Я не экономист. И хотя экономисты мне что в жизни, что в СМИ встречались в основном безмозглые (да ещё и больные Фридманом и Хайеком), к науке этой я тем не менее отношусь с известным уважением. Соответственно, рассуждать на тему экономики я не буду. А просто попытаюсь проследить, какие решения Путина в экономической сфере стали главными в течение его пребывания у власти. Сразу отмечу, что период президентства Дмитрия Медведева я тоже захватываю и помимо специальных оговорок рассматриваю тогдашние экономические решения тоже как «путинские». Почему? Думаю, в целом и так понятно, а детально объясню в главе «Он не один». Я, безусловно, далёк от намерений писать «экономическую историю Путина» или, как сказали бы записные либералы, «путинизма». И даже не потому далёк, что никакого «путинизма» не существует, а оттого, что это задача для профессионального политэконома, даже не экономиста. Я всего лишь попытаюсь показать, во что воплотился изначальный акцент Путина на экономическую составляющую президентской деятельности. Именно этот акцент в сочетании с государственничеством дал тот эффект, который в будущем принёс Путину заоблачную по меркам электоральной демократии поддержку.

Перечитал сказанное выше и подумал, что «государственничество» выглядит приложением к условному «экономизму». Это неправильно. Пожалуй, эти два акцента вообще не очень корректно разделять в случае Путина. Это один акцент — акцент на государственническую экономику. Когда вовремя отодвинутый от рычагов Касьянов опомнился и начал суетиться в поисках политической партии, которую можно использовать в качестве пьедестала, он громче всего обвинял «режим Путина» в намерении совершить откат к государственному капитализму. Главным объектом раздражения Касьянова, как вы понимаете, был именно «государственный» характер капитализма. Не уверен, что можно называть сегодняшнюю экономику России государственным капитализмом, но она точно не социалистическая и совершенно точно не либерально-олигархическая.

И это важно понимать, потому что просто поставить экономику во главу угла может кто угодно, от либерала до фашиста. Вопрос в том, КАКУЮ экономику. Если бы Путин делал акцент на тех же преступных благоглупостях, с которыми в конце перестройки и начале девяностых выпрыгивали на бурную поверхность политического моря разнообразные реформаторы от Гайдара до Чубайса, то никакой условной «новой эры» в связи с приходом Путина к власти мы бы не наблюдали. Ведь, например, злой демон второй половины XX века экономист Милтон Фридман тоже ставил экономику во главу угла. И породил на свет то, что мы сегодня называем неолиберализмом, а журналистка Наоми Кляйн — «доктриной шока» (о чём она написала превосходную книгу): дичайшую смесь либерализма и консерватизма, ориентированную на стрессовые по отношению к обществу и государству инструменты в установлении «правильного» экономического режима. Именно Фридман и его последователи (помните выражение «чикагские мальчики»? Вот это и есть последователи Фридмана, профессора Чикагского университета, создателя Чикагской экономической школы) несут прямую ответственность за разрушительное шествие «шоковой экономики» по миру в XX веке. Чили генерала Пиночета, Индонезия генерала Сухарто, правые режимы в некогда левых Аргентине и Бразилии, стремительное (хоть и незавершённое) разрушение посткоммунистической Польши и кошмарные девяностые в бывших советских республиках — всё это и есть типичный фридманизм. В XXI веке фридмановский неолиберализм накрыл с головой Украину; и везде, абсолютно везде его шествие сопровождалось либо мощнейшими репрессиями (Чили, Индонезия), либо гражданскими войнами (вспомните 1993 год в России с расстрелом Белого дома, посмотрите на нынешнюю Украину). Пока просто подчеркну: акцент на экономике может означать абсолютно разные действия в зависимости от того, на какой конкретно экономике он делается.

