Прошло уже больше недели после того, как Ридан и Тунгусов тайком от всех домашних, как подростки, решившие бежать из родного дома в страну индейцев, провели всю ночь за испытанием восстановленного, наконец, «ГЧ».

Действительно, это была ночь чудес. И началась она таким ярким и неожиданным эффектом, что экспериментаторы сразу потеряли всякое представление о времени, об опасности переутомления Николая и вообще о всяких доводах благоразумия.

Перед тем, как включить «ГЧ», объектив которого был направлен на кролика, сидящего у кормушки перед экраном, Ридан вдруг ощутил быстро возраставшую неуверенность, граничащую с робостью. Он поймал себя на том, что усиленно ищет причины, по которым влияние луча не обнаружится.

Шансов в пользу удачного исхода испытания в самом деле было немного. Уверенность Ридана, основанная на домыслах по поводу случая в Доме ученых, тут подверглась совершенно реальным сомнениям. Новый экземпляр «ГЧ» мог таить в себе конструктивные ошибки, которые отличали бы его от прежнего. Частоты волн даже того старого генератора могли отличаться от волн мозга — ведь неизвестно, какие именно случайные обстоятельства помогли тогда передать нужную волну от Николая к Ридану. Наконец, диапазон мозговых волн кролика мог вообще быть иным, чем у человека и не входить в частоты «ГЧ».

Словом, к тому моменту, когда Ридан уже с отчаянием («будь, что будет!») повернул рычажок выключателя, он был почти убежден, что испытание не даст ничего…

Едва ли не такие же сомнения обуревали тогда и Николая, — если он, утомленный монтажом, мог вообще думать о чем-либо.

А в следующее мгновение кролик взлетел вверх… Это был гигантский прыжок, каких обычно кролики не делают — метра на полтора вверх и около метра в сторону от кормушки. Опустившись на пол, кролик спокойно повернулся и, как ни в чем не бывало, снова направился к еде.

Сам по себе прыжок этот мог и не означать победы Ридана. Конвульсивное сокращение мышц легко вызывается, например, го-ком от обычной школьной катушки Румкорфа, если ее электроды приложить к телу. Для этого не нужны никакие воздействия на мозг. Могло случиться, что и тут луч генератора просто возбудил нервы ножных мышц и вызвал этот резкий толчок ногами.

Но нет! Хотя Ридан, как старший и «вожак» из этих двух «подростков» и не удержался от чести первым самостоятельно включить луч, и придя сюда, прежде всего досконально выведал у Николая несложную технику управления генератором, но с самого начала испытания, уже как опытный экспериментатор, не спускал глаз с кролика. И он видел, что этот скачок, несмотря на всю его нелепость и необоснованность в данных условиях, не был какой-то автономной конвульсией кроличьих ног. Нет, это было движение организованное, подготовленное, «с заранее принятым измерением»; прежде, чем оттолкнуться от пола задними лапами, кролик поджал под себя передние, затем вытянул их, откинулся весь назад, — словом поступил так, как если бы какие-то обстоятельства, возникшие внезапно, привели к необходимости для него прыгнуть — и именно так высоко.

Все это произошло в какие-то доли секунды, но Ридан не упустил ни одной мельчайшей детали этого комплекса движений, говорившего о долгожданной победе.

И Ридан бросился к Николаю с торжествующим объятием и поцелуем — первым в их жизни, и таким же значительным и неизбежным, как первый поцелуй любви, — потому, что тут было то же самое: высочайшее волнение душ, обретающих счастье.

Ридан повторил опыт, не меняя настройки. Кролик повторил прыжок с точностью вновь прокрученной киноленты.

Идя сюда, профессор не думал заниматься никакими исследованиями, он хотел только проверить «ГЧ». Но теперь, поскольку так точно определилось действие на кролика этой случайной волны, наудачу взятой где-то в начале шкалы настройки, глупо было бы не записать ее физиологическое значение. Ридан это и сделал, — быстро, на клочке бумаги, карандашом.

Конец, испытание закончено, все ясно, можно идти спать, — главное — уложить Николая, ему нельзя переутомляться…

Но, черт возьми… — Ридан сообразил это, уже пряча запись в карман, — ведь самое главное не проверено: заключает ли в себе диапазон волн генератора все волны мозга? А вдруг эта, только что испытанная на кролике волна, взятая в начале шкалы, — одна из последних волн мозга!? Тогда это будет означать что «ГЧ» располагает только небольшим кусочком всей полосы мозговых частот.

Неверно начато испытание! Надо пробовать две волны: самую первую и самую последнюю. Только так выяснится, годен ли вообще генератор.

Они решили исправить ошибку.

«Самая первая» волна не дала никакого видимого эффекта. Но он мог быть и невидимым — какая-нибудь внутренняя функция, не сказывающаяся сразу и непосредственно на поведении животного. Чтобы найти ее, нужна иная организация опыта — станок, приборы, регистрирующие пульс, температуру, дыхание, нужны анализы крови и т. д. Сейчас это нельзя, конечно. Что делать дальше?

Николай предложил идти по шкале вперед до получения первого явного эффекта на том же кролике, а затем повторить то же, начав с другого конца — в обратном порядке.

Профессор назвал этот план кустарщиной, но дрогнул душой и согласился, ибо в противном случае пришлось бы просто отложить все на завтра…

Испытывали, конечно, только крупные деления шкалы — двухтысячные. Микрометра не трогали, хотя Ридана так и подмывало сдвинуть стрелку на одну двухсоттысячную от уже найденной «волны прыжка» и посмотреть, что будет…

Вторая волна не дала ничего.

Третья — тоже. Четвертая, пятая, десятая — тоже.

Так перешли за пятый десяток, когда, наконец, кролик лег набок и, потягиваясь, вытянул ноги.

Луч выключили. Кролик продолжал лежать.

Снова встал вопрос: что делать?

Хотя всякий раз, выключая генератор, кормушку у кролика отбирали, он все же успел неплохо закусить за время опытов, вполне мог насытиться и почувствовать естественную потребность отдохнуть и без влияния очередной волны. Могло быть и другое: сказалось действие волны, но оно либо совпало с потребностью кролика, либо вызвало целый комплекс функций отдыха, который и будет теперь, как заведенные часы, действовать до тех пор, пока связанные реакции, пущенные в ход, не завершатся сами собой.

— Не забывайте, Николай Арсентьевич, — говорил Ридан, всё больше накаляясь интересом к происходящему, — это вам не опыты старика Гальвани! То, что у нас сейчас происходит, это — не физика, это биология! Знаете, что мы делаем? Мы и искусственно вызываем естественные явления в живом организме. Вот что важно! Это очень важно!..

Ридан, конечно, сразу сообразил, как выяснить причину кроличьего «отдыха»: взять другого кролика и поставить его под ту же волну. Так он и сделал, но, уже выпуская нового зверька к кормушке, понял, что только повторение того же эффекта решит вопрос. Если этот кролик не ляжет сразу, подобно своему предшественнику, ничто не выяснится. Возникла новая проблема: вызывает ли каждая волна генератора одни и те же реакции во всех животных, — хотя бы одного вида? Отрицательный ответ сулил бы огромные затруднения в будущем…

Так, поминутно, у Ридана вспыхивали новые мысли. Опыты эти уже приоткрывали пугающую огромность предстоящих исследований.

В последующую минуту профессор торжествовал: он включил генератор, не изменив предыдущей настройки, и — второй кролик спокойно и мягко лег набок, потягиваясь, как бы нарочно демонстрируя несуразную длину своих задних ног с растопыренными пальцами.

Тут, увлеченный новой победой, Ридан не удержался от диверсии, явно нарушавшей намеченный план. Быстро, ничего не говоря Николаю, он убрал кролика, посадил на его место морскую свинку, и снова дал тот же луч.

Свинка немедленно, с ожесточением начала чесать спину то одной, то другой задней лапкой, смешно переваливаясь, иногда падая набок; она, по-видимому, никак не могла достать нужное место. Ридан выключил луч — чесание прекратилось, включил опять — началось снова! Так он повторил несколько раз.

— Видите, Николай Арсентьевич? — констатировал он, поблескивая своими серыми глазами. — Разные виды — разные волны!.. Закономерность, конечно, должна быть… но… как ее найти!.. И как быть с самым главным, — с человеком?.. Ой, какая работа предстоит!

Ридан лихорадочно записывал, предельно сокращая слова и фразы, все, что происходило, — волны, реакции животных, выводы, новые мысли. Уже третью страницу пришлось вырвать Николаю из его записной книжки — бумаги здесь у него не оказалось.

Перешли ко второй части испытания «ГЧ» — с другого конца шкалы. «Самая последняя» волна не дала ничего. Предпоследняя — тоже. Повторилась почти в точности картина, обнаружившаяся вначале: только через несколько десятков делений сказалось влияние луча на поведении животного. Теперь это была собака в станке. Она начала лаять…

Пожалуй, из всех впечатлений той «ночи чудес» это было наиболее сильным. Такою лая никто из экспериментаторов еще не наблюдал. Смотря прямо в глаза тому, кто находился ближе к ней, собака негромко, раздельно, с небольшими и строго одинаковыми паузами, как бы произносила какое-то свое собачье слово, полное таинственного значения, — будто предупреждала человека о чем-то важном…

Выключение генератора мгновенно прекращало эффект, он исчезал начисто, бесследно. По всему поведению собаки Ридан видел, что в ее мозгу при этом затухает сразу целый комплекс явлений, по-видимому, рефлекторно связанных с тем центром, который был возбужден лучом. Это тоже предстояло выяснить.

Тут-то Ридан и оборвал, наконец, работу в ту ночь…

Первое, что он сделал на следующий день, — учинил серьезный разговор с Николаем наедине у себя в кабинете. Цель разговора, вначале очень простая, потом значительно усложнившаяся, состояла в том, чтобы отстранить Николая от работы, — по меньшей мере до возвращения из уфимского путешествия. На этот раз профессор пустил в ход аргументы, которые заставили инженера серьезно насторожиться. Он говорил об угрожающей узости «диапазона» Николаевых интересов. На целом ряде исторических примеров он показал Николаю к каким трагическим последствиям в психике человека ведет продолжительная концентрация мысли на ограниченных участках мозга.

— Вы еще молодой человек, — говорил он. — В вашем возрасте это очень опасно. Между тем первые признаки налицо. Нервные недомогания, бессонница, утомляемость, «чехарда мыслей», это все симптомы уже начавшегося психического расстройства. Еще не поздно восстановить равновесие: нужно дать солидный отдых всем «радиотехническим» клеткам вашего мозга, а все прочие, которые уже стали чахнуть от безделия, ввести в работу. Больше разнообразия мыслей, впечатлений, интересов!.. А кроме того… Вы уж позвольте мне, Николай Арсентьевич, на правах старшего заметить вам это… За последние годы вы явно отстали от культурной жизни. Даже в нашем семейном кругу… вас начинает обгонять Наташа своей осведомленностью в политике, в искусстве… Сравнение с Виклингом — явно не в вашу пользу, хотя, по существу, по достоинствам, он, конечно, и в подметки вам не годится. Буржуазное воспитание помогает ему сохранять и поддерживать только внешний лоск интеллигента. У вас этой основы нет, но вы — интеллигент иной формации — советский интеллигент. Это более широкое, более высокое понятие, Николай Арсентьевич! Тут нет места ничему «внешнему», все должно быть по существу. И советский интеллигент должен иметь свое лицо, — лицо, а не маску! — лицо благородное и привлекательное, лишенное тех черт, которые когда-то породили этакое презрительное определение — «полуинтеллигент»…

Ридан попал в точку. Это была жестокая операция. Николай понял все прозрачные намеки профессора; он увидел себя со стороны, вспомнил свои ляпсусы в вечерних беседах в присутствии Виклинга, почувствовал и более глубокий смысл ридановского сопоставления его с Виклингом, хотя об Анне не было сказано ни слова…

А кроме того перед Николаем с неумолимой ясностью обозначился провал его «жизненной системы», его борьбы за Инженера. Ведь именно об этом говорил Ридан!

Как ни горек был смысл этой ридановской «операции», на Николая она подействовала, как холодный, отрезвляющий душ.

— Я понял все, — сказал он Ридану, благодарно сжимая его руку. — Вы правы. С этой минуты меняю курс. — Он произнес это, как клятву, и с радостью, ибо уже знал, что следующий шаг его будет к Анне; с кем же еще мог он обдумать, наметить программу этого решающего поворота, и потом — действовать!..

И вот потекли дни новой жизни. От прежней остались только «эфирные вахты», но и они приобрели новое значение: Николай «готовил смену» — тренировал Анатолия Ныркина, передавая ему свой «почерк» работы на ключе.

В своей мастерской-лаборатории Тунгусов не бывал, да там и делать теперь было нечего.

Прежнее увлечение «завоеванием культуры» овладело Николаем с новой силой. Теперь оно стало иным — более организованным, более взрослым. Внутренне освободившись от плена своих научно-технических дел и идей, Николай в разговоре с Анной предстал вдруг перед ней, как человек широких запросов и планов, к выполнению которых только теперь он получил возможность приступить.

Мысли его увлекли Анну. Она почувствовала, что задача самосовершенствования как особая, осознанная задача жизни стоит и перед ней, что самотек, каким до сих пор культура шла к ней, уже не может, да и не должен ее удовлетворять! Надо идти вперед, всегда, неустанно, подниматься все выше… Это необходимо всем… Наташе… Федору…

Вся четверка оказалась вовлеченной в это новое движение — «за высокую культуру». Они составляли списки своих «прорех», подлежащих заполнению в первую очередь: художественной и специальной литературы, тем рефератов и обсуждений, экскурсий, посещений музеев, концертов, лекций и т. д., и т. п. Составляли программы и расписания… Все погрузились в работу, тем более увлекательную, что каждый обретал в ней то, что считал для себя необходимым и интересным. Редкий вечер обходился без совместных выходов в театры, кино, на концерты, или собеседований по разным вопросам. Все что-то записывали, отмечали в заведенных тетрадях, чтобы крепче уложить в памяти приобретенное.

Не забывали и о подготовке к путешествию, покупали понемногу инвентарь, одежду, всякие припасы.

Николай много читал, — основательно и увлеченно, как делал все, за что брался. Большую часть дня он проводил в саду, в беседке, обвитой плющом. Он был на положении больного-выздоравливающего. Профессор даже позаботился о том, чтобы положение это было формально закреплено больничным листом.

Между тем с Риданом происходило что-то странное.

После той «ночи чудес» его обычная веселая экспансивность еще более усилилась, ощущение крупной победы отражалось во всем его поведении. И хотя всякие разговоры о ридановских делах были теперь строго запрещены, девушки в общем понимали, что произошло и почему профессор, приходя домой, так весело острит, напевает, вышучивает их «культурные мероприятия». Они были достаточно осведомлены о ридановских мечтах и надеждах.

Через несколько дней, однако, все это кончилось. Ридан затих, замолк, стал задумываться. С каждым следующим днем он все больше углублялся в себя и мрачнел, будто не находя выхода из каких-то новых серьезных осложнений.

Еще никогда он не работал так напряженно, как теперь. Обычный строгий распорядок дня его был сломан. После общего вечернего чая Ридан уже не отдыхал в семейном кругу в течение часа, как обычно, и не уходил затем к себе в кабинет, чтобы подвести итоги дня, а сразу же стремительно возвращался снова в лабораторию. «Итогам» посвящалось начало ночи, и никто теперь не знал, когда профессор ложится спать.

В восемь утра он всегда уже был на ногах, выпивал свой стакан крепкого чаю, приготовленного тетей Пашей, и исчезал в институтском коридоре. Тут он обычно встречал Тырсу. Медленно, осторожно, стараясь не потревожить животных, тот доставлял к профессорской лаборатории клетки с животными, поднимая их снизу на лифте, и, по обыкновению, что-то бормоча, будто разговаривая со своими питомцами на им одним понятном языке. Может быть это было и так. По крайней мере Ридан утверждал, что животные понимают Тырсу лучше, чем люди.

Сначала профессор устраивал короткое собеседование с сотрудниками. Они обсуждали результаты вчерашней работы, уже обдуманной и оцененной: если нужно — осматривали облученных накануне животных. Уточняли программу исследований на сегодня.

Потом Ридан с одним из главных своих соратников-ассистентов — Иваном Лукичом, худощавым, седым старичком, опытнейшим анатомом и хирургом, или с Викентием Сергеевичем, талантливым физиологом, специалистом по крови и внутренней секреции, уходили в «свинцовую». У входа их уже ждала горка клеток. Здесь же стояли Тырса, облаченный в белый халат, и еще один лаборант. Все исчезали за дверью, открытой и потом вновь защелкнутой профессором.

Там начиналось колдовство, за которым утвердилось удобно-обтекаемое, ридановское название: «физиологическая градуировка генератора». Смысл ее состоял в том, чтобы установить, какие физиологические функции вызывает в организме животного каждая волна «ГЧ».

Круглая шкала, сконструированная Виклингом, обнимала собою весь диапазон биологических микроволн, излучавшихся генератором. Она позволяла разделить этот диапазон на двести тысяч долей, то есть получить двести тысяч разных, точно фиксируемых волн. С точки зрения физиологической это не так уж много: одни большие полушария человеческого мозга заключают в себе миллиарды клеточек — центров нервной деятельности. Правда, они в большинстве случаев сочетаются в группы, объединенные общим родом работы. Это спасало положение, ибо двести тысяч волн представляли собой сложнейшую задачу. Ридан уже рассчитал: чтобы выяснить физиологический смысл каждой волны, ему с одним «ГЧ», даже располагая большим штатом сотрудников-физиологов и сотнями подопытных животных, понадобилось бы не менее шести лет, при восьмичасовом рабочем дне!

