Замело и Мюнхен, и Чикаго. Лыжи, санки, горка и каток. Что другим работа, нам – во благо. Пусть Москва припудрится чуток. Пусть ее причешет частый гребень, Ведь без слез смотреть уж не могу… …У Москвы свои и Босх, и Брейгель. Человек заметней на снегу.

Тут не ветрено и очень не противно. Не толкаются и говорят без мата. Здесь и живопись-то не супремативна. Тут, боюсь, не знают Черного квадрата… Но отзывчивы, по-здешнему пикантны. Из еды предпочитают сыр и мясо. И машину водят тоже деликатно… Хоть машины тут не нашенского класса. Но и я тут не пою, хоть не тоскую. Не вымучиваю строчки – выдыхаю. Тот, кто мог бы потерпеть меня, такую — Жил бы тут, но занят музыкой, стихами… Что же толку от империи, от Рима? От руин его, и Тибра, и спагетти? Все же поняли, что это повторимо… Все уж поняли – и взрослые, и дети. Не ценю я пылко-праздного туризма. Тут Нормандия, мой городок соленый. Если где-то и укрыться от царизма — То в моей рыбачьей хижине зеленой.

Не то-не то-не то-не то-не то! Нутро визжало, корчилось, грустило. …Три курточки купила и пальто. Из недешевых. Тут же отпустило. О чем напишем мы в январской главке? О том, как оказались сразу в лавке Моей простой излюбленной одежной, И не скажу чтоб очень молодежной… Там было пальтецо Одно из драпа — Как детское лицо В семье сатрапа… Конечно, я за пальтецо схватилась… Пока душа моя не укатилась, Покуда не ушла шинель с прилавка, Незримо, как перчатки, как булавка… Как вдруг смотрю — В соседней-то кабинке Какие там устроились картинки! Там старичок в очках, седой, умильный, Глядел с любовью за своей Двужильной, Такие же очки, Седины те же… Две старые лошадки на манеже. Так вот она в моем пальто Стояла… Стояла и тихонько так сияла. И хороша была на ней шинелька, И старичок сиял, как карамелька. Потом пошли и тихо заплатили. Потом глаза друг к другу обратили И унесли пакет с шинелью серой — C достоинством, и грацией, и верой.

Любимица моя, Эмманюэль Беар… Какое там – Бинош, Тату и Котийяр? Полет широких скул, Нацелен в вечность бюст. Таких бы поискал И Мопассан, и Пруст. Старик Варнье Режис, Уж раз тебе дано… Пожалуйста, держись, Крути свое кино. Где нет любви – тюрьма. За чем же я слежу? Затем что я сама Себе принадлежу. Да, было волшебство. Я помню этот год. Но больше – ничего Уж не произойдет.

Как всегда, улетаю с трудом, Позвонивши и сестрам, и брату, И, как старый солдат Розенбом, Восхожу молчаливо по трапу. Но, похоже, скажу наконец Свое слово, угрюмо и прямо. Что Израиль? Мой мощный отец. Что Москва? Моя бедная мама.

Не стихотворно, не стихотворенно — Она сама плела себе судьбу. Моя Марьфедна, мертвая царевна, Лежала в красном маленьком гробу. Была она никчемный богомолец — Но книжная пречистая душа. Флобер, Бальзак, «Московский комсомолец», И Жапризо – все разом, не дыша. Пока детей питали порошками И вспаивали серым молоком — Она их оделяла пирожками… Проглатывалось это целиком. За восемьдесят было. Нам, калекам, Ручных ее работ не сосчитать. Таким была кристальным человеком — Каким, подружка, нам уже не стать. Как Баба Груша – из рязанских скотниц И не склонила мудрой головы. Последняя из старых домработниц Моей неубираемой Москвы.

Не так пишу. Не столько и пою. Так отчего ж так больно устаю… Так мертвенно, болезненно дышу, Как будто ворох книжек ворошу, Лежащих на полу передо мной, Меж изголовьем, лампой и стеной. Зачем я так бездарно устаю, Как будто ежедневно узнаю Такое что-то… что не стоит знать, Чтобы себя саму не проклинать, Чтоб, искупав дитя, создать ночлег… И, почитав, уснуть как человек.