Итак, акцент делался не на экономике свободного рынка, не на экономике шока, а на экономике в сочетании с государственничеством. Отмечу, что Путин не пошёл по социалистическому пути (причин множество, не буду перечислять, но лично я не считаю отказ от этого варианта развития безоговорочно правильным), а также не поддался соблазну руководителя любой неблагополучной страны (каковой, несомненно, была Россия после дефолта) строить экономику популистскую. Он поступил так же, как поступил с Касьяновым: дал возможность работать инструментам рыночного капитализма, но лишь до той степени, пока они способствуют восстановлению государства и росту общего благосостояния. Более того, первые годы работы Путина многое в экономике выглядело «либеральнее», чем в ельцинские времена. Смотрите сами: практически сразу после избрания Путин в послании Федеральному собранию указывает наиважнейшие, по его мнению, экономические задачи. Какие? А вот какие: обеспечить гарантии собственности, равенство конкуренции, снизить налоги, отказаться от государственного патернализма… Где же здесь государственничество, спросите вы. Это же чистейшей воды либерализация — и только её начало! Ведь далее, в 2001–2003 годах, запускаются пенсионное страхование и рыночный оборот земель, в том числе сельхозназначения, приватизируются государственные предприятия (более тысячи только за 2003 год), трудовое и налоговое законодательство полностью перестраивается под рыночные стандарты. Что же это, если не переход на свободные рыночные рельсы?

На мой взгляд, ни о каком переходе речь идти не может. Все эти меры использовались как инструменты, необходимые ровно до того момента, пока они сохраняют эффективность. Если вы ознакомитесь с типичными рыночными преобразованиями (например, в рамках упоминавшегося неолиберализма Милтона Фридмана), то обнаружите, что в них свободный рынок — это цель, причём цель самодовлеющая и догматическая, оправдывающая любые средства для её достижения. Трудно представить себе нечто более тоталитарное, чем экономическая идеология свободного рынка, поскольку она априори не признаёт никаких границ и ограничений — нравственных, логических, государственных. Мерилом эффективности в ней является… рынок как таковой. Поэтому если при «освобождении» рынка от государства происходит всеобщее обнищание, а государство теряет всё, кроме гигантских долгов, это немедленно объясняется требованиями рынка и действием его «невидимой руки». Шаловливой такой ручки, легко разрушающей предприятия, города, государства.

В том, что Путин прибегал к либеральному реформированию, приватизации и прочим рыночным преобразованиям всего лишь как к своевременным инструментам, я практически не сомневаюсь. При этом я ещё раз подчеркну: я без какого-либо восторга к этим инструментам отношусь и считаю, что применять стоило не их, а совсем другие инструменты, но… всё-таки результаты говорят скорее не в мою пользу. Смотрите сами: 2000 год — десятипроцентный рост ВВП, 2001-й и 2002-й — пятипроцентный, 2003-й — семипроцентный; реальные зарплаты только в 2000 году выросли на 20 %, промышленное производство в 2003-м — на 7 %. В целом за первый президентский срок ВВП в среднем рос ежегодно на 6 %, бюджет и внешняя торговля были профицитными, уменьшился внешний долг и выросли валютные резервы. Даже если на секунду принять излюбленную версию либералов о том, что всё дело исключительно в высоких ценах на нефть, то ведь сверхприбыль от проданных ресурсов тоже можно использовать по-разному, верно? Можно поиграть в популизм, раздать населению какую-нибудь мелочишку и этим ограничиться. А между тем даже о монетизации льгот, о самом, пожалуй, болезненном решении, Путин заявил как о неизбежности ещё в своей первой предвыборной программе в 2000 году… Ничто не обязывало Путина действовать именно так, как он действовал, никакие внешние или внутренние непреодолимые рычаги, — только собственные представления о нормальном экономическом развитии. Если бы не они, то никакого подъёма России в нулевых не было и близко, даже при нефти вдвое или втрое более дорогой.

При этом нельзя сказать, что у Путина была какая-то чётко разработанная стратегическая программа. Стратегия была, а вот программу он оставлял профессиональным экономистам, предпочитая в общем руководстве и целеполагании реагировать на новые обстоятельства. Это, кстати, серьёзный момент. Любая стратегическая программа уязвима по отношению к непрогнозируемому контексту. К экономическим программам это относится особенно, потому что многие экономисты мыслят как технократы, игнорируя тот факт, что любое общество способно руководствоваться не только рациональными, но и совершенно иррациональными мотивами. Это снижает прогнозируемость любых социальных (в широком смысле, включая экономические) процессов и управляемость любых социальных взаимодействий — в общем, существенно ограничивает применимость и работоспособность любых стандартизированных стратегических схем. По этой же причине (вот она, пресловутая общественная свобода воли, которая препятствует детерминизму всех сортов) историки и социологи всегда говорят о «законах общественного развития» с поправкой на возможные необъяснимые отклонения. Иногда это называют «поправкой на случайность», хотя это и не совсем корректно, точнее было бы сказать «поправка на необъяснимость». Так или иначе, но статистические прогнозы в случае с социальными процессами всегда имеют большой диапазон отклонения, а многие экономисты их абсолютизируют, искренне полагая, что между социальными группами, состоящими из людей, и абстрактными числовыми множествами нет принципиальной разницы.