Некоторую небольшую часть шкалы Ридан уже «отградуировал» в первые же дни. Ему посчастливилось: среди самых низких частот, с которых он начал свою «градуировку», оказалась целая серия волн, контролировавших основные вегетативные функции — дыхание, работу сердца, сосудов и другие.

Как и следовало ожидать, начало исследования этой невидимой страны было особенно богато новыми интереснейшими наблюдениями. Ридан делал одно открытие за другим.

Прежде всего оказалось, что самые примитивные функции организма соответствуют наиболее низким частотам в диапазоне волн «ГЧ». Похоже было, что развитие функций, их усложнение в процессе эволюции шло параллельно возникновению все более высоких частот в нервной системе. Затем подтвердилось наблюдение, очень испугавшее профессора в ту «ночь чудес»: соответствие между волнами и функциями, установленное для животных одного класса, было негодным для представителей другого. «Неужели, — думал Ридан, — в каждом зоологическом классе назначение частот иное? Если так, то вся эта „градуировка“ на животных окажется бесполезной для главного — для человека!»

Но скоро профессор успокоился: он выяснил, что каждый класс требует только некоторого сдвига шкалы, введения определенной поправки, постоянной для всех волн.

Тогда он стал определять эти поправки для разных классов. В лаборатории, кроме кроликов, собак и других млекопитающих, появились самые разнообразные животные — моллюски, рыбы, лягушки, насекомые, змеи, птицы…

Были найдены и другие интереснейшие закономерности. Каждая из них требовала специальной серии исследований и в эти первые дни работы с «ГЧ» Ридан не скупясь уделял им необходимое время, то и дело прерывая свою «градуировку».

Сейчас все пошло иначе. Ридан уже не отвлекался, какие бы новые мысли не приходили ему в голову. Он просто спешил. Да и сама работа его приняла какие то необычные для профессора, упрощенные формы. Он уже не ждал, как прежде, — иногда по часу и больше, — если действие новой волны никак не сказывалось на поведении животного и, очевидно, скрывалось в каких-то внутренних, медленно протекающих в организме процессах. «Внешние» реакции обнаруживались почти мгновенно: после щелчка выключателя «ГЧ» животные покорно ложились, чесались, испытывали разные виды возбуждения, напрягали непроизвольно отдельные мышцы или целые группы их — и все это в зависимости от положения стрелки на шкале: достаточно было малейшего изменения настройки генератора, чтобы тотчас изменилось и влияние луча. Состояния, вызванные облучением длились неизменно, пока действовал генератор; с выключением его — одни реакции исчезали так же мгновенно, как и появились, другие длились некоторое время. Мощность излучения, регулируемая особой ручкой, по-видимому, никак не отражалась на виде реакции, но, возможно, сказывалась едва заметно на интенсивности ее проявления. Этого Ридан пока не выяснял.

Но если влияние очередной волны не обнаруживалось через пять минут, Ридан пропускал запись в своей тетради: эти волны будут расшифровываться потом, во «втором туре» градуировки; теперь его интересовали только быстро наступающие реакции организма.

— Почему? — спросил его как-то Николай. Он частенько навещал профессора, с большим интересом наблюдая за его поистине волшебной работой.

— Чтобы определить общие закономерности, — уклончиво отвечал Ридан, — надо ведь переходить к человеку. А если я буду изучать действие всех частот, мне не хватит жизни, чтобы проградуировать шкалу до конца. Сейчас нужно выяснить, на каких ее участках расположены те или иные группы функций… Вот если бы у меня было двадцать «ГЧ»… Но это еще рано…

Это было убедительно, но… непонятно. Для чего нужны эти «участки»? И почему Ридан с такой тщательностью все-таки проверяет все частоты, боясь пропустить малейшее движение стрелки? Создавалось впечатление, что именно среди быстрых реакций организма Ридан искал нечто вполне определенное.

Кроме того, основные закономерности уже определились, и их, по мнению Николая, было вполне достаточно, чтобы перейти к человеку хотя бы на простейших функциях. Ведь не собирается же Ридан уже сейчас, до «второго тура градуировки», приступать к лечению какой-нибудь определенной болезни! Такая непоследовательность была бы совершенно несвойственна профессору.

Нет… Николай видел, что Ридан своей упрощенной градуировкой упорно ищет в шкале «ГЧ» что-то очень простое и очень важное… И, по-видимому, не находит. Этим и объясняется его сосредоточенность в последнее время. Николай хорошо знал, что значит в научной работе искать и не находить то, что непременно Должно быть найдено!

Но что же именно, и почему с такой напряженной поспешностью искал теперь Ридан?

Однажды он поймал Николая, привел его к себе в кабинет и начал путанный разговор, смысла которого Николай долго не мог уяснить.

— Сейчас вы услышите вопросы профана, — начал он с отчаянием в голосе. — Скажите, можно ли… скажем так… изменить луч генератора так, чтобы он приобрел… обратное значение?

— Как обратное значение?

— Ну, или отрицательное, что ли… Николай Арсентьевич, дорогой, я понимаю, что говорю какие-то глупости. Но что же делать! Постарайтесь меня понять. Волны «ГЧ» приводят нервные клетки в деятельное состояние, возбуждают их, это вы знаете. Но физиология организма основывается не только на возбуждении тех или иных нервов и функций, а и на торможении их. Павлов очень убедительно показал важнейшую роль этих тормозных явлений в нервной системе и в жизни организма. Теперь вы понимаете? Чтобы действительно управлять функциями, мне нужно овладеть и этим процессом. Волны нашего «ГЧ» должны быть способны не только возбуждать, но и, когда это нужно, гасить возбуждение нервных клеток, как бы парализовать их временно… Я не знаю, что означают такие термины в радиологии, как фазы, формы колебаний, линейные и нелинейные — не знаю, что… Может быть есть возможность использовать какое-либо из этих явлений так, чтобы, не меняя волну, изменить ее качественно, изменить ее, так сказать, смысл на противоположный?..

Разговор этот кончился ничем.

Николаю показалось только, что профессор так и не коснулся того главного и значительного, что заставило его впасть в столь откровенную растерянность.

Ридан же понял, по крайней мере, что нужное ему решение не прячется в радиотехнике. И это уже было хорошо.

— Значит, — задумчиво заключил он, — чтобы получить эти тормозные реакции, нужны… просто другие волны. Странно. Пока я их не обнаружил. Но если найду, то, возможно, что наши представления об этом процессе придется менять, ибо это будет означать, что торможения, как такового, не существует, а есть лишь иная ферма возбуждения. Что ж, буду искать дальше.

И вот он ищет, ищет…

Он перечитывает труды Павлова, — всё, что относится к процессу торможения, им открытому. Всё это — не очень ясно. Торможение — процесс противоположный возбуждению. Какое-то внешнее воздействие, принятое «антенными» — периферическими нервами (Ридан уже творит новую, радио-физиологическую терминологию), возбуждает нервный центр, клетку. Потом возбуждение прекращается и в клетке начинается обратное явление — торможение. Чем больше возбуждение — тем сильнее торможение. Утомление. Исчерпывание запасов энергии. Это понятно. Но торможение, утверждает Павлов, может иррадиировать — распространяться, захватывать соседние клетки, переходить на другие участки мозга. Что это значит? Как утомление может захватывать клетки, которые до этого не работали?! Как представить себе утомление без работы? Может быть это — химия? Отравление? Работа нервных элементов порождает какие-то токсины, они просачиваются в окружающие ткани и поражают соседние нервные клетки, как бы отравляют и парализуют их? Нет, это допущение уже опровергнуто. Даже у Павлова есть факты, говорящие о том, что торможение появляется в некоторых случаях сразу, изолированно, без предварительного раздражения соседних участков мозга.

Все это еще можно объяснить, если мы имеем дело с условными рефлексами, то есть какими-то нервными связями, образующимися между разными, и вначале независимыми один от другого центрами мозга. Эти связи, природа и реальная форма которых так и остались невыясненными, создаются в процессе жизнедеятельности всякого животного. Только благодаря им животное «узнает», как вести себя, как жить, чтобы не погибнуть.

Но у Ридана совсем иные задачи. Он не изучает ни рефлексы, ни вообще высшую нервную деятельность. Он игнорирует их. Ему не нужны никакие естественные или искусственные «сигналы» — побочные раздражители, чтобы вызвать у животного действие какой-либо функции. Минуя все это, он возбуждает непосредственно нужный ему центр мозга. Собака у него начинает выделять слюну, не видя никакой пищи, без всяких условных сигналов, — только под действием волны определенной частоты.

Он пробует такой опыт. Ставит «свежую» собаку перед «ГЧ» и дает уже найденную «слюнную» волну максимальной мощности. Сразу же слюна начинает течь струей в пробирку, приспособленную к фистуле на щеке собаки — по всем правилам павловской техники. Через несколько секунд течение иссякает, теперь падают все более редкие капли, наконец устанавливается равномерное отделение слюны — около тридцати капель в минуту, — по-видимому, максимум того, что может вырабатывать железа, израсходовавшая накопившийся ранее запас.

Проходит час, другой, третий… Ридан не меняет условий опыта. На четвертом часу собака начинает явно засыпать. Торможение? «Иррадиация его в коре мозговых полушарий»? — как утверждал Павлов! Нет, контрольная собака, стоявшая рядом в станке и не подвергавшаяся облучению, уже давно закрыла глаза и повесила голову…

Профессор очень не хочет путать физиологию с психологией, но он прекрасно понимает, что такая «работа» этих бедных «жучек» в станках, в тихой лаборатории не может не кончиться сном…

Наконец, через пять часов генератор выключается. Отделение слюны прекращается сразу. Собаке дают есть. Слюна появляется в несколько уменьшенном количестве против нормы. Ясно, клетки всего слюнного аппарата утомлены. После нескольких минут отдыха они действуют нормально. Где же торможение?!

Ридан ищет. Он пробует все степени мощности излучения, все изменения волн, пока они не выходят за пределы резонанса со слюнным центром мозга. Он должен найти такие условия облучения, при которых выделение слюны вовсе прекратилось бы, или хотя бы уменьшилось даже у голодной собаки во время еды. Вот что ему нужно.

Таких условий он не находит.

Каждый день профессор заносил в свою разграфленную тетрадь списания серий новых, вызванных им функций. И каждый вечер, закончив последнюю запись, он недовольно ерошил волосы, досадливо захлопывал тетрадь, и иногда бормотал про себя, топорща усы:

— Эх, черт, опять не дошел!..

* * *

Очередное событие несколько рассеяло мрачную сосредоточенность Ридана. Произошло это так. Однажды перед обедом к Ридану в лабораторию влетел Мамаша.

— Симка приехал! — сообщил он. Ридан радостно встрепенулся.

— Наконец-то! Вот кто сейчас мне нужен дозарезу. Ведите его прямо ко мне в кабинет. Посмотрим, не забыл ли он меня.

Через несколько минут в кабинет к Ридану постучались.

— Войдите!

Дверь распахнулась и какое-то темно-бурое существо, ковыляя и переваливаясь по полу, мягко вкатилось в комнату.

— Симка! — воскликнул Ридан.

В тот же момент существо метнулось навстречу, прыгнуло к нему на грудь; длинные волосатые руки обхватили шею, печальная мордочка шимпанзе прижалась к плечу профессора.

Симка был самым ценным из экспериментальных животных в «зверинце» Ридана. Впервые он появился лет пять назад, совсем еще молодым, и оказался исключительно способным. Он уже побывал в руках дрессировщика и всем своим поведением настолько не был похож на животное, что профессору пришлось создать для него совершенно особые условия. В несколько дней Симка сделался общим любимцем семьи. Он часто выходил из своей большой клетки в обезьяннике и целые часы проводил в квартире Ридана, играя с Анной и Наташей в мяч, забавляя их своим почти человеческим интересом ко всякому новому предмету и особенно к движущимся игрушкам, которые специально для него покупались и массами гибли в его любознательных руках.

С необыкновенной легкостью он научился пользоваться ложкой, пить из чашки, и с этих пор начал садиться за обеденный стол вместе со всеми, а затем понемногу усвоил некоторые элементарные обязанности слуги и выполнял эту роль с величайшим рвением и интересом. Симку особенно влекло все, что приближало его к человеку. Порой казалось, что он задался целью стереть последнюю грань, отделяющую человека от прочего животного мира.

Нечего и говорить, что Ридану пришлось освободить Симку от всех сколько-нибудь опасных и болезненных операций, связанных с изучением мозга, и предоставить ему, главным образом, роль объекта для наблюдений.

Однако два года назад Симка вдруг заскучал и стал проявлять признаки какого-то глубокого заболевания. Было похоже на туберкулез — болезнь очень часто поражающую обезьян в северных широтах. Ридан тщательно обследовал пациента и решил, что самым верным методом лечения будет временное переселение Симки в более свойственные ему климат и обстановку. Симка был отправлен в один из лучших обезьяньих питомников в Закавказье впредь до выздоровления.

Почти предоставленный самому себе и своим сородичам в диком субтропическом лесу, перевитом лианами, «получеловек» сначала загрустил еще больше. Часами просиживал он неподвижно где-нибудь в укромном месте, в зарослях, равнодушно наблюдая полет ярких бабочек. Сотрудники этого обезьяньего санатория зорко следившие за поведением своих пациентов, время от времени сообщали Ридану о состоянии здоровья Симки.

Природа взяла свое. Медленно, понемногу шимпанзе оживал, перестал покашливать, завел знакомство со своими сородичами и, по-видимому, забыл человеческие навыки и привязанности. Все-таки он был еще совсем молод.

И вот он вернулся снова в Москву.

Первая же встреча показала, что Симка не забыл профессора. Мамаша, наблюдавший эту сцену, был растроган порывом нежности обезьяны. Очень скоро выяснилось, что Симка вообще ничего не забыл. Из кабинета все трое отправились в столовую обедать. Никого из молодежи в этот день не было: рано утром они отправились в какую-то загородную экскурсию. Ридан, конечно, не упустил случая обставить появление Симки с соответствующим эффектом; они уселись за стол в тот момент, когда тетя Паша вышла на кухню. Вскоре она вернулась обратно. Симка сидел справа от профессора. Грудь его была повязана салфеткой, в руке он держал чашку. Бородатая образина, окаймленная торчащими в стороны черными волосами, выжидательно и, казалось, равнодушно смотрела на тетю Пашу, человека еще незнакомого.

Бедная женщина замерла в нескольких шагах от стола.

— Чего это? — тихо пробормотала она, не отрывая взгляда от страшилища, и стала медленно пятиться назад.

Ридан говорил что-то Симке, делая вид, что не замечает испуга тети Паши. Наконец, она нащупала за собой дверь и с необычайным проворством юркнула за нее.

Через минуту дверь чуть-чуть приоткрылась и захлопнулась снова. Ридан, дразня потом тетю Пашу, утверждал, что она, ярая безбожница, в этот момент крестилась за дверью, а потом проверяла, исчезло ли «видение».

Однако, Симка был существом настолько миролюбивым и склонным к дружеским отношениям, что тетя Паша быстро полюбила его. Только она никак не могла привыкнуть к его «человеческим», благоприобретенным замашкам, которые ее глубоко поражали и казались несовместимыми с его обезьяньей природой.

Для Ридана возвращение Симки было событием важным. В любой момент мог произойти решительный перелом в ходе исследований. И тогда ему понадобился бы немедленно представитель животного мира, занимающий предпоследнюю ступеньку на лестнице эволюции.

* * *

Разговор с Риданом не прошел бесследно для Николая. То и дело он мысленно возвращался к нему, и, чем дальше, тем меньше его удовлетворяли аргументы профессора. Все рассуждения о тормозных процессах, конечно, были правильны; загадка, возникшая перед Риданом, представлялась значительной, и все же Николай воспринимал всю эту логику, как ширму, которая позволяла профессору что-то не договаривать. Во всяком случае в его аргументах Николай никак не видел оснований для той спешки, с какой сейчас работал Ридан.

Наступил, однако, день, когда профессор «выдал себя». По крайней мере, Николай был уверен, что он разгадал тайные замыслы Ридана.

Они были одни в этой глухой, обитой свинцом лаборатории, когда Ридан вдруг спросил инженера:

— Скажите, Николай Арсентьевич, есть какие-нибудь новости с Запада? Немец-то ваш сообщает что-нибудь?

— Нет, он теперь не появляется в эфире. Последнее сообщение вы знаете.

— А что, если он догадался о подвохе? Ведь теперь вас имитирует в эфире Анатолий Васильевич?

Анатолием Васильевичем Ридан по своему обыкновению величал Толю Ныркина, который теперь аккуратно дежурил у Николая в положенные дни и часы. Совсем молодой человек, только что окончивший школу, маленький, вихрастый, до комизма серьезный и безнадежно молчаливый, завоевал симпатии профессора своими удивительными радиотехническими способностями, о которых часто рассказывал Николай.

— Догадаться невозможно, — ответил Николай. — Ныркин артистически подражает мне. Никто из наших любителей не замечает подмены.

