выхода из него. Уход из состава Великобритании хоть и был в чём-то авантюрой, но логичной и предопределённой: руководство Евросоюза пыталось на сугубо бюрократических основаниях, без каких-либо экономических или хотя бы идейных опор, перейти от слабоконфедеративного состояния к строгой федерации. В-третьих, ядро Евросоюза всё же слишком чуждо России культурно: не нужно забывать, что гримасы политкорректности, начиная от обихаживания ЛГБТ и К° и заканчивая позитивной дискриминацией, это европейский продукт, лишь отчасти видоизменённый и усиленный в США. Семена этого ценностного релятивизма были занесены представителями так называемой Франкфуртской школы, фрейдомарксистами Эрихом Фроммом и Гербертом Маркузе, иммигрировавшими в США перед Второй мировой из нацистской Германии. Господа были, безусловно, талантливыми мыслителями, но выдвинули слишком много идей, легко доводящихся до абсурда. Само собой, в Евросоюзе эти же семена, пусть и занесённые обратным ветром из США, пустили куда более глубокие корни, и преодолеть это культурное отличие в необходимой для создания полярной системы степени, пожалуй, невозможно.

Это не говорит о том, что отношения между Россией и Евросоюзом должны маркироваться преемником Путина как обречённые на разрушение, совсем нет. Напротив, ему придётся огромное внимание уделять именно поддержанию этих отношений, но не с Евросоюзом, а с отдельными составляющими его государствами. Это единственный способ не попасть в ловушку взаимозависимости с брюссельской бюрократией, бессмысленной и беспощадной. И, в отличие от ситуации с США, преемнику Путина не стоит как-то по-особому реагировать на центробежные тенденции в Евросоюзе. Безусловно, распад Евросоюза также вызовет заметную волну, которая заденет Россию, однако эта волна с американской несопоставима и не принесёт критической опасности для России, хотя, конечно, и опробует на прочность российские глобально-политические «волноломы». Необходимо помнить, что североевропейские государства представляют собой основу антироссийского фронта в ЕС. И хотя этот фронт не является столь истерическим, как аналогичный фронт в США, тем не менее на какие-то заметные улучшения в отношениях с североевропейцами преемнику Путина рассчитывать вряд ли стоит. Совсем другое дело — южноевропейские государства и страны бывшего соцлагеря, даже прибалтийские республики. С ними — с каждым в отдельности — можно и нужно будет выстраивать отношения, соблюдая два основных правила: никогда открыто — даже в российском публичном пространстве — не демонстрировать заинтересованность России в выходе этих стран из-под брюссельского надзора и не делать ставку на правых и ультраправых, даже на мимикрировавших, как французский «Национальный фронт». Их ситуативная «пророссийская» (в абсолютном большинстве случаев просто антибрюссельская) позиция играет на руку только российским ультраправым, а России как государству подобная «поддержка» не приносит ничего. Бессмысленно пытаться найти опору в венгерском «Йоббике» или немецкой «AfD» — как любые ультраправые, они безмозглы и шовинистичны (в том числе по отношению к русским) даже больше, чем некоторые американские экс-лётчики. Этих «партнёров» преемнику Путина придётся отодвинуть как можно дальше от граней нашей дипломатии. Однако в Евросоюзе достаточно евроскептиков как левого, так и центристского толка; там и необходимо искать «точки опоры» преемнику Путина, именно там, а не у национал-популистов. С точки же зрения «опорных» государств преемнику стоит обратить внимание на Францию, Италию и Чехию: эти три страны не имеют ни серьёзных предубеждений против России, ни сколь-нибудь сильного представительства политических сумасшедших из числа борцов за вечные общечеловеческие ценности, поэтому разыграть в этих странах карту «Россия = Мордор» крайне затруднительно. В то же время пытаться опереться на Германию я бы путинскому сменщику не рекомендовал (извините за невольное напыщенное самодовольство — это не я, это всё языковые штампы): Германия всерьёз заигралась в «мирный» Четвёртый рейх, и эти игры в ближайшее время приведут её в разобранное состояние, когда толку от неё как от партнёра будет ноль.

