Когда-то ещё в украинский мой период довелось по долгу службы проводить серию электоральных исследований — так называемые фокус-группы. Нам с коллегами нужно было определить наиболее востребованную в политическом сознании жителей одного украинского города модель политического лидера. И заодно выяснить, что в этой модели с их точки зрения является главной чертой, из-за чего, собственно, она им так по душе, эта самая модель. Результаты были разнообразные, местами, как всегда в таких исследованиях, уморительные. Самым простым способом узнать то, что нужно, было использовать реальные примеры — дать возможность участникам групповых обсуждений выбирать конкретных политиков в качестве основы для идеальной модели. А поскольку происходило всё в эпоху правления незабвенного бугристо-лишайного «мессии» по фамилии Ющенко, то не стоит удивляться, что украинские политики мало вдохновляли участников наших фокус-групп. В основном в качестве образцов выбирали кого-нибудь зарубежного, а то и вовсе советских лидеров. Помню, из советских активно фигурировал Андропов, ну и Сталин, конечно, хотя и о Ленине с Брежневым отзывались тепло. Но чаще всего наиболее востребованной называлась модель «Путин». Ничего удивительного в этом не было: шёл второй срок Владимира Владимировича, он уже был сверхпопулярен и в России, и за её пределами, а уж на Украине подавно. Ведь вы без труда можете увидеть, что и сегодня популярность Путина на Украине крайне высока, просто определённая часть населения превратила его в своё злое божество… Ну что ж, бывает, народы тоже сходят с ума и в результате нарываются на карательную психиатрию. Впрочем, не буду отвлекаться.

Так вот, Путин оказался наиболее востребованным образцом политического лидера, что совершенно нас не удивило. Поразило нас другое: чтоименно участники исследования отмечали в качестве главной, определяющей черты Путина как лидера. Мы-то ожидали самого простого — ссылок на российские зарплаты и пенсии, на другие экономические успехи, на личные достижения из разряда авиаполётов или дзюдо, на умение доступно и уместно пошутить и т. д. А оказалось, что главное, стержневое качество, которое и делало Путина наиболее востребованным образцом политического лидера с точки зрения наших «подопытных», — это то, как он ведёт внешнюю политику.

Почти все участники всех фокус-групп, называвшие Путина в качестве такого образца (а их в целом было около двух третей), говорили приблизительно следующее: настоящий лидер государства прежде всего делает так, чтобы государство уважали. Причём в самой стране его, как правило, не столько уважают, сколько любят или не любят, то есть относятся эмоционально. Потому что отождествляют со своей родиной, отношение к которой может быть только эмоциональным. Вот и к государству своему относишься с той или иной эмоцией. А вот «снаружи» к государству относятся либо с уважением, либо без. И Путин, по мнению людей, которых мы «исследовали», добился восстановления уважения к России на мировой арене. Естественно, каждый второй из этих двух третей, назвавших Путина образцом, вспоминал об СССР: дескать, сегодня к России относятся в мире почти так же, как относились к СССР. А если бы, мол, Путин ещё и Союз возродил (тут уже, конечно, разные варианты звучали: либо союз восточнославянских республик, либо всех, кто захочет, кроме Прибалтики, и т. д.), то его внешняя политика была бы безукоризненной.

Ещё тогда мне запомнилось, что говорили эти люди. Конечно, рассуждения на тему эмоционального и уважительного отношения сомнительны: уважение тоже может быть вполне эмоциональным, а отношение к своей стране — холодным, взвешенным и беспристрастным. Но то, что они главным критерием успешности, эффективности и нужности президента какой бы то ни было страны сочли качество его внешней политики — в этом есть очень разумное зерно. Давайте попытаемся разобраться, что представляет собой внешняя политика президента Российской Федерации Владимира Владимировича Путина, начиная с 2000 года. Как уже повелось, первым делом поговорим о восприятии. О том, как воспринимали Путина там, за рубежом. Вернее, оттуда, из-за рубежа. В принципе, ничего неожиданного я вам не скажу: за рубежом Путин был всего лишь преемником Ельцина, ставленником определённой части российских олигархов, дружественных американским и европейским олигархам. Комитетское прошлое ни о чём этаком западным «аналитикам» не говорило: во-первых, оно достаточно давнее, это прошлое (ведь Путин руководил ФСБ уже в гражданском статусе, да ещё и отказался звание от Ельцина принять), во-вторых, из КГБ вышло немало очень даже дружественных для европейцев и американцев персонажей. С чего бы им было ожидать от «преемника Ельцина» какой-то иной позиции, каких-то сюрпризов? В команде условной у него — западники, либералы, пусть и не все; Березовский, фигура вполне для Запада приемлемая, поддерживает «преемника» так громко, что даже слишком; в Германии его помнят, и немецкий он знает. В общем, наш человек, наш парнишка, удовлетворённо кивали зарубежные лидеры.

