Символическим аспектам власти в России порой придается излишняя значимость. И в то же время мы склонны заметно их упрощать. Это, наверное, следствие богатой яркими личностями политической истории. Обратите внимание: «яркими» вовсе не обязательно означает «положительными». В самом деле, много ли положительного в Петре Первом? Западоцентрист (высшей пробы; не был бы царём, так, пожалуй, вовсе низкопоклонником казался), тиран, деспот и самодур (а вы как думали, ведь даже полезная инициатива по бритью боярских бород — чистейшей ведь воды тирания). А Ленин, Ульянов наш, Владимир Ильич? Неблагодарный ультралиберал (да, именно так воспринимали социал-демократов, преобразившихся в коммунистов-большевиков), позорящий родную империю из дальнего зарубежья; проводник цветной (а какой же ещё? Красная — вполне «цветная») революции; разрушитель многовековых традиций и т. д.

Я специально выбрал двух политических лидеров, которым симпатизирую, а Ленина так и вовсе считаю политиком мирового значения; выбрал специально, чтобы подчеркнуть — не о «личном» мнении идёт речь, а о восприятии масштабном, как минимум групповом. Описанный выше взгляд на Петра и на Ленина — не редкость, верно ведь? Но даже истово верующие в правильность такого взгляда будут вынуждены признать: и Пётр Алексеевич, и Владимир Ильич — личности, безусловно, яркие. Признание будет сопровождаться скрежетом зубовным и невероятными мимическими ужимками, призванными максимально доступно продемонстрировать, насколько противно сие признание совести признающих, но… чем бы оно ни сопровождалось, оно останется признанием. В своё время я добился признания личности Ленина яркой от одного печально известного ныне украинского политика, считающего себя одновременно и грузином, и украинцем, и министром, и писателем. Он даже книжку о Ленине написал (для него написали) и в ней так старательно (хотя и бездарно) доказывал исключительное ленинское злодейство, что из каждой строчки так и выпирало… не менее исключительное перед Лениным преклонение. Что ж, преклонение перед Лениным — не преступление, сам отчасти преклоняюсь; преступления у министра-писателя другие, но речь не о них.

В общем, исходную мысль, думаю, вы поняли: если уж даже ненавистники вынуждены признавать яркость вышеупомянутых личностей, значит, с объективной точки зрения эти личности просто ослепительны. Как сверхновые. И такими яркими личностями наша история изобилует — как однозначными (чаще негативными) вроде Распутина, так и сложными, многоплановыми, вроде Сталина или Екатерины Второй. Масштабы тоже могут быть разными: бессмысленно сопоставлять, например, Хрущёва с Петром Первым, с Лениным, со Сталиным, — масштабы, как говорится, не те, а уж польза отечеству… Но сможете ли вы, не кривя душой, отказать Хрущёву в яркости? Полно, полно; я и сам Никиту Сергеевича, мягко говоря, не жалую (хотя, насмотревшись в своё время на украинских незалежных «вождей», понял, что и для Хрущёва можно найти выгодный фон сравнения). Однако нравится нам или нет, а туфля с камешком на ассамблее ООН, «сосуществование американской и советской свиньи», «кузькина мать» и уж, конечно, «педерасты проклятые» — это очень ярко. Ослепительно. Недаром Хрущёва обожали западные газетчики, а западные же политиканы с удовольствием лепили его на плакаты. Антисоветские, да, но всё же, всё же.

Яркая личность во главе государства (или за спиной главы государства) вызывает у населения привыкание. Привыкание к яркости. Тут кроется своеобразный парадокс социального восприятия. Если вы регулярно посещаете балаган с ярмарочными представлениями, то у вас, как у Алисы в Зазеркалье, начинает «рябить везде» — в глазах и в мозгах. Возникает желание отдохнуть и переключиться на что-то успокаивающее, унылое и однообразное, пастельно-однотонное. Это нормально для индивидуального восприятия — психика устаёт, «залипает», ей нужно отвлечься. А вот социальная психика работает несколько иначе. Она тоже устаёт, но компенсирует эту усталость «экономией усилий»: трансформирует яркий раздражитель в привычный элемент, помещает его в стандартный набор условий, конструирует на основании этого яркого раздражителя стереотип. Особенность стереотипа в том, что психика — любая, кстати, как индивидуальная, так и социальная — использует его автоматически, без напряжения и дополнительного осмысления. Зачем его осмысливать, если он уже готов? Стереотип — как бигмак, который не нужно жарить, достаточно просто разогреть. А можно и холодным слопать: всё равно хоть так, хоть этак — гадость несъедобная. Использование стереотипа позволяет психике расслабиться, отвлечься: стереотип — привычка психики. Индивидуальная психика устаёт от восприятия яркости и должна переключиться на спокойный цвет. Социальная психика тоже устаёт от яркости, но не переключается, а привыкает.

Вот такая привычка сформировалась и у нас, в нашей истории: привычка к ярким личностям во главе государства. Эта привычка заметно упрощает массовое восприятие политики в целом. Сами подумайте: что легче — держать в голове все хитросплетения отечественной политики, все эти думы и правительства, партии и течения или свести всю политику к одной персоне? Конечно, второе. Личность главы государства — это универсальный обобщающий символ. Мы привыкли к ярким личностям на этом посту и точно так же привыкли отождествлять с личностью всё государство, всю политику. А с развитием современного общества, в котором политика расширяет своё пространство на все остальные сферы общественной жизни, с личностью главы государства отождествляется всё общество.

Были князья — и каждый удел отождествлялся с князем. Стали монархи — и вся Русь определялась персоной царя. Распалась империя, возник Советский Союз — но даже его продолжили мерить той же меркой: вот у нас «сталинский СССР», вот «хрущёвский СССР», а вот и «брежневский». Удобно? Удобно. Вы, может быть, скажете, что не только у нас так, что и другие государства определяются лидером. Это верно далеко не для всех стран. Для США — верно. Но США и в этом, и во многих других отношениях очень похожи на Россию. Поэтому то, что американская политика персонифицирована в очень высокой степени, так же неудивительно, как и то, что американская литература больше других похожа на русскую. Но страны Западной и Северной Европы — совсем другая история. Никто сегодня не будет говорить о «Франции Макрона» или «Британии Мэй», потому что это смешно: ну сколько там того Макрона? И даже более яркие Миттеран, Ширак или Блэр всё равно не становились такими обобщающими символами государственной власти. Вот Меркель — стала; но политическое сходство Германии и России никакая не новость.