Забавно, что разные там борцы за демократию обожают обвинять коммунистов и социалистов в «невнимании к живому человеку», «презрении к личности» и т. д. Между тем такого холодного безразличия к конкретному человеку, которое сквозит в работах большинства либеральных и неолиберальных экономистов, вы не найдёте ни у кого. Объясняется это просто: либералы во всём, в том числе в экономике, исходят из так называемого «естественного» неравенства. Они — элитаристы, то есть принимают за точку отсчёта изначальное разделение любого общества на достойное меньшинство и не заслуживающее внимания большинство. Развитие, прогресс, благосостояние, достаток — это всё по определению предназначается меньшинству. А большинству… ну, как повезёт. Поэтому либеральным экономистам так легко уподобить людей цифрам, так легко распространить на социальные процессы математические законы, закон больших чисел и так легко считать «несущественными» любые отклонения от этих законов, даже если это ведёт к выталкиванию из экономики целых групп. Наоборот, без такого выталкивания, по мнению истовых рыночников, никакая экономика существовать не может. Впрочем, об этом знает любой человек, хотя бы в общих чертах представляющий себе сущность капитализма. Только не лакированную версию его апологетов наподобие Адама Смита, а рациональную, марксистскую. В «Капитале» исчерпывающе объясняется, почему свободный капитализм не способен существовать без кризисов и без бедности. Выдающийся экономист Джон Кейнс тоже это прекрасно понимал и хоть не был поклонником марксизма, но учитывал его уроки. Именно кейнсианские идеи помогли в тридцатые годы президенту США Рузвельту справиться с Великой депрессией.

Возвращаясь к Путину и его экономической стратегии, отмечу, что как раз нечто кейнсианское можно там обнаружить — но только если смотреть с позиций сегодняшних. В 2002-м или даже в 2004-м мне, пожалуй, не пришло бы в голову искать что-то общее в путинской экономике и заветах Кейнса; это видно только в ретроспективе, на расстоянии, так сказать. Что же касается программы, то ещё раз подчеркну: у Путина просматривается стратегия, а составление и воплощение стратегической программы он делегировал профессиональным экономистам, например Алексею Кудрину, Герману Грефу, Андрею Илларионову. Все эти три персонажа вызывают у меня отчётливую и устойчивую неприязнь (это если мягко), добавить к ним Чубайса — и можно проводить конкурс таксидермистов на четырёх не вызывающих сочувствия образцах. Но при всей моей неприязни не могу не признать, что в первый президентский срок Владимира Путина он держал этих людей в правительстве не просто так. Как я уже писал выше: держал, пока работали, держал по делу. И дело это они выполняли хоть и не без либеральных перекосов, но как следует. Тот же Кудрин в 2000 году упорядочивает управление государственными финансами и налоги в нефтяной отрасли (создавая базу для будущих претензий к «ЮКОСу»), в 2002-м централизует местные казначейства под контролем Федерального казначейства, в 2003-м сворачивает действие внутренних российских офшоров (съедавших по полтора миллиарда долларов налогов ежегодно только в нефтяной отрасли), в 2004-м запускает работу Стабилизационного фонда (который в 2002-м придумывает Илларионов), в 2005-м не даёт снизить НДС и ограничивает налоговые льготы в свежесозданных свободных экономических зонах. Как видите, это нельзя назвать действиями маниакального либерала или тем более «чикагца»: централизация управления финансами и торможение налоговой либерализации — действия из совсем другой оперы. Герман Греф, сегодня прочно ассоциирующийся со «Сбербанком» и его, мягко говоря, абсолютно антигосударственной политикой в Крыму, в нулевые годы хоть и продавливал глобализацию в России (чего стоит одно вступление в ВТО!), но одновременно курировал создание и развитие государственных корпораций, которые стали основой всей российской экономики. Даже крайне слабый экономист и попросту показательный дурак в политических и философских вопросах Илларионов умудрился принести российскому государству немалую пользу тем, что выдвинул идею создания Стабилизационного фонда. И ведь все трое (да и не только они) — либеральные экономисты, но, работая в команде с Путиным, действовали они вполне вменяемо. А если прекращали действовать вменяемо, то отправлялись в свободное плавание, как Касьянов и Илларионов. Да и Кудрин хоть и остался в контакте с Путиным и по сей день востребован в качестве независимого консультанта, прямого влияния на экономику всё же не имеет. А пока имел (кстати, самый «долгоживущий» министр финансов), то и бюджет формировал совсем не по-либеральному, и госдолг основательно сокращал вместо обычного для либералов наращивания.