Ан нет, не ваш. Хотя и начал Путин вполне под стать ожиданиям забугорных друзей, если ориентироваться на формальности. Концепция внешней политики, подписанная летом 2000-го, концентрировала все усилия МИДа на экономической безопасности страны, на защите зарубежных интересов россиян, на мирном и конструктивном сотрудничестве с другими странами одновременно с участием в международной конкуренции. Сразу с 2000 года новый российский президент начинает активно участвовать в показательных международных мероприятиях. Да-да, знаменитая «Большая восьмёрка», которая в 2014 году вернулась вместе с Крымом (Крым вернулся в Россию, а «восьмёрка» — в «семёрку»), это типичное показательное мероприятие. Как принято говорить, «диалоговая площадка», хотя и высшего уровня. «Большая восьмёрка» не принимала никаких решений, не вела никакой деятельности, а всего лишь разговаривала на публику, беседовала для журналистов. И причём не столько ради самой беседы, сколько ради «демонстрации стремления к объединению всего мира в стремлении… э-э-э… к миру и единству, вот». Я бы назвал «Большую восьмёрку» не столько политическим или тем более дипломатическим собранием, сколько пиар-акцией. Акцией, тем не менее, необходимой в то время для России. С одной стороны, Путин, как говорится, посылал сигнал всему цивилизованному миру: Россия не собирается ни быть отщепенкой, ни плестись в хвосте. С другой стороны, участие России в подобных международных инициативах подчёркивало её миролюбивость, способность к диалогу и готовность встраиваться в мировые процессы, то есть в глобализацию. Нужно это было? Конечно, нужно. И не только для того, чтобы бдительность усыпить. А для того, чтобы не впасть в наслаждение самоизоляции. Это ведь огромное искушение — реализовать свою геополитическую уникальность самоизоляционным образом. В самом-то деле, претензий к Западу накопилось полно. Пусть и не в полную самоизоляцию впадать, но вот демонстративно отвернуться от всех этих русофобов — это ли не соблазн? Любого он настигал из тех, кто помнит советские времена: ведь Советский Союз, несмотря на страны Варшавского договора, Вьетнам, Китай, Кубу, то и дело впадал в демонстративную самоизоляцию. Мог себе позволить, да и холодная война способствовала. Самоизоляция удобна, если ты не Северная Корея и у тебя есть чем напакостить заокеанским партнёрам, есть чего их лишить, в общем, имеется возможность сделать так, чтобы о твоей самоизоляции зарубежье сокрушалось больше тебя. Отчего же Путин действовал совершенно противоположным образом? Почему после того длительного внешнеполитического позора, который накрыл Россию почти на все девяностые, не пошёл на показательное пренебрежение теми, от кого страна терпела неприкрытое унижение?

По нескольким причинам. Во-первых, даже сегодня (или особенно сегодня) очевидно, что Путин — не изоляционист по мировоззрению. А для такого человека, как он, это очень важно, поскольку мировоззрение своё он выстраивал тщательно, рационально, и каждая позиция в нём, каждое убеждение имеют мощный фундамент. В путинском мировоззрении (по крайней мере, если исходить из открытых материалов, а не каких-то личных тайн, о которых мне, да и вам тоже ничего неведомо) не так много места отведено эмоциональным основаниям, а уход в самоизоляцию был бы эмоциональным решением — это была бы этакая геополитическая обида, то есть очевидное проявление слабости по путинским (да и не только) меркам. Во-вторых, самоизоляцию не допустили бы в тот момент ни внутренние значимые силы (ведь Путин далеко не сразу ограничил влияние олигархов на российскую политику и экономику до такой степени, чтобы не считаться с их интересами; первые три года он занимался как раз внутренней политикой), ни внешние — те самые зарубежные партнёры. Как и сегодня, они были крайне заинтересованы в сохранении доступа к российским ресурсам, начиная от ископаемых (которые благодаря Ельцину чуть ли не напрямую перекачивались из недр в западные нефте- и газопроводы — без шуток, почти бесплатно) и заканчивая населением. Никакая самоизоляция России Западу в 2000-м была не нужна, Запад бы её не допустил. Каким образом? Да уж мало ли каким. Например, таким же, каким не допустил запуск в оборот золотого динара Каддафи. В первые годы президентства Путина никаких возможностей сопротивляться западному давлению у России не было, эти возможности пришлось заново выстраивать, конструировать.