Конечно, нужно понимать, что это сходство не столько самой политики, государственного устройства, а отношения к этой политике, её восприятия. К этому я ещё вернусь. А пока давайте отметим вот что: восприятие политики народом, массами зачастую оказывает на качество этой политики не меньшее влияние, чем, например, идеологические устремления политических лидеров. Вот воспринимали Хрущёва как малограмотного кукурузника, оклеветавшего великого Сталина и едва не развалившего великий СССР, — и это восприятие оказалось важнее и «хрущёвок» (пусть и запланированных при Сталине, но строившихся всё-таки при Хрущёве), и блестящего розыгрыша Карибского кризиса, и положительного эффекта разработки целинных земель. Кукурузник — и всё тут. Да чего там далеко ходить: воспринимали некоего Януковича как, стыдно сказать, «пророссийского президента» Украины, воспринимали ведь? Конечно. И сколько там ни напрягался Манафорт, работавший, как и все американские политтехнологи, исключительно в интересах США, сколько ни собирал Янукович митинги за «Украину в Евросоюзе», всё равно восприятие оставалось неизменным: пророссийский. Его так воспринимали и в западных областях Украины (ставя ему это в вину), и в юго-восточных (приписывая в связи с этим незаслуженные заслуги, простите за каламбур). Это-то восприятие и погубило, вместе с прочими наивными воззрениями, антикиевское восстание в Харькове…

Восприятие политики — важнейшая вещь, поскольку политика публична, нуждается в зрителях, в их поддержке и оценке. Не согласны? Вспомнили о закулисье? Считаете, что именно оно-то и есть политика, а то, что показывают нам на сцене, всего лишь «отвлекалочка»? Возможно. Только вот о закулисье мы лишь догадываемся; а «отвлекалочку» видим. И легко заметить, как именно «отвлекалочка» оказывается значимой в периоды политических кризисов и баталий. Публичная политика, дорогие читатели, не просто ширма: на этой ширме ещё и начертано послание аудитории. Послание, по которому аудитория определяет своё отношение к самой ширме и к тому, что она скрывает. И если на ширме висит табличка «Не входить! Важное совещание!», публика смирно сидит и ждёт, когда совещание закончится. Если нарисован на ширме японский иероглиф, публика волнуется и с нетерпением ожидает раскрытия тайны. А если изображён простой и незатейливый, хотя и поражающий размерами хрен, то публика, пожалуй, и ширму снесёт, и то, что скрыто ею, разметает в разные стороны. Тут вам на ум опять может прийти Украина: дескать, а что ж публика там ширму-то не сносит? Ведь на кого ни глянь — сплошной же хрен!.. А вот это и есть показатель отсутствия современной политики на Украине сегодня. Там её попросту нет. Они ведь недаром провозгласили себя аграрной супердержавой — в полном соответствии с заветами феодализма. А феодальная политика — она непубличная, ей ширма ни к чему, взроптавших крепостных можно продать, а плебс всяческий — подавить подручными средствами. Другое дело — политика модерная, цивилизованная (в смысле городская), сегодняшняя, капиталистическая. В ней всё на «отвлекалочках» построено, политика без них не может, как бренды без маркетинга. Так что ширма — это, конечно, «отвлекалочка», но очень важная. И не менее важно восприятие этой ширмочки.

Это самое восприятие ориентируется на символы, разнообразные политические знаки, указывающие на некие значения. И оно, восприятие, может быть нормальным, может быть упрощённым, а может быть усложнённым. Клинически усложнённое восприятие символической стороны политики обычно приводит к таким обострениям, как конспирологическая зависимость. При подобной зависимости человек делает глобальные выводы из смены головного убора третьим спикером парламента. Нет, политические интриги, конечно, существуют, и многие политические знаки на них указывают, но конспирология — это, уж простите, диагноз, её лечить надо.

В случае российского массового политического сознания некоторую конспирологичность констатировать можно. Не клиническую, но всё-таки. Ну, любит российская публика (а какая не любит?) выискивать замаскированных врагов, разоблачать заговоры, обнаруживать сотрудничество нелюбимых политиков с потусторонними силами или хотя бы с Рокфеллером каким-нибудь. А знаменитая национальная забава — поиск инородцев в политических кругах? Плохо МИД работает — ясно, ведь Лавров-то армянин, в пользу Еревана шпионит. Хорошо МИД работает — ну, ясно, ведь Лавров-то армянин, а армянам с Россией ой как дружить надо. И как же без евреев, захвативших всю политику и влияющих «из неё» на гоев? Конспирология политического сознания нередко любопытным образом переплетается с уфологией и марвелизмом. Соотечественник, находящийся в острой фазе электорального возбуждения, вполне способен сообщить вам, что в Штатах приземлялось больше всего НЛО в мире, поэтому всех политиков там давно заменили андроиды с планеты Гугл-ёрс, которая, в свою очередь, собирается заменить в галактической структуре нашу родную Землю. Но мир, безусловно, спасёт наш родной супергерой (перечисляются фамилии), который видели — как на татами может? Вот то-то.

Вся эта конспирология вполне невинна, обостряется в строгом сезонном ритме и клинических форм не принимает. Поэтому в общем и целом восприятие символических аспектов политики в российском политическом сознании работает по простой схеме отождествления и персонификации. В результате вся политика отождествляется с личностями, а политическая власть — с одной личностью, с безоговорочным верховным лидером. Ещё раз подчеркну: так проще. И это, пожалуй, единственная причина, которая привела к формированию традиции персонификации власти в России.

Я понимаю, что кое-кто из вас немедленно построил ассоциации с излюбленной темой наших так называемых либералов: какой, дескать, беспробудно глупый и рабский народ достался России! Можете эти ассоциации смело разрушать: то, о чём пишу я, никак не характеризует уровень интеллекта и свободолюбия нашего народа. Да, вынужден огорчить господ либералов: русский народ, а равно и российские граждане — вовсе не тупые рабы, уж извините. Формирование упрощающих привычек, стереотипов — нормальный механизм работы сознания; если он не работает, вот тогда с сознанием что-то не так. Любое сознание стремится экономить усилия; и если в каких-то случаях эта экономия идёт во вред эффективности мышления, тогда и только тогда можно говорить о её ошибочности. А в случае с упрощением символического восприятия политики никакой ошибочности нет. Политические символы сложны для восприятия и при этом они не составляют для человека привычную с детства среду, как, например, культурные символы. В культуре мы все находимся с детства, воспринимаем её как естественное пространство своего обитания, и её символы нам, как правило, нет нужды ни истолковывать, ни понимать: мы их усваиваем на уровне предсознательных штампов. И реагируем на них как на простые сигналы. А с политическими символами эту операцию приходится проделывать сознательно, «в ручном режиме», что гораздо тяжелее. Вот мы и сводим все символические проявления к одному: к личности.