Нередко подход Путина к экономике называли «прагматизмом». Это если не прислушиваться к записным «антипутинистам» — у тех лексика, конечно, совершенно другая. Но вариант «прагматизм» ничего не объясняет. Этот ярлычок обычно приклеивают на политика или руководителя, желая ему польстить и «позитивно противопоставить» тем, кто действует, исходя из идеологических или иных недостаточно приземлённых соображений. В представлении адептов политического и экономического «прагматизма» единственно разумным ведением политических и экономических дел является полное игнорирование каких бы то ни было соображений, кроме прямой выгоды, которая отождествляется с эффективностью. Это, кстати, распространённое в западной мысли понимание эффективности и рациональности со времён известнейшего мыслителя Максимилиана Вебера. Он максимально упростил представление о рациональном (разумном, рассудочном) действии, заявив, что подлинно рациональным можно считать лишь действие, ориентированное на простую цель — на выгоду. Причём рациональное действие вообще может быть ориентировано и на цель, и на ценность, по мнению Вебера. Но в политике и экономике настоящая рациональность — это только целевая рациональность. Сам Вебер, конечно, много писал о нюансах (например, о различиях понятий «выгода» и «польза»), о том, что даже целевую рациональность можно понимать по-разному, но экономическую и политическую эффективность отождествлял с выгодой, которая и рассматривалась в качестве цели подлинно рационального действия.

Вебер выводил это понимание рациональности из этики протестантизма, которая, по его мнению, привела к возникновению и развитию капитализма. Неудивительно, что Вебера подняли на знамя разнообразные антимарксисты и певцы свободного рынка, ведь это было так не по-марксовски — ставить религию впереди паровоза! И это дало совершенно парадоксальный результат. Казалось бы, что может быть более антиматериалистическим и менее рациональным, нежели религия как двигатель экономики? Но вот поди ж ты: певцы свободного рынка вслед за Вебером объявили протестантизм не простой, а «рациональной» религией и стали проповедовать якобы вытекающую из этой «рациональной» религии прагматичную экономику. В течение первой половины XX века в европейской и американской экономической мысли такие понятия, как «эффективность», «выгода», «рациональность», «прагматизм», смешались под воздействием вульгаризаторов. И получилось, что рациональный и прагматичный политик должен и в политике, и в экономике прежде всего игнорировать всё, что касается ценностей и не ведёт к немедленному получению прибыли, выгоды, результата. Потрясающая каша в головах страстных либералов-антимарксистов привела к тому, что они с типично религиозным фанатизмом требовали соблюдения рыночных догм (то есть абсолютно иррациональных шаблонов), одновременно упирая на этакий экономический цинизм. Назвали всё это «прагматизмом». Так вот в этом смысле путинская экономика совершенно не была «прагма тичной». Она была прагматичной в абсолютно ином смысле: она была управляемой, контролируемой, объяснимой и реактивной, то есть была способна реагировать на текущие изменения, на конкретно-исторические обстоятельства.

Вот этот динамизм, способность достаточно быстро и эффективно реагировать на изменившиеся обстоятельства — результат вовсе не безумной рыночной свободы, при которой рынок якобы сам себя регулирует, а как раз целенаправленных плановых усилий консервативного (с точки зрения либералов) характера. С одной стороны, экономику «отпустили» в плане ведения бизнеса, с другой — закрепили под государственным контролем. Создание Стабилизационного фонда, при всех его недостатках и порой невысокой эффективности вложений, дало «подушку безопасности» — потрясения и кризисы мировой экономической системы можно худо-бедно переживать без разрушительной катастрофы внутри страны. Динамизм путинской экономики был результатом грамотно организованного контроля, а не его ликвидации, к которой призывали многие «борцы» с «неповоротливостью и неэффективностью государственной экономики».