Вот и все. Вначале Николай не придал значения этому разговору, но уже ночью, в постели он вспомнил неожиданный вопрос Ридана, и внезапная догадка поразила его. Ридана волнуют аппараты Гросса, «лучи смерти»! Так вот в чем дело! Вот, очевидно, что он ищет в спектре лучей «ГЧ» — смерть! Да, это, действительно, реакция простая и яркая. Мгновенная смерть… И вот почему он так спешит!

Николай вспоминал, суммировал свои наблюдения. Все они теперь подтверждали его догадку. Эти разговоры о торможении! Ну, конечно… Остановить деятельность сердца, например, вот так же мановением луча, как он заставляет собаку мгновенно поднимать лапу. Ах, Ридан! Какая последовательность, какая могучая логика в этой гениальной голове! Все правильно в его действиях, даже тайна, которой он окутал всю работу с самого начала… Но если он ищет «лучи смерти» с такой уверенностью, значит он их найдет! А тогда… нечего медлить. Смертоносные аппараты Гросса в любой момент могут изменить ход событий…

На другой же день Николай вытащил все свои чертежи, относящиеся к «ГЧ», внимательно пересмотрел их, некоторые отобрал, стал что-то исправлять в них, набрасывать новые… Пусть Ридан хранит молчание! Это право большого ученого — молчать до тех пор, пока результаты изысканий не позволят ему говорить. Но ему, Николаю, теперь все ясно, новое открытие профессора не застанет его врасплох. У него все будет готово тогда — и для необходимых полевых испытаний, и для запуска в производство на каком-нибудь оборонном заводе целой серии «боевых» «ГЧ»…

Потянулись дни напряженного ожидания. С каждым днем все дальше двигалась по своему кругу тонкая стрелка «ГЧ», и чем меньше оставалось неисследованных еще делений шкалы, тем заметнее волновался профессор, подходя утром к генератору, тем озабоченнее выходил вечером к чаю.

Молчал, замыкаясь в себя Ридан; молчал Николай, чтобы не выдать профессору своих догадок и подготовки нового сюрприза ему.

* * *

Два отрывистых жужжащих сигнала заставили Николая вздрогнуть, хотя ничего необычного не было в том, что Ридан вызывал инженера в свою лабораторию. Часто профессор показывал ему новые интересные реакции животных или просил проверить работу «ГЧ».

На этот раз звук зуммера взволновал Николая. Он быстро вышел. Коридор показался ему несколько длиннее обыкновенного.

Ридан встретил его на пороге, блестя глазами, теребя всклокоченные волосы.

— Эврика! Эврика, дорогой мой, готово!

Николай вошел в лабораторию.

— Смотрите.

В углу большой клетки, стоящей перед «ГЧ», бессильно раскинув в стороны свои длинные руки и опустив голову на грудь, темным безжизненным комком сидел Симка.

— Умер! — воскликнул пораженный Николай. Стремительная смена чувств потрясла его. Жалость охватила сердце: он очень любил этого милого шимпанзе, почти человека. Как же мог Ридан так жестоко торжествовать победу? Вот то, чего добивался профессор! Он нашел, наконец, «волну смерти»!

Холодная дрожь скользнула по спине. Это грандиозно. Ридан прав. Он делал то, что сейчас важнее всего.

Профессор молчал и, улыбаясь, наблюдал за Николаем. Он весело рассмеялся, когда тот взглянул на него, готовый выразить свое мрачное восхищение.

— Вижу все, что вы думаете, дорогой мой. Но погодите, я уверен, что вы сделали правильный вывод из ошибочной предпосылки. Это бывает. Так что, разрешите вас, прежде всего, успокоить: я совсем не такой безнадежный убийца, как вы думаете. Симка жив!

— Жив?! — обрадовался Николай.

— Жив, каналья… Но зато… — Ридан многозначительно и торжественно закончил: — он спит.

Все переживания Николая пронеслись в нем снова — в обратном порядке: Симка жив, профессор не совершил убийства, но… тогда, значит, и «волны смерти» не существует. И уже почти равнодушно он протянул:

— Спи-ит?

Ридан поднял руку к «ГЧ» и погасил генерацию.

Симка вздохнул, покачнулся на бок и поднял голову, сонно моргая глазами. Потом встал, подошел к решетке, высоко поднял руки и взялся за прутья, спокойно рассматривая знакомых людей.

— Симка! — Николай хотел было подойти и приласкать животное.

— Погодите, Николай Арсентьевич… Смотрите еще. — Он изменил настройку генератора и снова дал ток. — Я вижу, вы еще не поняли, в чем дело.

Веки Симки опять стали закрываться, одна рука скользнула вниз по пруту, потом другая… Он сел, повалился на бок и снова заснул. Все это произошло в течение четырех-пяти секунд.

Ридан выключил генератор.

— Теперь откройте дверцу и попробуйте разбудить его.

Николай вошел в клетку и склонился над беднягой шимпанзе.

Звал его, гладил, тормошил, перевертывал… Наконец, взял на руки и вынес из клетки. Симка сопел, сердце спокойно, ритмично ударяло в маленькой, совсем детской грудной клетке. Но он не просыпался.

Внезапно Николай понял все.

Он бросился в клетку, положил Симку и захлопнул дверцу. Все-таки Ридан нашел именно то, что нужно! «Лучей смерти» нет, но есть «лучи сна». Это — то же самое, нет, это гораздо лучше! Вот для чего ему понадобилось торможение!

— Константин Александрович, сколько времени продлится этот сон?

Ридан вместо ответа переменил волну, дал ток. Симка моментально проснулся.

— Сколько угодно, Николай Арсентьевич. Как видите, лучом можно разбудить, когда хотите. Естественное же пробуждение наступает тем позднее, чем большую частоту на этом участке сна я даю. В данном случае Симка проснулся бы через несколько часов, может быть через сутки. Если еще увеличить частоту, наступит беспробудный, патологический сон, нечто вроде летаргии. Но «ГЧ» всегда может вывести и из такого состояния. Я уже проверил все это. Теперь вы, надеюсь, поняли, чем тут пахнет? Говорю, «эврика»!

— Это исключительно, — шептал Николай, восторженно глядя на Ридана. В его воображении мгновенно возникли картины будущей удивительной войны. Враг наступает. Его армия, вооруженная новейшей истребительной техникой, страшными машинами Гросса на грузовиках, приближается к нашей границе… Луч «ГЧ» издалека, из укрытия, которое невозможно обнаружить, или с самолета, спокойно скользит по фронту, углубляется в тыл… Люди падают, объятые внезапным, непреодолимым сном… Вражеская техника молчит, она мертва. Не рвутся снаряды артиллерии. Никто не убит. Смерти нет в этой войне… Разрушения нет… Наши войска выходят вперед, разоружают спящих врагов, отбирают всю их смертоносную технику и на вражеских машинах увозят к себе в тыл… Снова скользит по спящей армии луч «ГЧ» — уже другой… Безоружные солдаты просыпаются, строятся и под конвоем уходят — тоже в наш тыл. Это — уже пленные… Авиация не сможет даже приблизиться к месту «боя», пилоты заснут, как только их самолеты покажутся на горизонте. Тут не обойтись без гибели. Но — несколько таких, непонятных для врага катастроф, и авиация противника будет парализована…

— …Это победа… грандиозного… исторического значения, — шептал Николай.

— Да, по-видимому, так. — Ридан довольно потер руки. — Остается сделать только один последний шаг — перевести все это на язык человеческого мозга. Но это уже пустяки, техника. Главное решено.

— Вы же уже определили величину поправки для человека!

Профессор замялся.

— Да, но… поправки эти только теоретические, экспериментально не проверенные… Проверить надо! А вот как это сделать, я пока и сам не знаю.

Николай забеспокоился. Он представил себе эту «проверку» в обычном стиле Ридана, как новую длительную, кропотливую работу, вроде «градуировки „ГЧ“. Но теперь уж он сам не допускал промедления. Если машины Гросса появятся раньше, чем Ридан проверит свои поправки, это будет непростительной оплошностью!..

— Позвольте, Константин Александрович, очевидно, я опять чего-то не понимаю. Вы сами говорили, что ваши поправки оказались верными.

— На животных, Николай Арсентьевич, только на животных, начиная от рептилий и кончая Симкой. И к тому же то были двигательные центры, сердце, дыхание… Получилось, правда, здорово… Вы помните, какая обнаружилась закономерность: элементарные функции оказались в начале шкалы, на более низких частотах. Очевидно, мозг в своем историческом развитии овладевал все более высокими частотами. Функции организма и управляющие ими частоты мозговых клеток возникали и развивались параллельно. Ведь у высших организмов функции очень осложнены, а многих из них совсем нет у низших. Поэтому поправки на наиболее сложно организованный мозг человека могут оказаться иными… К тому же тут тормозной процесс. Особый, своеобразный.

— В общем, прогрессия ваших поправок уже определилась на всех классах животных. Почему же для человека она должна сломаться?!

Ридан развел руками.

— Не должна, но может…

Николай видел, что только педантизм мешает ему сделать последний, решающий опыт. Ридан сам не верил в возможность ошибки, это было ясно. А Николай верил Ридану — ученому…

— Слушайте, Константин Александрович, — сказал он, взяв его за руки, — не стоит медлить. Проверка может затянуться надолго…

— Что же вы предлагаете?

Николай вместо ответа решительно подошел к клетке с Симкой, резким движением откатил ее в сторону и, схватив стул, сел перед свинцовым экраном.

— Действуйте, Константин Александрович! Давайте луч. Сейчас же мы проверим волну, и все будет ясно…

С минуту Ридан стоял неподвижно, как бы борясь с самим собой. Потом медленно отошел к стене, поднял руку к главному рубильнику и выключил его.

— Нет, — сказал он, — я этого не сделаю… Не надо горячиться, Николай Арсентьевич, так толку не будет. Вставайте, и пойдем к нашим девчатам праздновать победу и ужинать. Завтра придумаем что-нибудь менее рискованное. А Симка пусть спит… это не вредно.

Несколько смущенный своим порывом, Николай вслед за Риданом вышел из лаборатории.

* * *

Анна проснулась раньше обычного. Яркое июньское утро врывалось сквозь щели между занавесками, и пламенеющими полосами освещало комнату. Солнечное пламя это и разбудило Анну. Она беспредельно любила солнце, называла себя «солнцепоклонницей» и считала преступлением спать в такие вот яркие, ясные утра, наполнявшие ее какой-то особой бодрой энергией, восприимчивостью; в такие утра вдруг становились проще, доступнее все учебные предметы, нужные клавиши рояля будто сами подскакивали под ее тонкими пальцами, а в старых, давно, казалось, изученных и до конца понятых вещах композиторов вдруг обнаруживались новые оттенки чувств, новые образы, новый смысл.

В такие утра, если позволяло время, Анна запиралась в гостиной и с упоением отдавалась музыке; разучивала новые вещи, отделывала, шлифовала старые, чтобы в ближайший вечер, когда отец потребует «концерта», преподнести ему свои находки. Да и не только ему, конечно…

В последнее время Николай стал проявлять самый неподдельный интерес к ее игре.

После одного из таких «концертов», когда они на минуту оказались одни в комнате, он с плохо скрытым волнением сказал ей:

— Спасибо вам, Анна Константиновна. Раньше я просто любил музыку, а вы научили меня понимать ее. Теперь я знаю, что она такое: это — способ выражения тех сложных и тонких эмоций, которые нельзя передать никакими другими средствами. Есть такие… Ведь никакой язык, никакая литература не могут так полно выразить сразу всю сумму чувств, мыслей с их характером, степенью напряженности, глубиной, искренностью, — как музыка… как песня, даже самая простенькая, какой-нибудь напев… Это — язык души. Я начинаю понимать его… А вы, очевидно, прекрасно владеете им.

Анна очень смутилась и не столько от похвалы, сколько от опасения, что Николай действительно понял ее. Она тогда импровизировала на темы из Оффенбаха и любовные терзания Гофмана неудержимо и странно сливались в ее музыкальной фантазии с образом Николая… Неужели он почувствовал это? Но тогда, значит, она в самом деле овладевает «языком души» — самой трудной вершиной искусства!

После этого инцидента работа над своим мастерством приобрела для Анны особый смысл и еще сильнее увлекала ее… Сегодня, в это чудесное утро она поработает! Наташа сладко спала, разметавшись, по обыкновению, на своей кровати и Анна решила не будить ее так рано.

Она быстро оделась, умылась и вышла в столовую. Тетя Паша орудовала около парящего самовара. Это была ее затея. Тетя Паша глубоко презирала электрический чайник, утверждала, что в нем «никакого вкусу нет» и что чай из него — «вредный». Ридан в свое время восторженно поддержал хозяйку и все ее аргументы, для которых, со своим обычным серьезным юмором, чуть не ежедневно за столом изобретал невероятнейшие «научные» обоснования. Самовар «ставился» по всем правилам, освященным веками — углями с лучинками; для него на кухне было сооружено специальное устройство с железной трубой во двор, и только один Мамаша, на которого пали, кроме всего прочего и сношения с органами пожарной охраны, знал, чего стоило осуществить эту чудную стариковскую затею…

Впрочем и молодежь, вначале скептически встретившая самоварную реформу, со временем стала обнаруживать в ней то одни то другие достоинства. И накрытый стол с самоваром оказался куда более уютным и красивым, и чай был дольше горячим, и пар все же немного увлажнял слишком сухой при центральном отоплении воздух… А главное — воспоминания детства, то и дело вспыхивавшие у них под тихий рокот кипящей под крышкой воды или под ни с чем не сравнимые «разговоры», мелодичное пение, птичий щебет, «колокольцы», «серебряные молоточки» — все те удивительные звуки, что издавал, как живое домашнее существо, медленно остывающий самовар, и для которых у тёти Паши всегда находилось готовое название.

Вот и сейчас он стоял на сверкающем подносе, рокотал обиженно и нетерпеливо, будто сердясь, что люди не идут к столу. Анна улыбнулась ему, хозяйке… В комнате приятно попахивало древним самоварным дымком.

— Доброе утро, тетя Паша!.. Неужели все еще спят?

— Мужчины-то, небось, встали давно… А вот чай пить не идут. Зови-ка… Да и Наталью буди.

Анна позвонила к отцу в лабораторию. Ответа не было. В кабинете его тоже не оказалось.

Увидев его постель, Анна поняла, что он и не ложился. Встревоженная, она позвонила вниз, Николаю.

— Отец у вас, Николай Арсентьевич?

— Нет, я его еще не видел сегодня.

— Он не ложился спать!.. Может быть, он уехал ночью?

— Вы, кажется, волнуетесь, Анна Константиновна? Успокойтесь, сейчас я все выясню и приду.

Спокойный тон удался Николаю, но волнение охватило его мгновенно. Он быстро сунул руку в карман. Так! Вот ключ от лаборатории, который Ридан зачем-то дал ему вчера расставаясь. «На всякий случай, у меня есть другой», — сказал он тогда.

Николай выскочил в коридор и побежал.

Лаборатория профессора была заперта. Он постучал, прислушался; ответа не было, но слух уловил какое-то движение. Он вставил ключ, распахнул дверь и на момент застыл на пороге.

Прямо перед «ГЧ» глубоко в кожаном кресле, очевидно принесенном из кабинета, лежал Ридан. Голова его бессильно склонилась набок, левая рука, посиневшая и набухшая, безжизненно свисала к полу. Немного правее, в клетке, отодвинутой вчера Николаем, стоял Симка, высоко охватив руками прутья решетки, и едва слышно поскуливал.

— Папа! — в ужасе крикнула Анна за спиной Николая, бросаясь вперед.

Николай успел схватить ее и удержать.

— Туда нельзя, видите — аппарат работает. И успокойтесь, он спит.

В самом деле, «ГЧ» смотрел на них сбоку большим круглым глазом светящейся шкалы.

Николай все понял сразу: профессор на себе решил проверить «волну сна». И вот…

— Что же делать? — тревожно спросила Анна.

— Сейчас сообразим…

Николай подошел к «ГЧ». На листе бумаги, прикрепленном к аппарату, крупными буквами было написано:

«Осторожно! „ГЧ“ включен! Внимание!».

Рядом на столе, куда указывала стрелка, нарисованная внизу листка, лежала записка, написанная ясным почерком Ридана:

«Ник. Арс.!

У меня что-то не вышло. Но не волнуйтесь, я сплю. Будите так:

1. Выключите «ГЧ» и ждите пять минут. Если не проснусь сам, попробуйте растолкать.

2. Если и это не поможет, оставьте ту же настройку (проверьте, должно быть 959, 8 — это «легкий сон»), включите снова ток, направьте луч прямо в голову и сведите настройку назад, до 959, 6. Тогда уж обязательно проснусь!

К. Рид.»

Николай быстро выключил входной рубильник, взглянул на часы и, подойдя к Ридану, осторожно поправил ему голову; поднял и уложил удобно его руку, снял с пальца привязанный к нему обрывок какого-то тонкого шнурка.

Почти в тот же момент профессор вздохнул. По мышцам пробежало движение, тяжело поднялись и снова опустились веки. Потом улыбка шевельнула усы. Потянувшись, он сонно пробурчал, почти не раскрывая губ:

— Ч-черт… рука затекла…

Минуты через две он поднялся. Анна бросилась целовать отца. Глаза ее наполнились слезами. Ридан улыбнулся.

— Ну чего ты, глупырь! Видишь, как все просто?

— Да, просто!.. А ведь все-таки «что-то не вышло»? Еще хорошо, что так…

— Шнурок подвел? — спросил Николай, догадываясь, какую механику соорудил профессор.