Зато уж эту личность мы наделяем всей полнотой символической власти. Она в нашем сознании с властью срастается. Становится всесильной, всевластной, вселенской. Ну, а там уже от обстоятельств зависит: либо вселенски злой, либо вселенски доброй. Вот вселенски противоречивой она быть не может, иначе символ становится слишком сложным для восприятия. Диалектическим. Поэтому или так, или этак, или добрый, или злой. Если вы сейчас намереваетесь мне гневно возразить, приведя в пример самих себя как обладателей безусловно глубокого аналитического ума и способности к многослойному восприятию символических аспектов политики, не торопитесь. Я ведь и не говорю, что все так воспринимают лидера. Или что каждый так воспринимает. Нет, социальное сознание не сводится к сумме отдельных сознаний, оно работает как самостоятельная единица. Я могу сам по себе рассуждать о политическом лидере с учётом его противоречивости. Но если мне нужно будет выразить своё мнение в рамках общественного, то есть проявить себя как носителя в том числе общественного сознания, — то я присоединюсь к какой-либо из типичных позиций. Не присоединится к ним меньшинство — исчезающее меньшинство, а оно, как известно, ничего не определяет. Если, конечно, это не ЛГБТ-меньшинство: тут возможны варианты (оно у нас сегодня многое определяет).

Видите, как долго и путано мне пришлось объяснять, как и зачем социальное сознание упрощает восприятие символических аспектов политики и власти? Это потому, что они очень уж сложные, эти политические символы. А символическое восприятие власти — особенно. Чтобы вырваться из этого многословного объяснения, напишу кое-что собственно о власти. Дело в том, что между политикой и властью есть определённая разница. Я сейчас не о философском или политологическом смысле, нет. Я снова о восприятии. Так вот, политику мы воспринимаем в первую очередь как особую деятельность. Что значит особую? Значит, отличающуюся от нормальной человеческой работы и от нормальных профессий. Это, кстати, любопытный момент: соотношение политики и профессии, я ещё к нему вернусь. А пока давайте с властью немного разберёмся. Итак, политика в нашем восприятии — отдельная сфера деятельности, занятие, дело… бизнес, если угодно, да-да. Недаром мы так легко отождествляем политику и бизнес, верно? Не возникает никакого дискомфорта, даже языкового. Фактического дискомфорта тоже не возникает, потому что политика — это таки бизнес. И это, кстати, очень скверно, потому что бизнесом она быть не должна, иначе не сможет выполнять свои функции… но об этом после.

А попробуйте сказать «власть — это бизнес». Режет слух, правда? И язык неохотно поворачивается. Что-то не так на уровне ощущений. И ваши ощущения вас не обманывают. Дело в том, что власть — это не сфера деятельности, это не занятие. Это отношения и ресурсы. Самые разные ресурсы — от силы до информации. А вот отношения вполне конкретные: отношения несимметричного взаимодействия. Власть не сводится к господству и подчинению, хотя часто включает их в себя и даже вертится вокруг них. Власть — это взаимоотношения, которые могут принимать и форму принуждения, и форму обмена, и форму патронажа, и форму экспертной услуги. Но природа власти — отдельный сложнейший вопрос, а для меня сейчас главное, что власть не ограничивается политикой. Она существует как внутри политики, так и за её пределами. И власть, безусловно, существовала до возникновения политики. То, что политика — не вечна, думаю, понятно без лишних объяснений. Как бы ни объясняли политику — как макроуправление или как организацию и разрешение конфликтов, — в любом случае она возникает далеко не одновременно с обществом. Для возникновения политики общество должно достичь определённого уровня даже не развития, а сложности. В нём, в обществе, должно появиться разделение, возникнуть устойчивые группы и расколы между ними, должно сформироваться неравенство. И вот для управления неравенством возникает политика. А основным инструментом, стержнем политики становится власть.

Сама же власть существует везде: и в религии, и в семье, и в любых повседневных отношениях. Конечно, в политике она принимает особую, устойчивую и организованную форму. Но и за пределами политики власть проявляется везде, где есть неравные позиции. И либо закрепляет их, поддерживает, либо, наоборот, приводит к уравнивающему состоянию. Взаимоотношения власти связаны с осуществлением воли одной стороны и принятием этой воли другой стороной. Причём принятие, обратите внимание, может быть как вынужденным, так и вполне добровольным. Вы ведь добровольно подчиняетесь тем законам, которые считаете разумными? И не только из страха наказания? По крайней мере я — да. Ожидая на переходе зелёного сигнала светофора, я это делаю не потому, что штрафа опасаюсь, и даже не потому, что боюсь переходить на красный сигнал и это опасно для жизни. Я просто представляю себе, какие последствия может повлечь нарушение этого простенького правила — и для меня, и для многих других людей. И считаю, что эти последствия не стоят сомнительной экономии тридцати секунд. Или другой пример: вспомните, как вы вели себя в школе на уроках. На каких-то бесились и всячески мешали учителю делать вид, что он делает свою работу. Он вам: «Двойку поставлю», а вы ему: «Да пожалуйста». Он вам: «Выгоню», а вы: «Да мне как раз пора». Что, не было? Да ладно, не скромничайте, любой мыслящий ребёнок должен был хулиганить хотя бы на одном из учебных предметов. А вот на другом уроке вы и сидели тихонько, и учителя слушали, и даже, страшно сказать, конспект вели. Почему? Потому что урок нравился, учителя уважали. Вот вам, смотрите, два основания власти, которые с принуждением не связаны: интерес и уважение. Благодаря им принуждения нет, а власть — есть. Именно поэтому она везде и проявляет себя, эта власть, что может опереться (даже одновременно) на самые разные основания, в том числе на договор, на который опирается власть демократическая.