Государственничество в путинской экономике — это её стержень. Разумное государственничество, потому что ограниченное, а не тотальное. Государственничество, сочетающееся с реактивностью, даёт экономику гибкую и устойчивую при всех, опять же, нюансах и ошибках. Став президентом, Путин действительно вписал в основные задачи защиту свободной экономики, но кому он эту защиту вменил в обязанность? Государству. Не рынку. Не «эффективным собственникам». Не «независимому менеджменту». И уж тем более не международному сообществу. Вот эта формула «государство защищает свободную экономику» исчерпывающе описывает экономическую стратегию Путина: защищает от всех, от бюрократов и олигархов. Государства много там, где оно не нужно, заявил Путин в 2000-м, и добавил: и мало там, где оно необходимо. Это простая формула равновесия, которое нужно создавать, организовывать — в противовес равновесию либералов, которое должно наступать само по себе. Именно по формуле «организованного равновесия» работали все экономические соратники Путина, тот же Кудрин, когда вместо прямолинейного понижения налогов делал их более понятными и управляемыми, одновременно препятствуя налоговым нарушениям со стороны «эффективных собственников» и «независимых менеджеров». Экономическая стратегия Путина была подчинена этой формуле, и он внимательно следил, чтобы ей же была подчинена и экономическая программа, воплощаемая его экономистами. И как только экономисты заигрывались, впадали в либеральную догматику, они немедленно отстранялись от рычагов. После чего Касьянов был снят с премьерства? После того как начал под видом административной реформы сокращать не только избыточные функции государства, но и необходимые для сохранения минимального контроля. После того как попытался вопреки президентской позиции «разобрать» «Газпром» на «добывающую» и «транспортную» части, отдав последнюю исключительно в частные — и по возможности в зарубежные — руки. После того, наконец, как под предлогом защиты «лучших олигархов страны» — Лебедева, Ходорковского — потребовал от президента вмешаться в работу прокуратуры. Это были действия, никак не укладывающиеся в логику «организованного равновесия», действия, отдающие предпочтение «элитам», а не государству. После чего был отправлен в отставку Кудрин, человек куда более умеренный и взвешенный (да и на порядок более умный), нежели Касьянов? После того как выступил против увеличения расходов на военные и социальные нужды, то есть попытался ограничить выполнение первичных государственных функций.

Пока была необходимость и возможность ускорять развитие страны, разгонять её экономический ход за счёт рыночных механизмов, это осуществлялось: шла приватизация, снижались и оптимизировались налоги, реформировалась социальная политика. Но как только замаячила угроза вытеснения государства из важнейших отраслей экономики, утрата государственного контроля над тем, что составляло стержень экономики России, программа немедленно изменилась. Но изменилась ли при этом стратегия? Нет. Либеральные преобразования первого срока Путина были всего лишь инструментом; как только инструмент перестал быть эффективным, его отложили. Почему это нельзя назвать «прагматизмом» в либеральном смысле? Потому что либералы никогда не признают, что рыночные инструменты могут утратить эффективность. Потому что они догматики куда бо́льшие, нежели марксисты-социалисты. Потому что либералы не могут допустить эффективность и необходимость ограничения частного сектора в стратегических отраслях, не могут принять слово «государство» на более высокой и значимой позиции, чем слово «рынок». В путинской стратегии рынок существует для государства. Поэтому умиляют путинофобы, усматривающие в его экономической линии что-то «фашистское». Они забывают, что в большинстве фашистских режимов как раз рынок и корпорации диктовали свои условия государству, превращая его в своё орудие. Только гитлеровский национал-социализм во второй своей фазе вышел из этой зависимости, и уже фюрер стал вызывать к себе герра Круппа и давать ему задания, а не наоборот. Что, впрочем, ему не помогло, потому что задания надо давать, хоть что-то понимая в отрасли… да и логика «организованного равновесия» Гитлеру, как всякому фанатику-антикоммунисту, была совершенно недоступна.

В экономической стратегии Путина логика «организованного равновесия» воплотилась прежде всего в том, что параллельно с условно либеральными преобразованиями, способствующими интенсивному росту экономики, развивались крупные проекты государственной важности и осуществлялись реформы, направленные не на устранение государственного управления экономикой, а на его оптимизацию. Например, пенсионная реформа вполне могла вылиться в типичную для неолиберализма приватизацию пенсионной системы, однако вместо этого государство сохранило за собой ответственность за пенсионное обеспечение своих граждан. Показательна и внешнеэкономическая деятельность: в течение первого срока президентства Путина создано Единое экономическое пространство с Белоруссией и Казахстаном; и если бы не первая украинская катастрофа в 2004-м, то в ЕЭП входили бы четыре крупнейшие постсоветские экономики. Тогда же создаётся и Евразийское экономическое сообщество (ЕврАзЭС), организуется Зона свободной торговли в СНГ — в общем, интенсивно идут интеграционные процессы на постсоветском пространстве. Нужно это свободному рынку? Да ни в коем случае. Для свободного рынка есть ВТО (куда Россия вступила и, пожалуй, всё-таки зря, хотя некоторые инструменты этой организации пригодились), есть неолиберальная глобализация; а интеграция на отдельно взятом и крайне неприятном для «западных партнёров» пространстве — это сугубо государственническая, а не рыночная задача.