«А что же Китай?» — спросите вы. А что Китай… Китай — это очень сложно и уже поэтому априори входит в перечень «рисковых» аспектов внешней политики. На Китай преемнику, безусловно, придётся обратить особое внимание, поскольку от взаимоотношений с Китаем зависит не только абсолютно вся азиатская внешнеполитическая линия, включая Японию, но и взаимоотношения с США. С Китаем всегда необходимо помнить: он не может быть союзником, он не может быть другом; партнёрство — медленное, неторопливое, с постоянными проверками-перепроверками — является чуть ли не единственной реальной позитивной моделью взаимоотношений. У Китая масса интересов в российской зоне влияния и в самой России, и значительную часть этих интересов Китай без особых церемоний (извините за каламбур) реализует, не уведомляя российское руководство об этом: тут вам и территориальные проекты в самой России (через местных «посредников»), и арендная экспансия в средне азиатские республики — Казахстан, Киргизстан, — и многое другое. Но есть в китайском политическом стандарте кое-что, способное облегчить задачу преемнику на этом конкретном направлении: это позитивное восприятие преемственности власти. Если преемнику удастся убедительно засвидетельствовать, что он — прямой продолжатель линии Владимира Владимировича, Китай будет вести себя с ним один в один так, как с Владимиром Владимировичем. По крайней мере первые два года. А это хороший задел. Безусловно, тремя аспектами — США, Евросоюз и Китай — проблемная зона внешней политики, перечень международных вызовов и рисков не исчерпывается. Самое очевидное из неназванного — Ближний Восток: Сирия, Иран, Израиль. Сирия, которая уже стала одной из наиболее масштабных геополитических побед Путина, не является при этом победой окончательной и бесповоротной. Россия теперь надолго в ответе за Сирию. И дело не только в том, что «Исламское государство» не разгромлено полностью, а вывезенные американцами руководители боевиков-игиловцев в ближайшее время будут снова «пущены в дело», как в своё время афганские талибы. В первую очередь Россия несёт ответственность за Сирию по тем же параметрам, что и за Украину: единожды даровав стране и народу своё покровительство, государство-патрон заключает с государством-клиентом неофициальный, но очень строгий (потому что контролируется на уровне социального восприятия, восприятия массовым сознанием) контракт, подразумевающий сохранение определённого уровня опеки. Этот контракт признаётся обществами разных стран недействительным лишь в том случае, если государство-клиент добровольно выходит из-под покровительства или же попросту предаёт, как это случилось с частью Украины. Вот в таких отношениях находятся сейчас Россия и Сирия, и, скорее всего, когда Путину понадобится преемник, принципиальных изменений в них не произойдёт.

Ну, а Иран и Израиль — это ключи к Ближнему Востоку как таковому. Если отношения с этими двумя странами не подвергать постоянной подпитке, обновлению, то в какой-то момент окажется, что на Ближний Восток России хода нет. Объяснять, зачем России этот ход, не буду, иначе вы решите, что я вас совсем уж держу за невежд. Укажу лишь, что преемник Путина может быть введён в заблуждение устойчивыми отношениями России как с Ираном, так и с Израилем. У него может возникнуть впечатление, что такие отношения сложились сами собой. Это, безусловно, не так. Хоть Израиль и рассматривает Россию как дружественную державу и поменять этого отношения не может даже активное участие России в жизни и судьбе стран, которые Израиль воспринимает враждебно, тем не менее для сохранения этого положения необходимо постоянно давать знать Израилю, что со стороны России также ничего не изменилось: Россия не намерена «натравливать на Израиль ручных арабов» (не моё выражение), препятствовать крупным израильским проектам и снижать интенсивность торгово-финансовых взаимодействий с израильскими субъектами. Об этом постоянно нужно напоминать, если угодно. И если преемник об этом забудет, то один ключ к Ближнему Востоку будет потерян. Что же касается второго ключа, то здесь всё серьёзнее: Иран сегодня — страна, как ни странно, гораздо более динамичная, чем Израиль, прежде всего из-за за давления, оказываемого на Иран «западными демократиями». Не стоит исключать возможность очередного переворота в стране персидских ковров и сказок — точно так же, как в семидесятых, инспирированного извне. Для того чтобы события в Иране не стали для преемника неожиданностью, он должен установить максимально близкий контакт не только с иранским руководством, но и с теми представителями США и Израиля, которые занимаются иранским направлением внешней политики. С США по возможности стоит разграничить Ближний Восток на более-менее равноценные «свои» зоны; с Израилем продолжать линию посредничества по отношению к Ирану. Если этого не сделать, Ближнему Востоку может быть очень больно, а когда больно ему, больно всей Евразии.