Мезами. Я – улетаю. В ужасе часы считаю. Перед тем как улечу — Я еще сказать хочу… Всем спасибо, кто полгода (Снег, метель и непогода…) — Рядом был, стоял стеной И плечом к плечу – со мной. Со стихами и картинкой, На свету и невидимкой, С сумасшедшинкой лихой, Ни хороший, ни плохой, Ни сиропный, ни сусальный, Но, как камушек хрустальный, Поместился на груди… И сияет впереди. Я большой ценитель слова. Но такого-то улова Мы не ждали со стишком, Нехотя идя пешком… Из Москвы… к Ерусалиму, Улицею Россолимо, Долороза за стеной. И Ломброзо за спиной… Что мы можем со стишками? Встать пораньше, с петушками, Пробежать с собачкой круг — И скорей нырнуть в Ф-бук. Не кричите мне – куда ты??. Там за окияном Штаты… Тоже полные братвы, Хоть неблизко от Москвы… Все, короче. Мне наука: Хоть денек, а без Ф-бука… Но продолжат семинар Сторож и Ветеринар.

…Кстати, тут снежок ледяной. И мой голосок нитяной Надо б заплести за струну, Хоть бы за одну. Кстати, всюду вижу гусей, Нильсовых канадских друзей. Каждый сер и черноголов. Тут не нужно слов. Кстати, тут и белок стада. Рыскают туда и сюда… Тощие они по весне. Или мнится мне? Кстати, вот он, лед снеговой. Над моей летит головой. Вот уж я по этому льду — Стало быть, поеду-пойду. Эти гуси-белки-снега… Слава богу, дождь – не пурга. …ты ж, гитарка, тихо радей. Радуй людей.

И дальше, дальше – на пароме, Уже и Питтсбург впереди… Кого еще увижу в доме? Кого смогу прижать к груди?.. Над речкой, будто старый Киев… Не помню имени реки, Но вряд ли встречу местных виев На расстоянии руки… А публику? Пошли Господь Ее, хоть малую щепоть…

Уставши от тихих словес, От собственных музык – и вовсе… Сижу и считаю овец. Хочу к Пенсильвании в овцы. Якутия и Абакан Мне пишут светло и подробно. Я как-то сродни облакам, Но все же и овцеподобна.

И что сказать под мартовским шатром? Меня опять увозит мой паром. Я тут шатун. Я ветхий пилигрим. Но скоро (сун…) — Мне будет мой айскрим… …Они зовут свой городок Фили. Стоит себе на краешке Земли. Я тут бывала в разные года. Я вообще видала города… Но тут Фили… забытые Фили. …бежит грейхаунд в мировой пыли.

И вот уж снова на перроне… Скажи себе – как на духу, Что ты напела о пароме Не более, чем на строку… Строка к строке, щепотка к праху… В груди дымится проводок-с… Он нанизал простую пряху На ненаглядный парадокс. Строка к строке. Вокзал высокий, там поезда бегут внизу. Утри, изгнанник одинокий, Неоднозначную слезу. Что делать тут с таким навзрыдом? Ну, хочешь крохотный укол? …Такси у них зовется ФРИДОМ. И ЛИБЕРТИ есть колокол.

А сегодня в Новоанглии — Метель, метель. Ночью прилетели ангелы, Постелили постель. Заглянули и ко мне, хотя Высокий этаж… Я глаза открыла нехотя — А тут такой пилотаж!..

Меня по швам всю распороли, А сердце залили водой… Но завтра – снова на пароме… Беги, грейхаунд молодой. Я робко приоткрою шторку. Увижу лес, увижу плес… Всяк музыкант бежит к Нью-Йорку — Как старый пес. Как гончий пес.

Александр Моисеич, привет! Перед как отъехать к Нью-Йорку, Прокричу вам, атлант и атлет, много лет — И легко, как под горку… Муз любимец, орел, образец… Так и видим, смутясь, год от году — Будто все еще божий резец Вашу крепкую точит породу. Вы все тоньше, сильнее, новей, Многим людям пути указатель… И чего бы нам вихрь ни навей, И какой бы ни рви нас терзатель… Вы ж как были – поэт и галант, Вопреки мвд или миду, Всех живее российский атлант. Мы увидим еще Атлантиду!