Кстати, это направление в путинской экономической стратегии имело огромное политическое значение, помимо всех экономических эффектов. Значение, связанное всё с тем же восприятием политики на символическом уровне, о котором я уже писал в главе «Между элитами и страной». Российскому обществу от экономики нужен не только налаженный быт и повседневный комфорт. Для социального сознания российских граждан важны символические аспекты экономики — прежде всего два. Первый: масштабность, причём выходящая за рамки прямой выгоды или пользовательских проектов из разряда автобанов или метрополитена. Масштабность обеспечивается либо «стройками века» (и этот аспект в достаточной степени был реализован путинской экономикой, о чём ещё будет разговор), либо такими экономическими проектами, которые по определению имеют государственное и мировое значение. В этом смысле многие российские граждане могли не понимать в полной мере всех экономических целей постсоветской интеграции, но все три сугубо экономических проекта — ЕЭП, ЕврАзЭС и ЗСТ в рамках СНГ — воспринимались ими как несомненный политический успех, как восстановление того величия, которое, как говорится, в карман не положишь, но оттого только ещё больше гордишься им. По той же причине с абсолютным восторгом эти процессы воспринимались и жителями бывших советских республик — не всеми, но многими. Так называемыми «советскими» людьми и «советскими» детьми, для которых Москва осталась главной столицей. Для них, не получавших никакого проку от экономического эффекта постсоветской экономической интеграции, был жизненно важен эффект символический, это я вам ответственно заявляю как представитель «советских» детей. Вот этого либеральным догматикам никогда не понять, у них вообще плохо с восприятием символических аспектов экономики. Кстати, вы знаете, что глубина восприятия символов отличается в зависимости от культуры? Например, нематериально ориентированные амазонские культуры или аналогичные культуры Индии формируют гораздо более глубокое восприятие символов, чем европейская. Говоря примитивным языком, в том символе, в котором европеец «прочитает» три слоя, индиец обнаружит семь. По крайней мере, так утверждают многие социальные антропологи. Не уверен, что эта теория не была опровергнута со времён моего студенчества, но что-то подобное такой разнице есть и между европейской и русской — в самом широком смысле — культурами.

А второй символический аспект путинской экономической стратегии играет, на мой взгляд, определяющую роль для всего путинского правления. Этот символический аспект связан с препятствованием расширению финансовой пропасти между экономической «элитой» и большинством населения. Не думаю, что нужно объяснять, насколько важно для общества видеть, что государство предпринимает реальные усилия по соблюдению хотя бы минимальной справедливости в вопросах экономического расслоения. Но для российской экономики то, что делалось в этом направлении, имело не только огромный символический, но и не менее масштабный экономический смысл. Речь идёт, само собой, о борьбе с олигархами, которая развернулась в 2003 году. Впрочем, её можно отсчитывать и с момента «изгнания из Кремля» Бориса Березовского, умнейшего человека и редкостного по своим авантюрным устремлениям мерзавца. Березовский открыто претендовал на управление страной при помощи «своего» президента. А президент оказался вовсе не его, а свой собственный, как говорил дядя Фёдор. Эта авантюра завела Березовского в никуда, заслуженно и закономерно. Тогдашняя опала Березовского, кстати, вопреки усилиям как отечественной, так и западной прессы, была воспринята в народе с осторожным удовлетворением. Конечно, на телеэкранах всё это выглядело как «дворцовые разборки», но отстранение от рычагов влияния представителей знаменитой «семьи» и всесильного ранее Березовского давало гражданам надежду получить государство, управляемое президентом, а не олигархом. Что всё-таки ближе к «нормальной» политике, нежели толстосум, пусть и с настоящей докторской степенью, на высших государственных постах.