И наконец, в-третьих: Россия абсолютно была не готова к самоизоляции. Всё, что я писал выше, — типичные подростково-обывательские представления, в которых политика — это нечто вроде взаимоотношений разных ребячьих группировок в большом дворе или микрорайоне. Рассуждения сугубо эмоциональные, опирающиеся на негативную память и не имеющие никакого конструктивного выхода, результата. Но объективная ситуация не выдвигала никаких рациональных аргументов в пользу самоизоляции. На момент прихода Путина к власти Россия нуждалась в расширении связей, а вовсе не в их сворачивании. К 2000 году разорванные советские циклы производства не были продублированы внутренними мощностями: даже в военной промышленности Россия оставалась ещё зависимой от бывших советских республик и от зарубежья. Политико-идеологическая модель российского существования была на тот момент такова, что резкий переход к самоизоляции был возможен только при помощи мощной диктатуры. К мощной диктатуре не были готовы ни силовые структуры, ни политические институты, но главное — к ней был не готов, да и в целом не расположен, сам Путин. Последующие годы показали, что путинская модель сильного лидерства опирается не столько на прямое давление (малоэффективное в крупном современном государстве), сколько на способность эффективно договариваться и грамотно интриговать. Это консенсусно-игровая модель, дающая куда более устойчивые основания для сильного лидерства, чем прямое давление, неминуемо порождающее сопротивление. Наконец, к самоизоляции Россия была не готова идейно и идеологически. История России и её политическая биография таковы, что нормальным (то есть наиболее часто возникающим из всех возможных) состоянием для неё является состояние субъекта мировой политики, активно проводящего свои интересы в жизнь. Девяностые годы, безусловно, ввергли её в совершенно противоположное состояние; но парадокс в том, что логичная, казалось, в качестве ответа на внешнеполитическое унижение самоизоляция лишь углубила бы утрату Россией внешнеполитической субъектности! Возможно, даже закрепила бы её на десятилетия.

В общем, всё просто: выбрав после распада СССР капиталистический путь развития, Россия безоговорочно нуждалась в глобализации. Капитализм должен модернизироваться; российский капитализм в девяностые был кривым-косым и сидел в такой глубокой яме, что даже кризисов у этого капитализма фактически не было, ведь кризис не может быть постоянным. Когда кризиса всё-таки дождались в 1998-м, необходимо было использовать возможность подстегнуть капитализм, модернизировать его. А в современном мире модернизация капитализма «в отдельно взятой стране» совершенно невозможна. Таким образом, никакого выбора у Путина в первые годы не было — если, конечно, не рассматривать вариант «а давайте-ка дадим России тихо развалиться на запчасти». Уверен, что даже на Западе такой вариант рассматривали далеко не все. Дело в том, что при современных межгосударственных связях и взаимозависимостях распад даже «вражеского» государства становится сомнительным сюрпризом для оппонентов. Это ясно показал распад СССР, который в первые годы весьма и весьма воодушевил те же Штаты, но уже во второй половине девяностых они были вынуждены отчаянно искать «врагозаменителя», попеременно назначая на эту «должность» то Югославию, то Ирак, то Афганистан и, конечно, мифический «мировой терроризм». Впрочем, кое-кто из невменяемых ястребов, каковых всегда можно обнаружить в высших политических эшелонах любого государства, безусловно, лелеял мечты об исчезновении России как государства (и лелеет по сей день). И в таком контексте у Путина, конечно, был «выбор». Но этот «выбор» коротко можно обозначить так: быть Путиным или не быть Путиным. Путин решил быть Путиным. Но ещё раз подчеркну: первые его внешнеполитические действия на посту президента — это действия глобалиста, лояльного мировой политической системе со всеми её расстановками, иерархиями и акцентами. Активизация российской внешней политики хоть и осуществлялась ради возвращения государственной субъектности, но при этом полностью укладывалась в существующую политическую картину мира — с американской гегемонией, западным цивилизационным диктатом и т. д. В 2000 году Путин отправляется с визитами в ключевые западные государства, а также в Японию (в Китай, кстати, впервые приехал лишь в 2004-м); встречается с лидерами «восьмёрки» на различных мероприятиях, заключает новые договорённости, расширяет связи — в общем, всеми силами демонстрирует нацеленность на лояльное партнёрство и соблюдение существующих правил. Вкупе со стереотипом «преемника Ельцина» такое поведение, само собой, располагает западных лидеров к Путину: они не видят в нём ни малейшей опасности, считают «своим мальчиком» и предвкушают ещё более активное поедание российских ресурсов за бесценок, чем при Ельцине. Путин их устраивает даже больше, чем Ельцин: всё-таки трудно объяснять собственным народам, по какой причине с откровенным клоуном ведутся какие-то дела вместо того, чтобы просто заменить его приличным «своим» ставленником. В этом плане они видели в Путине второго Горбачёва — пусть и более сдержанного, но падкого на западную приязнь, на возможность именоваться «партнёром» и готового ради вхождения в ту же «восьмёрку» принести Западу многия и многия жертвы.