Итак, политику мы воспринимаем как занятие, а власть — как отношения и связанные с ними ресурсы. Причём наиболее очевидными для нас ресурсами являются… личные качества властителя. Человека, обладающего властью. Кстати, задумайтесь на досуге, почему мы в разных случаях используем разные слова: «обладающий властью», «наделённый властью», «облечённый властью». Это ведь не случайно; язык достаточно строго нами управляет — да-да, именно он нами, а не мы им. Вам может казаться, что это вы выбираете один из разных синонимов, а на деле это он, синоним, втискивается в вашу речь. Был такой великий швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр, хорошо об этом деле всё объяснял. Да и последователи его, структуралисты, тоже молодцы, хотя и путаники. Вот присмотритесь: «обладающий властью» — это ведь тавтология, верно? Это то же, что сказать: «владеющий властью», масло масляное. А на деле нет, потому что слово «власть» в русском языке (и в сознании всех, для кого этот язык родной) давным-давно ушло от своего корня. Содержательно ушло. Власть — это вовсе не признак «владения», «собственности», как это было изначально. Поэтому ею самой можно обладать, владеть. Это возможно, если именно вы определяете, каким быть отношениям, в которых проявляется власть. Если вы их контролируете.

А вот в украинском языке «власть» — это «влада», а собственность — «власнисть». Властный в украинском — «владный», а собственный — «власный». Разница несущественная, и корень один. Видите, там этого отделения «власти» от «собственности» не произошло, там для «собственности» другого, «неполитического» слова не возникло. Почему? В немалой степени потому, что украинский язык не использовался для описания и оформления политики настолько сложной, чтобы власть в ней нельзя было свести к собственности. Архаичное, аграрное управление, отношения помещика с крепостными — это пожалуйста, тут в украинском языке (который тогда, в докапиталистические времена, ещё не отделился от русского) есть «влада» в сугубо феодальном понимании, напрямую связанная с «власнистью». Есть собственность — есть власть, здравствуй, феодал. А вот собственности, характерной для общества промышленного, индустриального, капиталистического, в украинском языке нет. Не нужна она в нём, поскольку в индустриальное общество украинский язык пришёл не сам, а был приведён за ручку развитым братиком, русским языком.

Вернёмся к нашему властителю. Он в российском политическом сознании в равной степени и «обладает» властью, и «наделён» ею. Одновременно. Становившиеся князьями военачальники брали власть в собственность благодаря своим победам как над врагами, так и над соперниками. Но в то же время этой властью их наделяли те, кто признавал их победы наибольшими по сравнению со всеми остальными. В обществе с организованной религией царь продолжал «обладать» властью по династическому статусу, по традиции — и «наделялся» ею богом. Помазанник и т. д. Наконец, после революции и потом в СССР властитель «брал» власть в партийной конкуренции, но и «наделялся» ею советским народом. Сначала — реально наделялся, потом — формально, но наделялся. И эта двойственность сыграла большую роль в том, что символическим аспектам власти, упрощённым и сведённым до одной-единственной личности, стали придавать большое значение. Я бы даже сказал — избыточное.

Объясню свою мысль. Сначала мы сводим всю власть к одному человеку. Да, на уровне символов, но этот нюанс мы легко забываем в нужных обстоятельствах. Итак, свели всё многообразие политики, все воплощения власти к персоне — и остановились на этом? Вовсе нет. Потому что теперь этот один всеохватный символ мы начинаем нагружать всем, чем вообще можно нагрузить символ. Ожиданиями. Претензиями. Требованиями. Ответственностью. Одобрением и осуждением. Абсолютно всем, что можно связать с властью.

Но только всё это мы «вешаем» не на реальную власть со всеми её средствами и возможностями. Не на сеть институтов, организаций, структур, не на партийные, силовые и судебные органы. Только на один символ. На личность-символ — или симво-личность, если вам по душе каламбуры. Соответственно, роль этой симво-личности на символическом уровне политики, в символических аспектах осуществления власти возрастает до предела. Становится, без преувеличения, главной ролью. Зачастую помимо воли самой личности: ведь когда на вершине нашего политического Эльбруса оказывается человек толковый (при всём моём скепсисе не такая уж это и редкость), он легко обнаруживает замаскированную ловушку. Нагружают всем подряд кого? Симво-личность, личность-символ. А вопрошают и карают в случае чего личность вполне конкретную и реальную. Такая вот символическая диалектика, чувствительно угрожающая отнюдь не символическому здоровью. И с одной стороны, симво-личности приписываются все заслуги политического руководства, если таковые имеются. В «петровской» России если кого мы и считаем «молодцом», так самого Петра; Великая у нас, опять же, Екатерина; в «сталинском» СССР главный спаситель Сталин и т. д. Все, кто подавал симво-личностям идеи, разрабатывал их и воплощал, остаются в тени, на периферии массового восприятия или по крайней мере рассматриваются как «приложение» к гению и отцу народов.

Но, с другой стороны, все шишки и проклятия за управление неэффективное, за неудачи и провалы также сыплются на одну-единственную симво-личность. И в результате Российскую империю теряет и разваливает лично Николай Второй со своим Распутиным, а в зловещем 37-м Сталин едва ли не собственноручно пытает и репрессирует миллионы жертв. Если симво-личность нужно оправдать, тогда приходит на помощь шаблон «доброго царя и злых бояр»: радетель-заботник ничего не знал о коварстве злонамеренного окружения, а то он бы им!.. Но оправдывают правителя на самом-то деле гораздо реже, чем наоборот: случаи, подобные царебожию некоторых неофитов российского гражданства, представляются клиническими и, соответственно, исключительными. А вот повесить на лидера всех собак за то, что он не оправдал изначально неправдоподобные ожидания, — это в порядке вещей. В лидеры не так часто приходят или выталкиваются совсем уж безмозглые люди; граждан соображающих среди них гораздо больше. И пусть того же Брежнева сверхинтеллектуалом не назовёшь, однако же и не дурак он был. И, будучи недураком, прекрасно понимал, чем грозит ему превращение в симво-личность, во что выльется навязываемое слияние «дорогого Леонида Ильича» с политикой и властью во всём их многообразии. Почему и отбивался от продолжения единоличного символизирования советской власти в меру здоровья. Отбивался, да не отбился: Политбюро настояло.

И тут я вплотную подошёл к одному из наиболее острых вопросов. С восприятием символического уровня политики и власти мы с вами более-менее разобрались. Но это ведь касается только аудитории, так сказать, народонаселения. Именно об этом шла речь. Тогда как политика складывается не только и не столько в соответствии с представлениями о ней народа или с политическим поведением масс. Конечно, известны исключения, в том числе и в нашей истории, однако если говорить в целом, то народ скорее реагирует на политические сигналы, причём часто именно так, как того ожидают… Кто? Кто ожидает? Кто формирует эти сигналы, кто направляет их народу с расчётом на вполне конкретную реакцию?