— Да нет, шнурок достаточно крепкий. Это все Симка, каналья! Вот послушайте, как было дело. Я привязал один конец шнурка к рычажку выключателя, а другой — к пальцу. Рассчитал длину так, чтобы можно было сесть в кресло с вытянутой рукой. Как засну, рука опустится, потянет и выключит генератор; я и проснусь. Раз десять репетировал без тока. Симка с интересом следил за мной, я даже обратил внимание на это… Наконец я пустил ток, включил генератор, нацелился в кресло с вытянутой рукой и быстро вскочил в зону луча. В тот же момент я увидел, что Симка решив, очевидно, по моему примеру щелкнуть выключателем, вдруг далеко просунул руку из клетки и на лету перехватил шнурок около самой моей руки. Я по инерции дернул, шнурок оборвался, но Симка выпустил его и уж не мог достать с пола. Я это все сообразил сразу, но уже было поздно. Луч действовал. Плюхнувшись в кресло, я так захотел спать, что не мог не то, что встать, но даже принять надлежащую позу…

Ну, друзья мои, это был сон! Самый настоящий, нормальный, но искусственно вызванный! Я даже видел какие-то сны. Моя прогрессия оказалась правильной, Николай Арсентьевич, как я и думал. Все оказалось правильным! Даже сомнение в надежности моей хитрой механики со шнурком, почему я и написал записку на всякий случай. Вы как будили меня, просто выключили генератор?

— Только выключил. Через минуту вы уже начали двигаться.

— Так, так. Так и должно быть. Это был градус нормального легкого сна… Однако, я здорово голоден. Сколько сейчас времени?

— Да мы только что встали и собрались чай пить. Идем скорей!

— Вот и прекрасно. Я только умоюсь. Этого троглодита тоже покормить надо. Молодец все-таки, он свою миссию выполнил даже с превышением. Пойдем, Симка, чай пить, давай руку! — добавил Ридан, открывая клетку.

Шимпанзе проворно выкатился и, серьезно взглянув на профессора, протянул ему свою волосатую лапу.

За столом Николай так уморительно рассказывал о случившемся Наташе и тете Паше, что все покатывались со смеху. Даже Симка пронзительно пищал и скалил зубы, подражая людям. Но еще громче смеялся Ридан, будто он впервые слышал эту удивительную историю.

К концу завтрака Ридан вдруг замолчал, стал серьезным, как в лаборатории перед опытом. Через несколько минут он встал.

— Теперь слушайте внимательно, друзья мои. Сегодняшний инцидент случайно, вопреки моим намерениям сделал для вас явным то, что должно было оставаться тайным. Надеюсь, вы понимаете, что без очень серьезных оснований мы с Николаем Арсентьевичем не стали бы скрывать что-либо от вас… Итак, запомните хорошенько: ни одна живая душа не должна знать ничего об этом! Ну, вот. А теперь — кто куда, а мы — ко мне…

Пропустив Николая в кабинет, Ридан плотно запер за собой дверь.

— Ну, Николай Арсентьевич, давайте руку. Вот так… Теперь, когда не осталось уже никаких сомнений, мы можем поздравить друг друга. Не будем скромничать, наша с вами победа… Как вы сказали вчера? «Исторического значения»? Может быть это слишком торжественно сказано… но по существу, пожалуй, так и есть. Благодаря вашему удивительному генератору, мы получили, наконец, власть над собственным, человеческим мозгом, а значит и организмом! Над человеком, Николай Арсентьевич!.. А кроме того, мы обрели средство защиты нашей страны от любой военной угрозы.

Ридан сжимал руку инженера, и Николай чувствовал в этом пожатии, плотном, энергичном, нечто большее, чем только удовлетворение учёного победой.

Он был смущён. Сегодня он уже не разделял так безоговорочно, как вчера, этой уверенности Ридана. Вчера, после эпизода с Симкой, поражённый неожиданной для него идеей профессора о «лучах сна», он весь ушёл в мечты о могуществе этой новой силы, обретённой советским человеком. Он воевал, отражал атаки, переходил в наступление, создавал и совершенствовал новую тактику «боя»; он изобрёл способ насильственной посадки вражеских самолётов. Для этого служит волна «лёгкого сна»: Николай ловит попавшийся самолёт в окуляр видоискателя и даёт эту волну на две-три секунды, — столько нужно, чтобы пилот на миг потерял управление машиной. Ручка настройки «ГЧ» поворачивается, пилот овладевает собой, и выравнивает самолёт. Он лишь слегка обескуражен. Но тут снова луч бросает его на несколько секунд в непонятный сон. Пилот убеждается, что он не в состоянии продолжать полёт: это грозит гибелью. И если он не сажает машину ту же, Николай повторяет свой манёвр в третий, в четвёртый раз… А когда он сел, Николай усыпляет его «крепким сном», надолго, до прихода наших… Этот манёвр годен и для целой эскадрильи, даже если место для посадки вне поля зрения! Экипажи идут в плен, машины целёхонькими переходят к нам…

Это все было великолепно!

К ночи, однако, боевая фантазия Николая иссякла. Он уже лежал в постели, когда в мозг его врезалась холодная, как сталь ножа, мысль: а верно ли, что «ГЧ» обладает такими возможностями?.. В эксперименте, в лаборатории это было действительно так. Но тут расстояние — всего каких-нибудь три-четыре метра. Излучение концентрировано. Проверка дала пока лишь качественный результат, определила частоту волны, настройку. Ридан думает, что это — все. Но ведь практика потребует иных расстояний — в километры, в десятки километров. А это уже — другое. Тут могут сказаться угол луча, рассеяние, эффект Комптона; максимальная мощность излучения «ГЧ» окажется недостаточной и действие волны сна сведется к нулю!.. Странно, однако, что Ридан, вопреки своему обыкновению, считает победу достигнутой, не проведя этого последнего испытания на дальность… Мысль о дифракции луча должна была прийти ему в голову.

Сомнения одолевали Николая и утром, с того момента, как он проснулся. Понемногу они превращались в уверенность в том, что Ридан делает ошибку, что работа над «ГЧ» еще далеко не завершена. Впрочем, Ридан имеет основания радоваться и торжествовать победу: для основных его целей, физиологических, генератор готов вполне. Тут не нужны большие расстояния…

Теперь Николай стоял перед Риданом, держал его руку в своей и мучился, представляя себе, как огорчит он сейчас профессора своими сомнениями.

— Во-первых, — осторожно начал он, — не называйте «ГЧ» моим аппаратом. Вы хорошо знаете, что это моя ошибка, что я создавал этот генератор для других целей. Только ваша замечательная идея превратила его в то, о чем вы говорите.

— Моя идея осталась бы мертвой, схоластической гипотезой, если бы вы не нашли способа воспроизводить биологические лучи. Не стоит спорить об этом, Николай Арсентьевич. Ваш аппарат и моя теория порознь бесплодны, а соединенные вместе, дают нечто очень ценное. Сойдемся на том, что доли нашего участия в этой победе равны. А что во-вторых?

— Ну, хорошо, — улыбнулся Николай, продолжая все же считать свою долю преувеличенной. — Теперь второе: должен сознаться, Константин Александрович, мне не совсем понятна ваша уверенность в таком высоком совершенстве «ГЧ». Может быть чего-то я опять не понимаю или не знаю. В ваших изысканиях всегда была какая-то доля тайны. Особенно — в последних. Я это чувствовал, но… мог только гадать… и, конечно, ошибаться. Поэтому, до вчерашнего вечера, до того момента, когда вы объяснили мне свою «эврику», я думал, что у вас… несколько иные цели.

— Интересно, — встрепенулся Ридан. — Что же вы думали?

— Что вы ищете… а может быть, это так и было?.. Волну смерти.

Ридан рассердился.

— «Лучи смерти»! — зло сказал он. — Психоз военизированной науки современного капитализма… Вот уж не стал бы заниматься этим бессмысленным делом!

— Как бессмысленным! Почему?

— Прежде всего потому, что искать среди функций мозга волну смерти нелепо, ибо ее там не может быть. Вы же знаете мой взгляд на это. Некробиотическое излучение не есть волна, это поток очень многих и разных волн. Чтобы его воспроизвести, понадобилась бы одновременная работа, может быть, тысяч или миллионов генераторов. Кроме того, «лучи смерти», насколько я понимаю, уже выдуманы и могут в любой час оказаться в руках наших врагов. Положим, что и мы вооружимся «лучами смерти». Какие же преимущества даст нам в войне это оружие? Ровнехонько никаких! Нет, дорогой мой, уж если выдумывать что-то новое, так такое, против чего враг мог бы только ручки кверху поднять. Что мы и сделали, к вашему сведению.

Николай понял, что наступил момент, когда он должен предложить Ридану свою горькую пилюлю. Он развел руками.

— Если «ГЧ» окажется сильнее аппаратов Гросса…

— Как? — удивленно перебил Ридан. — Вы еще в этом сомневаетесь?

— Да ведь мы этого еще не знаем! Не знаем, как будет вести себя «ГЧ» в поле, в военной обстановке. Мощность его ничтожна, даже в сравнении с любительским радиопередатчиком. На каком расстоянии будет действовать луч? Насколько быстро?.. — и Николай коротко изложил Ридану все физические подвохи, какие ждут энергию «ГЧ» на сколько-нибудь большем пути ее в земной атмосфере.

Ридан откинулся в кресле, слушал, запустив руку в волосы и изумленно взирая на Николая.

— Так вот что вас смущает! — произнес он, наконец. — Теперь понимаю ваш скепсис, столь вам несвойственный. Вот уж никак не ожидал, что ваше физическое зрение так несовершенно, что вы могли прозевать одно из важнейших свойств наших лучей! Ха-ха, дорогой мой, биология опять берет верх! Я не знаю ваших «эффектов Комптона», но еще задолго до появления «ГЧ», до нашего с вами знакомства, Николай Арсентьевич, и даже до того, как я сам понял природу этого явления, я уже знал, что излучения биологического генератора — мозга, способны преодолевать огромные, — да, да, огромные по нашим земным масштабам расстояния, и притом, в обычной, естественной обстановке — беспрепятственно! Как я мог знать это заранее, — вы спросите? Очень просто. Я ведь эти лучи не выдумал, Николай Арсентьевич, я их нашел. Было время, когда я, — как вся наша наука еще и сейчас, — даже не подозревал об их существовании. Но я видел факты проявления какой-то таинственной и своеобразной связи между организмами на расстоянии, не допускающем участия известных нам органов чувств. Я стал искать, собирать и изучать эти факты, и, естественно, нащупал некоторые основные свойства моего неизвестного агента. Они-то и привели меня к представлению о лучистой энергии биологического происхождения, и, наконец, к мозгу-генератору. А среди этих свойств была и дальность их действия. Теперь вы подвергаете ее сомнению… Но тогда придется признать, что и вся моя концепция ошибочна, что я ничего не нашел. Никаких излучений мозга не существует, и мы с вами просто спим, Николай Арсентьевич, а все чудеса, которые мы сейчас проделываем над животными перед свинцовым экраном, вся моя «градуировка», вчерашний сон Симки и сегодняшний — мой собственный — все это нам только снится!.. С этим довольно трудно согласиться, не правда ли?..

— Все или ничего, — вставил, наконец, Николай. Это должно было означать, что его удивляет уверенность Ридана. Ошибки, и при том самые неожиданные всегда возможны!.. К счастью, Ридан пропустил мимо ушей это замечание. Он продолжал свою мысль.

— Я понимаю, все это — не аргументы для вас. Других, более солидных, физических, не знаю… Однако, ваши сомнения для меня — неожиданность. Вчера их не было, и я думал, что вы уже как-то обосновали для себя все особенности распространения энергии «ГЧ». Оказывается — нет! Это тем более странно, что вы же сами были одним из редких непосредственных свидетелей действия лучей мозга на довольно большом расстоянии…

Уверенность Ридана повергла Николая в еще большее уныние. Горькую «пилюлю» он проглотил сам. Действительно, аргументы профессора не были убедительны, а последнее замечание его даже напомнило Николаю ехидные характеристики, которыми награждали Ридана его противники — «столпы» биологии: «горячий, опрометчивый, увлекающийся человек»…

В самом деле, как мог ученый основывать свою уверенность, строить столь значительные прогнозы на таких случайных, к тому же экспериментально не проверенных фактах, как этот знаменитый инцидент в Доме ученых!

— Если иметь в виду оборонное применение «ГЧ», — заговорил он, наконец, видя, что Ридан ждет ответа на свой прямой упрек, — то нам нужны, по меньшей мере, десятки километров, Константин Александрович. А не метров! А там было меньше полукилометра.

— Где это «там»?

— Между моей квартирой и Домом ученых.

— Ах, вот вы о чем! — Ридан усмехнулся, покачал головой. — Как люди могут забывать такие вещи… «Там», о котором говорю я, было сто километров! — свирепо закричал он, вскакивая. — Устраивает вас такое расстояние?!

— Но вы сказали, что я был свидетелем… Я не знаю другого…

— Нет, знаете! Должны знать, или я уличу вас во лжи, дорогой мой!.. Проверим. Вы хорошо помните обстоятельства смерти вашего брата… Никифора, если не ошибаюсь?

— А-а-а!.. — сообразил, наконец, Николай. — Конечно, помню! Галлюцинация матери…

— То-то. Вы рассказали этот эпизод, кажется, в первый же день нашего знакомства. И вы утверждали тогда, что эти два момента — смерть брата и «видение» вашей матушки совпали во времени. Так ведь? Вы и сейчас можете это подтвердить? Объективно, без всяких скидок на «красное словцо», столь полезное лишь в начале знакомства…

Николай задумался. Ридан напомнил ему один из самых острых моментов детства, тех, что запоминаются навсегда и в бесчисленных деталях — с их характерными для той поры особенностями ощущений, вкусов, запахов, движений…

Родная изба… Вечерняя заря угасает за Волгой… Полумрак, почти скрывающий волосяную леску в руках, запутавшийся узелок на черном поводке (на черный волос лучше берет рыба)… Резкое движение матери… Страшный вскрик: «Никифор!..»

Потом — пеший путь в Москву, Федор, а уже в Москве — его отец, узнавший все, и принесший недобрую весть. И — дата, обозначенная на каком-то больничном печатном бланке, навсегда оставшемся у Федорова отца: скончался 13-го августа сего года в 8 часов 30 минут вечера… Вспомнилось, что еще в деревне бабы-соседки судачили о тринадцатом «несчастном» числе, — это Николай услышал тогда впервые и потому запомнил.

Так устанавливалось совпадение моментов. Более точных данных, конечно, не было. Но не было и оснований сомневаться в верности регистрации смерти, это обязанность больничного персонала. Не возникли бы и деревенские пересуды, не случись «видение» николкиной матери именно в это число. К середине августа солнце заходит в восемь часов. Значит, в начале девятого в помещении уже наступает тот полумрак, когда трудно даже десятилетним шустрым глазам рассмотреть черный конский волос в далеко не сверкающих белизной пальцах мальчонки-рыболова.

— Итак, можно констатировать совпадение с точностью до… ну, хотя бы до двух часов? — спросил Ридан.

— Пожалуй, даже точнее…

— А мне точнее не нужно. В моей коллекции подобных фактов ваш — один из наиболее удачных по сохранившимся приметам времени. Обычно расхождения больше, в ту или иную сторону, но статистически картина ясна: моменты эти совпадают. А точная регистрация времени затруднительна, никто не смотрит на часы или на календарь, когда ему что-нибудь «покажется», «почувствуется», «привидится», или приснится. Время событий вообще очень плохо запоминается. Через год, если не осталось каких-либо объективных примет, вы едва ли вспомните даже тот месяц, когда вам в голову пришла удачная идея, которую вы, однако, помните отлично!.. Но мы отклонились… Итак, вот мои положения: моменты вспышки излучения и его приема другим мозгом совпадают. Есть все основания считать, что мы имеем дело с энергией электромагнитной, и со скоростью ее распространения, равной скорости света. В случае, которому вы были свидетелем, влияние излучения мозга сказалось на расстоянии около ста двадцати трех километров по прямой, — это я установил посредством циркуля и масштаба, по карте Московской области. В других случаях это расстояние было в десятки раз больше. Кумекайте, как хотите. Частоту колебаний вы знаете лучше меня…

Разговор становился все более тягостным и Николай уже сожалел, что затеял его. Позиция сомневающегося в успехе, столь необычная в их совместной работе, вносила какой-то неприятный душок разлада, казалась предвзятой; Николай чувствовал это и все же не мог выставить против логических доводов Ридана ничего, кроме своих «физических законов», которые профессор сейчас престо игнорировал. Да и не стоило спорить, ведь все равно предстояло испытывать «ГЧ» прежде, чем выпускать его в свет.

Одно сомнительное местечко в своей позиции — сперва, как лазейку для выхода из спора, — Николай все же нашел. Его надоумили слова Ридана о частоте колебаний. Частота… В самом деле, какими свойствами обладает эта сумасшедшая частота, что изливается из объектива «ГЧ»? Ведь когда он создавал свой генератор, он знал, что берется за тот маленький участок спектра лучистой энергии, который далеко еще не исследован. И это понятно, для него не существовало сколько-нибудь устойчивого генератора. Эти волны нельзя было получить обычными средствами элементарной радиотехники, как нельзя создать, пользуясь только ими, генератор инфракрасных лучей или просто лучей света. Для каждого диапазона частот — свой принцип генерации. Вот почему, чтобы получить «волны вещества», Николаю пришлось строить свой прибор на новых принципах, и в качестве начальных излучателей использовать просто чистые химические элементы. Радиотехника понадобилась лишь для того, чтобы собрать, сконцентрировать, обуздать их излучения, о существовании которых можно было только догадываться.