Ах, как ошиблись, как ошиблись! Ещё и поняли-то свою ошибку далеко не сразу. Надо отметить, что Путин действительно безо всякого лицемерия видел (и видит сейчас) мировую политику не как сферу доминирования и гегемонии, а как пространство для сотрудничества, партнёрства и консенсуса (только не горбачёвско-хабермасовского, а нормального, рационального, эффективного). Вот только, к глубокому сожалению западных лидеров, под всеми этими словами он понимает ровно то, что они означают. И к использованию их как эвфемизмов господства и подчинения он не был готов ни в начале своего президентства, ни сегодня. И поэтому у Джорджа Буша-младшего действительно были нормальные отношения с Путиным, потому что Путин считал нормальным вести диалог, искать возможности сотрудничества и партнёрства. Но только когда это делают обе стороны. Первые три года внешняя политика подчинялась экономическим соображениям: президент поставил во главу угла экономическую безопасность, на которую и были направлены все внешнеполитические усилия. С точки зрения собственно политического международного взаимодействия это была проба пера: Путин предлагал Западу свою мирную модель совместного развития, попутно уделяя максимум внимания внутренней политике. Запад предложение принял, но усмотрел в нём совсем не тот смысл, который был в него вложен. И вот с 2004 года «свой мальчик» начинает вести себя почти как дядя Фёдор у Эдуарда Успенского: как «свой собственный».

2004 год для России был тяжёлым. Теракты в Москве, захват заложников в бесланской школе, провал ставленника на Украине… Однако два ключевых для российской внешней политики события, на мой взгляд, это визит Путина в Китай и отмена соглашения о разделе продукции. Почему ключевых? Визит в Китай стал стартовым для всего последующего сотрудничества с этой страной, не только уверенно играющей роль регионального лидера, но и заметно влияющей на мировую политику. Взаимодействие с Китаем началось в 2001-м, когда была создана Шанхайская организация сотрудничества, куда вместе с Россией и Китаем вошли также Киргизия, Казахстан и Таджикистан. Но поскольку Китай настороженно относится к любым наднациональным органам и категорически отказывается делиться с ними хотя бы частичкой суверенитета, реальное сотрудничество с ним необходимо развивать исключительно путём прямых контактов и соглашений. Благодаря начатому в ходе этого визита диалогу сегодня Китай говорит с Россией напрямую, ведёт по возможности согласованную с ней политику в ООН, вместе с Россией развивает с 2015 года международный транспортный суперпроект «Новый шёлковый путь». При всех сложностях и нюансах Китай — партнёр хоть и нелёгкий, но надёжный и, безусловно, нужный России.

Что же касается отмены соглашения о разделе продукции, то с этого решения, на мой взгляд, началась новая история России: закончилась ельцинская Россия и началась Россия путинская. Соглашение о разделе продукции было заключено в 1995 году незабвенным Борисом Николаевичем Ельциным. Подавалось это Соглашение (на деле — целый комплект отдельных соглашений, объединённых в один законодательный документ) как необходимый инструмент привлечения инвестиций в Россию. В середине девяностых слово «инвестиции» для значительной части российской публики звучало как магическое заклинание для непосвящённых, а собственно инвестиции представлялись разновидностью волшебного жезла: дескать, будут инвестиции — будет и всё остальное. О «токсичных инвестициях», а равно об использовании инвестиций в качестве инструмента влияния и господства обычные люди не догадывались. Между тем оправдываемое «инвестициями» Соглашение о разделе продукции было (и остаётся по сей день) вполне типичным образчиком колониального законодательства. Соглашение переводило две с половиной сотни крупнейших месторождений нефти, газа, цветных металлов под контроль международного сообщества. Россия сохраняла право собственности на ресурсы как таковые, однако разработку месторождений вели зарубежные инвесторы. По Соглашению, России должна была доставаться часть прибыли от использования добытых ресурсов, но только после того, как инвесторы компенсируют затраты на разработку. В итоге Россия практически не получала никакой прибыли от добычи полезных ископаемых. «Хитро сделанные» иностранные инвесторы обливались крокодиловыми слезами, повествуя о совершенно невероятных затратах, которые невозможно компенсировать даже продажей всей российской нефти… В общем, они разве что благотворителями себя не выставляли в своих отчётах: дескать, сидят на скважинах исключительно себе в убыток. Добавьте к этому то, что по Соглашению инвесторы не платили в российский бюджет ни цента налогов…