Погода бывает мерзкой. Бывает и благодатной. На нашей Красноармейской Была я ловильщик знатный. Куда же я так спешила? За мной, что ли, гнались волки?.. Начальственные машины, Прекрасные были «Волги»! Водилы не вороваты, Водилы не виноваты, Водить меня обучали И были не староваты… Среди трепотни гусарской По нашей Москве покорной Я мчалась в машине царской, Такой безвозвратно черной… Зачем я все вспоминаю? Какого такого черта? Москву, что ли, поливаю В районе Аэропорта?.. Затем, что нехороши мы… Что впадины нам, что горки… …я плохо ловлю машины В готовом на все Нью-Йорке.

А завтра снова – жди парома… И Бруклин на исходе дня… Придет машина в полвторого, И – только видели меня! Приеду к старикам на Брайтон, Пойду с бабульками на бич… Конечно, может, и не рай там. Но – не московская же дичь.

Короткий сон. Потеря веса. Неочевидный аппетит. Паромчик тут. На кромке леса. Потом поедет – полетит. Ни выспаться, ни утопиться. И не вода – аэрозоль. Все тверже, все грубей копытца. Одна железная мозоль. Неблизко гавань. Плыли, плыли… Все там же. Как я ни радей. Что вспомнишь после? Только мили? Или на берегу людей?

Я снова выступлю по роли, Хотя боюсь, что выйду из… Но завтра снова на пароме Отправлюсь в город Сент-Луис… И дальше, но пускай отвага Не покидает нипочем Того, кто полетит в Чикаго — С одной гитарой за плечом. Быть может, дихлофосом, дустом — Остановить меня успеть?.. Но в воскресенье город Хьюстон Приговорен. Там будем петь. И главное. Безмерно рада. Тут всех давно должно мутить. Вот только Денвер (Колорадо) Еще придется охватить. Там, в понедельник, в ресторане… Последний звук… последний бал. Предупреждаю всех заране — Кого паром мой задолбал. …но скоро – снова за работу. И смех и грех. И грязь, и мрак. 13-го, уж в субботу — В Москве поэт де Бержерак.

Цветут – и крокусы, и слива В Чикаго. Всем бы так цвести. …До Мексиканского залива Паромчик должен довезти… В Чикаго озеро, не демо и не промо, А просто озеро. Запомни, запиши. А если кто-то не нашел себе парома — Так ведь и в теле можно не найти души. Так, до последнего патрона Мы будем биться с темнотой… Сегодня снова жду парома. Чикаго – город непростой…

С Техасом говорить стихами… Доставил и сюда паром. Во лбу шумы не затихали — Как марафонец с топором. Вдохну отчаянно и хрипло, Весенний воздушок сырой. Моя издерганная скрипка — Вот та воистину герой.

Была и у меня своя метода. И я, теряясь в море новостей, С чувствительною разницей в три года — Когда-то родила на свет детей. Но в день один и тот же, как будильник. В конце апреля. Так, чтоб в Первомай — Мужчина бы наполнил холодильник, И – марш к роддому, деток принимай. …Так было – лет назад почти что триста. Сияло солнце. Плыл пасхальный мир. Я не была женою декабриста, и обувь у детей не знала дыр. Сегодня вспомню об апрельском часе. Мне весу было – 45 кило. Спасибо, братцы, вам – Олегу, Асе. Мне, как и обещалось, повезло.

Уснула под грозу, встаю с дождем. Не слышно соловья или голубку. Огромна лужа. Знаю – перейдем. Что дождь промочит — Выжмем, будто губку. Ну что погода? Я же пилигрим. Мне дождь как солнце. Без стиха – ни шагу. Перо отточим, рифму заострим. Вставай, Планше, Давай сюда бумагу.