Это он сделал. «ГЧ» дает устойчивое, хорошо регулируемое излучение. Что оно такое? Каковы свойства, как действует, как распространяется? Теперь, наконец, можно изучать его! Ридан нашел основное: это — лучи мозга. А он, Николай, конечно, смалодушничал, потерпев неудачу со своей алхимической идеей и занявшись сушилкой, вместо того, чтобы искать физические законы, которым эти волны подчиняются…

Почему не может случиться, что лучи «ГЧ» распространяются так, как утверждает Ридан, на основании своих биологических соображений?! Ведь было же подобное, и совсем недавно, с короткими радиоволнами, хотя генерация их тогда уже не представляла никаких трудностей. Их «отдали» любителям, так как законы радиологии утверждали, что короткие волны негодны для дальней связи, ибо распространяются лишь в пределах видимого горизонта. А любители открыли, что на коротких волнах проще, чем на длинных и средних, достигается самая дальняя межконтинентальная связь. Только тогда, объясняя это открытие любителей, наука в свою очередь открыла свойство коротких волн отражаться от ионизированных слоев атмосферы и от поверхности земли…

— Ну вот видите! — рассмеялся Ридан, когда Николай, наконец, сдаваясь, выложил ему эти новые соображения. — Никогда не надо слепо верить законам, для ученого это — гибель. Ими можно руководствоваться, но в истинности их необходимо всегда сомневаться! Непременно сомневаться! — горячо добавил он, размахивая в воздухе своим длинным указательным пальцем.

Николай поднялся с кресла, полагая, что тема исчерпана. Но нет, Ридан «разговорился», как это нередко с ним случалось.

— И еще одну ошибку вашу я хотел бы подчеркнуть, Николай Арсентьевич. Ну как это вы могли подумать, что целью моей многолетней работы были «лучи смерти»! Говоря откровенно, этим подозрением вы… могли бы обидеть меня, если бы я не знал вас, и не был уверен, что это именно ошибка, хотя и очень… досадная. Принципиальное заблуждение, к сожалению, весьма распространенное в наше время! Мы не имеем морального права поддаваться этому психозу и подчинять нашу науку идеям уничтожения и разрушения. «Лучи жизни» — в самом широком смысле этого термина как символа созидания и прогресса науки — вот что нам нужно искать, чтобы быть сильными и непобедимыми в любой схватке! Это кажется парадоксом, но рассудите сами… Мы изучаем атом, выводим новые сорта растений и породы животных, исследуем причины полярных сияний и солнечных пятен — все это не для уничтожения, а для созидания, для процветания человечества. Но все может служить и целям войны. И чем больше мы изучаем и знаем, то есть чем сильнее наша наука, тем крепче наша военная мощь. Пример так недалек! Мы с вами создавали «ГЧ» совсем не для военных целей. Вы решали важную физическую проблему, я — не менее назревшую биологическую. В результате мы получили аппарат, наполненный самыми созидательными, самыми жизнетворными перспективами. С помощью «ГЧ» мы победим смерть, по крайней мере в тех случаях, когда она преждевременно врывается в организм, еще способный жить, уничтожим опасность болезней, будем устранять природные дефекты организма, сделаем человека более долговечным… И это только немногое из того, что уже сейчас не подлежит для меня сомнению. Когда я думаю о перспективах, немного более отдаленных, у меня голова кружится, Николай Арсентьевич… А вот сейчас, — смотрите, что произошло! — нам срочно понадобился хороший козырь против сильной карты врага. Что ж, долго ли мы искали его? Он оказался у нас в руках! Нужно было только выбрать его среди других карт. И так будет всегда, если мы не станем отвлекаться от наших прямых задач, от нашего долга — овладевать природой, познавать ее законы, ее язык, ее так называемые «тайны», о которых она сама напоминает нам на каждом шагу… Их так много!..

С минуту Ридан молчал, устремив взгляд куда-то далеко, поверх Николая, очевидно, в окно, в небо Москвы, сверкающее ослепительной голубоватой дымкой. Как-то светлее и ярче стали его серые глаза, отороченные узкой каемкой черных ресниц, белее — сильный лоб, будто излучающий мысль…

Только сейчас Николай понял, что в обаянии Ридана немалую роль играла его внешность, он был чертовски красив, — всем: лицом, фигурой, движениями, той удивительной гармонией, с какой эти внешние черты отражали его богатый внутренний мир, его живую, экспансивную натуру мыслителя и творца. Николай впервые увидел и понял это, и впервые, не будучи в состоянии оторвать взгляда, откровенно любовался им; своеобразная скромность обычно не позволяла ему рассматривать своего собеседника, он отводил взгляд…

Ридан продолжал думать, отблески мыслей трепетали на его лице, видно не успевая отливаться в слова.

А перед Николаем уже реяло другое лицо… Тоже серые глаза, только больше, мягче, доверчивее, с золотыми крапинками у самого края зрачка. Такой же тонкий, но не остро отточенным карандашом, а прозрачной акварельной тенью, слегка намеченный контур профиля, чуть припухлой верхней губы, чуть длинноватого вздернутого носика… Лицо это как бы плавало в тумане и Николай никак не мог ухватить, собрать воедино все знакомые черты, представить себе его сразу все, целиком. Оно будто играло, пряталось от взгляда Николая и звало к себе…

Как странно… Уже который раз Николай делал эту попытку — мысленно воспроизвести образ Анны перед собой, совсем близко, так, чтобы можно было рассмотреть любую черточку, улыбку, блеск глаз… Он легко «вызывал» так всех хорошо известных ему людей. Самый близкий, самый желанный образ — не удавался… А может ли она вот так же увидеть его самого?.. Но тут перед Николаем возникло третье — его собственное лицо, и на душе его стало мрачно. Грубое, скуластое, по-плотницки вырубленное топором; прямоугольный, с какими-то шишками по бокам лоб, зеленоватые небольшие глазки, пуговчатый, всегда почему-то красноватый носик, прямые, белесые, как у пастушонка, волосы… Разве мог кто-нибудь всерьез заинтересоваться таким «ликом»?!. Николай был очень невысокого мнения о своей наружности. Он стеснялся ее и избегал привлекать к себе внимание чужих глаз даже собственным взглядом. В этом сказывалась его болезненная самокритичность, свойственная всем истинно-скромным людям.

На самом деле Николай далеко не был таким уродом, каким он себя представлял, хотя формально его оценка своих черт была почти точной. В конечном счете все зависело от позиции, от подхода: подобно Николаю поступил бы карикатурист, подчеркнув его слабые стороны. Художник-реалист отразил бы в тех же чертах Николая и богатырскую физическую силу, и недюжинную пытливость ума, и презрение к благам земным, и очаровательную мягкость и чистоту его доверчивой к людям души…

Нет, ничего этого не видел, не знал за собой Николай. И мрачной казалась ему судьба той нежной, все нарастающей силы, что уже с великим трудом таил он в себе…

— Да-а… — заговорил снова Ридан, обуздывая, наконец, свои разогнавшиеся мысли. — Не следует обольщаться, Николай Арсентьевич. Наука еще в колыбели, в пеленках. Мы плохо, очень плохо знаем природу. В любой области — будь то наш собственный живой организм, или мир мертвых веществ, или окружающий нас космос — всюду, на любой тропинке познания мы наталкиваемся на неизвестное. Современное человечество представляется мне запоздавшим в своем развитии грудным младенцем, которого мать-природа еще не отняла от своей груди. Разве не так? Ведь это факт, что все, чем мы питаемся — результат таинственной работы зеленого листа растений, что сами мы еще не создали ни грамма пищи для себя за всю историю! Даже не знаем, как это сделать. А хуже всего то, что мы не слишком беспокоимся о том, чтобы это узнать, ибо привыкли жить на иждивении природы и считаем такое положение вполне нормальным.

Николай уже с удивлением слушал Ридана.

— Разве следует считать ненормальным, что природа нас кормит? — спросил он.

— Видите ли, пока мы не вышли из младенческого возраста, это нормально, конечно. Но человечество уже начало выходить из этой несколько затянувшейся стадии развития. Да и пора, нам ведь уже около миллиона лет! Первым несомненным признаком и фактором наступающего перелома я считаю наш социализм. Да, Николай Арсентьевич, мы первые начали становиться на собственные ноги, у нас, у первых стали прорезываться зубки! А это и значит, что человечество начало выходить из младенческой стадии. Вот тут-то, — уж как хотите, но молочко матери нас не очень устраивает, хотя мы продолжаем им питаться… Однако… бросим метафоры. Перейдем к фактам. Вы задумывались когда-нибудь о том, во что обходится современному человечеству добывание этой самой «природной», «материнской» пищи? Давайте, посмотрим!

И тут Ридан развернул перед Николаем картину, которая его поразила. Он сыпал цифрами, перечислял обыкновенные человеческие дела, приобретавшие вдруг новый, ошеломляющий смысл. Шестьдесят процентов населения Земли занимаются непосредственно сельским хозяйством. Они производят титаническую работу: приблизительно, с одной шестой части всей суши ежегодно сдирают, как кожуру с апельсина, верхний слой почвы, толщиной около двадцати сантиметров и переворачивают его вверх тормашками. Потом прочесывают всю эту территорию в 25 миллионов квадратных километров — и неоднократно! — боронами, культиваторами, сеялками, удобряют, подкармливают, опыляют и орошают ядами, чтобы спасти урожай от сорняков, болезней и вредителей. Все это делается с помощью машин. Технология такова, что каждая операция должна быть произведена в кратчайший срок, поэтому машин нужно сразу много. Каждая из них работает всего несколько дней в году, остальное время они лежат мертвым грузом. Нигде так невыгодно не используются машины, как в сельском хозяйстве…

Урожай собран. Миллиарды тонн пищевого сырья, произведённого природой на полях, плантациях, просто в лесах, должны теперь переселиться в другие места, порой весьма отдаленные. И вот зерно, корнеплоды, всяческие плоды или другие части растений — стебли, листья, цветы, корни — грузятся в автомашины, вагоны, трюмы кораблей, даже в кабины самолетов и текут по грунтовым, шоссейным, железным, водным артериям континентов и между континентами, — к местам переработки — к мельницам и заводам, превращающим это сырье в муку, хлеб, крупу, макароны, сахар, масло, крахмал, спирт, чай, кофе, маслины, и многое, многое другое. К ним присоединяются продукты животноводства и охотничьего промысла. Живой скот и птица, мясо в разных холодильниках, рефрижераторах, молоко, масло, сыры, яйца, дичь… Рыболовные флоты рыщут по морям и океанам и — тоже гонят по этим артериям свою продукцию в виде рыбы — замороженной, соленой, копченой, сушеной, вяленой, икры, рыбьего жира, продуктов китобойного, тюленьего, дельфиньего промыслов, крабов, устриц… Промысловики везут из лесов «дикие» продукты — всевозможные орехи, ягоды, грибы…

Но это — лишь основное ядро «пищевой» деятельности людей. Ведь ее сопровождают машины — всюду, начиная с обработки земли и кончая взвешиванием готового продукта в магазине. Тракторы, сельскохозяйственные орудия, грузовики, вагоны, суда, бесконечное количество машин, действующих в мукомольной, макаронной, крупяной, кондитерской, консервной, колбасной, рыбообрабатывающей, сахарной, крахмало-паточной, спиртовой, пивной, винной, соляной и прочих отраслях промышленности… Все эти машины нужно сделать. Для них добывается руда, плавится металл, строятся заводы, делаются станки, инструменты. А чтобы они работали, добывается топливо — уголь, нефть, торф, производится бензин, строятся электростанции, и для них тоже создаются машины, машины, машины… А промышленность, снабжающая сельское хозяйство минеральными, химическими удобрениями! А производство тары, ведь это — миллионы мешков для зерна, муки, сахара, соли, удобрений, бочек для рыбы, вина и пива, солений и маринадов, ящиков для фруктов, макарон, яиц, битой птицы, бакалеи; несметные количества стеклянной посуды — бутылок, банок, и т. д., металлических банок для консервов, молочных бидонов, коробок для чая, кофе, конфет; бумаги, пакетов, шпагата, фольги, целлофана, гвоздей…

— Вот, Николай Арсентьевич, что значит добывать и производить пищу в нашу просвещенную эпоху! Вот что значит жить на иждивении матери-природы! К шестидесяти «сельскохозяйственным» процентам нужно, очевидно, прибавить еще не менее тридцати; итого — около девяноста процентов созидательной человеческой деятельности! Вдумайтесь, Николай Арсентьевич, что это означает. Что люди, в основном, продолжают жить, чтобы жить! Как первобытные! Почти как животные и растения — по закону вида… Не обидно ли? Сколько творческой энергии, талантов и гениев поглощает забота о пище! Какой скачок в прогрессе культуры совершило бы человечество, если бы эта система отпала хотя бы наполовину!

— Но пока что она не может отпасть. Другого способа добывания пищи мы еще не знаем. По-видимому, этот этап необходим именно для того, чтобы дойти до… таблеток, заменяющих пищу.

— Таблетки — чушь! Голая фантазия. Организм не может питаться готовыми веществами, он должен сам извлекать их из пищи. Иначе он начнет переваривать свои собственные внутренности… Нет… Я вижу, вы не представляете себе будущего… А ведь оно так очевидно! Скоро мы овладеем атомной энергией, вы это знаете. Без нее синтез белка, жиров и углеводов практически неосуществим, она заменит нам неверную солнечную энергию, ничтожные крохи которой — всего около двух процентов — мы сейчас с великим трудом улавливаем растениями. Она-то и произведет этот грандиозный переворот… Мы перестанем уродовать землю плугами, разводить животных. Откажемся от сельского хозяйства! Вместо него создадим пищевые заводы, — предельно автоматизированные предприятия, где пища будет производиться из тех самых материалов, из которых ее создают растения — из воздуха, воды, солей, причем не раз в год, летом, как сейчас, а непрерывно, ежеминутно, зиму и лето, независимо от погоды, от климата, широты и долготы… Синтетическая пища, Николай Арсентьевич! Не нужно бояться этого слова, хотя звучит оно сейчас для нас… не очень привлекательно… Конечно, она будет хороша, разнообразна, вкусна, — иной мы не станем ее делать — а главное то, что впервые в своей истории человек получит пищу, которая действительно нужна его организму. Ведь наша теперешняя «природная» пища содержит не только полезные, нужные нам вещества, но и немало вредных и просто лишних. Организм вынужден постоянно затрачивать какую-то энергию на борьбу с ними, болеет, портится, стареет. Синтетическая пища принципиально не может обладать этим недостатком, она будет содержать только то, что организму действительно необходимо, и, конечно, сделает человека более сильным, здоровым, долговечным… Видите, как это важно…

Обычно Ридан во время беседы ходил, жестикулировал; сейчас он был как-то по-особому сосредоточен, собран, скуп на движения.

— Но самое главное, конечно, — диалектический скачок, переход в новое качественное состояние, которым разрешится этот миллионолетний этап нашего младенчества, этап накопления знаний, — говорил он. — Скачок уже начался — в семнадцатом году. Что говорить, без социализма это все — химеры, праздные мечты… К сожалению, мы склонны ко всему привыкать. Теряем перспективу, забываем о своем месте в истории. А ведь мы, благодаря социализму, уже оторвались от прошлого, летим стремительно, набираем высоту! Дело идет к тому, что страна наша неудержимо превращается в государство сплошной интеллигенции, и это, несмотря на то, что сельское хозяйство и вся «пищевая» деятельность народа оставляют по существу ничтожное место для науки, культуры. То ли будет, когда мы завершим скачок и освободим, развяжем процентов тридцать-сорок человеческой созидательной энергии! Но еще многое нужно сделать… Много тайн природы раскрыть — и в живом организме, и вне его… Эта задача лежит на нас, Николай Арсентьевич, на нашей совести. Ведь мы, люди науки, принадлежим к числу тех немногих, кто освобожден от всяких «пищевых» забот и освобожден именно для этого… Не знаю, как вы, но я всегда ощущаю эту ответственность перед теми, кто кормит нас, и, признаться, редко бываю доволен собой. И уж, конечно, я чувствовал бы себя самым настоящим преступником, если бы всерьез занялся поисками «лучей смерти». Стремление обладать ими есть, по существу, признак слабости, ничтожества физического и морального. Победа принадлежит не тому, кто сеет смерть и разрушение, а тому, кто создает и утверждает жизнь. Не следует об этом забывать.

Ридан умолк, задумался; тишина, наступившая в кабинете сразу наполнилась приглушенными, легкими звуками рояля, едва доносившимися из гостиной. Простые арпеджио, преодолевая стены и плотно закрытые двери, тут чудесно преображались в неясный, многоголосый клич птичьих стай, одна за другой взлетающих все выше, выше…

На минуту оба слились в едином слухе, отдаваясь этим влекущим, покоряющим звукам, пока не растаяла серебристая мелодия где-то далеко в вышине.

Ридан вдруг резко обернулся, как бы чего-то испугавшись, и спросил:

— А вы не сердитесь на меня, Николай Арсентьевич?