Эта надежда воплотилась, когда государство включило красный свет вошедшим в раж олигархам. Причём, что было особенно важно, красный свет зажёг не лично президент по своей прихоти, а правоохранительные органы страны с подачи одного из либеральных министров Кудрина, который фактически и вскрыл налоговые аферы «ЮКОСа». Роль же Путина заключалась прежде всего в том, что он отказался от сделки с «олигархическим профсоюзом», который возглавлял в 2003 году Ходорковский. И отказался от неё не столько потому, что Ходорковский угрожал Путину как конкурент. Нет, как раз этот аспект для Путина не существовал: как политик опытный, он прекрасно понимал, что Ходорковский конкурентом для него не является. Во-первых, российский народ с его мощными советскими корнями всегда предпочтёт политика, тем более бывшего сотрудника КГБ, выскочке-олигарху. Граждане России не хуже президента знали, каким образом в руках Ходорковского и его «проф союза» оказались все богатства российских недр. Они прекрасно помнили, как алкоголический самодур раздавал нефтяные месторождения спонсорам его кампании. И ни малейшей симпатии к этим спонсорам не испытывали, а уж тем более не горели желанием приводить их в политику. Именно поэтому Ходорковский основательно напакостил КПРФ, когда открыто в неё вступил, дав понять, что рассматривает партию как трамплин для получения президентской или хотя бы премьерской должности. Если лобызание с брадолюбивыми церковниками зюгановским коммунистам кое-как простили, то открытую работу на суперкапиталиста простить не смогли: рейтинги КПРФ надолго просели. Во-вторых, Ходорковский не скрывал своей надменности и высокомерия по отношению к народу. Тот же Березовский, умевший себя на редкость по-хамски вести с генералами и политиками, не был склонен столь демонстративно дистанцировать себя от масс, тогда как Ходорковский откровенно претендовал на «элитную» роль — непростительную в российских условиях.

Так что проблема была вовсе не в мнимой конкуренции. И даже не в том, что вор мирового масштаба (а приватизация 90-х — это безусловное воровство в особо крупных размерах) выступил с лицемерной и беспочвенной критикой «государственной коррупции». Проблема была в том, что Ходорковский посягнул на государственную нишу в экономике: на контроль и организованное равновесие. Жадность толкала его и Лебедева на всё более наглую «оптимизацию» налогообложения, от которого «ЮКОС» уходил без какого-либо изящества. Саму компанию, обладавшую сверхзапасами нефти и стратегическую для государства, Ходорковский решил не только слить с «Сибнефтью», но и по факту продать объединённого гиганта американцам — «Шеврону» и «Эксону». С ними же начал договариваться о своём будущем премьерстве-президентстве, пообещав — в сугубо ельцинском стиле — отказаться от ядерного статуса. Это была ничем не прикрытая попытка лишить государство сущности, подчинить его себе, снова унизить до состояния 90-х. Вот что послужило последней каплей: Ходорковский намеревался не просто организовать переворот и сместить Путина — всё это должно было привести к фактической утрате Россией суверенитета, чего Ходорковский не скрывал. Любопытно, что доклад о готовящемся олигархическом перевороте подготовил небезызвестный Станислав Белковский, который совсем вскоре превратится в «антикремлёвского политолога».

И знаете, что самое показательное? То, что процесс над Ходорковским и Лебедевым, их приговоры и банкротство «ЮКОСа», вызвавшее в либеральной прессе всех стран страшное вытьё (и это при том, что первыми об уходе от налогов и отмывке баснословных финансов в «ЮКОСе» стали писать западноевропейские журналисты), народом было воспринято как совершенно справедливое избавление страны от наглых кровососов. Да, можете рассматривать это как стереотип массы по отношению к «элите», это ваше право, если у вас совсем уж нет совести. Для меня важно то, что вопреки всем манипуляциям и всей обработке российские граждане увидели за этим конфликтом его реальную подоплёку: противостояние государства и олигархов. И победу государства восприняли как свою.

Она и была общей, эта победа. Предотвращение олигархического переворота послужило резкому изменению соотношения ролей: с этого момента оставшиеся на свободе олигархи глубоко осознали необходимость работать на благо государства и ни в коем случае не лезть в его, государства, стратегию жизни и развития. Фактически признали государственную независимость от сверхкапитала и свою зависимость от государства. Этот перелом сыграл огромную роль в восприятии экономических процессов в России её гражданами: они наконец-то почувствовали страну своей, увидели, что российская экономика — это и их экономика тоже. Победой над зарвавшимся олигархическим профсоюзом государство установило зримые границы рыночной свободы, продемонстрировало, что есть позиции, с которых оно не намерено отступать.