Обычно их называют «элиты». Подразумевая под этим некий перечень групп, обладающих определяющим влиянием на политику. А во многих случаях — практически полным контролем. Полный контроль не достигается элитами только потому, что они друг с другом не мирятся, конкурируют. То есть, попросту говоря, то и дело норовят вцепиться друг дружке в глотки и схарчить, потому что ворон ворону, конечно, глаз не выклюет, но вот отпихнуть от выклёвывания постороннего деликатесного глаза — это пожалуйста. Помните, чуть выше я упоминал «закулисье» и писал, что ширма, то есть публичная, показная политика, тоже очень важна? Вот именно: тоже. Даже в театре судьбу спектакля во многом решает закулисье, хотя и аплодисменты, и недовольный свист адресуются и достаются сценическим исполнителям. Говорят, без публики не может быть спектакля, но ведь это не так: сегодня публика есть, завтра нет, а спектакль всё равно идёт. А вот без актёров и особенно без закулисья никакого спектакля точно не будет.

Безусловно, театральная аналогия не является ни точной, ни полной, как, впрочем, и большинство аналогий. Но она неплохо иллюстрирует значимость того, что скрыто от глаз постороннего наблюдателя. Народ остаётся именно посторонним наблюдателем в политике, за исключением кризисных ситуаций, когда вся политика определяется действиями волнующихся масс, и ситуаций электоральных, когда мнением и восприятием народа внезапно начинают интересоваться тучи моих коллег-политтехнологов. И даже на выборах влияние собственно голосования политики стараются свести к минимуму. Как политтехнолог я вообще обязан высказать сомнения в том, что сегодняшние электоральные технологии в руках политических сил и СМИ оставляют хоть какой-то шанс избирателям повлиять на политический процесс. Полностью отрицать ничего не возьмусь, поскольку есть исключения, но в целом электоральное поведение, голосование — это вполне управляемый процесс, по крайней мере со второй половины XX века. Так что даже в электоральных ситуациях значимость народного участия остаётся номинальной. Это позволяет в некотором смысле считать любую электоральную демократию антинародной, без всяких преувеличений.

Однако само слово «закулисье» в политическом и околополитическом языке сыграло не очень хорошую роль. Именно оно породило целый ворох конспирологических теорий, которые сегодня туманят сознание миллионов. И отвлекают от осознания реальных политических проблем, от признания ответственными за происходящее не каких-то там масонов и прочих рокфеллеров, а «своих, родных» политиков, политиканов и политиканчиков. Конспирологические теории все как одна вращаются вокруг различных версий мирового правительства, которое так и называют частенько: мировая закулиса. Словечко получается смешное, хорошее имечко, например, для дочери лисы Алисы из «Буратино»; но на мышление все эти теории заговора действуют удручающим образом.

Если охарактеризовать политическую конспирологию в целом, то схема очень проста: существует некое единство мировых правителей (разные группы, ордена, ложи, клубы, корпорации и т. д.), которое управляет миром сообразно собственной пользе и обогащению. Чаще всего в мировое правительство зачисляют сверхбогатеев из древнебуржуйских династий — Рокфеллеры, Ротшильды и т. п., — а также иллюминатов и масонов. Иллюминаты — это такой оккультистский орден, очень забавный, потому что в переводе означает «просвещённые», а на деле все организации и группы, принимавшие это название, были страшными мракобесами религиозного и псевдорелигиозного толка. Но звучит-то, звучит как: иллюминаты! Захватывающе! Сочетание «тайны» и стремления на всех влиять (которое у иллюминатов было скорее педагогическим, нежели конспирологическим) сделало иллюминатов любимцами конспирологов всех мастей. Куда, кстати, более популярными, чем масоны. Масоны — это уже наше любимое кушанье, российское: на Западе масонские ложи — это просто современные клоунские версии архаичных рыцарских орденов (тамплиеров, розенкрейцеров, иоаннитов и т. д.). Они невероятно комичные, настоящие масоны, и больше всего напоминают юных толкинистов, инсценирующих «Хоббита» или «Нарнию» с теми же целями, с которыми мы в детстве в войнушку играли. У масонов полно ритуалов, есть свой «тайный» язык — как в любой подростковой субкультуре. Знаете, люди, которые не до конца вырастают из детства, либо начинают писать графоманское фэнтези, либо создают какое-нибудь эзотерическое общество — если не «полой Земли», так каких-нибудь «любителей Рериха». Вот и масоны — такая же комедия возрастной рассинхронизации, о чём на Западе большинство прекрасно знает. Комичность серьёзного представления о масонстве блестяще показал в «Козлёнке с молоком» Юрий Поляков: «— Что это за масоны такие? — спросил Витёк. — Как бы это тебе попонятнее объяснить, — начал я. — В двух словах не скажешь. Есть много версий, написаны десятки книг… Но если всё-таки в двух словах, это такое тайное общество… — Какое же оно на хрен тайное, если о нём десятки книг написаны?»

Да, вот такое вот «тайное». Но у нас к масонам добавили магическую приставку «жидо-» — и всё сразу стало очень серьёзно. Эту приставку всегда добавляют для пущей серьёзности. Вот даже «жидобольшевиков» придумали, чтобы злодейства ленинизма подчеркнуть. Смешно? Конечно, смешно, но попробуйте-ка заявить, что сионистский заговор, «Протоколы сионских мудрецов» и козни жидомасонов — это всё бред. Да вас распнут немедленно. А между тем это всё и есть плохо организованный навязчивый бред, начиная с бездарной фальшивки с громким названием «Протоколы» (ага, план Даллеса ещё вспомните) и заканчивая самим существованием неких жидомасонов.