…Кролик чугунный, эпический, давай-ка, меня вези. Самой не добраться до поезда — Мне, слабенькой и усталой. И пусть никто не показывает мне Бондарчука вблизи… Все-таки он металлический, Не нравящийся мне малый. Не тянет он на титана. Странная голова… Наподобие набалдашника. …Голос полон дурной морали. Из Бахчисарайского фонтана – играл бы, пока я жива. Или Отелло – как папа. Как они уже и играли…

Тогда вот так… я в Лейпциге была. Как водится, я людям песни пела. Ко времени едва-едва успела, Прихрамывая, по перрону шла. И вот, когда почти окончен кросс, Я из иных времен встречаю фото: Старинный черный тяжкий паровоз. Угрюмый, но готовый для полета. …В рабочем виде, дремлет на пути. И сверху ящик с угольком Искрится. Вот-вот, пожалуй, может отойти, Едва огонь, где надо – загорится. Устало осмотрела уголок. И вижу – камень и резьбу на камне. И сверху так насыпан уголек… И тут, боюсь, не хватит языка мне. Я вижу ясно слово «Терезин». И на вокзале, чистом и прозрачном — Тот самый ветерок меня пронзил. Окутал темным облаком барачным. …Такое то барокко, мил-друзья, Я в Лейпциге видала. Что ж, погуглим?.. Оно там есть. Бесшумно, не грозя — Стоит и спит, заправленное углем.

Какой мы замок тут видали! Мы в воду камушки кидали, А он стоял на берегу — Хорошенький до не могу… Нафабрен и наштукатурен, Весь отшлифован, окультурен… Мостов и лестниц кутерьма, И потаенная тюрьма… …И тут же анекдот немецкий: Вот тут-то офицер советский Однажды ванну принимал… Ну ванна-то – не криминал?.. Но так, похоже, веселился — Что вниз насквозь и провалился, На предыдущий, что ль, этаж… Для замка – высший пилотаж. И эту дикость на привале — Еще впечатали в скрижали, Чтоб каждый местный тут турист — Попомнил, как наш брат игрист… А в замке тот же самый климат… И камни смертушки не имут. Все те же камни, черт возьми. А отшлифованы людьми.

Мне был бассейн термальный дан. Таких бы нашим городам, Немытым, непротертым, Еще живым – но мертвым. Германия – Восточная. Задание – неточное. И все мое сознание Какое-то проточное… Я задремала, мезами… Меж нами, тонкими людьми, Я тут дремлю открыто. Простите уж пиита… Вращайся же, мой скромный диск. Не возвращайся, Отто Дикс, В родимые поселки, Где темень и осколки. Ты был тут главный генерал. Ты и остался – минерал, Из здешних аметистов. И нежен, и неистов. Уехал, не отдал редут… А вот меня в театр ведут — Чего-то из балета… Саксония и лето.

…Смотрю, как мой ровесник, полный сил — Восходит в небо – как и попросил. Как дедушка Глазков… Как Леонардо… Как прочие небесные тела — Кому земная жизнь тесна была, Художники иного авангарда… Смотрю в слезах. Но, как ни обнимай …Того, кто переходит месяц май — Не все пройдут вторую половину. Не с каждого снимается вина. И пальцу больно от веретена — А замок спит. И переждет лавину. Смотрю в окно – там полтора часа Идет одно кино, где небеса — Как пастбища нестриженых баранов. Повсюду замки. Стены снесены. И сбрызнуты луга, и зелены. …Все спасены. Взлетает Балабанов.

Вот любопытно. Вот же ведь Москва. И солнечно, и тополь, и трава. Но уезжала – месяц как отсюда… И щиколотка ныла, Тихий факт. Нога с ногою даже шла не в такт. И, как всегда, в пути случилось чудо. И перестала щиколотка ныть. …И я могла ходить, летать и плыть. С десяток городов – как на пуантах. Играла на кифаре, как Гомер. В музеях проводила свой замер. И не желала знать о дилетантах. Поскольку я-то профи, старый вепрь, Которому любой не страшен ветр, И грозы, и дожди, и континенты. И щиколотка, что была в Москве, Ни разу не мелькнула в голове — Хотя бывали разные моменты. Короче – все, молчала, день и ночь. И я о ней забыла – дескать, прочь Пошли, мои артрозы. Я об этом. А щиколотка, темная душа, Хотя и отсиделась, не дыша, В Москве очнулась. …Родина, с приветом!

Сегодня удивительно черно. Темно ночное мирное окно. И пух тяжелый не летит уже На этом, на четвертом этаже. Детей моих невидимый патруль. Людей моих неведомый пароль. Дверей моих сломавшийся замок. …одни стихи приходят под шумок.