В 2004 году в Соглашение были внесены существенные поправки, которые фактически отменили Соглашение в прежнем его виде по абсолютному большинству месторождений. Под действием Соглашения остались только два сахалинских проекта, совершенно неподъёмные для России в одиночку. Вот тут-то зарубежные партнёры и забеспокоились: так удачно приобретённая после распада СССР колония внезапно недвусмысленно продемонстрировала намерение вести собственную жизнь. Именно в этом году в их сознании начал формулироваться обескураживающий тревожный вопрос: «А наш ли это мальчик?» Нет, братцы, был бы он ваш, так не стал бы выводить из-под вашего контроля национальное достояние. А это было очень и очень непросто: большинство олигархов были фактически агентами влияния западных «партнёров», половина политиков, в том числе из самых «патриотичных» партий, откровенно кормилась из западных рук, силовые органы, в том числе армия, на момент прихода Путина к власти находились в изрядном раздрае и беспорядке. В такой ситуации даже решиться на попытку вывести Россию из-под неоколониального контроля было опасно, а уж успешно её реализовать — и подавно. Что, кстати, зарубежные партнёры и не замедлили продемонстрировать, ведь вряд ли теракты в России заметно участились именно в 2004 году без участия западных «доброжелателей». Да, если в 2000-м и 2001-м Россия устанавливала партнёрство с США как раз на почве совместного противодействия организованному терроризму (особенно интенсивным сотрудничество стало после терактов 11 сентября 2001 года, когда Путин без промедления и оговорок полностью поддержал американские антитеррористические меры), то в 2004-м многие в России всерьёз подозревали «американский след» в организации московских и волгоградских терактов. Тогда же либеральная российская общественность стала усиленно раскручивать идиотическую версию «руки ФСБ»: дескать, специально сами взрывают дома в Москве, чтобы под предлогом борьбы с терроризмом закручивать гайки. Интересно, что когда после 11 сентября 2001 года в России, да и в США высказывались версии причастности ЦРУ к организации атаки на башни-близнецы, эта самая либеральная общественность вопила об искорёженном параноидальном сознании экс-обитателей тоталитарного совка.

Так или иначе, а фактическая ликвидация неоколониального Соглашения состоялась, и даже если подозрения о террористических атаках как попытке Запада приструнить Путина обоснованы, попытка эта привела лишь к усилению борьбы с терроризмом в России. Собственно, если бы не ограничение действия Соглашения двумя сахалинскими месторождениями, то вряд ли России удались бы достижения нулевых годов: какой бы ни была цена на нефть, при действующем Соглашении Россия от этой цены ничего бы не получила. Отказ от Соглашения в его первоначальном виде был поворотным моментом и для внутренней, и для внешней политики, хотя, безусловно, был он не спонтанным решением, а тщательно подготовленной и продуманной мерой. Во внутренней политике Россия отказывалась от полунищего безыдейного существования в хаосе нерегулируемого рынка; во внешней — от зависимой роли, от статуса безропотного и беспомощного объекта политики других государств. И поскольку никто из западных партнёров, несмотря на вполне искреннюю дружелюбность Буша-младшего (смекалистые дурачки часто бывают беззлобными, это статистический факт), не собирался предлагать России иной статус, то возникший у них вопрос «А наш ли это мальчик?» быстро трансформировался в стойкую и недобрую убеждённость: «Нет, этот мальчик определённо не наш!»

Не ваш и никогда вашим не был. Окончательная точка в этом «позиционировании», как говорят люди, посетившие два-три дешёвых тренинга по маркетингу, была поставлена в 2007 году в знаковой и знаменитой (я не преувеличиваю) Мюнхенской речи Владимира Путина. Речь эта интересна во всех отношениях, недаром спичрайтеры изучают её как образцовую. И если технические её достоинства вряд ли были оценены Западом в полной мере, то содержание было совершенно недвусмысленным на любом языке. Недвусмысленным и непривычно жёстким (для западных партнёров). Несмотря на соблюдение всех формальных правил вежливости, речь была совершенно лишена дипломатических заигрываний (к которым, впрочем, Путин никогда не был особенно склонен) и, по сути, прозвучала как обвинение в адрес Соединённых Штатов Америки. Причём, что очень важно, обвинение было сформулировано не столько «лично» от России, сколько с позиций достаточно объективного анализа, к которому могла бы присоединиться любая страна, не входящая в условный «Запад», да и кое-какие из входящих.

О чём же сказал Путин в той речи? Во-первых, он поставил крест на «однополярном мире». «Неприемлем и невозможен» — вот как обозначил такой мир российский президент. Кстати, однополярного мира действительно быть не может: полюсов по определению два, а если полюс один, то он никакой не полюс. Так вот этот «не-полюс», который очень стремился быть полюсом, причём единственным, — это Соединённые Штаты Америки. Путин впервые прямо обвинил США в том, что своей внешней политикой они пытаются построить мир с одним-единственным центром. Обвинил и подчеркнул: ничего у вас не выйдет. США пытаются навязать всему миру собственную логику развития, собственную правовую систему, ценности и стандарты, заявил Путин. Такая глобализация под одну модель ведёт только к одному — и это во-вторых — к росту напряжённости во всём мире. И эта напряжённость, сказал Путин, растёт с того самого момента, как прекратил своё существование Советский Союз. Учитывая, что речь произносилась на конференции по безопасности, месседж был очевиден: пока был СССР, он сдерживал распространение опасности. Союз исчез, и вплоть до 2007 года опасность распространялась по миру, не встречая препятствий. Путин однозначно указал на источник этой опасности: США навязывают свою политику абсолютному большинству стран мира, и эта политика агрессивна. А такие конкретные её элементы, как расширение НАТО и программа американской системы ПРО в странах Восточной Европы, дестабилизируют международную безопасность. В-третьих, Путин подчеркнул: НАТО — блок военный, блок агрессивный, и его руководство (то есть, собственно, дирижёр — США) категорически не соблюдает данное в своё время слово об отсутствии намерений расширяться на Восток. Точно так же необязательно НАТО относится ко всем международным договорённостям. В результате — это в-четвёртых — международная система безопасности и сотрудничества попросту перестала работать. Решение о военном вмешательстве в суверенные государства, согласно международным договорённостям, может только принять ООН, что не мешает США и их сателлитам развязывать неоколониальные войны. ОБСЕ должна гарантировать безопасность в Европе, а вместо этого является инструментом НАТО на Европейском континенте. Политика США и их союзников дискредитирует и обессмысливает всю систему послевоенного мироустройства. Исходя из всего этого, Российская Федерация в дальнейшем намерена вести внешнюю политику исключительно в своих интересах.