Впрочем, Рокфеллеры-то с Ротшильдами существуют, это факт. Так что же, спросите вы, они никак не влияют на судьбы мира? Влияют, и ещё как! Только без всяких тайных лож, а вполне открыто, используя свои капиталы для поддержки или блокирования успехов тех или иных политических сил. Нужно ли Рокфеллерам прятаться для того, чтобы это делать? Да чего бы это вдруг! Ограничивается ли набор «влиятелей» представителями одной национальности, страны или, например, профессии? Да никогда. Гейтс хоть и Билл, но вовсе не еврей, равно как и династия Бушей, тоже вполне влиятельных в мировых масштабах; арабские шейхи проживают не в США, а профессии вовсе не имеют. Их объединяющее качество — это богатство, которое становится основой для разнообразных связей… а вот связи уже позволяют влиять на мир. Многие из «влиятелей» объединяются в разнообразные клубы, о которых потом с наслаждением пишут журналисты. Клубы эти вполне реальны, и многие из них действительно разрабатывают и пытаются воплощать глобальные управленческие системы, но до «тайного мирового правительства» им очень далеко, да и не нужно. Как только возникнет чисто техническая возможность создать мировое правительство, «влиятели» немедленно его создадут и вполне открыто. Им и сейчас нечего скрываться, просто общаются они лишь со «своим уровнем». И если Рокфеллер обедает не менее чем с Рокфеллером, то отчего ж ему в клуб приглашать каких-нибудь наших диванных или даже телевизионных «экспертов»? А они, «эксперты», делают из этого далеко идущие выводы. Этакий разговор Иван Иваныча с Василь Васильичем: «— А что, любезнейший Василь Васильич, были ль вы давеча на ужине в Бильдербергском-то клубе? — Нет, милейший Иван Иваныч, как-то не довелось. — Как же это; да неужто Рокфеллер вас не пригласил? — Да вот, не соизволил, батенька. — Что тут скажешь… да ить это он неспроста, шельмец, неспроста! Не иначе как тайну какую измыслил, прохиндей!»

Вот такая цена всем этим «тайным правительствам» и жидофранкомасонам. Поэтому термин «закулиса» я недолюбливаю, хоть и признаю его удобство. Тут уж следует скорее говорить о «мировом сверхобществе», как называл его Александр Зиновьев. В его представлении никакого специального малочисленного тайного контролирующего органа нет и не может быть, а вся суть мирового управления сводится к тому, что мировую судьбу решает достаточно небольшой процент человечества — несколько миллионов. И для того, чтобы эту судьбу определять, им нет нужды ни собираться вместе, ни даже советоваться: глобальный капитализм даёт им достаточно «дистанционных» инструментов осуществления своего влияния, например манипуляции информационным фоном, массовым сознанием и т. д. Эти миллионы можно рассматривать как прообраз «золотого миллиарда», но в любом случае их видно, и слово «закулиса» к ним не подходит. Тем не менее словечко «элиты» я тоже очень не люблю. Особенно применительно к политическим кругам (хотя когда начинают говорить о «творческой элите» или «деловой элите», меня начинает подташнивать). Дело в том, что у этого термина нехорошая история. В современных политических науках ему приписывают содержание скорее нейтральное: элитами называются группы, которые в своей социальной сфере или в масштабах всего общества занимают высшую позицию в иерархии. Находятся наверху. Это так называемое «фактическое» понимание элит: вы наверху — вы элита. Не потому, что чем-то содержательно отличаетесь от остальных, а просто по факту. Иногда ещё говорят о «функциональном» понимании элит: дескать, те, кто выполняет управленческие или ориентирующие функции в конкретной социальной сфере, и называются элитой. Будет кто-то другой эти функции выполнять — будут его к элите причислять.

Всё это, конечно, хорошо. Но исторический хвост термина «элиты» легко обнаруживается в его этимологии. Как ни крутите, как ни пытайтесь объяснить заново, а «элиты» — это «лучшие». Именно это обозначает слово «элиты» — лучших или избранных. И именно в таком качестве оно использовалось долгое-долгое время в политике и политических науках. А в начале XX века этот термин стал центральным в целом, простите, научном течении! Течение так и называлось: «теория элит» и буйным цветом расцветало на благодатной итальянской почве. Думаю, любого человека, хотя бы поверхностно знающего политическую историю XX века, это вовсе не удивит. Троица наиболее известных «элитистов» — Вильфредо Парето, Гаэтано Моска и Роберт Михельс — увлечённо подводила многословную базу под простую и отнюдь не новую идею: в обществе лишь небольшой процент избранных способен управлять и заниматься политикой, а удел масс — подчиняться, подчиняться и подчиняться. Элита — это буквально «лучшие люди общества», наиболее достойные и единственные заслуживающие стоять у руля. Так что никакой демократии, никаких выборов, никаких советов и комитетов, никаких партий. Михельс, которого Ленин заслуженно обзывал болтливым и поверхностным, вывел целую схему, согласно которой демократические партии просто не могут не превратиться в олигархические, поэтому нужно заменить их простым фашистским единством…

В общем, весёлые ребята были «элитисты», находка для Муссолини и Франко, да Гитлеру было что почерпнуть в их «трудах». Для меня же главное, что с того времени слово «элиты» вызывает однозначные ассоциации с «лучшими». И мне совершенно не нравится, что мы так легко награждаем этим позитивным лейблом людей, забирающихся на политические высоты. Думаю, не нужно объяснять, что забраться на них легко можно без каких-либо выдающихся позитивных качеств. Может быть, даже наоборот: позитивные качества будут мешать. Ну, совесть, например. Совестливый политик — это даже не смешно. А честный? Ой, всё. Ну а, допустим, умный? Так ли уж много вы знаете умных политиков? Я — мало. Зато глупых знаю — ого-го! На пять парламентов хватит! И что, вот этих вот прощелыг и чинуш именовать «элитой»? Нет уж, простите, это явный перебор.

Это не из вредности. Просто не нужно забывать, что язык создаёт для человека картину действительности. Если называть жуликов и лгунов «элитой», то рано или поздно действительно начнёшь их считать «лучшими». И на все варианты смены правящих физиономий будешь отвечать: «Да вы что, лучше-то никого нет!» Я предпочитаю считать политику необходимым злом и при этом не вижу необходимости грести всех политиков под одну гребёнку, особенно позитивную. Да что там политика: я не соглашусь называть элитой даже академиков в Академии наук, потому что среди них есть обычные чиновники и карьеристы от науки. Я в принципе против использования этого словечка для обозначения каких бы то ни было социальных групп. А то потом начинаются все эти «художественные элиты», которые считают себя неподвластными уголовным законам; «дипломатические элиты», демонстративно презирающие собственную родину; «спортивные элиты», думающие исключительно о двух «б» — бабле и бухле (о третьем «б» в книгах писать нельзя, если ты не Нобелевский лауреат).

Поэтому вместо слова «элиты» я буду стараться писать «группы влияния». Или «влиятели», как уже писал выше. Если же проскочат у меня в тексте «элиты», то вы знайте: в это словечко я вкладываю ещё больше издёвки, чем во «влиятелей». И если кавычки у «влиятелей» обусловлены тем, что такого слова просто нет в русском языке, то кавычки «элит» содержательны и означают, что элитность их — мнимая. И в названии главы словечко это, безусловно, подразумевает кавычки.