— Что вы, почему?

— Кажется… я злоупотребляю нравоучениями в последнее время. Не всегда это бывает приятно… и нужно.

Немного слов, как всегда медленных, но точных и искренних, а теперь даже взволнованных, пришлось подыскать Николаю, чтобы убедить профессора в неосновательности его опасения. Наоборот, Николаю так нужны его уроки! Какая там обида, он чувствует только огромную благодарность, ведь это помогает ему совершенствоваться, выйти из состояния «полуинтеллигента», которое так верно определил в нем Ридан. Конечно, ему, Николаю, не подняться до уровня Ридана — поздно, да и… закваска не та… Но в каждой беседе Ридан умеет дать ему что-нибудь такое важное, что помогает подняться на ступеньку выше…

— И вот сейчас — тоже? — перебил профессор.

— Конечно!

— Интересно. Что же вы вынесли из этой беседы?

— Я всегда думал, что высокая принципиальность, это — свойство натуры, так сказать, дар природы, талант. Сейчас, когда вы показали мне на конкретном примере истоки одной из ваших принципиальных позиций, я понял, что это мое представление нужно перевернуть с головы на ноги… Наша марксистская принципиальность прежде всего средство достижения цели, инструмент успеха в любой творческой работе. Тактическая основа ее. И она доступна каждому, кто поймет это… И второе. Меня и раньше поражала широта ваших мыслей, размах… Теперь я вижу, что это… тоже «инструмент», и сильнейший. Всякое явление настоящего вы представляете себе в движении, в его развитии от прошлого, к мыслимому будущему. И потому правильно оцениваете его… Не знаю, можно ли этому научиться… нужны обширнейшие знания. Но это — метод… и, пожалуй, даже при любых знаниях о нем нельзя забывать.

Ридан был восхищен анализом Николая. Он совсем не стремился вложить в свои слова и мысли столь глубокий поучительный смысл. И едва ли кто-нибудь, кроме Николая, мог бы так ухватить этот смысл — это уж его специфическая и очень ценная способность. Правда, Ридан давно уже подметил ее, но сейчас он понял, что она развилась, окрепла. Тут тоже есть чему поучиться!

Встреча эта, так смутно начавшаяся для Николая, еще больше сблизила их. Конец ее был «деловым».

— А что касается наших лучей сна, — сказал Ридан, — то вы, конечно, правы: испытывать надо, и немедленно. Надеюсь, вы не упрекнете меня в непоследовательности: в необходимости испытания я никогда не сомневался… Но вот как испытывать — ума не приложу. Нужно — в полевых условиях, на значительном расстоянии и, конечно, на людях, причем на достаточно большом количестве людей. Словом, должна быть обстановка, близкая к настоящей военной. Но людей нам никто не даст, как бы я не уверял, что это не причинит им вреда. Экспериментировать на людях не полагается. Между тем, без такого испытания, — с участием представителей армии, конечно, — наши лучи не могут превратиться в средство обороны…

Николай слушал, видел, что Ридан по-настоящему растерялся, и едва сдерживал улыбку: вот ведь, как может заблуждаться мудрейший человек! Выход из положения был ему давно ясен: конечно, они не могут устроить такое испытание, да и не их это дело; пусть об этом позаботятся те, кто будет пользоваться оружием, которое они создали. Сейчас нужно только сообщить об этом кому следует.

— Правильно! Через наркома! — обрадовался Ридан. — Отправляйтесь-ка к нему сегодня же. Расскажите все, изложите наши требования. Но смотрите… будьте осторожны. Беседа должна быть — один на один!.. Интересно, что он придумает.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

НА СЕВЕРНОЙ ГРАНИЦЕ

В темную безлунную ночь, весной или осенью, когда на Балтике гуляют свирепые штормы, и туманы плотной тягучей массой ползут по морю и по берегу, проскочить на советскую землю ничего не стоит. Встреча с «морским охотником» в таких условиях. — чистая случайность, да и локатор предупредит о ней вовремя: катер успеет уйти за пограничную зону, а шлюпку скроют волны. Дальше — холодная ванна у линии прибоя — с ног до головы, короткая борьба с отливной водой, скользкие, шевелящиеся под ударами «девятых валов» гранитные валуны, неизбежные падения, ушибы… Это — пустяки, конечно. Затем узкая — метров двадцать-тридцать — твердая песчаная полоска, за ней небольшой уступ и — лес! Таких мест на эстонском побережье много.

Так, по крайней мере, утверждали все преподаватели в школе.

Юханнес Риккерт досконально изучил всю эту обстановку, технику высадки и многое другое по специальной секретной литературе, и по рассказам опытных разведчиков. Он явно обладал острым деловым воображением, и на занятиях так искусно решал любые оперативные варианты, что руководителям самим не терпелось поскорее выпустить его в настоящее дело. Тем более, что такого «дела», солидного и непременно удачного, настоятельно требовали обстоятельства: престиж школы был сильно поколеблен несколькими провалами ее воспитанников, а престиж и деньги, которые текли из «центра» и оседали в карманах руководителей этой таинственной организации, было одно и то же.

Да, «Юхо» несомненно подавал надежды. Великолепный, готовый радист и радиотехник — этому его не пришлось обучать, наоборот, он сам вел практические занятия в школе с другими воспитанниками. Злой на советскую власть, разорившую его тетку, у которой он воспитывался после смерти матери в течение нескольких лет в ее прекрасном имении у озера Выртс-Ярви, недалеко от Тарту. Вот после этого отец-немец и забрал своего Ганса обратно на родину в Германию. А тетка — эстонка, лишившись своего имения, стала жить в уединенном лесном хуторке, около Рынгу, который теперь можно использовать, как базу: тетка очень привязана к своему племяннику Юханнесу. Ко всему этому — свободное владение эстонским языком. Правда, «Юхо» не блещет физическим развитием, он худоват, бледен, в гимнастике уступает многим другим. По-настоящему его следовало бы выдержать на санаторном режиме еще месяца два-три. Но сейчас это немыслимо, конечно. Да и не так уж это необходимо — ловкость, сообразительность, быстрота реакций, куда важнее физической силы.

Когда на школьных уроках преподаватели подробно расписывали, как легко им удавалось преодолевать морскую границу Советского государства, Юханнес внутренне улыбался. Он действительно понимал настоящую цену и этой науки, и этих специалистов. Если не считать таких «дисциплин», как радио, стрельба из пистолетов разных систем, шифрование донесений, способы избавления от служебных собак, новейшие приемы «джиу-джитсу» и кое-что другое, все остальное, касавшееся поведения, тактики было липой. Никакой «науки разведчика», по крайней мере здесь, в этой школе не было.

Да, действительно, в темную туманную ночь в случае удачи — если не напороться сразу на сторожевой катер или патруль на берегу, можно сравнительно просто и быстро оказаться в лесу. Но что дальше?

Дальше преподаватели сразу прерывали рассказ о конкретных случаях и начинали теоретизировать. Можно поступить так, можно этак. Так ориентироваться, так сообщить о себе «резиденту», так менять места, потом выйти в заранее намеченный пункт.

Все — чепуха. Юханнес прекрасно представлял себе: именно тут, в этом, будто бы спасительном лесу, и начинается самое опасное, самое страшное. И не зря с этого момента рассказы о действительных событиях превращались в «теорию»: тут-то, очевидно, большинство разведчиков находили свой конец.

Это и понятно, достаточно «войти» в обстановку. Ночь, туман. Куда именно занесло ветром и морским течением шлюпку или резиновую лодку — неизвестно. Подробная карта побережья бесполезна, тем более, что ничего не видно, никаких ориентиров нет. Как слепой кутенок, человек почти ощупью устремляется к лесу… При этом нужно не оставить следов на береговой полосе. Почти невыполнимая задача!.. Каждый валун на берегу, каждый куст кажутся, — и могут оказаться — пограничником. Где уж тут «заметать следы»!.. А через какой-нибудь час по берегу пройдет дозор с собакой… Наконец, лес.

Советская охрана, конечно, прекрасно знает этот «гениальный» способ высадки и соответственно строит систему наблюдения. Какова эта система? Какую полосу леса нужно пройти, чтобы оказаться за пределами регулярного обхода с собаками? И куда, собственно, идти? Компас, как известно, не помощник, если не знаешь точно по карте, откуда начал путь. Светящаяся стрелка укажет, конечно, «на юг», в глубь страны, потому что высадка произойдет на северном побережье, далеко за Таллином, где уже мало островов-часовых, зорко охраняющих советское побережье Балтики. Но там, как зубья старой пилы, торчат кривые полуострова, большие и малые, и если попасть на один из них, что весьма вероятно, то можно, идя на юг, угодить в самую опасную береговую зону и даже выйти опять к морю.

Но пусть удалось случайно угадать направление и «благополучно» провести остаток ночи, затаившись в лесу, под неизбежным в это избранное время дождем. Настало утро. Измученный, мокрый, вконец продрогший, грязный человек должен выйти из леса, оказаться среди людей, превратиться в ни чем не примечательного местного жителя. Нельзя ни помыться, ни развести костра… Ориентироваться можно по звукам: гудкам пароходов, заводов, автомобилей, шуму поездов. Если их нет, до них надо дойти, сохраняя наиболее вероятное направление. В сочетании с картой и компасом это может дать кое-какие указания. Их надо осторожно проверить, уточнить, каждую минуту рискуя быть обнаруженным. Перед тем, как выходить к людям, нужно найти место для тайника, подготовить его, наладить антенну, передатчик, в определенный час связаться с резидентом, закопать передатчик и все компрометирующее имущество и быстро уйти от этого места, ибо его, возможно, уже запеленговали сторожевые радионаблюдатели… Может быть даже, это место уже оцеплено пограничниками…

Нет… Все это очень наивна и примитивно. Остроумием классиков разведки таких, например, как Томас Лоуренс, тут и не пахнет!

Юханнес внимательно слушает «преподавателей» и понемногу улавливает главное: никто из них сам не верит в этот «легкий» способ перехода границы. Если они и побывали в настоящем деле то уцелели лишь благодаря счастливой и редчайшей случайности. Это прямо вытекает из их рассказов, если хорошенько вдуматься.

А самое ценное наблюдение состоит в том, что вся эта организация — и школа, и совсем уже таинственный «центр» — ждут, жаждут, чтобы кто-нибудь нашел иной, новый, более верный и надежный способ.

У Юханнеса есть свои сокровенные цели и задачи. Ему во что бы то ни стало нужно выдвинуться в школе, чтобы по окончании ее сразу получить крупное «дело». В этом он уже преуспел, он — один из «первых учеников». Нужно стать первым.

И вот он начинает втайне творить свой новый, оригинальный проект. Основная идея ему давно ясна: «школьный» план порочен в самой основе, потому что относительная надежность его первой части — высадки под покровом ночи, тумана, бури, предопределяет неизбежные и почти непреодолимые, на следующем «лесном» этапе препятствия, связанные с трудностью ориентировки в этих условиях. Ведь задача разведчика — оказаться среди людей, не вызывая с их стороны никаких подозрений. Зачем же создавать этот лишний и такой рискованный этап. Нет, пусть будет достаточно сложным, трудным и, может быть дорогим первый этап, но зато он должен сразу, без особенного риска и этого дурацкого леса, приводить человека к людям днем, когда все видно вокруг и так легко понять, как вести себя дальше, куда направиться.

Как это сделать?

А вот как…

Проект был готов после нескольких дней напряженной работы мысли.

За три недели до окончания курса, когда должны были состояться выпускные испытания, — появился инспектор из «центра» для очередной, теперь уже последней проверки работы школы. Это был своего рода экзамен для ее руководителей.

Юханнес Риккерт учел ситуацию и, улучив момент, вскользь сообщил одному из преподавателей, что у него есть кое-какие новые мысли о тактике разведывательной работы. Как он и ожидал, последствия сказались почти мгновенно и с заметным эффектом. В тот же день Юханнес был вызван в кабинет директора, где собралась вся верхушка школы, во главе с представителем «центра».

…План Риккерта был признан оригинальным, смелым и заслуживающим немедленной практической проверки.

— Очевидно вам, как автору проекта, было бы желательно и осуществить первую такую операцию? — не то спросил, не то предложил инспектор.

— Буду рад оправдать ваше доверие, господин инспектор, — почтительно ответил Юханнес, стараясь скрыть охватившее его ликование. Теперь он видел, что его сокровенная цель приблизилась.

С этого же дня Риккерт был освобожден от занятии в школе и зачислен в штат агентов «центра» с соответствующим окладом. Его проект зачли, как выпускной экзамен. Теперь он должен был в кратчайший срок подготовить подробный, абсолютно конкретный план операции и обеспечить изготовление некоторых, необходимых для нее технических средств, им же самим предложенных.

* * *

Балтика — страна дождей, ветров и туманов. В Финском заливе порой выпадает до тысячи миллиметров осадков в год, — так утверждают метеорологические сводки. А туманных дней в среднем насчитывается около шестидесяти.

Правда, большая часть этих тоскливых, гнетущих для непривычного человека дней, приходится на зиму, весну и осень, но и в разгар короткого северного лета — в июле-августе, когда ночи пробегают над Балтикой, как тени от большой тучи, гонимой ветром, и морская вода, нагретая долго не заходящим солнцем до 17–18 градусов зовет к себе купальщиков и пловцов, — даже в это блаженное время то и дело врываются и дождливые дни, и туманные, вот уж действительно белые, как молоко, ночи.

В одну из таких ночей рыболовная шхуна неизвестной принадлежности, по-видимому из тех, что обычно бороздят воды Финского залива в поисках стад салаки, приблизилась к самой границе территориальных вод советской Эстонии значительно восточнее Таллина. Границу эту шхуна не пересекла, но, уменьшив скорость хода до самой тихой, развернулась и направилась вдоль береговой зоны дальше на восток, искусно следуя всем изгибам и поворотам невидимого берега. Через час шхуна легла в дрейф, двигатели были остановлены. Свежий северо-западный ветер стал относить ее к берегу; вот уже она оказалась во внутренних водах… Еще минут десять продолжался этот дрейф, затем вдруг заработали винты, шхуна сделала резкий поворот и на самом быстром ходу исчезла в нейтральных водах моря.

То, что произошло в самом начале, когда судно впервые приблизилось к двенадцатимильной полосе территориальных вод, не могло быть замечено никем и ничем. С кормы на воду был спущен человек в одежде, отдаленно напоминавшей скафандр водолаза. Он плашмя лег на воду спиной вверх и так и остался лежать на поверхности. Человек держал перед собой, ухватившись за две рукоятки, какой-то странный предмет сигарообразной формы длиной около полуметра и похожий на торпеду. Впереди эта торпеда заканчивалась небольшим гребным винтом.

Шхуна ушла, чтобы проделать свои отвлекающие эволюции, а человек с торпедой некоторое время продолжал лежать неподвижно.

Туман, все более освещаемый восходящим солнцем, становился белее и, казалось, гуще. Наконец человек сделал какое-то движение руками и ногами, и на момент встал в воде вертикально, как поплавок. Это дало ему возможность поднять голову над гребнями волн и определить пределы видимости. Да, туман начинал редеть. Теперь в его распоряжении не больше полутора часов. А до берега, как известно, двенадцать морских миль, то есть двадцать два с лишним километра. Пора.

Он нажал стартер и «торпеда» рванулась вперед. За ней, крепко сжимая поручни вытянутыми руками, мчался человек, пронизывая волны.

…Приблизительно, в километре от берега он выключил двигатель и стал наблюдать. Уже хорошо был виден пляж, сверкающий белым песком, освещенным солнцем, с редкими в этот утренний час, фигурками людей.

Юханнес знал все, что ему полагалось знать. Часа через три этот, известный не только в Эстонии, пляж станет сплошь пестрым от загорающих на нем людей. Вот тогда по его плану и следовало действовать дальше, выждав здесь положенное время.

Но ему уже надоело играть. Да и «план» этот, пожалуй, отслужил свое. Теперь можно было переходить на другой план, настоящий, без кавычек.

«Торпеда» плавала тут же, рядом. Затекшие, окоченевшие от напряжения пальцы уже отошли и двигались нормально в свободных, непромокаемых перчатках.

Он сделал несколько сложных движений руками, потянул за какие-то шарики, выступавшие у запястий, у плеч, на шее. Холодная вода потекла струями внутрь комбинезона, обжигая руки, грудь, живот, а теплый воздух, свистя и булькая около шеи, стал выходить наружу. Тело его медленно погружалось в воду.

Юханнес взялся за ручки «торпеды» и пустил ее в ход. Передняя часть комбинезона под напором воды вдруг раскрылась, как пасть кашалота и «торпеда» вытащила из нее голого человека; на нем были только плавки, как у заправского спортсмена-пловца; за ним на шнуре тянулся полупогруженный в воду вздувшийся сверху пузырем мешок-рюкзак с каким-то имуществом.

«Скафандр»-комбинезон пошел ко дну.

Через несколько минут Юханнес снова остановил своего послушного морского коня, и перевел рычажок около рукоятки. Быстро погружаясь и пуская струйками пузыри, «торпеда» тоже исчезла в желтовато-зеленой глубине. Юханнес с сожалением проследил за ней и поплыл к берегу, с трудом таща за собой мешок.

Занятый всеми этими манипуляциями, он только теперь увидел приближавшуюся к нему моторную лодку с красным флажком на носу. Один из двоих ее пассажиров, стоя, рассматривал его в бинокль.