Таким образом, речь была прежде всего об американской мировой гегемонии. Её обозначили, её вскрыли, препарировали и прямо заявили: хватит. Впервые было прямо сказано: США пытаются играть роль «главного» в мире, но это у них не получается. США ратуют за демократию и права человека, но провоцируют конфликты и развязывают войны. США апеллируют к мировому сообществу, но разрушают систему мирового взаимодействия. США угрожают всему миру, России в том числе, и Россия больше не собирается ни игнорировать, ни терпеть эту угрозу. Стоит ли удивляться тому, что речь вызвала различную реакцию у разных государств? Государства, вытесняемые из сферы принятия решений, лишаемые субъектности, само собой, приняли эту речь с воодушевлением, ведь озвученные проблемы касались и их напрямую. Это первая сильная составляющая речи: она не была эгоистичной и «руссоцентричной», несмотря на финал. Речь объединяла всех тех, кто не желал переходить в состояние американских сателлитов (а также тех, кому и не предлагали такого перехода), и всех тех, кто оказался не просто пассивным наблюдателем агрессивной неолиберальной глобализации, а её жертвой. Причём объединяла на сугубо благородной основе, во многом продолжающей генетическую линию советской поддержки угнетённых народов; на той самой основе, на которой должна была бы действовать ООН. В свою очередь, американцы и их европейские партнёры и сателлиты речь восприняли, мягко говоря, в штыки. Это само по себе ничуть не удивительно и малоинтересно; однако показательно, в каких именно выражениях эта реакция воплотилась. Западные политики вкупе со своей прессой немедленно вспомнили что? Правильно: холодную войну. Вот, дескать, какие агрессивные слова говорит российский президент. Вот, мол, почти как во времена холодной войны. Уж не возобновилась ли она? Это чертовски интересная реакция: как уже говорилось, речь была посвящена неприемлемости и, главное, невозможности монополярного мира, недопустимости нарушения мировых стандартов взаимодействия и использования международных организаций в качестве инструментов принуждения. В речи говорилось о том, что напряжённость растёт как раз вследствие агрессивных действий США (что легко подтверждалось количеством инициированных ими после распада СССР военных конфликтов). Значит, указать на агрессивные действия — это сама по себе агрессия? Значит, указать на нарушение международного права и навязывание своих правил всему миру — это возобновление холодной войны? Значит, любая попытка заговорить о российских интересах (и любой другой страны) недопустима на международном уровне?..

Вопросы, конечно, риторические, и задолго до речи было понятно, что другой реакции со стороны «мировых гегемонов» быть не может. Но речь была необходима не только и не столько для заявления о том, что «между нами всё кончено». Как раз наоборот: речь была нужна, чтобы показать — дорогие партнёры, вы всё испортили, вы сделали сотрудничество невозможным. Что сделал Путин? Путин вернул Россию в мировую политику как самостоятельного игрока, но только после того, как почти семь лет Россия поддерживала практически все международные инициативы и программы. Это принципиально важный момент: если бы Мюнхенская речь была сказана в 2000-м, до всех программ партнёрства, до прекрасных отношений с Бушем и прочими, её эффект был бы совершенно иным и она бы воспринималась исключительно как претензия в стиле «мы тоже хотим». А так получилось, что дело касается простого восстановления справедливости — при этом на американскую неготовность её восстанавливать указывают все предыдущие годы, пока Россия, так сказать, «молчала». Путин отказался присоединяться к пулу «хозяев мира» — и не только потому, что это предполагалось в формате «человек присоединяется к вампиру», а потому, что хозяев у мира быть не должно. Путин предложил вернуть ООН и другим международным организациям их исходные функции и одновременно показал, что при нынешнем мироустройстве и сохранении американской гегемонии это невозможно. Путин своей речью продемонстрировал, что Россия намерена принимать прямое участие в определении ориентиров дальнейшего развития мира и тех критериев, по которым это развитие будет оцениваться. Не захотели равного партнёрства — будет борьба, но не потому, что её хочет Россия, а потому, что США и сателлиты не оставляют ни России, ни другим странам выбора. Всё это означало, что внешняя политика российского президента по-прежнему направлена на сотрудничество и совместную борьбу против актуальных опасностей (прежде всего против терроризма, но в немалой степени и против других угроз — экологической, например), но уже не является составной частью неолиберальной глобализации по американским лекалам. А самое любопытное — в Мюнхенской речи Путин не просто обозначил дальнейшие действия России по противодействию однополярному миру. Нет, он показал, что однополярному миру приходит конец вне зависимости от действий конкретных государств, потому что однополярный мир невозможен объективно, потому что есть кому сопротивляться американской гегемонии и потому что самим США однополярность не несёт ничего хорошего. В этом плане речь была прогнозом — и прогноз этот, хочу отметить с позиций 2017 года, сбылся.