В первых двух главах я уже писал об особенностях российской государственности и о предшественниках Владимира Владимировича Путина. Не буду сейчас повторять всё сказанное о Борисе Ельцине. Остановлюсь только на символическом аспекте его властвования: на восприятии Ельцина народом и на том, какую символическую нагрузку возлагали на него группы влияния.

Борис Николаевич Ельцин на старте своей политической карьеры и к завершению второго президентского срока воспринимался, безусловно, по-разному. Но сказать, что различия были кардинальными, вряд ли возможно. Ещё будучи советским функционером Ельцин пил. И это его качество для символического восприятия было определяющим. Даже не само качество, а то, как он себя вёл, напившись. Ведь пьяные не все ведут себя одинаково: кто-то, дойдя до кондиции, мирно засыпает, кто-то песни поёт, кто-то в драку лезет, а кто-то просто самодурствует в зависимости от обстоятельств. Вот Ельцина воспринимали не просто как алкоголика, а именно как самодура. И это самодурство переносили на весь его политический стиль. Говорят же, что алкоголь просто усиливает стержневые черты человека, пробуждает их, но вовсе не порождает. Поэтому самодурство Ельцина было главным символом российской политической власти в течение девяностых годов. Когда он начинал, он был самодуром целеустремлённым, рвущимся к власти. Таким его и воспринимали. В одной из повестей упомянутого выше Юрия Полякова партийный деятель, несомненно, воплощающий Ельцина, носит кличку «БМП». По инициалам, но и по характеру — поскольку прёт напролом. Пока Ельцин только боролся за власть, эту его самодурную напористость воспринимали как свое временную альтернативу мягкотелости Горбачёва; когда Ельцин в борьбе победил, он стал просто самодуром.

Сам себе он казался самодуром царственным. Собственно, это и была природа его самодурства: Ельцин страстно хотел быть царём, но ни о каких иных качествах царствующей особы, кроме очевидного самодержавного самодурства, не подозревал. Самодурство же полагал обязательным: а иначе как понять, что перед тобой самодержец? Народ же воспринимал это самодурство как признак абсолютной неспособности себя контролировать. И эту неспособность переносил на всю российскую политику. Символом всей российской политики, самой российской власти была бесконтрольность. Пьяная, разухабистая бесконтрольность, выражавшаяся криминальным беспределом внутри страны и всевозможными нарушениями протокола за её пределами. Там из самолёта не вышел, тут перед студентами в пляс пустился — у зарубежных наблюдателей это создавало ожидаемое впечатление этакой типичной русской гулянки с медведем. А изнутри за пьянкой без труда видели типичную для любого самодура готовность пустить всю страну на поток и разграбление, лишь бы подтвердить безграничность своей власти.

Я очень хорошо помню, как воспринимали всё это безобразие мы, жители бывших союзных республик. На Украине тогда ещё абсолютно все смотрели на Россию как на свою страну. Москву считали «главной столицей» — как раньше. Только вот наше восприятие всего происходящего в Москве и в России было обострённым. Ведь мы уже были оторваны от «главной столицы», и хотя это ещё не проявлялось так масштабно, как проявляется сегодня (такого и представить себе никто не мог), но уже ныло сердце, уже щемило в груди. И было совершенно невозможно смотреть на этот грандиозный символический позор. Пожалуй, мы, русские на Украине, даже раньше осознали, что Ельцин символизирует собой позор и поражение всей страны. В России многие ещё были склонны отмахиваться от «всей этой ерунды», от всех этих выходок и бесконтрольности, а мы уже видели катастрофу, потому что смотрели, хоть и вынужденно, со стороны.

Итак, народ воспринимал российскую политику и власть в лице Ельцина как абсолютную бесконтрольность. И ровно такой смысл вкладывали в Ельцина как в символ «влиятели». Им было ой как на руку формирование образа политики по шаблону позднего Брежнева — с тем лишь отличием, что поздний Брежнев хоть и не контролировал в СССР почти ничего, но был не злым, да и самодуром не был. Ельцин как символ бесконтрольности и беспомощности власти позволял группам влияния исключить какую бы то ни было опасность, угрозу в свой адрес. С одной стороны, они могли делать всё что угодно, останавливать их было некому. С другой стороны, пьяный самодур при власти, сосредоточенный исключительно на своём мнимом самодержавии, внедрял в массовое сознание мысль об отсутствии способов ограничить, обуздать «влиятелей». Они представлялись всесильными на таком беспомощном фоне.

Огромная проблема для массового сознания и народной психики заключалась в том, что не только для Запада Россия ассоциировалась с бесконтрольным и беспомощным самодуром-алкашом. По характерной для нас традиции такая ассоциация работала и внутри страны. В течение правления Ельцина россияне и сами стали воспринимать Россию как ни на что не способную, бесконтрольную и склонную к озверению алкашку. Ни на что не годную и доживающую свой век абы как. Развязывающую войну в собственной квартире, лишь бы не делать в ней генеральную уборку. Расстрел парламента в 1993 году, Первая чеченская война, предательство Югославии — это всё воспринималось как проявление всё той же бесконтрольности, так ярко символизированной Борисом Ельциным. На символическом уровне российская политика и российская власть были совершенно опустошены; общественное сознание прочно связало их с бесконтрольным пьянчужкой.

Почему это было выгодно так называемым «элитам»? Потому что в российской истории взаимоотношения народа и власти почти всегда были очень сложны, но в ней нет того жёсткого и однозначного противопоставления народа и власти, общества и государства, которое является традиционным для стран Запада. Вспомните знаменитое словосочетание «гражданское общество». На Западе это словосочетание всеми, кроме, может быть, Маркса, понималось исключительно в одном значении: как общество «свободных индивидов» (будто такие бывают), противостоящее экспансии государства. Вот оно, жёсткое противопоставление; такое же противопоставление там существует по линии «народ — власть».