Не увидела моя мама Золотистого Амстердама. Не успела. А как хотела… Так хотела – мечтала прямо. А была моя милая мама — Самая настоящая дама, Для которой все продавщицы И раскладывали вещицы, И разглаживали любовно, Щебеча, как есть, поголовно. А моя античная мама Шла, несла себя – только прямо. Папа мой и летал пониже, И мечтал-то лишь о Париже. Но Москва пустить не хотела, Пока мама не улетела. Улетела мама на небо — И взять билеты бы, что ли, мне бы… Погулять с отцом – не счастливо, Но хотя бы – не сиротливо. А не так, как было на деле. А на деле – не углядели. Я пишу это много позже. На отца похожа, похоже. Я сама себя укротила, Но Москве моей не простила. А чего я ей не простила? Что родителей упустила.

Мой ангел. Мы, пожалуй, торжество Сегодня не устроим, как бывало. А прежде, как бы время ни черство, — Я детский день рожденья затевала. Домашнее едва ли не кино. Живые театральные картины. Хотя сама заметила давно: Все, кроме взрослых, там Невозмутимы… Из «Праги» было «Птичье молоко». Из «Будапешта» – безотказный «Зденко». Недорого все было и легко. И никакого горького оттенка. Мой ангел. Все. Иные времена. Старик Макдоналдс что-то отодвинул… Пирушек вроде стало до хрена. Но что-то же он выгнал… или вынул… Теперь у нас в Москве – не прежний дух. Тебе, мой ангел, не четыре года — Когда кругом летает светлый пух, А мы идем в Макдоналдс, Там – свобода! Прости, мой милый, маме простоту. И папе тоже. И сестру, и брата. И бабушкину вспомни красоту. Такие были девочки с Арбата.

На даче были, господи прости… На даче хорошо. Кусты и птицы. Возьми себя за шкирку, укроти. Побудь щенком крота, его кротицы. Включаем электричество и газ. Чуть морщась, подметем помет мышиный. Руины? Нет, мы не опустим глаз. Не побежим сейчас же за машиной. Все наклонилось. Тяжесть лопухов, Укромные орешники да елки. Едва отыщешь музыку стихов — Как старые журналы спрыгнут с полки. А их-то и придется избегать. Все эти «Огоньки» и «Иностранки»… Не хочется на них и посягать, Как солью посыпать былые ранки. Хоть небольшие… крови-то и нет. Здесь крови нет. Но комары – на диво. Лет через тридцать будет интернет. А наше время было нерадиво.

Не бегать же, суставами хрустя? Не заливать же милый дом слезами — Когда почти что взрослое дитя Уходит и идет сдавать экзамен… Экзамены нелегкие в Москве. Когда-то тоже было туговато. Москва тебе – не завтрак на траве… И не растительного пуха вата. Состарилась теперь моя Москва. Вот у меня такая же собака… Подслеповат, но вроде голова Работает. Работает, однако. Экзамены… едва ли помогу. Хоть что-то соберу ему в дорогу. И подожду его на берегу, Среди людей ваганьковских, ей-богу.

…Дитя пришло, почти ликуя. Над головой его, бликуя, Посверкивал зеленый луч. Побрякивал в кармане ключ. Дитя сменило майку свежу… Уж мне казалось, что я брежу… Айфон зажало в кулаке — Да и исчезло вдалеке. Таких оттенков был экзамен, Чтобы вздохнуть под вечер: Амен!..

Взяла таких ванильных белых роз… Вся дюжина моя. И сверху ирис. И вышла из ночных тревожных грез. И небо надо мной Висело, ширясь. Висело, невеселое мое. Топорщилось июньскими Глазами. Вот кладбище, а вот и забытье. Прошли насквозь, но уголки срезали. В июне есть такой приметный день, Когда я обмираю, как мембрана. Как от себя отброшенная тень. Ну а коньки – пока отбросить рано. И вот я отправляюсь – без коньков, Но с розами, и ирисы наружу. Такой уж это день. Каков? Таков. И, как всегда, я мучаюсь и трушу. Не трусь, малютка. Русь – она правей. Она глядит нещипаною павой. А ты опять о том, как соловей Сегодня пел в кустах над Окуджавой.