И ещё один важный момент. Мировая история знает немало примеров, когда на уровне международных встреч или выступлений лидеры государств и важные государственные деятели произносили жёсткие, а порой очень жёсткие речи. Гремела риторика, лязгали зубы слушателей, вытряхивались камешки из обуви… но в результате на уровне практической политики всё оставалось без каких-либо значимых изменений. Это довольно распространённый феномен, укладывающийся в обычное для дипломатических отношений лицемерие, в «нормальную двуличность»: когда дипломаты риторически грохочут — помалкивают пушки и пограничники, а когда дипломаты ласково улыбаются и трясут друг другу руки — взрываются жилые дома и тонут подводные лодки. Знает такие примеры и российская история: заслуживший на редкость масштабное народное уважение Евгений Примаков, политик действительно очень высокого уровня, человек, который в своё время заложил основы для БРИКС. Так вот, Евгений Примаков, будучи главой правительства Российской Федерации, в 1999 году демонстративно разворачивал свой самолёт прямо над океаном, «отменив» таким образом визит в Вашингтон из-за решения Америки бомбить Югославию. Этот блестящий ход, который даже в учебники международных отношений вошёл как «петля Примакова» или «примаковский разворот», фактически стал началом той самой внешней политики, которую несколько позднее будет проводить Владимир Путин. Но в тот год этот по-настоящему решительный и самостоятельный поступок не повлёк никаких логических последствий, поскольку перепуганный очередным мощным конкурентом Ельцин не только никак не продолжил заложенную Примаковым линию, но ещё и отправил Примакова в отставку спустя пару месяцев. Вот вам идеальный пример, когда даже не дипломатически лицемерный, а вполне искренний, но в то же время грамотный и уместный ход на международной арене полностью нивелируется отсутствием какого-либо его продолжения. Впоследствии будут и у Владимира Путина похожие ситуации — правда, похожие лишь внешне, но по сути своей куда более сложные. От них никто не застрахован, это факт: слишком многое во внешней политике определяется состоянием дел в мире, а не интересами и волей дипломатов и государственных лидеров.

Но Мюнхенская речь не стала таким разовым (а потому холостым) выстрелом. В том же году в течение трёх месяцев Путин предпринял все необходимые действия по приостановлению Договора об обычных вооружённых силах в Европе. О том, что ДОВСЕ выполняется Россией фактически в одностороннем порядке, говорилось и в Мюнхенской речи: дескать, дорогие партнёры, вы со своей ПРО и размещением натовских баз в странах подбираетесь всё ближе к нашим границам, а мы, значит, должны выполнять ДОВСЕ и никак не реагировать? И вот то, что прозвучало в речи, воплотилось в реальную политику: Россия приостановила участие в ДОВСЕ. Сказали: не будет больше односторонних уступок — и перестали на них идти. А за месяц до приостановки договора (полный выход страны из договора состоится в 2014 году) Россия категорически отказалась уступать по вопросу независимости Косово, которую она блокировала вплоть до её одностороннего объявления (объявление также не признала вопреки открытому и мощному давлению США и их особо активного сторонника французского президента Саркози). Хочу обратить ваше внимание, что в случае с Косово путинская Россия не столько искала своей выгоды (или опасалась за собственную целостность, как, скажем, Испания), сколько отказывалась идти на нарушение международных норм, создавать прецедент. Нюанс в том, что этот прецедент как раз России был бы очень даже выгоден. И казалось бы, отчего не пойти на признание независимости Косово, чтобы потом с чистой совестью признавать независимость Абхазии и Южной Осетии, независимость и присоединение Крыма? А оттого, что последовательность во внешней политике важнее, чем конкретная выгода. То, что Запад во главе с США игнорирует международное право, не означает, что нужно немедленно следовать их примеру. Если бы Россия признала независимость Косово, то получилось бы, что она участвовала в создании прецедента, нарушающего международное право. А вот после создания прецедента любые действия в русле логики этого прецедента не могут быть предосудительными, как бы ни старались Штаты и их европейские союзники. Не берусь прогнозировать, когда и кто из западных государств официально признает вхождение Крыма в состав России, но гораздо важнее, что это вхождение опирается на прецедент, созданный отнюдь не Россией.