У нас такого жёсткого противопоставления нет. Вполне объяснимая неприязнь к начальникам — это да, без этого никуда. А вот такой экзистенциальной вражды народа с властью нет, несмотря на регулярные всплески закономерной противогосударственной активности — то в лице Разина, то в лице Пугачёва, а уж в XVIII–XIX веках так и вовсе во многих лицах. Однако на то они и всплески, чтобы выбиваться из закономерности. Закономерность же в том, что с властью народ чаще готов был мириться, а ежели что — так и заступничества попросить. У верховной, разумеется, власти. Против произвола какой-нибудь жадной или злобной мелкоты, с которой самим справиться никак невозможно. На Западе это называют презрительным словом «патернализм»; и хотя, например, в тех же США реальный патернализм развит исключительно сильно, на официальном уровне там, как и в Европе, его расценивают как совершенно архаичное и недемократичное свойство общественного сознания.

Ясное дело: «влиятелям», которые как раз в девяностых трансформировались в олигархов, не нужна была власть, способная за кого-либо заступиться. Или хотя бы создающая впечатление такой. Говоря просто, группам влияния, «элитам» было необходимо, чтобы никто даже в мыслях не допустил, что к власти можно обратиться за защитой или что власть может всерьёз возглавить какие-либо народные действия. Надежды на власть быть не должно; государственная забота о народе — вещь вредная и недопустимая, поскольку мешает олигархам растаскивать это самое государство по кусочкам в свои кладовые.

Поэтому Ельцин был идеальным символом власти с точки зрения групп влияния. Он и им не мешал, и народ от власти и политики отпугивал. И по всем законам политического манипулирования на смену ему должен был прийти если не в точности такой же, то близкий по бесконтрольности, беспомощности и безнадёжности персонаж. Должна была прийти в буквальном смысле «ельцинская креатура», созданная если не самим Ельциным, то по его символическому подобию. Не один в один — нельзя было дублировать алкоголика алкоголиком, ведь необходимо было хотя бы для порядка выборы провести, — но с тем же признаком бесконтрольности.

Пришёл Путин. То есть его привели — как показали, по крайней мере, всей стране. С самого начала появления Путина на политической сцене в качестве премьер-министра и преемника Ельцина СМИ под чутким руководством Бориса Березовского акцентировали внимание на привычке Путина быть на вторых ролях. Правда, из всех вторых ролей упоминалась почему-то лишь одна — при Собчаке. Но как обобщающая. Дескать, вот есть такой тихий, не очень заметный чиновник с хорошим профессиональным прошлым — как в КГБ, так и в демократической политике. Вежливый, аккуратный, полная внешняя противоположность Ельцину, но… И тут подключались мастера манипулирования. Из Путина делали символ серости, пустоты. Всеми силами демонстрировали, какой он никакой. Клерк — вот каким изображали Путина ещё до его президентства. Продолжили изображать таким же и сразу после избрания. Достаточно вспомнить трагедию подводной лодки «Курск», к которой я ещё вернусь. Журналисты ясно показали неспособность нового президента справляться с серьёзными проблемами, реагировать на вызовы, как говорят сегодня. В обществе стало формироваться недоумение, грозящее разочарованием: опять у власти ничтожество. Ничего не поменялось. Нет надежды у России — вздыхали граждане. А олигархи-«влиятели» довольно потирали ручки: всё идёт как надо, полезно-бесконтрольный Ельцин заменён полезно-незначительным Путиным.

О том, как Путин опроверг все «ожидания» олигархов, выйдя из-под прямого контроля «влиятелей», я расскажу в следующих главах. А здесь отмечу главную «символическую» ошибку тех, кто, как они думали, «ставил» Путина на властвование. Они усиленно лепили из него преемника Ельцина — и в этом Путин полностью соответствует их программе. Я терпеть не могу Ельцина, поэтому, сами понимаете, не считаю, к сожалению, что пишу сейчас о Владимире Владимировиче что-то хорошее. Но объективно необходимо признать: Путин ни разу не позволил себе малейшего негативного высказывания о Ельцине. Он создал Ельцину все необходимые условия на пенсии, остался благодарен и памятлив после ельцинской смерти. И хотя я не питаю к Ельцину ни малейшего уважения, такое поведение Путина осуждать не могу. Это хорошо выглядело, это контрастировало с неприятным нашим обычаем валить всё на предшественников. Это выгодно отличало Путина от Хрущёва и от самого Ельцина.

Но это единственное, в чём Путин оправдал ставку групп влияния. В остальном — и в самом главном — они просчитались. Им нужен был новый номинальный лидер, которым они, «элиты», могли бы вертеть в своё удовольствие. Однако их ошибка заключалась в том, что, как и массы, они возложили на Путина полный символический груз. То есть он должен был в продолжение ельцинской модели олицетворять собой абсолютно всю российскую политику, воплощать всю российскую власть и символизировать её бесконтрольность и беспомощность. А Путин принял этот символический груз; взял на себя олицетворение всей российской политики и власти… и обработал его. Обработал этот груз осознанно и критически. Оставил за собой полноту символического отождествления (то есть принял модель «я = власть»), но пересмотрел его содержательную составляющую. Попросту отказавшись от шаблона бесконтрольности и беспомощности. Не сразу, не с первых дней, но Путин всё же вышел на противоположный смысл символического отождествления и фактически заявил «элитам»: я — власть, а вы — нет. И раз я власть, то я буду всё контролировать и буду всем править, как и положено власти. А вы — не будете, потому что вам не положено.

Именно с этого начиналась путинская эпоха российской жизни. Именно с этого началось то, что достаточно быстро назвали «поднятием с колен». Не помню кто, но кто-то из литераторов сказал тогда: ну наконец-то пришло время компенсировать десять лет государственного унижения! Это очень точные слова: Ельцин символизировал государственное унижение, Путин — возрождение государственного достоинства. Причём, подчёркиваю, именно на символическом уровне. Это было особенно важно — вернуть поддержку народа, вернуть народу чувство своей страны и своего государства. Для этого было необходимо показать гражданам: вот оно, государство. Оно живёт. Оно больше не намерено предавать ни вас, ни своих друзей. Оно не намерено выпадать пьяным из самолёта; оно не намерено устраивать клоунаду на предвыборной сцене. Оно вернулось, чтобы править.

Путин ответил на противопоставление власти и народа, которое пытались закрепить «элиты», другим противопоставлением: страны и олигархов. При этом власть недвусмысленно становилась на сторону страны, а олигархов и прочих «влиятелей» ставила перед несложным выбором. Либо вы — с властью и страной, и тогда мы разрешаем вам оставаться олигархами. Либо вы — против страны и власти, и тогда будьте любезны, пожалуйте на деолигархизацию. Прямому олигархическому управлению в новой России не бывать. «Ельцинская креатура» начала выполнять программу спасения России от Ельцина.