Есть значимые «рисковые» точки и в других областях земного шара. Например, КНДР. От внимания преемника Путина к Северной Корее зависят в том числе взаимоотношения с Китаем и США. Конечно, есть небольшая надежда, что к моменту завершения своей политической карьеры Владимир Владимирович добьётся-таки объединения Кореи, что значительно упростит задачу преемника. Однако если этого не произойдёт, преемнику лучше сразу наладить систему «быстрой связи» с Северной Кореей, а также с США, Китаем и Японией — по поводу Северной Кореи. Потому что эти ядерные державы такие нервные, такие нервные… И недостатка в тех же Штатах безголовых политиканов, готовых спровоцировать войну на Корейском полуострове ради своих геополитических целей, абсолютно нет. Или другой пример — Куба, которая по совершенно непонятным мне причинам выпала из сферы очевидных интересов России при Путине. Я считаю это ошибкой и полагаю, что преемнику стоило бы попытаться её исправить, исходя хотя бы из того, что потенциально дружественные России латиноамериканские государства (Куба, Венесуэла, Боливия, а в перспективе Бразилия с Аргентиной) способны выполнять функцию «сдерживающего кольца» — почти такого, какое США пытаются сегодня возвести вокруг России. Долг, так сказать, платежом красен! И дружбой Кубы уж точно не следует пренебрегать, а опасность возврата Кубы в американскую сферу влияния пусть и призрачная, но всё же остаётся.

Наконец, важнейшее направление, с которым связано множество рисков, — международные организации, прежде всего, разумеется, ООН и БРИКС. И если с БРИКС всё понятно — преемник будет просто обязан реализовать потенциал, которым обладает эта организация и в экономическом, и в политическом смысле, то ООН — совсем другая история. Сегодня это история организации, утратившей рычаги влияния на международную политическую ситуацию и потому не способной выполнять свою основную функцию: регулировать международные конфликты. Это прискорбно признавать, но война Киева против Донбасса, а также нелегальное присутствие американцев в Сирии не оставляют никаких сомнений (которые, впрочем, развеялись ещё в период уничтожения Югославии, Ирака, Ливии) в том, что ООН сегодня не имеет почти никаких возможностей для эффективного вмешательства и регулирования международных отношений. Это ставит перед преемником Путина двойственный вызов: либо вернуть ООН былой статус и лишить Штаты возможности использовать мандат ООН в качестве кнута, либо открыто отказаться от гальванизации трупа и предложить новый формат международного регулирования. Безусловно, это амбициозная задача, но кому нужен безамбициозный преемник? Абсолютно никому.

Я постарался наметить те основные риски, которые могут грозить преемнику Путина на политической арене. И тем самым почти закончил эту книгу. Дело за малым: за заключением.

 

Заключение

Прежде чем подводить условные итоги, стоит ещё сказать о наиболее остром и наиболее важном для сегодняшней России — о «тёплых» и «горячих» точках возле наших границ. Это весьма болезненная тема, в том числе для меня лично, поэтому не обессудьте, если не всегда смогу оставаться бесстрастным и беспристрастным.

Безусловно, наиболее «горячая» точка — это Украина и народные республики Донбасса. Знаете, если бы меня спросили, что «горячее» для России — чеченская война или конфликт на Украине, то я бы не сумел ответить. Да, чеченская война шла внутри страны, это была смертельно опасная инфекция, но это был и этакий всплеск исторической памяти, внезапная актуализация давнего (и давно исчерпанного) конфликта русских почти со всеми обителями Кавказа. А то, что происходит на Украине, — для России удар по наиболее значимому, сокровенному и близкому. Потому что Украина для России — это та же Россия. Не в собственническом смысле, не в захватническом, но в духовно-сознательном. Неважно, кому какие земли принадлежат. Если те же чеченцы для русских — это сограждане, не менее, но и не более, то люди, живущие на Украине, для русских — сами русские. Да, я снова говорю о восприятии и вновь настаиваю, что это важнее многих других аспектов.