Пожалуй, сопоставимо по значимости с этим шагом было только создание государственных корпораций, завершившее становление экономики Путина, если можно так выразиться. Причём, обратите внимание, создавались они по уму, в качестве эксперимента, с обязательной двухлетней проверкой эффективности. Сегодня государственные корпорации — «Внешэкономбанк», «Ростех» (включающая «Рособоронэкспорт»), «Росатом», «Роскосмос», «Олимпстрой» и «Роснано» (хоть и перешедшая в форму ОАО, но сути своей не изменившая) — контролируют более 40 % российской экономики. При этом их собственность не является государственной и сами они избавлены от жёсткого прессинга государственной бюрократии, как, например, обычные государственные компании. Я не буду углубляться в детали функционирования этих структур, отмечу лишь главное: это эффективные инструменты государственного управления экономикой, которые не провоцируют избыточность государственного контроля и в то же время не дают возможности вывести из государственного поля зрения важнейшие сферы экономической деятельности. Если добавить к перечисленным Объединённые судостроительную и авиастроительную корпорации (существующие в форме ОАО, но по сути являющиеся госкорпорациями), а также «Газпром», находящийся под контролем государства, то мы получим схему государственной рыночной экономики, близкую к государственному капитализму. Главное стратегическое свойство госкорпораций — это их некоммерческий характер. В максимально общем виде это значит, что они ориентируются прежде всего не на выгоду, а на государственные интересы. Что, собственно, и делает их полезными для российской экономики.

Конечно, и по работе госкорпораций есть вопросы, там всё далеко от идеала (взять хотя бы Чубайса во главе «Роснано» — это, знаете ли, большой вопрос). Но тем не менее «Внешэкономбанк» до введения против него санкций обеспечил финансирование Богучанской ГЭС, сочинской олимпийской инфраструктуры, Суперджета-100 и ещё двух сотен проектов. «Олимпстрой», вопреки всем раскручиваемым вокруг него скандалам, подготовил Сочи к проведению Олимпиады и сделал это на более чем достойном уровне (и, кстати, после выполнения поставленных задач был, как и полагается, ликвидирован, а не преобразован в синекуру федеральных масштабов). «Ростех» — наиболее динамичная из всех госкорпораций и, пожалуй, наиболее успешная: первое место в мире по продажам боевых ударных вертолётов; разработана уникальная система радиолокации; инновационные разработки боевого снаряжения и новинки знаменитого «Калашникова»; совместные проекты «КАМАЗа» с «Даймлером» и союз «АВТОВАЗа» с «Рено-Ниссан». «Росатом»: семь строящихся атомных электростанций в России, запущенный в 2007 году атомный ледокол «50 лет Победы», первое место на мировом рынке атомного проектирования (почти в два раза опережает американский «Вестингауз») — и это ещё без учёта деятельности в рамках «ядерного сдерживания», которое тоже возложено на «Росатом». Даже «Роскосмос» обеспечил фактическую преемственность космических разработок и программ после Советского Союза, несмотря на все сложности с запусками ракет-носителей. При всех проблемах этой госкорпорации достаточно вспомнить одну Международную космическую станцию, чтобы сомнения в существовании «российского космоса» отпали сами собой. Я не случайно завершаю этот короткий экскурс именно «Роскосмосом»: траты на космос либеральным рыночникам никогда не понять, и будь путинская экономическая стратегия либеральной, никакого «Роскосмоса» не было бы — ни в кавычках, ни без них. Между тем космические проекты для России играют огромную роль — государствообразующую; в своё время прекрасный писатель-фантаст Вячеслав Рыбаков написал книгу «Звезда Полынь», посвящённую, среди прочего, освоению космоса как потенциальной национальной идее России. И, знаете ли, получилось очень убедительно; впрочем, я ещё вернусь к этой теме в главе о макропроектах президента Путина.

А пока подытожу: путинская экономическая стратегия оказалась гибкой и в то же время устойчивой. Главная её черта — организованное равновесие — позволила, с одной стороны, добиться достаточно впечатляющего роста, с другой — сохранить (а во многом — вернуть) государственный контроль над важнейшими отраслями экономики. Это стало возможным за счёт того, что сама стратегия была в высшей степени рациональной, но при этом вовсе не «деидеологизированной», хотя и лишённой традиционного для крайних экономических идеологий догматизма. Безусловно, это не было случайностью: государственнический характер российской экономики — часть общего подхода Путина к управлению страной. Как этот подход проявился в других отраслях, попробую показать в следующих главах.