«Вот и все!» — улыбаясь подумал Юханнес.

— Разве вы не знаете, гражданин, что у нас запрещено заплывать так далеко? — сказал по-эстонски человек в лодке, когда пловец оказался у борта. — Линия ограждения ясно обозначена буйками. Пожалуйте-ка сюда!

Юханнес послушно ухватился за борт.

Через минуту он вытащил из своего мешка полотенце, белье костюм, молча вытерся и оделся.

Лодка шла куда-то в сторону от пляжа.

«Вот и все! — мысленно, ликуя, повторял Юханнес, — Задача облегчается!»

* * *

Допрос подходил к концу.

Да, это был необыкновенный случай, «ЧП» — чрезвычайное происшествие даже для органов государственной безопасности.

Фашистский разведчик, захваченный береговой охраной, не только не оказал сопротивления, но начал с того, что сам попросил доставить его «куда следует». По его поведению, да и просто по выражению лица, едва заметной улыбке, упорно приподнимавшей уголки губ, блеску спокойных, глубоко сидящих глаз, было видно, что он испытывает счастье, выполнив, наконец, свою трудную миссию, о которой только что рассказал, оказавшись в Советском Союзе. Далеко не так выглядели шпионы и диверсанты, уже побывавшие раньше в этой комнате, сидевшие на этом же стуле.

Допрашивавшие — майор и два капитана государственной безопасности с интересом выслушали его длинный, подробный рассказ. Это была целая эпопея сложной и очень опасной борьбы за выполнение порученного ему задания. Он говорил сухо, лаконично о фактах и событиях, а из них складывался образ смелого, самоотверженного антифашиста-подпольщика. Все, что он рассказывал, представлялось, по меньшей мере, правдоподобным. Некоторые факты секретного характера были известны офицерам, другие — могли быть проверены. Но основную цель разведчика — передать сведения об изобретении, имеющем важное оборонное значение, можно было оценить лишь после длительной проверки и изучения специалистами доставленных им данных.

Верить или не верить?.. Разве не может все это оказаться новым, талантливо разыгранным трюком?

— Почему все же, вы избрали такой сложный путь — через шпионскую организацию — чтобы выполнить свое задание, — спросил майор. — Можно было просто перейти границу где-нибудь и сдаться пограничникам.

— Вначале я так и думал поступить, — ответил разведчик. — Потом убедился, что это очень опасно. Меня могли поймать свои же. Или просто убить. Цель осталась бы не достигнутой. Разведка, по крайней мере, гарантирует безопасность перехода с одной стороны… А потом, уже в школе, я понял, что могу извлечь из неё больше пользы…

— То есть?

— Вот об этом я и хотел сейчас говорить. План, который я предложил разведывательному центру, касался не только техники проникновения на территорию Советского Союза. Я убедил их, что мне легко удастся организовать надежную базу на хуторе около Рынгу, у моей тетки, о которой вы уже знаете, — и переправить туда сразу целую группу диверсантов и шпионов. Операция разработана во всех деталях. Высадка группы произойдет после того, как у меня здесь все будет готово.

— Высадка — по вашему способу?

— Не совсем. Это еще эксперимент. Будут использованы только «торпеды» для переправки со шхуны на берег, считается, что они спасают от обнаружения локатором. Но это решено проделать ночью, в туман и с проникновением в лес — по старинке, — откуда я должен помочь им выбраться. При таких условиях они находят этот способ надежным… Таким образом, вам предоставляется возможность взять всю эту группу и, тем самым, значительно ослабить их разведку. Если, конечно… вы поверите мне…

— События сами покажут, насколько верно то, что вы нам сообщили, — сказал один из офицеров.

— Видите ли… тут есть одно осложняющее обстоятельство. Вся группа прибудет на промысловой шхуне «Эрвалла» — той самой, что привезла и меня. Она зафрахтована в Стокгольме для разведки рыбы, а на самом деле — обслуживает центр. Как только я сообщу об окончании подготовки, шхуна выйдет в Финский залив. Мне приказано превратиться в рыбака, на парусной лодке встретить ее в открытых водах и перейти на нее. Здесь я должен буду доложить начальству о своей высадке и обо всем, что мне удалось сделать в Эстонии. По-видимому, тут произойдет совещание с представителями центра. Будут обсуждать мой опыт. Затем я вернусь на берег, чтобы в первую же туманную ночь встретить десант в уже определенном месте и вывести группу из леса. К сожалению, у меня не было никакой возможности отказаться от этого дурацкого свидания в море, хотя оно, на мой взгляд, представляет собой опаснейшую для операции ошибку… Теперь вы видите, что никакие события не помогут вам проверить мою искренность. Они просто не произойдут. Если я не явлюсь на шхуну, это будет означать, что я провалился, и десант не состоится. А поверить и отпустить меня туда… у вас нет оснований, это я хорошо понимаю.

Некоторое время длилось молчание. Майор смотрел прямо перед собой, в пространство, и думал о том, как странно устроена душа человека. Она может знать, верить, но если надо реализовать эту уверенность, превратить ее в поступки — как жадно она ищет каких-нибудь внешних, хотя бы совсем пустых и чуждых ей зацепок, чтобы ими эти поступки подкрепить, обосновать…

— Скажите, нет ли в Советском Союзе кого-нибудь, кто знал бы вас в последние годы? — спросил он.

— Нет. Никого…

И вдруг помрачневшее было лицо разведчика прояснилось.

— Если не считать… одного знакомства в эфире, — добавил он. — Но я не знаю ни имени его, ни — кто он, кроме, разве того, что он — опытный коротковолновик-любитель. У нас с ним была довольно продолжительная связь, — он рассказал более подробно об этой связи.

— Позывные его не помните?

— Помню, конечно. Eu2bd.

— А он что знает о вас?

— Пожалуй, еще меньше, чем я о нем… Впрочем, он всегда вспомнит обо мне вот по этому… шифру… разрешите… — Он приподнялся, взял протянутую ему майором ручку, и написал на листе бумаги:

LMRWWAT

* * *

Когда Ганс, пришвартовав свою лодку у кормы, поднимался по штормтрапу на борт шхуны, его вдруг охватило гнетущее чувство нерешительности, какого-то неосознанного беспокойства. «Засосало под ложечкой». В сознании прошмыгнуло неприятное слово: предчувствие. Он удивился и тому, и другому.

В самом деле, все шло по намеченному плану, никаких промахов он за собой не знал. Правда, следовало бы за эти дни и в самом деле съездить к тетке на хутор, так сказать, для освежения впечатлений, — придется ведь докладывать об этой поездке… Ну, да все можно выдумать. Никто из тех, с кем он сейчас встретится, не мог знать, при каких обстоятельствах ему пришлось выйти на советскую землю, и что он там делал эти несколько дней. Он сам расскажет им об этом так, как найдет нужным.

Конечно, неприятно было снова погружаться в эту отвратительную атмосферу воплощенной лжи, преступления, маскировки, особенно после того, как он с такой радостью хлебнул свободы на этой земле. А ведь свобода была только относительная: он продолжал оставаться под строгим надзором, каждый шаг его контролировался; но зато впервые за все последние годы он мог свободно говорить правду, ничего не скрывать о себе, не притворяться кем-то другим… Какое же это было блаженство!

Сегодня он почувствовал его особенно остро — после того, как ему позволили выйти в море на это свидание без провожатого. Ему поверили! А ведь у них, по-видимому, не было для этого никаких оснований.

Теперь нужно было мгновенно внутренне перестроиться, снять все следы этого блаженства — и с души, и с лица, снова превратиться во врага своих новых друзей…

Вступив на знакомую палубу «Эрваллы», Ганс уже вполне овладел собой.

Тут было пусто и тихо, как обычно ночью, в спокойную погоду. Матрос, спускавший трап, свернул его и не проронив ни звука, исчез за ходовой рубкой. Ганс ждал, осматриваясь, быстро по привычке конспиратора, изучая обстановку. Все здесь было так же, как в ту ночь, когда его с «торпедой» спустили на воду.

Ветер слегка усилился и стал теплее, а туман явно сгустился. «Плохо», — подумал Ганс. Если разыграется шторм, ему не удастся сегодня же вернуться на берег.

Через минуту какая-то фигура в неуклюжем брезентовом плаще с капюшоном появилась из-за той же рубки и подошла вплотную, напряженно всматриваясь в его лицо. Ганс сразу узнал маленькие сверлящие глаза «инспектора» и по его крепкому рукопожатию, по улыбке понял, что все в порядке, им довольны, его ценят выше, чем рядового, начинающего разведчика. Впечатление это подтвердилось, когда они вошли в небольшое помещение кают-компании. За столом сидели три человека; Ганс видел их впервые.

— Вот это он самый и есть, — представил его «инспектор»: очевидно только что о нем шел разговор. Они не встали, не назвали себя, но поздоровались с ним за руку, через стол, рассматривая его с явно благожелательным интересом. По их поведению, а главное, по осторожной угодливости «инспектора» Ганс понял, что здесь собрались какие-то «киты» из разведывательного центра. По крайней мере, один из них выглядел «шефом», обладающим неограниченными полномочиями. «Десантники», видимо, где-нибудь в каютах запасались сном перед предстоящими опасными испытаниями.

На столе стояли бутылка коньяка, едва начатая, вазочки с тонко нарезанными лимонами, сахарной пудрой, небольшие рюмки, и один обеденный прибор, перед которым и усадили гостя. По звонку появился кок с шипящими на сковороде бифштексами. Все было очень предупредительно, быстро и кстати: Ганс проголодался. Пока он торопливо закусывал, хозяева тянули коньяк небольшими глоточками, курили и непринужденно болтали на темы, никакого отношения не имевшие к делу, ради которого они бодрствовали здесь в эти ночные часы. Говорили они на чистейшем немецком языке, только в речи шефа проскальзывали какие-то чужие, англообразные интонации.

Ганс ел с увлечением, и в рамках приличия участвовал в разговоре — взглядами, мимикой, улыбками. Казалось, этим было целиком поглощено его внимание.

На самом деле мысли его напрягались в поисках объяснения тому, что происходит. Бдительное внимание ловило факты, убеждавшие, что не все так просто и безмятежно вокруг него, как кажется. Не зря то один, то другой из собеседников поглядывал на часы. Дважды в каюту, кроме кока, входил человек с бумажкой, которую он передавал главному из «китов». Листок прочитывался и передавался из рук в руки, никогда не доходя до Ганса и не поворачиваясь к нему даже издали лицевой стороной. Прислушиваясь к шагам этого человека, Ганс установил, что они ведут в радиорубку, расположение которой он знал. Значит это были радиограммы, но, судя по мимике читавших — не те, какие им сейчас были нужны.

И почему эта компания не спит, ведь можно было распорядиться разбудить их, когда он появится. Да, по-видимому, они ждут какого-то сообщения, связанного с его прибытием на шхуну, с планом высадки разведчиков. Все это плохо пахло и беспокоило Ганса.

Когда он кончил есть, «хозяин» прервал беседу, снова наполнил его рюмку коньяком, и предложил приступить к делу.

Для начала — несколько вопросов. Считает ли он, что его способ высадки в общем оправдал себя на практике («Безусловно», — убежденно ответил Ганс). Нужны ли какие-либо изменения в его первоначальном проекте («Да, кое-что не было учтено из-за неточного знания советской действительности»). Считает ли он, что план высадки группы, которая находится сейчас на борту шхуны, остается в силе и операция может быть произведена в любой момент?

— К сожалению, операция рассчитана не вполне по-моему плану, и тем самым поставлена в зависимость от погоды, — ответил Ганс.

— К сожалению, — иронически повторил «хозяин», — это было необходимо, — по некоторым соображениям. Ваш план очень интересен, но он нуждается еще в практической проверке — и неоднократной. Вы же сами нашли какие-то дефекты. Вот обсудим их, устраним, снова попробуем… Ну, докладывайте все по порядку.

Ганс уверенно рассказал, как прошел его рейс с «торпедой», как он спокойно и безмятежно, при свете утреннего солнца выбрал подходящее место на пляже, где было поменьше людей, затем вышел на песок, разматывая за собой капроновый шнур с катушки, спрятанной в плавках, как подтащил за этот шнур поближе к берегу полузатопленный рюкзак… Из плавок же он достал, отдыхая на берегу, тщательно сложенный мешок из тончайшего шелка, незаметно надул его, делая вид, что вырыл его из песка, и с этой копией своего рюкзака (демонстративно неся его на виду у купальщиков) пошел снова в воду, «чтобы его отмыть». Тут уж нетрудно было заменить фальшивый рюкзак настоящим, вернуться, открыто достать белье, костюм, одеться…

Вся эта фантазия, обильно начиненная мелкими фокусами и техникой, придуманной Гансом и известной слушателям только по его знаменитому «проекту», выглядела в этом живом рассказе очень занятно и убедительно. Она отвлекала внимание, уводила от щекотливых вопросов.

Затем он, с тем же увлечением, изложил заранее им придуманный и всячески продуманный рассказ об организации базы для подготовленной группы разведчиков. Да, он посетил свою тетку Лайне Тооп на хуторе Вооркиле, около Рынгу. Она по-прежнему полна хорошо скрытой ненависти к советской власти и нежности к нему, Юханнесу, своему племяннику и приемному сыну. Получилось очень удачно: она собралась построить небольшой дом дачного типа для своей дочери, вышедшей замуж в прошлом году. Участок тут же, на хуторе уже получен, даже строительные материалы подготовлены. Юханнес обещал ей на днях вернуться, подыскать артель строителей, помочь деньгами. На время работы «артель» разместится у тетки, места вполне достаточно, конечно, без особого комфорта, но время летнее. Так что никому не придется даже скрываться, во всяком случае, недели три-четыре…

Снова шеф посмотрел на часы, и «киты» переглянулись. Краем глаза Ганс уловил жест одного из них, сидевшего сбоку от него: он утвердительно, как бы одобряюще кивнул головой. Шеф встал и подошел к телефону. Ганс умолк.

— Как там с погодой, Эрвин?

Мембрана зазвучала с такой силой, что шеф отвел трубку от уха. Теперь всем в каюте было слышно, что отвечали шефу.

— Погода отменно рыболовная, ваша честь, — игриво вещал низкий, прокуренный голос морского волка. — Тепло, сыро и мутно. Самое время выбросить сеть. Прикажете?

— Точнее, точнее, Эрвин. И без шуток, пожалуйста.

— Пожалуйста: ветер три балла, зюйд-ост, иначе говоря, советский, но, несмотря на это, ласковый и теплый. Температура восемнадцать и пять десятых, комнатная. Волна — четыре балла, колыбельная… Как будто все…

— Не валяйте дурака, Эрвин! Туман?!

В трубке раздался добродушный смех.

— Простите, ваша милость, я забыл, что вы предпочитаете чистому виски — парное молочко. Могу угостить, выходите на палубу. К сожалению, метеорологи не придумали балльной системы для тумана, так что точнее — не могу…

— Значит прогноз оправдывается?

— Точнейшим образом, ваше превосходительство. Я же говорю — можно выбрасывать сети.

Ганс уже понял все, — так, по крайней мере, ему казалось. Да и последующие события укрепили его уверенность в этом. Теплый воздух, хлынувший на Балтику с юга, вызвал туман и операция начнется сейчас же… С точки зрения «китов» не столь уж существенно, встретит ли он разведчиков на берегу или выйдет на этот самый берег вместе с ними и дальше будет действовать по плану.

Для него же этот неожиданный вариант оборачивался почти наверняка провалом его собственного плана, возможно, гибелью. Предупредить своих новых друзей он уже не сможет. Конечно, они обнаружат высадку, ибо знают место ее, видят обстановку, и будут ждать. Но высадится ли с ними Ганс? Разве не может случиться, что его задержат на шхуне, а разведчики будут действовать самостоятельно, и совсем не так, как предполагалось. Наконец, почему «там» должны настолько верить ему, чтобы не допустить, что он, попавшись, просто выдал им план высадки, чтобы улизнуть самому!.. При этих новых обстоятельствах они не пустят, не имеют права пустить группу в лес. Будет бой… В таких случаях тот, кто бросает оружие и поднимает руки, бывает убит своими же. Всегда находится человек, который готов выполнить «долг», согласно строжайшему закону разведчиков, и в последний момент раскусить ампулу с цианистым кали…

«Что ж, — подумал Ганс, — пусть даже так. Я свое главное задание выполнил». Эта мысль обрадовала и успокоила его. Он поднял рюмку и выпил свой коньяк одним глотком.

Разговор по телефону заканчивался.

— Ведите судно к назначенному месту, — говорил шеф. — Когда мы там можем быть?

— Мы ведь ищем рыбу, ваша светлость! Но если это богоугодное занятие вам надоело, то минут через тридцать можем лечь в дрейф.

— Хорошо. Действуйте без промедления.

— Слышали? — спросил шеф, усаживаясь в свое кресло. — Придется воспользоваться этим туманом, Юхо, и значит несколько изменить план. Вы отправитесь вместе с ними. Надеюсь, это не внесет особенных осложнений?

Юханнес согласился, что иначе поступить нельзя: другой такой случай может представиться не скоро.

…На шхуне началось движение. Она как бы вдруг проснулась в тревоге среди ночи. На палубе, у кормы команда налаживала какую-то технику для спуска людей на воду. Шесть разведчиков, поднятые с коек начальством, спешно одевались, упаковывали свои рюкзаки, размещали на себе оружие, готовясь к бою, которым могли ознаменоваться их первые шаги на берегу.