Украинская история для России не закончена. То, что не все в России осознают её как трагедию, прискорбно. Заметьте, я отделяю возвращение Крыма от собственно украинской истории не потому, что они не связаны, а потому, что Крым застит взор многих даже мудрых россиян. Им кажется, что возвращением Крыма и должна была закончиться вся эта история, а неожиданно для Кремля откачнувшийся от Киева Донбасс существует сам по себе и Россию никак заботить не должен. В их представлении то, что Россия не позволила преступному киевскому режиму уничтожить республики Донбасса, не более чем благотворительность — и этого снисхождения с избытком довольно для того, чтобы украинская история шла мимо России, по касательной как максимум.

Это ошибка, и я рад, что Путин такое представление не разделяет.

В то же время я вижу острую проблему в том, что украинскую «горячую точку», которая географически находится под нашим боком, а социально, политически и духовно — в самом сердце России, Москва пытается притушить, приглушить, перевести в «тёплое» состояние, но не погасить. Это невозможно. Именно потому, что Украина для русских — это часть России, и она горит, так как же можно дуть на пламя, пожирающее русскую плоть, почему не погрузить эту часть в прохладную воду, чтобы погасить пожар?

Серьёзную угрозу представляет то, что в политических кругах России разделяется опаснейшее заблуждение, что в сегодняшней украинской политике есть с кем договариваться. Россия много лет делала провальные ставки в украинской игре — Кучма, Янукович, Партия регионов… Эта тенденция продолжается. Между тем украинский политикум сегодня как таковой недоговороспособен; он опирается на внезаконный, преступный фундамент переворота 2014 года. И пусть нельзя откатить назад наше признание выборов Порошенко и нового состава Верховной Рады, но ни к чему эти технические уступки превращать в гири на собственных ногах. Я не готов, да и не вправе давать какие-то конкретные, завершённые рецепты. Не вправе и определять, кто из украинских политиков в изгнании или остающихся на украинских землях в политической тени заслуживает российского внимания. Однако я абсолютно уверен в том, что Владимиру Владимировичу в течение очередного срока или его ли преемнику придётся решать украинскую проблему более жёстко и интенсивно. Я не веду речь непременно о военных средствах (вопреки много раз произнесённым мною горячим словам я полагаю перспективу войны против Украины ужасной, потому что знаю, что правящие ею подонки, прежде чем сбежать, успеют уничтожить огромное количество украинцев — и отнюдь не только «воякив» добровольческих карательных батальонов. Другое дело, что я при этом понимаю: война, вернее — вмешательство в войну бывает необходимыми неизбежным); я говорю о том, что российская политика в отношении Украины не должна оставлять нынешнему Киеву никакой альтернативы, кроме линии, предложенной Кремлём. Российская политика в отношении Украины должна быть в приоритете российских политических институтов (а вот из приоритета горлопанских ток-шоу российских телеканалов должна уйти, оставшись лишь в новостях), в том числе института президента. Российская политика в отношении Украины должна вестись в интересах России и всего российского и русского народа, включая ту его часть, которая живёт на Украине. Любой, кто говорит «сами, сами»; любой, кто повторяет вслед за украинскими нацистами (да-да, именно вслед за ними) «украинец мне не брат»; любой, кто выдумывает страшную чушь о криптобандеровцах или, наоборот, твердит, что там «всё постепенно уляжется само собой», — вредит России и вольно или невольно помогает её врагам.

Несмотря на то, что Украина — это самая острая, самая жгучая внешне(внутренне) — политическая российская рана, она, конечно, не является единственной. Вокруг нас огромное количество «горячих» и «тёплых» точек, а также потенциально «горячих» зон, представляющих для России проблему первостепенной важности. Давайте вспомним только некоторые. Приднестровье — давний замороженный конфликт, который, как видим, не разрешается и не получает позитивного развития даже при условно пророссийском президенте Молдавии. Приднестровье вроде бы не совсем у нас под боком — общей границы нет, и отдельные российские политики даже умудряются сделать из этого вывод, что «Приднестровье нас не касается». Но я так скажу: необязательно соприкасаться границами, чтобы быть неразрывно связанными. В Приднестровье живут наши люди, в своё время столь же последовательные и отважные в своём выборе, как народ Донбасса. И конечно, никто в Кремле и не думает бросать этих людей на произвол судьбы. А проблема, о которой я говорю, заключается в том, что всё это прекрасно понимают и в националистических кругах Молдавии, и в Румынии, и в бандеровской среде Украины. И понимают, что на эту неразрывную связь и на значимость Приднестровья для Кремля можно давить, как на болевую точку. И будут давить — та же Украина делает это постоянно и в любой момент (ума-то нету) может усилить давление до чрезвычайности. К этому тоже необходимо быть готовыми, а я не уверен, к сожалению, что такая готовность сегодня есть.