В общем, в 2007 году Путин окончательно стал «чужим мальчиком» для западных партнёров. Впрочем, то, что «мальчиком» он для них не был никогда, до них начало доходить ещё в 2004-м, а в 2007-м это осознание просто оформилось в полной мере. Отсюда и такая истеричная реакция, которая отмечалась не только у зарубежных политиков, но прежде всего у западной прессы, «независимой» настолько, что она успевает сформулировать желания и мысли правящих групп ещё до того, как они подумают… Впрочем, что я вам рассказываю — это вы можете с лёгкостью наблюдать и сейчас, ведь ничего не изменилось, разве что истерика стала масштабнее за эти годы. А в 2008-м, уже при Путине-премьере, была Грузия. И хотя это, конечно, отдельная тема для отдельной главы, нет ни малейшего сомнения: при всей природной (неисчерпаемой!) дурости Михаила Саакашвили он не полез бы в Осетию к российским миротворцам без соответствующего пинка из Вашингтона. И был этот пинок чуть подзадержавшимся ответом на Мюнхенскую речь и её последствия. Впрочем, пинок ничего не дал партнёрам; наоборот, Путин получил возможность продемонстрировать, что на внешней политике Ельцина, сдающего одного за другим зарубежных союзников, поставлен жирный крест. Именно тогда стало окончательно ясно, что одним из ключевых интересов России, в соответствии с которыми теперь будет строиться её внешняя политика, является постсоветская интеграция. И, в свою очередь, постсоветской дезинтеграции Россия будет противостоять без особых сантиментов.

Значимость постсоветской интеграции для российской внешней политики стала очевидной ещё в тот момент, когда Путин в интервью назвал распад СССР самой большой геополитической катастрофой. На этом заявлении и его эффекте стоит остановиться чуть подробнее. Как известно, Путин не симпатизирует коммунизму, а о Великой Октябрьской социалистической революции неоднократно высказывался в негативном ключе. Не раз и не два Владимир Владимирович присоединялся к осуждению «советского тоталитаризма», «преступлений сталинского режима», одобрительно отзывался о деятелях белого движения, чествовал различных советских диссидентов и давал добро на драпировку Мавзолея во время парадов. Всё это я считаю его главной ошибкой — трагической и грозящей долгосрочными негативными последствиями (об этом — в соответствующей главе). А сейчас подчеркну вот что. Благодаря своему прохладному отношению к советскому коммунизму, Путин никем не воспринимается как идеологический фанатик. И именно поэтому его оценка распада СССР как «геополитической катастрофы» имеет особенную объективную ценность и была очень высоко оценена российскими гражданами. Этим заявлением Путин вернул огромному количеству советских людей (специально не пишу «бывших»: либо и сейчас советский, либо никогда им не был) добрую память об их Родине. Ведь десятилетие унижения России было в первую очередь унижением Советского Союза и памяти о нём. Когда же пусть не антикоммунист, но всё же некоммунистического мышления президент назвал уничтожение СССР катастрофой, он выразил чувства той макрогруппы, которая утратила не только собственную Родину, но и право хранить о ней хорошие воспоминания. Не на ностальгию право, нет, а на память. Своей оценкой распада СССР Путин недвусмысленно показал: я — с вами, дорогие советские граждане, несмотря на осуждение революции и репрессий, несмотря на маскировку Мавзолея и «Ельцин-центр». Я с вами, а не с национал-фашистами, которым непременно нужна пусть скукоженная, без «кавказцев и азиатов», но зато своя Россия, для русских. Я с вами, а не с либералами-предателями, получающими большее удовольствие, чем от унижения России, только от пасквилянства на СССР. Я с вами, а не с западными партнёрами, почитающими СССР империей зла и норовящими уравнять его с гитлеровской Германией.

Не возьмусь определять, сколько процентов народной поддержки добавило Путину это заявление. Но добавило — точно. И заодно стало понятно, что интеграция на постсоветском пространстве со странами СНГ — это не фигура речи и не сиюминутная прихоть, это устойчивая и продуманная идейная позиция. В 2012 году Путин прямо заявил, что интеграция на пространстве СНГ — прежде всего с участием России, Белоруссии и Казахстана — это «сердцевина всей внешней политики России». Запущенные тогда проекты Таможенного союза и Единого экономического пространства, к которым должна была присоединиться и Украина (и если бы присоединилась, не лежала бы сегодня в руинах), стали основными инструментами постсоветской интеграции. И вкупе со всем описанным выше их масштабы помогают понять, почему наиболее значимой, стержневой характеристикой Владимира Путина многие считают именно его внешнюю политику. В ней он выразил себя наиболее полно, и вся его политическая идеология видна во внешней политике максимально ясно. В той самой внешней политике, которую сегодня одобряют почти 90 % россиян и которая после Сирии и Украины окончательно стала главной областью возрождения России как державы мирового уровня.