Все приборы наблюдения, какими шхуна была оснащена под стать новейшему военному кораблю — локаторы, радиопеленгаторы, акустические улавливатели звуков в воде, настороженно вели свою круговую вахту, чтобы вовремя предупредить об опасности, с какой бы стороны она ни появилась.

«Эрвалла», окутанная плотным, мокрым туманом, медленно, осторожно, как кошка, подкрадывалась к береговым водам Советского государства.

В кают-компании тоже шла лихорадочная подготовка: Ганс получал последние инструкции, разведывательные задания; выучивал наизусть адреса явок, имена разведчиков, о существовании которых в Эстонии он до сих пор и не подозревал, сроки встреч и связи по радио с центром. Все это он повторял по несколько раз вслух, потом, чтобы крепче запомнить, записывал на маленьких блокнотных листках, которые тут же у него отбирал и сжигал в пепельнице сидевший против него инструктор.

Почти все уже было закончено, когда в каюту снова вошел радист с бумажкой в руке. При общем молчании, листок этот, как и прежде, обошел всех, кроме Ганса и вернулся к шефу. Только реакция теперь была иная. Раньше их лица довольно откровенно выражали: «не то!». Теперь они совсем ничего не выражали. Как будто они просто посмотрели на заведомо чистый лист бумаги.

И Ганс понял: это было «то». И почувствовал как какая-то непонятная глухая стена сразу отделила их всех от него и порвала все человеческие ниточки, понемногу протянувшиеся от них к нему за время этой встречи.

А внешне все было по-прежнему. Шеф снова подлил коньяку себе и Гансу и Ганс тут же медленно выпил, чтобы заполнить чем-то эту минуту страшной неопределенности.

Внезапно наступила тишина: остановились машины «Эрваллы». Это было очень хорошо слышно, и означало, что судно пришло и стало на указанное место; но никто, будто и не заметил этого.

Инструктор, сидевший напротив, выискивал что-то в своей записной книжке. Шеф небрежно протянул ему полученный листок и тут же впервые спокойно назвал его по имени. И в этом было что-то угрожающее.

— Ну, что ж, Герхард… Действуйте соответственно, — сказал он.

— Осталось немного, — пробормотал тот. — Я только отмечу у себя некоторые данные… Итак, Юхо, как звать вашу тетушку?

— Лайне Тооп.

— Лай-не То-оп, — повторил Герхард, записывая. — Ее возраст?

— Сорок три года.

— Живет она где?

— На хуторе Вооркиле, около местечка Рынгу.

— Там вы с ней и встретились?

— Да.

— Когда?

— Пять дней тому назад. Двадцать четвертого июля.

Ганс отвечал с твердостью обреченного, потому что теперь, наконец, он действительно все понял.

— Ну вот и все, — бодро сказал Герхард, пряча свою записную книжку в задний карман, а левой рукой протягивая через стол листок, принесенный радистом. — Теперь прочитайте вот это.

И все же Ганс не ожидал того, что там было написано.

«…Вчера посетил хутор Вооркиле близ Рынгу. Привет Риккерта передавать некому. Лайне Тооп скончалась в апреле сего года воспаления легких — 852».

В первые секунды мысли Ганса с бешенным напряжением искали выхода из положения. Снова и снова он перечитывал текст, чтобы продлить время. Не поднимая глаз, он все же увидел, как правая рука Герхарда вернулась из-за спины и над краем стола появилось дуло пистолета.

Звякнул телефон, шеф схватил трубку.

— Уж не заснули ли вы там, ваше сиятельство… — забасил голос из трубки.

— К черту! — раздраженно закричал шеф. — Все к черту, слышите, Эрвин?! Поворачивайте немедленно на север и — полный вперед! Самый полный!..

Необычайное спокойствие вдруг снизошло на Ганса. Он понял, что все его планы и надежды рухнули, что ничего больше сделать нельзя. Можно только ждать, когда наступит конец. Ждать и, пожалуй, лучше всего просто молчать.

— А теперь, Риккерт, — произнес тихим, свинцовым голосом Герхард, — рассказывайте, как все было на самом деле.

Ганс поднял глаза, встретил холодный, угрожающий взгляд… И вдруг почувствовал легкое головокружение. В следующий момент все его члены охватила непреодолимая слабость, голова начала клониться к столу, веки неудержимо смыкались. Сознание быстро отдалялось куда-то прочь от него.

Успела промелькнуть мысль: «отравили… в последней рюмке — яд». И больше никаких мыслей не стало.

* * *

Никто из людей, находившихся на «Эрвалле», не знал, и никогда не узнал о том, что произошло дальше.

Минут через сорок после того, как судно легло в дрейф, войдя в береговые воды Эстонии, туман, окружавший его, осветился сильными прожекторами двух советских сторожевых катеров. Один из них остановился в некотором отдалении, другой подошел ближе и сигналами запросил судно о его национальной принадлежности. Шхуна не ответила. Она казалась мертвой. Судовые огни были погашены, люди не появлялись.

Катер приблизился вплотную к борту, и в тот же момент отряд вооруженных пограничников, как стайка птиц, перенесся на «Эрваллу».

Странную картину увидели они там.

Освещенный прожекторами туман бросал серый сумеречный свет на палубу, и обнаруживал на ней там и сям распростертые тела людей. Тотчас же выяснилось, что все они живы и даже, по-видимому, невредимы — об этом говорили здоровый цвет лиц, отсутствие каких бы то ни было внешних повреждений. Похоже было, что они спят, но все попытки разбудить их, привести в сознанье, в чувство, оказались безуспешными.

В таком же состоянии были найдены штурман в своей рубке, вахтенный у штурвала, радист, часть команды, отдыхавшая в кубрике, словом, все население шхуны.

Внимание лейтенанта — командира отряда особенно привлекла картина, обнаруженная в кают-компании. Там было четыре человека. Один из них, на вид самый молодой, в простой рыбацкой одежде, сидел за столом, уронив голову на сложенные руки. Прямо против него, навалился грудью на стол другой, хорошо одетый, как и остальные два. Из правой руки его, прижатой грудью к столу, вывалился пистолет, лежавший тут же. Третий, пожилой, сидел в капитанском кресле, запрокинув голову назад, и громко храпел; четвертый лежал на полу; около обоих тоже валялись пистолеты, которые они, казалось, только что выронили из рук.

Тут уже сильно пахло каким-то насилием, преступлением, и командир решил пока не касаться «спящих». Он только собрал их пистолеты и, оставив в каюте усиленный наряд охраны, помчался на палубу.

Тем временем к другому борту «Эрваллы» приблизился второй катер и с него на шхуну перешла группа, состоявшая из майора, двух капитанов государственной безопасности, и одного штатского. Командир отряда рапортовал им о положении дел: на шхуне обнаружено всего двадцать восемь человек, все живы, но… находятся в состоянии, похожем на сон. Разбудить, однако, никого пока не удалось…

Лейтенант был очень озадачен — и не только тем, что произошло на шхуне. По лицам прибывших, в которых отражались и удивление, и восторг, он видел, что они понимали, в чем тут дело. И первое, что они сделали после его рапорта — стали горячо поздравлять штатского с каким-то невероятным успехом!

Потом, как бы вспомнив об очередной важной задаче, офицеры бросились к лежавшим на палубе «живым трупам», быстро осмотрели их, заглядывая каждому в лицо, будто разыскивая среди них кого-то, но, по-видимому, не нашли. Лейтенант смекнул, что тут кают-компания может оказаться полезной, и повел их туда.

Офицеры переглянулись, когда узнали Ганса, мирно спящего в компании явных «хозяев», за бутылкой коньяка. Однако «мирная» сцена стала выглядеть иначе, когда лейтенант доложил о пистолетах, найденных им здесь. Майор осторожно поднял голову Ганса, послушал его дыхание, пощупал пульс… Взгляд его привлек листок бумаги, выглядывавший из-под сложенных на столе рук молодого человека. Он пробежал глазами текст, передал листок капитанам. Снова переглянулись они… Подойдя к одетому в штатское, высокому темноволосому человеку, внимательно следившему за происходившим, майор сказал:

— Знаете, профессор, что тут сейчас случилось? Помимо всего прочего, вы спасли жизнь вот этому… очень хорошему парню…

Тот с улыбкой развел руками. Он и не пытался вникнуть в смысл событий, слишком далеких от того, что его тут интересовало.

— Такова уж природа этого… явления, — ответил он. — Оно призвано губить плохое и спасать хорошее.

…Операция была закончена к утру; людям с катеров пришлось немало поработать на «Эрвалле». Все спящие подверглись самому тщательному обыску, особенно те, кто явно был причастен к разведке. У шести шпионов-диверсантов, лежавших на кормовой части палубы вперемешку с их «торпедами» и комбинезонами-скафандрами, которые они не успели надеть, пограничники, руководимые теперь капитаном, нашли и изъяли даже маленькие ампулы с ядом, спрятанные в углах воротников, в пиджачных отворотах, в обшлагах и носовых платках… Рюкзаки со сложным и хорошо продуманным шпионским снаряжением — портативными коротковолновыми рациями, миниатюрными фотоаппаратами, сделанными в виде портсигаров, спичечных коробок и авторучек, шифровальными блокнотами, наборами снотворных и отравляющих папирос и сигарет, чернилами для невидимого письма, предметами маскировки — накладными усами, бородами и многим другим; фальшивые, а отчасти и подлинные документы — паспорта, удостоверения, справки в непромокаемых карманах костюмов; наконец, те средства защиты от людей и собак — химикаты и боевое оружие, — которые могли понадобиться в первые же минуты после выхода на берег, — все это было собрано, сложено и помечено соответственно номерам, проставленным химическим карандашом прямо на теле разведчиков, «на загривках», «за шиворотом», — как говорили веселые и заинтригованные этим происшествием бойцы-пограничники.

Неудавшихся десантников связали, перенесли вниз, в одну из кают, и оставили под конвоем. Экипаж судна во главе с капитаном-штурманом Эрвином был весь сосредоточен в кубрике.

«Китами» в кают-компании занялись майор и другой капитан — опытные следователи. Обыск дал богатый «улов». Организаторы антисоветской разведки, видимо, чувствовали себя на этом, внешне невзрачном «рыборазведывательном» судне, как дома.

Тут, пользуясь всеми преимуществами изоляции и неприкосновенности судна в нейтральных водах, они спокойно жили сколько было нужно, отсюда продолжали руководить по радио уже ранее проникшими в Эстонию агентами. Ни ампул с ядом, ни оружия, кроме тех пистолетов, которые они выхватили, разоблачив «Юхо», у них не оказалось. Нет, касаться опасности они не собирались. Поэтому и держали в своих карманах планы операций, расписания радиосвязи, адреса, имена, даты встреч, явки и многое такое, что привело в восторг следователей. Пожалуй, тут было все, что давало им возможность уничтожить даже самые корни вражеской разведки, предусмотрительно насаженные еще до недавнего установления в Эстонии Советской власти.

Вернулся второй капитан и доложил майору, что «уборка» на судне закончена.

Всем спящим, кроме Ганса, надели наручники и оставили их на своих местах. Взоры офицеров устремились к человеку в штатском, по-прежнему молча наблюдавшему за их работой.

— Будить? — понял он. — Тогда свяжите меня с маяком… И если это возможно — отсюда.

После недолгих переговоров с радистом, который теперь орудовал в радиорубке шхуны, связь была налажена.

Передавая телефонную трубку штатскому, майор спросил его:

— Нам что же… придется перейти на катер?

— Нет, не надо. Нам это не принесет вреда. И даже не коснется нас. Так что располагайтесь, как вам удобнее… Алло! Маяк Стеншер? Мне нужен инженер. Это вы? Николай Арсентьевич, немедленно давайте следующую волну, как мы условились… Да, тут все готово… Все до единого! Не забудьте зафиксировать расстояние. Итак, действуйте.

Он отошел к стене, так, чтобы видеть сразу всех спящих.

— Как долго придется ждать? — спросил майор.

— Ждать не придется. Смотрите!

В первый момент то, что произошло сразу за этим возгласом «смотрите», было воспринято всеми как нечто колдовское, страшное и исходящее от этого спокойного, неторопливого человека.

Между тем ничего особенного не случилось. Началось пробуждение. Прекратился клокочущий храп «шефа», неподвижные раньше тела обнаружили слабое движение; оно проскользнуло по глазам, ртам, пальцам, плечам… Впечатление страшного, колдовского шло от одновременности этих признаков пробуждения, говорящей о том, что тут действовала какая-то могучая внешняя сила, непонятная и непреодолимая.

Дальше картина резко изменилась. Они стали открывать глаза и уже различно, каждый по-своему, входить в реальную обстановку. Общим для всех было только молчаливое остолбенение и ужас в глазах, нараставший по мере того, как они начинали понимать свое положение. Все молчали.

Одного только Ганса не коснулась эта эволюция. Едва открыв глаза, он поднял голову и сразу же увидел знакомые, и такие желанные лица майора и двух капитанов — единственных пока настоящих друзей в этой новой его жизни.

В нем еще жили чувства, с которыми он погрузился в сон: провал, гибель, полная невозможность оправдать доверие этих друзей… И вот теперь, каким-то непонятным чудом они появились, чтобы спасти его… Он увидел наручники у запястий тех рук, которые только что направляли на него дуло пистолета… у шефа, и того третьего — тоже. Его руки — он посмотрел на них, пошевелил ими — были свободны!

Он снова повернул голову туда, где стояли друзья, встретил дружелюбный взгляд майора… Это было уже слишком много для него.

Не зная, можно ли встать, нужно ли продолжать роль разведчика, — как вести себя вообще в этой непонятной, еще не разгаданной им обстановке, он опустил голову и закрыл лицо руками, не будучи в состоянии сдержать счастливых, облегчающих слез.

Около полудня шведское рыборазведочное судно «Эрвалла», нарушившее территориальные воды Эстонской Советской республики, и, согласно международным правилам, арестованное пограничной охраной, под конвоем сторожевого катера вошло в бухту Кунда, затем пришвартовалось в порту.

Второй катер, принимавший участие в поимке судна, еще утром подошел к маленькому островку Стеншер, где возвышался один из многих советских маяков Финского залива, и, приняв на борт одного человека, после минутной остановки, взял курс на Таллин.

* * *

Ридан и Николай сидели рядом.

Глаза у обоих были красные, лица серые, утомленные.

Неудивительно: за эти двое суток после внезапного вызова по телефону и затем вылета из Москвы им удалось поспать, в общей сложности, не более трех часов. А сколько произошло событий, перемещений из одной обстановки в другую, сколько необычных впечатлений за это время!

На таллинском аэродроме перед вылетом они подремали минут двадцать, а вот теперь, когда можно было спать верных два часа, сон улетучился.

Ридан осторожно, сбоку заглянул в лицо Николая, увидел, что тот тоже не спит, и легонько толкнул его локтем.

— Здорово, все-таки, получилось, — сказал он. — Сколько, вы говорите? Тридцать один километр?.. Маловато, конечно… Но вы теперь понимаете, что я был прав?

— Вероятно так.

— Вероятно! Не вероятно, а так точно!.. Ведь ни одной осечки, все двадцать восемь человек, как миленькие…

Некоторое время оба молчали. Потом снова заговорил профессор.

— Во всей этой фантасмагории мне непонятно одно… Нас вызвали в Наркомат государственной безопасности позавчера вечером. Они только познакомились с нашим предложением об испытании аппарата, с его возможностями… Помните, о чем нас расспрашивали? Можем ли мы пустить в ход аппарат в море, ночью, в туман; а что, если объектом будут люди на судне, не помешает ли «обшивка», и так далее. Понимаете? А вчера вечером нас буквально в пожарном порядке, перебросили на этот маяк с локатором. Никакого тумана тогда еще не было, так ведь? Как же они могли знать заранее, что именно в эту ночь внезапно нахлынет туман, и какой-то шведский корабль пожалует к нашему берегу, и именно в этом месте?!

— Да, непонятно… У них — своя наука… мы ее не знаем… Но как остроумно они решили задачу испытания «ГЧ»… Правда?..

Николай говорил медленнее обычного, глухим, беззвучным голосом. Сквозь гул самолета его почти не было слышно. Ридан снова покосился на него, немного подумал, встрепенулся.

— Слушайте, Николай Арсентьевич, — заговорил он решительно, твердо, будто нарочно противопоставляя свой звонкий баритон его бледному голосу. — Через… два часа мы будем дома. Вот какая будет программа жизни. Вы тотчас же идете в ванну, потом за стол, плотно ужинаете, и — спать. Никакой болтовни, тем более, что мы и не можем ничего рассказать нашим. Спать будете до отказа. Об этом уж я позабочусь… Я сегодня даю распоряжение девчатам срочно собираться на Уфу. Звоню Федору Ивановичу. Через два дня вы должны выехать.

— Но… ведь теперь… «ГЧ» уже знают. В любой момент нас могут…

— Да, знаю, что «нас могут», — резко перебил Ридан. — Но вас не смогут! Я знаю наверняка, что если вы останетесь в Москве, вам не дадут покоя и это плохо кончится. Уж, если я сам то и дело нарушаю ваш отдых, чего же ждать от тех, кто ничего о вас не знает! Сейчас я беру всю ответственность на себя, и поверьте, ни одна живая душа не будет знать, где вы находитесь!

— Ну… х-хорошо, — ответил Николай.