По-прежнему «горячей» точкой остаётся Кавказ. И не только Осетия с Абхазией, но и более «близкий» Кавказ — Чечня, Дагестан, и более дальний — Армения и Азербайджан. Взаимоотношения с Грузией хоть и движутся к нормализации после перехода Саакашвили в украинское политическое пространство, но в любой момент могут быть «взорваны» неравнодушными подонками из международных финансовых и политических «элит». Статус Осетии и Абхазии — не просто формальный вопрос, от него зависит качество жизни, а порой и сама жизнь тамошних народов. А раз так, значит, этот вопрос будет активно использоваться в разнообразных провокациях. В свою очередь, в конфликте Армении и Азербайджана Россия исторически играет определяющую роль, а поскольку конфликт не имеет локального разрешения, работу над ним нельзя прекращать ни на секунду. Что же касается провокаций, то здесь они возможны как ни в какой иной зоне: слишком много заинтересованных в возвращении этого противостояния к «горячей» фазе, ведь это вынудит Россию вступить в конфликт в ином качестве. Богатая почва для многих и многих «доброжелателей», особенно если учесть противоречивые отношения России с Турцией, да и с Ираном.

Можно ещё вспомнить и среднеазиатские республики, где противоречия (как политические, так и ресурсные, вспомним о питьевой воде и дамбах) между Узбекистаном, Казахстаном, Киргизстаном и Таджикистаном могут дать совершенно взрывной эффект; или Прибалтику, страны которой, похоже, не мыслят себе никакого будущего, кроме функционирования в режиме «затравочных собачек», которые своими мелкими укусами провоцируют крупного зверя; или сложнейший Дальний Восток, где у нас очень всё неоднозначно; или Калининград, где даже с точки зрения массового сознания наблюдаются серьёзные неприятности: посмотрите результаты социологических исследований настроений калининградцев — увидите много «интересного». Всё это можно вспомнить именно потому, что для будущего президента России, кем бы он ни был, это представляет проблемы — разной степени остроты, но одинаково важные. И если хотя бы одну из них оставить без должного внимания, последствия могут быть весьма масштабными.

Что ж, спросите вы, ничего, кроме проблем, да ещё и таких острых, нового президента не ждёт? Россию с новым президентом тоже ожидают лишь проблемы и лишения? Конечно, нет. Я концентрируюсь на потенциальных проблемах только потому, что любая стратегия — это не просто поставленная цель, а формирование цели с учётом возможных препятствий на пути её достижения и доступных средств для их преодоления. А нас, равно как и будущего президента, безусловно, ожидают не только проблемы, но и великое множество изменений — свершений, преобразований, побед. Однако разница между проблемами и свершениями знаете в чём? Проблемы нас ждут в любом случае. Они уже есть и будут возникать и развиваться в будущем. А вот преобразования, свершения, достижения и победы нас ждут при одном очень важном условии (и очень простом): будущий президент Российской Федерации должен быть не хуже Путина. Да, я понимаю (и прочитавшие первую половину моей книги тоже понимают), что «не хуже Путина» — очень высокая планка. Но об этом-то и речь! Всё то, чего достигла Россия сегодня, было бы, давайте честно, маловероятным, а то и невозможным, если бы президентом был человек, уступающий Путину «по качеству». И проблем было бы существенно больше. И то, что проблемы существуют и при Путине, даёт основания ожидать их и в будущем. А вот о достижениях и свершениях без Путина России ничего не известно. Советское время — это всё-таки другое дело, а для России как самостоятельной единицы всё началось с Путина. И если новый президент будет не хуже Путина, то всё у нас будет хорошо. А ежели, паче чаяния, он будет лучше Путина, то трудно даже представить, чего мы можем достигнуть. Впрочем, поживём — и, надеюсь, увидим.

Май-декабрь 2017. Донецк — Москва.